21 января 1987.
 
       Возлюбленный Мастер,
 
       Потом просила женщина: «Скажи нам о Боли».
       И он сказал: «Ваша боль— это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание.
       Как косточка плода должна расколоться, чтобы ее сердцевина предстала солнцу, так и вы должны познать боль.
       Если бы ваше сердце не уставало изумляться каждодневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем ваша радость;
       И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями. И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали. Многое из вашей боли выбрано вами самими.
       Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет ваше больное Я.
       Поэтому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии:
       Ибо его руку, пусть тяжелую и жесткую, направляет заботливая рука Незримого,
       И хотя обжигает вам губы чаша, которую он подносит, она сделана из глины, которую Гончар смочил своими святыми слезами».
 
      Оказывается, очень трудно, даже человеку масштаба Халиля Джебрана, оставить глубоко укорененную мужскую шовинистическую позицию. Я говорю это потому, что его изречения — устами Альмустафы — в некотором смысле справедливы, но все же в них упущено кое-что очень существенное.
      Альмустафа забывает, что вопрос задан женщиной, — и его ответ, слишком общий, применим и к мужчине, и к женщине. Но истина в том, что боль и страдания, через которые прошли женщины мира, в тысячу раз сильнее тех, которые когда-либо знал мужчина. Вот почему я говорю, что Альмустафа отвечает на вопрос, но не тому, кто его задал. А если отвечают не вопрошающему, то ответ остается поверхностным — как бы глубоко он ни звучал. Мне хочется, чтобы вы всегда помнили: везде, где я вижу, что маленькая фраза, а иногда только слово, могут углубить его, сделать более правдивым, более сострадательным...
      Ответ оказывается академичным, философским. В нем нет понимания того, что мужчина натворил с женщиной, — а это вопрос не одного дня, а тысячелетий. Он даже не упоминает об этом. Напротив, он продолжает делать то же самое, что священники и политики делали всегда, — давать утешения. За прекрасными словами нет ничего, кроме утешения. А утешение не может заменить истину.
       Просила женщина...
      Разве не удивляет, что из всей толпы никакой мужчина не спросил о боли? Просто случайность? Нет, безусловно, нет. Очень уместно, что женщина задала вопрос: «Скажи нам о боли», — потому что одна женщина знает, сколько ран она перенесла, сколько рабства — физического, умственного и духовного; она страдала, и до сих пор страдает. Женщина задета в глубочайшей сердцевине своего существа. Никакой мужчина не ведает глубины боли, могущей войти в вас и уничтожить ваше достоинство, вашу гордость, саму вашу человечность.
      Альмустафа сказал:
       «Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание».
      Очень бедное изречение — настолько поверхностное, что мне даже стыдно за Халиля Джебрана. Любой идиот может сказать такое. Это не Достойно Халиля Джебрана:
       Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание.Слишком простое и общее утверждение.
       Как косточка плода должна расколоться, чтобы ее сердцевина предстала солнцу, так и вы должны познать боль.
      Я ненавижу это изречение; в нем утверждается та идея, что вы должны испытывать боль. Это трюизм, но не истина. Это простой факт — зерно должно пройти через великое страдание, потому что пока зерно не умрет в своем страдании, дерево ни за что не родится, и замечательная листва красота цветов никогда не войдут в существование. Но кто помнит, то зерно - это его решимость умереть ради того, чтобы неведомое родилось?
      То же самое верно, если раковина, которая заключает ваше понимание,проходя через страдание, ломается, дает свободу вашему пониманию тут есть определенная боль.
      Но что такое раковина? Вот так поэты бежали от распятий; он должен был объяснить, что такое раковина, — все знания, вся ваша обусловленность, весь процесс вашего воспитания, ваше образование, ваше общество цивилизация — это они составляют раковину, которая держит вас и ваше понимание в заключении. Но он не упоминает ни единым словом о том, что он подразумевает под «раковиной».
      Очевидно, никакая религия не осуждала Халиля Джебрана. Если бы он был более искренним и честным, он и сам узнал бы, что такое боль. Его только хвалили за его прекрасные поэтические сказания, но за этой похвалой есть какая-то слабость; что-то от труса все еще таится во мраке его души.
      Если бы он сказал: «Ваша религия, ваша философия, ваша политическая идеология, ваша национальность, ваша раса — все это составные части вашего тюремного заключения», — тогда вместо международного почета уважения он был бы осужден всеми религиями, всеми нациями, всеми расами — то есть почти всем миром. Я проходил через такую боль всю свою жизнь, поэтому, когда я говорю это, то говорю на основании своего собственного опыта.
      Сделайте хоть одно заявление против тех, кто извлекал выгоду, низводя все человечество к рабству, и все власть имущие будут против вас. А массы слепы, массы не разумны, массы бедны; они не будут слушать меня — что я могу дать им? Я могу дать им понимание, но они не могут есть понимание, они не могут прожить на понимании. А их собственная обусловленность, все то, чему они были обучены, — это и есть их мудрость.
      Так что не только власть имущие, но и те, кого эксплуатируют, чью силу отняли власть имущие, — иначе, откуда им брать силу? — те тоже последуют за ними.
      Власть имущие — это пастухи, и они низвели все человечество до уровня овечьего стада.
      Это почти невероятно, что те, кто мог поднять человечество и его сознание к такой красоте, мудрости и радости, никогда не были услышаны, хотя они и кричали с крыш. Все усилия были приложены, чтобы или заставить их молчать, или распять их. Те, кто не имел мужества, видя все это, оставались молчаливыми; но даже и молча — вы тоже участвуете в страдании, через которое проходит все человечество.
      Лишь немногие люди говорили — и они были отравлены, распяты, убиты, зарезаны. Вы убивали своих друзей. Вы убивали тех, кто любил вас так сильно, что был готов пожертвовать своей жизнью, но не оставаться молчаливым. И вы шли за своими врагами, которые сосут вашу кровь каждый миг.
      Когда я заговорил впервые о контроле рождаемости и легализации абортов, меня осуждали все. Если бы они послушали меня в то время, сегодня Индия могла бы быть богатой, потому что когда я начал говорить людям: «Этот рост населения убьет вас, уничтожит вас», — тогда было только четыреста миллионов людей в Индии. Через тридцать лет их стало девятьсот миллионов — появление пятисот миллионов человек можно было предотвратить, и страна не погибала бы от голода.
      И все же они не согласились выслушать меня. Они до сих пор слушают шанкарачарьев, которые против контроля рождаемости, они слушают Мать Терезу, которая против контроля рождаемости. Они и есть ваши враги. Но, кажется, вы так слепы, что не можете видеть простые факты.
      Альмустафа говорит: Ваша боль — это раскалывание раковины, которая заключает ваше понимание.Это верно, но было бы более понятно, если бы он объяснил, что подразумевать под «раковиной», потому что все зависит от смысла слова «раковина»: что это такое — раковина?
      Люди будут читать это просто как выдумку, поэзию, и никто даже не обратит внимания на слово «раковина», которое содержит все ваше прошлое. А если вы не готовы порвать со своим прошлым — будет больно, это же ваше прошлое; нелегко просто бросить его. Это не одежда, которую вы можете сменить, — это как содрать свою кожу. Но без прохождения через эту боль невозможно никакое понимание.
      Это верно и для мужчин, и для женщин, но более верно для женщин, потому что все прошлое создано мужчиной; женская роль — быть просто тенью, чем-то не очень существенным. Все индуистские воплощения Бога — мужчины; это так удивляет и шокирует: они признают животных как инкарнацию Бога, но они не признали ни единой женщины как инкарнации Бога.
      Женщиной полностью пренебрегали, с нею не считались вообще. Женщины составляют половину мира, и тысячелетиями у них не было права голоса. В Китае верили, что женщина не имеет души, и таким образом вопрос боли не возникал. Если вы ломаете свою мебель, неужели мебель будет так уж сильно страдать? Будет здесь боль? Если вы ударите по столу, будут слезы? Китай веками относил женщин к вещам; отсюда, по китайской морали, убить собственную жену — не преступление. Это ваша жена, это ваше имущество; вы можете делать с ней все, что захотите.
      В Индии... Гаутама Будда — мужчина, его великие ученики — Махакашьяпа, Шариапутта, Моггальян — все мужчины. Была ли хоть одна женщина, которая смогла подняться к тому же сознанию? Но сам Гаутама Будда отказывался инициировать женщин, словно они не из рода человеческого, а из какого-то дочеловеческого состояния. Зачем беспокоиться о них? — пускай, сначала достигнут мужского состояния.
      Гаутама Будда утверждал, что мужчина — это перекресток, с которого можно двигаться куда угодно — к просветлению, к окончательной свободе. Женщина не упоминается вовсе. Она не перекресток, а совершенно темная улица, где муниципалитет даже не установил фонарей; она не ведет никуда. Мужчина — это суперавтострада; поэтому сначала пусть женщина придет на суперавтостраду, пусть станет мужчиной, родится в мужском теле, тогда для нее будет какая-то возможность стать просветленной.
      Говорит Альмустафа: ...так и вы должны познать боль, —но чего ради? Если женщина не может стать просветленной, зачем ей нужно идти через боль? Она не из золота, чтобы, проходя сквозь огонь, становиться чище.
       Если бы ваше сердце не уставало изумляться каждодневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем ваша радость...
      Это верно, но иногда истина может быть очень опасным, обоюдоострым мечом. С одной стороны она защищает, с другой — разрушает. Это верно, что если в ваших глазах сохраняется способность к изумлению, то вы поразитесь, узнав, что даже боль имеет свою сладость, свое собственное чудо, свою собственную радость. Она не менее изумительна, чем сама радость.
      Но удивительный факт: женщина всегда была более похожа на ребенка, более полна изумлением, чем мужчина. Мужчина всегда за знание, — а что такое знание? Знание просто означает избавление от изумления. Вся наука старается демистифицировать существование, а слово «наука» означает знание. И это самый простой факт: чем больше вы знаете, тем меньше изумляетесь.
      Пойдите утром на прогулку с маленьким ребенком... Мой отец обычно поднимал меня с кровати рано утром, в пять часов. Это бывало за час до восхода солнца, повсюду еще было темно. И я говорил ему много раз: «Не могу понять, что за арифметика такая? Когда я хочу бодрствовать, меня заставляют идти спать. Когда ночное небо в звездах и я хочу пойти на реку, мне не разрешают. А потом, когда звезды исчезают, солнце еще не взошло, и я сонный, — меня заставляют идти на утреннюю прогулку. Ты тащишь меня! — разве это утренняя прогулка? Я просто хочу понять логику этого».
      Каждый ребенок чувствует это — каждый без исключения, ведь семья хочет избавиться от него: «Иди спать». Не беспокой нас. И они хотят, чтобы ребенок вставал рано утром.
      Мой отец любил цитировать древнее изречение, которое существует на всех языках во всем мире: «Рано ложись и рано вставай, и ты сохранишь здоровье и мудрость».
      Я говорил: «Странная логика».
      Но делать было нечего; он так настаивал, что мне приходилось идти. А когда исчезала темнота и птицы начинали петь... утренняя свежесть... и прекрасный восход, как будто приходит новое солнце — старое умерло прошлой ночью, — я задавал ему много вопросов. Он говорил: «Во время прогулки ты должен молчать».
      Я сказал: «Я могу молчать лишь при одном условии».
      Он спросил: «При каком?»
      Я ответил: «Мое условие таково: не тревожь мой сон утром. Ты можешь выбирать. Если ты разбудишь меня, ты разбудишь также и мой разум. Хорошо, что люди в Англии берут на прогулку своих собак: я же не собака! Так или иначе, ты должен сам отправляться на свою прогулку; куда бы ты ни захотел идти — иди... Даже если ты не захочешь вернуться, никто не будет беспокоиться об этом. Однажды ты уйдешь и не возвратишься — это может произойти в любой день. Но если ты вытаскиваешь меня из кровати, то будь готов к моим вопросам. А мои вопросы не от любопытства... Я чувствую непрерывное изумление от всего, что вижу».
      Он сказал: «Я не могу оставить тебя спящим. Я закладываю основание для всей твоей жизни. Это здоровая привычка, потому что воздух свежий, солнце молодое, все спят, повсюду тишина. И птицы поют лишь время от времени; их пение не нарушает тишину — напротив, оно углубляет ее».
      Я ответил: «Согласен».
      Он предложил: «Давай найдем компромисс».
      Я сказал: «Не верю в компромиссы. Либо я прав, либо ошибаюсь. Что за компромисс? Что ты подразумеваешь?»
      Он ответил: «Тебе не нужно делать ничего; это все мое дело. Я буду брать тебя на утреннюю прогулку, ты можешь задавать любые вопросы, какие захочешь, и столько вопросов, сколько захочешь, но я не буду отвечать».
      Я сказал: «Очень хорошо».
      И это была действительно радость! Я дергал его за рубашку, толкал его, задавая вопросы. Пять минут он сохранял молчание, а потом раздражался. Он говорил: «Что за мальчишку я взял? Ты не даешь мне наслаждаться моей прогулкой!»
      А я говорил: «А как насчет моего сна?»
      В конце концов, он махнул рукой: «Ты спи, а я буду ходить на прогулку»
      Когда вы стареете, вы теряете чувство изумления, вы становитесь все более и более вялыми. А причина этого в том, что теперь вы знаете все. Не знаетеничего, но ваш ум полон заимствованных знаний, и вы даже не подозреваете, что под этим нет ничего кроме темноты и невежества.
      В Индии было только две личности, известные как махатма,великая душа. Один был Махатма Ганди, другой — Махатма Бхагвандин. Махатма Бхагвандин обычно останавливался в моей семье — он постоянно путешествовал. Я никогда не встречал человека таких обширных знаний; он знал столько, что был почти девятым чудом света! С ним я обычно ходил на утреннюю прогулку. Он нуждался во мне, потому что был переполнен знаниями и хотел, чтобы кто-то задавал ему вопросы.
      Мой отец сказал: «Странно. Я устал от тебя, но всякий раз, как приезжает Махатма Бхагвандин, он не приглашает в компанию никого другого, он берет только тебя. Мне раньше приходилось вытаскивать тебя из кровати, но когда он здесь, то тывытаскиваешь егоиз кровати. Не в пять, а в четыре, даже в три часа просишь: «Давай пойдем, погуляем».
      Порой он, бывало, говорит: «Сейчас слишком рано!»
      Я отвечаю: «Ничего не рано. Чем раньше, тем мудрее ты становишься».
      Но он наслаждался моей компанией, потому что я беспрерывно спрашивал обо всем. Он знал названия всех деревьев, знал их медицинское применение. Он сам был чудом. Но однажды наша дружба закончилась, потому что я задал не тот вопрос; он его, однако, понял перед смертью...
      Я был у него за три дня до его смерти, и он признался: «Ты был прав, прости меня. Я знаю, моя жизненная энергия исчерпана, это вопрос нескольких часов, самое большее нескольких дней. Ты прибыл вовремя, чтоб повидать меня. Я ждал тебя, потому что должен извиниться перед тобой».
      Я спросил: «О чем ты говоришь?»
      Я совершенно позабыл. Прошло много лет с тех пор, как он разгневался из-за того, что я спросил: «Я понимаю, ты знаешь много о деревьях, звездах, о земле, ты знаешь много всего, и о чем бы я ни спрашивал, ты никогда не говорил: я не знаю; но теперь я хочу спросить: ты знаешь себя? И не обманывай ребенка, ведь это будет настоящий грех. Я спрашиваю потому, что люблю и уважаю тебя.
      А во-вторых, все эти знания, что ты собрал, — помогут ли они тебе познать себя? И разве это не заимствованные знания? Что за смысл в твоем знании латинского названия дерева, медицинского употребления его листьев, коры, корней, цветов? Это твое собственное открытие, или ты просто насобирал информации?»
      Он разгневался. Я сказал: «Твой гнев — исчерпывающий ответ. Ты никогда прежде не гневался, поскольку я спрашивал о том, о чем ты собрал информацию. Ты ходячая Британская Энциклопедия — согласен. Но как же насчет тебя?Все это знание исчезнет, когда смерть постучится в твою дверь, и тебеэто не поможет».
      Он был так разгневан, что сказал моему отцу: «С завтрашнего дня я отправляюсь на утренние прогулки один».
      Мой отец сказал: «Я же советовал вам это с самого начала. Зачем было брать лишнюю заботу на себя?»
      Тот сказал: «До сих пор с ним не было никаких хлопот, но сегодня он определенно довел меня. Прошел целый день, но его вопрос все еще не выходит у меня из головы».
      И вот прошло много лет, и перед тем как он умер — это было где-то около 1960 года, я по чистой случайности возвращался из Варды... Сын Махатмы Ганди, Рамдас очень заинтересовался мною, потому что, как он выразился, «вы единственный человек, который критиковал моего отца, все остальные поклонялись ему. Я замечал не раз, что он сбивается на слишком нелогичные, суеверные вещи, но он был человеком огромного влияния. Лучше было помалкивать — ведь что случилось с моим старшим братом Харидасом? Его вышвырнули из дому, а матери было сказано: "Если ты позволишь ему хоть раз войти в дом, запомни: ты последуешь за ним!"»
      Харидас так никогда и не смог войти в дом снова. Еще двадцать лет прожил Махатма Ганди и всегда отказывал сыну, заявляя, что не хочет даже видеть лицо Харидаса. А в чем было преступление Харидаса? Его преступление заключалось в том, что он хотел стать образованным. Ганди был против образования, он был против всего нового, современного. Поэтому, естественно, другие дети очень боялись его.
      Рамдас очень заинтересовался мной, потому что я раскритиковал Ганди по всем пунктам, и никакой гандист не осмелился ответить мне хоть что-нибудь — они и не могли ответить. Поэтому, когда Ганди умер и Рамдас стал главой его ашрама, он обычно приглашал меня время от времени.
      Итак, я ехал из Варды, а Махатма Бхагвандин жил в Нагпуре, это как раз по дороге. Прямо в поезде, случайно, один из моих друзей, также очень близкий с Махатмой Бхагвандином, рассказал мне: «Тебе известно, что он может умереть не сегодня завтра? Задержись здесь хоть на день».
      Я отправился в госпиталь. Я никогда не видел такого ужасного состояния — от Бхагвандина остались одни кости, просто скелет, покрытый кожей, и он беспрерывно кашлял, отхаркивая слизь. Его легкие могли отказать любой миг. И доктор сказал: «Это ужасно, но у нас нет никакого средства».
      Увидя меня, Бхагвандин улыбнулся и сказал: «Я надеялся, что кто-то сообщит вам, потому что хочу, прежде чем покинуть мир, извиниться за свой гнев. Вы были правы: все мои знания бесполезны. Можно знать весь мир, но если не знаешь себя — это пустое знание, бремя, которое тащишь напрасно».
      Он сказал: «Я умираю; и все же я не знаю, как ответить вам. Ваш вопрос стоял передо мной все эти годы, но я не знаю, как познать себя. И сейчас слишком поздно — возможно, завтра меня не станет».
      Я сказал: «Никогда не слишком поздно. Каждого из нас может не стать завтра; даже юноша, совершенно здоровый, может погибнуть от сердечного приступа. Вам будет трудно... Я вижу — вы не можете даже говорить, вы кашляете и отхаркиваете мокроту, и ваше тело превратилось в скелет; но даже в этом состоянии простая медитация, випассана, может помочь, открыт дверь.
      А как только вы поняли, что все ваши знания бессмысленны, вы почти готовы к прыжку в безмолвие, в свой внутренний центр — единственное, что уходит с вами. Прежде чем вы оставите тело, по крайней мере, познакомьтесь с этим. Небольшое знакомство с собой может дать вам новую жизнь на более высоком уровне».
      Альмустафа не упоминает о том, что женщины всегда остаются более похожими на детей, чем мужчины; это одна сторона их красоты — их невинность: они не знают. Мужчина никогда и ничего не позволял им знать. Им известны незначительные вещи — как содержать дом и кухню, как заботиться о детях и муже, — но это не то, что может защитить... Это не великое знание; это легко отшвырнуть в сторону.
      Вот почему всякий раз, когда женщина приходит слушать меня, он слушает меня более внимательно, более сердечно, с большей любовью. А когда мужчина впервые слышит меня — он очень стоек, бдителен, опасается возможного влияния, вреда, если мои слова не соответствуют его знаниям. Или, если он очень хитер, то интерпретирует все, что говорится, в соответствии с собственным знанием и затем заявляет: «Я знал все это, здесь ничего нового». Это его способ защитить свое эго, сохранить прочную раковину. И пока раковина не расколота, а вы не обрели способность изумляться как ребенок, у вас нет возможности даже побывать в пространстве, которое мы всегда называли душой и которое является самой вашей сущностью.
      Я наблюдал это во всем мире — женщина слушает, и можно видеть блеск изумления в ее глазах. Это не поверхностное, это коренится глубоко в ее сердце.
      Но Халиль Джебран не упоминает об этом, хотя вопрос задан женщиной. На самом деле мужчина настолько малодушен, что боится задавать вопросы, ведь ваш вопрос выдает ваше невежество.
      Вы обнаружите, что все лучшие вопросы в «Пророке» задают женщины - о любви, о супружестве, о детях, о боли, — подлинные, настоящие... не о Боге, не о какой-нибудь философской системе, а о самой Жизни. Они могут и не выглядеть великими вопросами, но на самом деле это — величайшие вопросы, и человек, способный разрешить их, вступает в новый мир. Но Альмустафа отвечает так, будто вопрос был задан кем угодно, любым ХYZ — он отвечает не вопрошающему. А мойподход всегда таков: истинный вопрос — это сам вопрошающий...
      Почему вопрос возник у женщины, а не у мужчины? Потому что женщина испытывала рабство, женщина испытывала унижение, женщина испытывала экономическую зависимость, и сверх всего этого она была постоянно беременной — испокон веков. Она жила болью, болью и болью. Растущий в ней ребенок не давал ей есть — она всегда чувствовала отвращение, рвоту. Когда ребенок дорастает до девяти месяцев, происходит его рождение — это почти смерть женщины. Она еще не оправилась от одной беременности, как муж готов сделать ее беременной снова. Кажется, что единственная функция женщины — быть фабрикой по производству толп.
      А какова функция мужчины? Он не принимает участия в ее боли. Десять месяцев она страдает, при рождении ребенка она страдает, а чем же занимается мужчина? Что касается мужчины, то он попросту использует женщину как объект для удовлетворения своей страсти и сексуальности. Он совсем не озабочен последствиями для женщины, и по-прежнему продолжает свое: «Я люблю тебя». Если бы он действительно любил ее, мир не был бы перенаселенным. Его слово «люблю» совершенно пустое: он обращается с ней почти как со скотом.
       И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями.
      Верно, и все же не абсолютно верно: верно, если вы забываете вопрошающего, но не верно, если вы помните вопрошающего. Только как философское утверждение это правильно.
       И вы приняли бы времена года своего сердца...
      Иногда удовольствие, иногда боль, а иногда просто равнодушие — ни боли, ни удовольствия. Он говорит: «Если вы принимаете времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями...»
      С внешней стороны это правильно. Принятие чего угодно дает вам некоторый мир, некоторое спокойствие. Вы не слишком обеспокоены, вы знаете: это тоже пройдет. Но что касается женщины, различие есть. Она постоянно живет в одном сезоне — боль и боль. Сезоны не изменяются от лета к зиме... или к дождям. Жизнь женщины действительно тяжела.
      Она не так тяжела сегодня, но это лишь в передовых странах. В так называемых развивающихся странах, которые в действительности не развиваются, которые в действительности — неразвитые страны... Единственное слово изменили; их прежде называли «неразвитыми» странами. Это и есть хитрость человеческого ума, так как слово «неразвитые» задевает — отсюда «развивающиеся страны», чтобы скрыть тот факт, что ничто не развивается.
      Восемьдесят процентов населения Индии живет в деревнях, где вы видите настоящую нужду, через которую проходит женщина. Она проходила через такую нужду веками, и для нее сезон не меняется. Если вы учтете этот факт, то такое изречение становится антибунтарским, оно становится утешением: «Прими рабство от мужчины, прими муки от мужчины».
      Вас удивит, что один из великих святых, которому поклоняются индуисты, Тулсидас, — его книга о жизни Рамы, наверное, самая читаемая у индусов — говорит: «Так же, как вы не можете производить звуки, не ударяя в барабан...» Конечно, Ниведано подтвердит, что в барабан нужно бить, иначе звуков не будет. А Тулсидас относит женщину к той же категории — барабаны, неприкасаемые, животные и женщина: если вы не будете бить ее, ваша жизнь станет несчастной. Время от времени женщину нужно бить — неважно, есть какой-нибудь предлог для этого или нет, — чтобы знала свое место.
      Этот человек, Тулсидас, считается одним из величайших святых индуизма — и меня просили не критиковать его! Этот человек — преступник. Это не критика; это просто факт, что человек, который помещает женщину в категорию барабанов... Хорошо, что Ниведано не читал его, а то жизнь Гайяны была бы постоянной практикой битья: «Если тебе наскучил барабан, бей Гайяну — только так сможешь ты держать женщину под контролем». Что за люди, что за выражения?..
      И это была его собственная жена... без нее Тулсидас никогда не стал бы известным миру. Эта история так значительна, мне хочется, чтобы вы поняли ее, а это позволит вам понять и изречение — это, в сущности, его насилие, его гнев на свою жену. Тулсидас, очевидно, был очень страстным человеком, слишком сексуальным. Его жена уехала на несколько дней в дом своих родителей, а Тулсидас не мог прожить без нее даже несколько дней.
      Это был сезон дождей; дом его тестя был недалеко — на другом берегу реки. Но река была горной, а дождь лил целыми днями, и река превратилась в безбрежный океан; не было видно другого берега.