9 января 1987.
 
       Возлюбленный Мастер,
 
       Нельзя мне более медлить.
       Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
       Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
       Хотел бы я взять с собою все. Но как? Голос не может взять с собой язык и уста, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один. И орел один летит к солнцу, оставив родное гнездо.
       Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и
       увидел, что его корабль приближается к берегу, а на палубе
       моряки — сыновья его земли.
       И воззвала к ним его душа, и он сказал:
       Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн,
       Сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в
       мое пробуждение, которое есть - мой более глубокий сон.
       Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все
       паруса, ждет ветра.
       Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью
       назад, и тогда я встану среди вас, — мореплаватель среди
       мореплавателей.
       О, бескрайнее море, дремлющая мать, только в тебе
       находят мир и свободу река и ручей.
       Лишь один поворот сделает этот ручей,
       лишь еще один его всплеск раздастся на этой поляне, —
       и я вольюсь в тебя, беспредельная капля в беспредельный
       океан.
 
      Альмустафа говорит: ...Нельзя мне более медлить. Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
      Это переживание всех, кто пробудился к своей реальности, чья духовная сущность реализована. Их работа на себя завершена; им не нужно больше медлить в темных долинах жизни. Но они медлят, пока сущее позволяет им.
      Причина в трансформации, преображении: как только вы узнаете себя, ваша страсть — та же энергия, которая тянула вас вниз и вниз, — становится новой силой. Отсюда слово сострадание —страсть становится состраданием*, вожделение становится любовью. У страсти тысяча и одна проблема; у сострадания только одна проблема.
      Мне вспоминается Гаутама Будда. Говорят... слова не важны, но смысл — самое прекрасное и самое значительное, что можно пережить. Когда Гаутама Будда стал просветленным, была ночь полнолуния. В первый раз он столкнулся с новой проблемой. Он сталкивался со многими проблемами — и из-за того, что он был способен решить все эти проблемы, он даже не осознавал прежде, что эта проблема, последняя, тоже появится в определенный момент путешествия к звездам. Это было сострадание.
      Когда он стал просветленным, исчезли все его собственные волнения, тревоги, как будто их никогда не существовало прежде, как будто он спал, и это было просто ночным кошмаром. Теперь он пробудился, все эти сновидения исчезли. Однако нечто новое — настолько новое, что он даже не грезил о нем, — внезапно стало всем его существованием.
      Называется это состояние состраданием. Вся энергия, которая раньше вовлекалась в страсть, очистилась и утончилась. Она уже не движется вниз, она раскрывает свои крылья и готова лететь. А как же те миллионы и миллионы людей, которые до сих пор блуждают в темноте, в слепоте? Неужели он настолько эгоистичен, что забудет о них? — друзей и врагов, любивших и тех, кто ненавидел его, людей, лелеявших его всю жизнь, и людей, желавших уничтожить его. Но когда возникает сострадание, различие между врагом и другом исчезает. Теперь весь караван человечества — просто спутники. Следует ли ему оглядываться, или просто идти вперед и исчезнуть в тотальном блаженстве? Он подошел к точке, в которой для него исчезли все препятствия. Он может двигаться и летать, подобно орлу в открытом небе истины, красоты, благодати — сатьям, шивам, сумдерам.
      Но как же те, кто остался позади? Может, они и ненавидели его — они таки ненавидели его, на его жизнь покушались много раз. Но в тот миг, когда возникает сострадание, чувствуешь его даже к тем, кто предпринял все усилия, чтобы уничтожить тебя, уничтожить твое послание, разрушить тебя настолько полно, чтобы и само имя исчезло, забылось. Но все же... и они человеческие существа, стоящие перед лицом тех же тревог, тех же проблем, той же зависти; страдающие в том же аду.
 
      Passion — страсть; compassion — сострадание.
 
      История говорит, что Будда остановился у врат рая, ради которого трудился всю жизнь. Была музыка, празднество, потому что лишь изредка дверь открывается; лишь изредка появляется человек, восходящий к таким высотам, что рай может ликовать. Привратники просили, приглашали: «Ты прибыл! Входи». Но они были удивлены — он выглядел грустным, потому что не думал в этот миг о рае и его благословении. Он задумался о миллионах душ, блуждающих, не ведающих куда идти, не знающих что делать, страдающих в страшных мучениях.
      Может, ему возвратиться и забыть все о рае и его удовольствиях, его вечной жизни, всех его мгновениях ликования? Он достиг его огромными усилиями. Теперь он прибыл, и рай празднует, принимая его, — но должен ли он вступить во врата? Ведь это будет огромный эгоизм, безобразие, недостойное такого человека, как Гаутама Будда.
      Он сказал привратникам: «Пожалуйста, затворите двери. Я не могу войти. Я буду ждать до тех пор, пока последнее человеческое существо не войдет в рай. Я буду последней человеческой душой, и эти двери больше не откроются после того, как войду я.
      Возможно, потребуется вечность, но это не имеет значения. Я вижу миллионы грустных лиц, сердца, полные слез, людей, никогда не улыбавшихся, вся их жизнь — это адское пламя. Нет. Пожалуйста, закройте двери. Я боюсь — при открытых дверях в какой-то миг слабости я могу соблазниться и войти».
      Будда все еще стоит перед райскими вратами — потому что все мы до сих пор идем наощупь — ради нас, ради миллионов ушедших, и ради миллионов других, которые еще придут.
      Может быть, это всего лишь прекрасная сказка, однако она содержит чистую, незамутненную истину.
      Альмустафа в том же положении. Его корабль прибыл, нельзя более медлить...Он все еще хочет быть в мире. Он полюбил мир, — хоть здесь и были темные ночи... но здесь были и прекрасные солнечные восходы; были шипы, но были и прекрасные розы. Хоть здесь были люди, которые пытались убить его, но были и люди, готовые умереть ради него в любой миг — было бы довольно одного его слова. Тысячи людей говорили ему всем своим сердцем и существом:
      буддам шаранам гаччами — я преклоняюсь перед просветленным; сангхам шаранам гаччами — я преклоняюсь не только перед просветленным, но и перед общиной, возникшей вокруг него, — перед всеми искателями.
      Дхаммам шаранам гаччами — не только перед Буддой, не только перед его общиной, но и перед его посланием.
      Они тоже были там.
      Будда остался у врат — быть может, та же ситуация возникает в жизни каждого мистика. Но у сущего определенные космические законы: оно никогда не делает никаких исключений. Вот почему я сказал, что это прекрасная сказка, выражающая истину огромного значения. Не забывайте: сущее не допускает исключений — Будда это или нет. Если вы прибыли, вы прибыли. Мне известно из собственного опыта: нет ворот в рай и нет привратников... нельзя мне более медлить.
      Альмустафа хочет помедлить чуть-чуть, но это против правил нашей подлинной жизни. Он вынужден идти; ему придется идти — с глубокой грустью в сердце.
      Он достиг блаженства, умиротворения, безмолвия, безмятежности. Он расцвел тысячами цветов. Его весна пришла... но другие все еще зерна. Миллионы даже забыли, что они зерна, что у них есть возможность, расти.
      Поэтому каждой реализованной душе хотелось бы чуть-чуть задержаться, чтобы сказать то, что сказать почти невозможно... но то, что невозможно высказать, можно, по крайней мере, продемонстрировать, — если не словами, так молчанием.
      Ему хотелось бы помедлить немного, чтобы живущие в темноте люди смогли увидеть возможности человека — его аромат, его присутствие, — помедлить немного, чтобы хоть некоторые смогли напиться от его глаз, его присутствия, его милости. И вот, когда он способен стать мостом между этими двумя несоединимыми мирами, правила не позволяют этого. Как бы сильно он ни хотел помедлить, он должен будет идти:
       Море, которое зовет к себе все сущее, зовет и меня, и я должен отплыть.
      Когда Вселенная зовет вас — невозможно сказать нет.
      Вы — часть ее.
      Ваш пульс не отличается от пульса Вселенной. Вы не разделены. Вы изолированы лишь в своем неведении. Когда вы становитесь просветленными, когда изнутри вы наполняетесь светом, великое потрясение и удивление ожидает вас: «Боже мой, сейчас я могу помочь, но Вселенная зовет меня. Вопреки желанию, неохотно... но я вынужден идти. Я должен отплыть.
      Это совершенно иной вид грусти. Все вы познали эгоистичную грусть. Вы чего-то лишались, — возлюбленного, друга, матери, отца. Ваша грусть всегда была из-за потери того, чего бы вы не хотели терять никогда. Ваша грусть — это грусть банкрота. Но грусть Альмустафы, говорящего об этом, — не ваша грусть. Даже ваши мгновения счастья ниже, гораздо ниже мгновений грусти человека, стоящего у двери, — ибо это совершенно иная ситуация. Он грустит не о себе. Его уже нет. Он только блаженство, он только экстаз; вопрос грусти не возникает.
      Его грусть — о других. Он чем-то занят, но корабль приближается и море зовет, а сущее не допускает исключений — он должен сесть на корабль.
      Радость в сердце оттого, что произошло с ним, а слезы на глазах... ведь он должен оставить всех тех, с кем он долго жил, долго страдал. Он стал почти одно с ними.
       Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
      Он в двойном затруднении: ему невозможно оставаться более — правила против этого, — и ему нельзя задержаться, даже если сущее сделает исключение, ведь остановившийся между этим и тем миром будет помещен в чистилище. Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.
      Есть только два пути: либо вернуться и жить жизнью, которой он никогда не хотел жить, — как все, — либо идти вперед и войти в новую, высшую жизнь, жизнь, не ведающую смерти. Но если вы останетесь между ними, вы станете кристаллизованной формой, превратитесь в каменное изваяние.
      Жизнь — это движение, она течет. Это река, она всегда движется. В тот миг, как она останавливается, она становится грязной, мутной, начинает умирать. Текущая — она становится свежей и молодой, взволнованной и смелой, ведь ей неведомо, что должно случиться в следующее мгновение.
      Сущему известно лишь течение — всегда в движении, никогда не останавливаться. Остановиться — еще одно наименование смерти. В любом направлении, в любом измерении — в момент остановки вы мертвы.
      Потому я против идеи, что Бог есть совершенство. Если Он совершенен — тогда Фридрих Ницше прав, что Он умер. Совершенство означает смерть. Коль скоро что-нибудь совершенно — ничего не осталось делать, некуда идти, нет возможности какого-либо роста. Причина, по которой Ницше говорит, что Бог умер, состоит в том, что все религии мира создали своих богов абсолютными, совершенными. Но Ницше был только философом — великого разума, но не медитации.
      Я говорю вам, это зависит от вас, будет ваш Бог жить или умрет. Продолжайте движение — тогда ваш Бог жив.
      Остановитесь — и ваш Бог мертв.
      Он почти как птица в полете — если крылья продолжают движение, птица жива. Если крылья замрут — птица упадет вниз на землю и погибнет. Движение — это синоним жизни. Все неизменное, неподвижное — это синоним смерти.
      Только смерть никогда не движется.
      Жизнь не знает иного закона, кроме движения.
      Мне всегда нравилась прекрасная древняя история. Великий король увидал во сне, как перед ним остановилась черная тень. Даже во сне его охватил огромный страх. Кое-как он ухитрился спросить у тени: «Кто ты и почему здесь, в моем сне?»
      Тень сказала: «Я пришла намеренно. Я не враг тебе, не бойся. Я пришла предупредить, что завтра на закате солнца ты умрешь. Поэтому сделай все возможное, чтобы избежать смерти».
      Это беспрецедентный случай. Смерть не осведомляет заранее о своем приходе.
      «У тебя почти целый день, чтобы сделать что-нибудь!»
      После такого не уснешь. Король сейчас же велел своей страже быть начеку. Его старый слуга был ему почти отцом: король-отец умер давно, и этот слуга воспитывал наследника и защищал его империю, а когда он стал совершеннолетним — короновал его. Естественно, король вызвал старика.
      Он рассказал: «Я увидел этот сон... я усилил стражу — что еще можно сделать? Времени очень мало, никогда не видел, чтобы время бежало так быстро».
      Старик сказал: «Стража не поможет. Если смерть может войти даже в твои сны, как эти люди помешают ей? Лучше тебе немедленно созвать всех мудрецов страны: астрологов, философов, маститых ученых, великих священников. Поищи совета у них. Я всего лишь старый слуга».
      Тотчас же были созваны все мудрецы столицы. Они прибыли со своими писаниями и начали спорить друг с другом. Ночь прошла, взошло солнце. А раз солнце взошло, закат совсем близок. Но все те мудрецы — философы, астрологи и другие — были так сильно заняты спором, критикой взглядов друг друга, что старый слуга сказал королю: «Оставь этих людей, им не прийти к согласию и за века! Не было еще двух философов, которые бы согласились по какому-либо вопросу. Они пришли с этими великими писаниями... им потребуются столетия. У всех у них свои собственные гипотезы, теории по поводу смерти. Я предлагаю — пусть себе обсуждают. Ты же бери своего лучшего коня — а у тебя лучший в мире конь — и беги из этого дворца как можно быстрей. Не останавливайся, пока солнце не зашло и ты еще жив».
      Идея была привлекательной.
      В тибетской пословице сказано: почему собаки лают друг на друга непрерывно день и ночь? — пословица говорит, что это философы: из своих прошлых жизней они помнят, что нужно лаять друг на друга. Все, что они знают, это лаять. При этом довольно странно, что они лают на луну. Какое им дело до луны? Они не астронавты, но дискутируют они красиво! По-нашему это лай — но для них это речь.
      Они всегда лают на людей в мундирах — полицейских, почтальонов. Незнакомые люди... с чего бы им лаять на бедных почтальонов, полицейских, саньясинов? Они против, они не могут согласиться ни с чем, а униформа их раздражает. Они озабочены своими мнениями о смерти».
      Король бежал из дворца. Казалось, это был самый рациональный выход. Смерть появилась во дворце, так что лучше было уйти из дворца как можно дальше. У него действительно был замечательный конь, который вывез его за границы королевства. Он был очень счастлив. Солнце садилось, ему встретилась прекрасная роща манговых деревьев, — тихое и прохладное место для отдыха. Весь долгий день они ничего не ели. Они даже не утоляли жажду, ибо нельзя было терять ни мгновения — вы не умрете за день, не поев и не попив.
      Но теперь все это было почти позади. Едва ли не половина солнца скрылась за горизонтом; другая половина должна была вот-вот соскользнуть... и наступит ночь, а он отыскал прекрасное место.
      Итак, он сказал: «Это прекрасное место». Он остановился, спешился и похлопал коня со словами: «Ты мой величайший друг, я никогда не видал коня, способного двигаться так быстро». В тот момент, когда он хвалил коня, солнце зашло. Он почувствовал руку у себя на плече. Он обернулся... черная тень, которую он уже видел во сне.
      Она произнесла: «Я тоже должна поблагодарить твоего коня. У тебя и впрямь лучший в мире конь, я так беспокоилась, — это место предопределено для твоей смерти, — я беспокоилась, как тебе удастся добраться вовремя? Но ты прибыл вовремя, и в нужный момент ты остановился... я следовала за тобой, моя работа завершена».
      Всякий раз, как что-либо останавливается, это и есть точка смерти. Ибо остаться — значит замерзнуть, заледенеть, сделаться застывшим слепком, хотя часы ночные и пламенны.Вы не можете медлить дольше. Раз вы увидели корабль, раз вы услыхали зов океана, — делать нечего.
       Хотел бы я взять с собою все. Но как?В тот миг, когда вы пересекаете границу этой жизни, входя во Вселенную, вы оставляете все позади. Вы не можете ничего взять с собой, за исключением себя самого. Вот почему все разумные люди в мире были заинтересованы только в том, чтобы узнать себя, найти себя, — ведь это единственная вещь, которую вы принесли в мир, и только эту вещь вы унесете из мира.
      Все, кроме этого, принадлежит миру — ничто не принадлежит вам.
       Голос не может взять с собой язык и уста, которые дали ему крылья. Он должен устремляться в эфир один.
      Хотя язык и губы и дали рождение голосу, песне, поэзии... но песня не может взять с собой губы, язык. Песня вынуждена оставлять их позади.
       Он должен устремляться в эфир один,в эту вечную бесконечность пространства.
       И орел один летит к солнцу, оставив родное гнездо.
      Вы не можете взять свое гнездо. Вы построили его, оно было уютным. В дождь, зимой, летом оно укрывало вас. Но вы не можете забрать его с собой. Вы не можете взять тех, кого вы любили, вам не забрать тех, без кого вы считали жизнь невозможной. Это было ваше гнездо любви... Сам — совершенно одинокий — орел должен лететь к солнцу.
      У орла нет возможности нести какой-либо багаж, сколь бы драгоценен он ни был.
      Все эти мысли внезапно стали очень отчетливы. Они никогда не были такими прежде. Раньше он думал, как выйти из этого сумасшедшего дома, который мы называем миром, как выйти из этой безумной толпы, окружающей вас.
      Но вот приходит тот миг — и вы можете; внезапно вы понимаете — вы останетесь одни, а вы никогда еще не бывали одинокими; вы родились в семье, в обществе, религии, в стране. Вы росли с миллионами людей вокруг, и вдруг вы должны оставить все, без всякого выбора.
      Идея отречения пришла из такого переживания. Махавира отрекся от своего королевства, которое он должен был унаследовать от отца. Младший брат пытался отговорить его: будь королем, зачем же ты уходишь?
      Ответом было: «Это только вопрос времени, однажды придется уйти в одиночестве. Завтра — неопределенно; поэтому я должен уйти прямо сейчас. А тебе - быть здесь королем, ты — король». И он был настолько тотален в своем отречении, что отказался даже от одежды. Он ушел нагим.
      Только три имени достойны, чтобы их помнили. Одно — Махавира из Индии; другое — Диоген из Греции; и третье — Лейла из Кашмира. Они отвергли все по простой причине: когда уходишь, лучше выбросить все сразу. Когда определенно, совершенно определенно отказываешься, зачем тогда тащить ненужную ношу вместе с проблемами и затруднениями, которые будут вызваны ею?
      Из них Лейла наиболее значительна, потому что она женщина. Быть обнаженным не так трудно мужчине, но для женщины — и женщины прекрасной... Кашмир дает самых прекрасных женщин в мире. И Кашмир любил Лейлу так, как почти невозможно для мусульман, а Кашмир на девяносто процентов мусульманский. Лейла была индуисткой... но мусульмане Кашмира говорили: мы чтим лишь два слова в мире, Аллах — Бог — и Лейла. Этих двух слов достаточно.
      Они возвели Лейлу в тот же статус, что и Бога. Они не поступали так даже с Хазратом, Мухаммедом, основателем ислама. Лейла даже не мусульманка, но ее смелость, ее грация, ее красота и ее абсолютная решимость не владеть ничем, быть орлом, совершенно свободным от собственности...
      Это парадоксально, но стоит запомнить: в тот миг, когда вы отрекаетесь от всего, вы получаете целую Вселенную. Тогда все небо — ваше.
       Дойдя до подножия холма, он вновь обернулся к морю и увидел, что его корабль приближается к берегу, а на палубе моряки — сыновья его земли.
      Теперь это становится все более и более трудным для него. Сначала — корабль вдалеке, окруженный туманом. Была возможность решить в пользу известного, не беспокоясь насчет неведомого. Но стоило ему спуститься с холма, и он оглянулся снова, — корабль почти достиг берега, — и он увидел моряков, и он увидел многих сыновей его земли.
      Все это символы. Халиль Джебран через Альмустафу пытается сказать, что невозможно предпочесть известное, когда неведомое подступает ближе и ближе. И в тот миг, когда он увидел людей своей родной земли... неведомое начинает становиться известным. Это уже не так рискованно — он знает этих людей, он узнал их. Уже нет проблемы выбора.
      К тому времени, как он достиг подножия холма, он знал в своем сердце, что время уходить пришло. Теперь ничто не может помешать ему. Единственное, что могло бы помешать ему, это непостижимость, чуждость корабля. Но он больше не чужд.
      Те люди представляют опыты, опыты, которые он теперь узнает как свой подлинный источник жизни — не этот мир, в котором он был посторонним, чужаком, кое-как обманывая себя: «Я не посторонний. Я индуист. Я мусульманин. Я христианин». Это обманы, фальшивые отождествления, созданные нами, чтобы не чувствовать себя чужими в незнакомом месте, которому мы не принадлежим.
      Никто не индуист, никто не мусульманин, никто не христианин. Нет немца, нет японца, нет американца. Это фальшивые отождествления, подпорки — кое-как мы продолжаем верить в них; без этого мы будем чувствовать себя очень одиноко.
      Никто не муж, никто не жена. Просто, сидя у огня, священник повторяет мантры на санскрите — непонятные ни ему, ни вам, — а лишь несколько минут назад вы были чужими...
      В Индии — то же верно и для других стран в различных формах — главное — это некий ритуал. Священник творит ритуал. Муж и жена семь раз обходят вокруг огня и двое незнакомцев становятся как будто рожденными друг для друга.
      Когда я был профессором в университете, у одного профессора были трудные времена со своей женой, она по-настоящему била его. В конце концов, он пришел ко мне. Он не знал меня, но кто-то намекнул ему: «У этого человека необычные идеи; пожалуй, он сумеет что-то придумать».
      Он сказал: «Я не стану скрывать ничего», — и показал мне свою спину, потому что в то утро жена побила его палкой; спина кровоточила.