§

— Друг мой! — сказал восторженный девичий голос. — Ты совсем забыл меня! Я все время думаю о тебе, я скучаю по тебе, а не могу без тебя. Аркаша, какой же ты хороший!

— Кто это? — настороженно спросил Верия, запуская свою душу в высшие сферы счастливых моментов, расцветающих в веселии свежего озонного бытия. — Кто это говорит?

— Это я, родной и милый, это я — Оля. Оля Яковлева.

— Понятно, сказал Верия.

— О, скажи мне свое чудесное согласие, и я прилечу к тебе на крыльях, принесу тебе себя, я так люблю тебя видеть!

— Приезжай — хмуро сказал Аркадий, повесив трубку.

— Привет тебе! — сказала девушка, снимая черную шляпу. — Я счастлива оказаться здесь опять!

— Проходи, — тупо произнес Аркадий, показывая рукой на кресло.

— Спасибо! — пискнула Оля и уселась в кресло.

— Нет, Оля! — сказал он патетично. — Я не могу быть с тобой.

— Но почему?.. — слезно прошептала девушка. — Я хочу тебя, милый!..

— Потому что я — педераст, — извиняющимся тоном проговорил Аркадий и цокнул, кивая головой, словно сожалел об этом.

— Не может быть… — отчаянно сказала Оля, сжав колено Аркадия своей прекрасной рукой. — Я не верю!..

— Оля, не все так просто! Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, готов молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела; загорелое гладко выбритое лицо, бицепсы, плечи, литой живот, и дальше, дальше, дальше… Он берет тебя сильной рукой, ласкает, хочет тебя; целует долго, страстно; шепчет слова… «Ах, дурочка моя…» Или назовет тебя рыбкой — такой сильный, крепкий, гладкий… Я бросаюсь перед ним на колени, обнимаю ноги, ягодицы, весь замираю, ловя каждый его приказ, жест… Он — господин, он — мой, никому его не отдам, мне с ним хорошо, я весь превращаюсь в абсолютный стон, когда он со мной; небо сходится с землей, жизнь прекращает течение, я становлюсь ребенком, становлюсь нерожденной еще деткой, плачу и смеюсь, дрожу, ликую, и умираю от любви и желания, и засыпаю наконец, счастливый, как невеста, впервые испытавшая любовь и сладостный стыд.

— Я абсолютно согласна с тобой, — сказала Оля.

— Ну вот и хорошо, девочка моя! — обрадовался Верия, хлопнув себя по ляжкам.

— Ах ты, пидер гнойный, гомик вонючий!.. — закричала она вдруг прямо в лицо Аркадию, который совершенно растерялся, и стала наносить ему резкие колющие удары ножом в разные участки тела.

— Прекрати, дерьмо… — залепетал Верия, постанывая и прикрываясь руками от неотвратимого ножичка. Но когда лезвие вошло в его горло, все было кончено. Аркадий рухнул на пол, разбрасывая, словно марионетка, у которой обрезали нитки, свои руки и ногн, издал гнусный хрип и взвизг, и скончался, завершив земной круг. Оля выдернула ножик из горла и вонзила его зачем-то в голубой красивый глаз. Она встала над трупом во всем своем женском великолепии, достала помаду, накрасила губы и поставила свою ножку в каблучке прямо на окровавленную грудь Верия, будто олицетворяя собой некую грацию, путем убийства победившую смерть. Такой ее и увидел Лебедев, пришедший в положенное время к Аркадию, чтобы совершить противоестественный половой акт.

— Аааааа! — заорал бедный Коля, когда перед ним открылась прелестная картина конца жизни и любви.

— Любовь не продается, милый. Я останусь верна самой себе.

§

— Я люблю вас, друзья, — сказал Миша Оно, поцеловав стену. И не было ни жизней, ни смертей сейчас здесь в этом реальном месте, и Афанасий за стеной плакал и стонал, словно музыка сфер, и ему так хотелось выйти отсюда, что он никогда не согласился бы покинуть это божье место. И наступила еще одна одинокая ночь.

§

— Эй, ты, козел идиотский! — громоподобно заорал он. — Ты издеваешься, демиург лысый, надо мной?!!!

— Ты мне сам не дал, когда я хотел тебя.

— Ты был омерзителен, — опять заорал Яковлев. — Я не могу дать такому слюнявому человеку, включенному в реальность только собственных кишок!

— Сам виноват в дальнейшем, — гнусным тоном сказал Лао, сооружая всемирный потоп. — Мог бы понять ситуацию и явиться мне в истинном виде.

— Ты обнаглел!!! — снова заорал Яковлев. — Ты не можешь совершить простейшего действия, которое под силу даже козлу!!!

— Не все так просто, Оля, — сказал Лао, умирая и воскресая.

— Ты не понимаешь, что мы теряем время, дубина. Они же похитили у нас тайну жизни, а мы никак не можем совершить этот проклятый любовный поступок. А по-другому ведь не проникнешь к ним; совершив грех, нельзя попасть в гущу собственного творения! Поэтому, я все же предлагаю тебе мир и дружбу, поскольку иного пути у нас нет.

— А может, я не хочу больше туда? — спросил Лао, восставая из пепла.

— Как это так! Они же там…

— Ну и хрен с ними, — подумал Лао.

— Я прошу тебя, родная ты моя!

— Я должен подумать, — сказал Лао, удаляясь в уединение. Волны плескались над его головой, покой расцветал повсюду. Иисус Кибальчиш куда-то исчез. Опанас Петрович сказал свое слово.

§

— Не быть, или быть — вот в чем загвоздка! — размышлял Лао. — Как я могу оставить все ради чего-то, бесконечность ради ограниченности? Я могу вобрать в себя то, чем я собираюсь стать; могу стать таким, не теряя всеобщести; зачем же мне лишаться вершины и власти, чтобы пасть в примитивную неизвестность только для того, чтобы завоевать и ее тоже? Ничего не существует; нам нужны новые задачи, создающие иллюзию существования, почему эта задача имеет больший смысл, чем стремление к небытию, заложенное мною во все? Я недоумеваю и сомневаюсь и открою сейчас в окно вот этой комнаты, и мне нравится это окно. Я хочу любить это окно, я люблю его прозрачность и в то же время естественность; я могу смотреть сквозь нею, но не могу пройти сквозь него, не разбив. Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Высшему существу нужна ограниченность и нужен такой же баланс между бытием и небытием, как у стекла, которое есть и которого нет; прелесть реальности рождается только от грусти своей ничтожности, своей неспособности умереть до конца, своего несоответствия ни высшему, ни низшему. Иногда я люблю пиво в лунную ночь, которая струится в шашлычном камине снежного цилиндра во тьме любви. Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; готов отдать ей свое время и увидеть блаженный конец в каждой секунде ее часа, готов потерять свою всеобъемлющую таинственность ради небольшой тайны, которая притаилась за дверью в девическую квартиру, готов умереть сейчас же, если это только будет истинным изменением, готов продолжать это все. Это как воспоминание о настоящем, как нечто несущественное, случайное, ставшее важным и определяющим другое; как новорожденная из разных бредовых имен и событий субстанция. Могу ли я принять кружку пива, отвергнув бога? Возможно, лишь конкретика разрушит скуку ясной нравственной задачи, встающей перед ограниченным существом; если же я не ограничен, то мне нечем уничтожить мою личную задачу; главное во мне не будет подвергнуто смерти, воплощаясь в низшем виде; то, что будет, не изменит ничего в принципе. Я не могу бояться, отсекая от себя могущество — страшит лишь восхождение, а не поражение в этих условиях; быть может, я приобрету небо в чашечке цветка взамен истинного неба, а все минимальное более совершенно, чем все остальное. Я чувствую личность, получающуюся из меня в то время, как я размышляю и говорю это для себя; пусть она будет оригинальной и узнаваемой с первого взгляда; пусть ее жесткие рамки станут надеждой на лучшее будущее и сладкое прошлое. Пусть произойдет какая-нибудь мистерия, возможно, моя смелость послужит мне оправданием для чего-то нового, может быть, удовольствия окупят мой риск. Я видел картинки бытия, слушал звуки разной частоты, трогал предметы и знал вкус нектара; но кто знает, может быть, собачье дерьмо имеет свою прелесть именно тогда, когда ты сам почти животное или оборотень? Мои раздумья несущественны, Яковлев ждет меня, и я истинно хочу. Прощай, все на свете, я готов искупить свою вершину, уйдя в народ. Я нахожусь пока здесь, обращенный в слова, и ничего не знаю, кроме всего. Что станет моим возвращением? Да здравствует мандустра.

§

— Эй, детка! — крикнул он, посмотрев на проходящую девушку. — Мне кажется, я хочу тебя.

— Принц, я счастлива отойти ко сну с тобой! — шепнула она нежно, словно ее губы касались уха любимого человека.

— Это прелестно! — отрывисто промолвил Гриша Лоно, начав прыгать на одной ноге, как дурачок.

— Ты, наверное, молод и чудесен, радость моя? — спросила девушка.

— Ну, конечно, красавица. Я счастлив стоять сейчас рядом с тобой. Я люблю девиц.

— Но что же нам делать?

— За мной! — закричал Гриша Лоно, захватив девушку своей ласковой рукой, желающей доставить радость и любовь, и словно взлетая куда-то вверх к вершинам чувств и страстей, чтобы замереть там, образовав тайное объятие на некоторое время, и произвести любовь из своих физических тел, так же как материя в венце эволюции производит на свет идею, отражающую весь мир. Счастье ждало влюбленных, и скамейки услужливо предлагали им самих себя; их ждали подъезды, крыши и томные поляны — везде был готов стол и дом; и солнце, не являясь настырным человеком, могло спокойно смотреть на веселые забавы милых существ, а они не боялись открыться этому взгляду, совсем, как порнозвезды, выставляющие напоказ под сильный свет ламп части своих тел, потерявших вместе с невинностью и интимность и сокровенный секрет.

— Моя маленькая! — говорил Гриша, глядя на девушку, и хотел ей счастья.

— Скажи мне, принц, — спрашивала она. — Что означает наша жизнь?

— Ничего, — весело отвечал Гриша. — Мы как бабочки, которые существуют только для того, чтобы любить и умереть.

— Я существую, чтобы отдать себя! — патетично воскликнула девушка. — Я хочу отдаться! В этом мой единственный смысл.

— Кто знает, — мрачно сказал Лоно, сплюнув сквозь зубы. Они замолчали, ни о чем не думая.

— Не люблю детей, — грустно произнесла девушка, жалостливо цыкнув.

— А если ты забеременеешь? — злобно спросил ее Лоно.

— Не знаю, я не люблю говорить об этом, — отрезала она.

— Давай покурим, — сказал Лоно, останавливаясь.

— Знаешь, что я скажу тебе, милая моя? — спросил он, начиная беседу. — Я не понимаю связи между отношениями людей и наличием или неналичием факта свершения ими любовного акта друг с другом. Точнее, я понимаю всю важность и влияние этого акта на дальнейшую дружбу, или ненависть, но мне странно иметь в виду при рассмотрении человеческих отношений некий момент единения половых органов данных людей, который повлиял на дальнейшее. Казалось бы это животное, даже детское действие не должно быть таким уж важным для умных и цельных структур, а однако именно оно зачастую оказывается кардинальным событием в пересечении жизненных путей двух высокоразвитых индивидов и определяет порой все состояние их внутреннего мира на данным отрезок времени.

— В самом деле, продолжил он мысль. — Кто бы мог подумать из устроителей этого мира, что такие замечательные понятия, как любовь, честь, верность, долг и прочее, будут впрямую зависеть от взаиморасположения каких-то, извиняюсь, «пипок»? Ведь это же восхитительно и интересно, дева моя! Это истинный грех, именно он так чудесен и приятен; ведь когда я думаю о том, как ты прекрасна, я готов мысленно сорвать с тебя трусы!

— А я готова натурально сорвать с тебя трусы, — серьезно сказала девушка.

— Так в чем же дело, — вскричал Гриша Лоно, подпрыгивая. — Может быть, это — любовь? Может быть, мы любим друг друга?!

— Я просто сохну по тебе, — сказала девушка.

— Я, наверное, погибну и закончу свое бытие, — сказал Гриша, отсоединив свои губы от девичьих.