"Мне нравится город Находка,

Я сразу его узнаю,

Когда он матросской походкой

Спускается в бухту свою ".

Марк Лисянский

Иоганн Шатров упал из окна и разбился. Лао и Яковлев были богами, они сидели в буйстве сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Однажды было скучно, и Яковлев, словно намыливаясь благовонием астрала, приобретал конкретную оболочку, которая говорила:

Лао, находящийся по ту сторону предела, окружал товарища по творению райскими прелестями истины и жизни. Он тоже мог бы стать предметом, но в данную секунду, или минуту, обладал абсолютным временем, в котором нельзя терять регалии высшего существа и нисходить в собственное создание, чтобы разговаривать, или быть рядом. Н. Николайчик ничего не ведал про это. В это время Яковлев принял себе имя Хромов и тихо сидел на рыбалке, ожидая проходящих мимо девушек.

…у самой воды он лицезрел нежнейшее сочетание красного поплавка с бурой водой, чувствуя себя блаженным мертвецом, ушедшим от дел в толщу защитной земли, или воды, или огня. Он сидел, воплощенный и не желающий возвращать себе бремя совершенства.

Вышел старик, недовольный рыбаком, посмотрел ему в грудь и промолвил:

Автоматом Калашникова старик расстрелял мускулистое тело Хромова, и Яковлев порадовался возвращению в эмпиреи.

Лао вместе с ним теперь восседал на резных облаках в эфире розовых струй — они были трубачи, друзья и любовники; сотворяли себя самих из самих себя, смеялись, подтверждая Бытие. Скучали, лениво покачиваясь на ветру всевозможности.

Был некий недостаток интересной задачи с той стороны черных дыр. Соответственно этому Яковлев медовой обоймой вседозволенности расцветал перед другом, лицезрея последние успехи сияющей льдом дороги жизни. Вместе они изобретали мелкие и крупные миры, рдели, словно полевые цветки, зардевшиеся от шмелиного поцелуя, и были невероятны как ничто, стараясь при этом быть ближе друг к другу. Бытие нуждалось в защите, но это было плевым минутным делом, поскольку оно и так постоянно находилось под руками в разных видах.

Они сейчас стояли перед белым песком времени, занимаясь вычислением по-восточному. Возникали комья реальностей, в них трепетали тела и души, и было все. Лао и Яковлев уселись в свои кресла, поглаживая друг дружку нежными ложноножками, пронзающими остальное и их самих и несущими свет. Семену исполнилось три года.

В то время как И. Яковлев под окружающий мир ходил пешком, у себя в квартире, в четыре часа пополудни, лежа на правом боку в кровати, стоящей в центре зала, где был легкий мрак от занавесей и теней, умирал Артем Коваленко.

Он был Первым Консулом парламента своей родины, видным членом правительства и общества, любимцем масс и отдельных людей. Вся страна была наполнена трепетом за жизнь человека, который отдал ей свою жизнь. Еще юношей он проявил себя в хороших делах: воевал, был борцом за права, великолепным оратором, речи которого чтились простым людом. Многие помнят молодого задиристого Коваленко, который предлагал счастье и новые программы его достижения и развития. Он постоянно добивался того, что поставил своей задачей и целью. Будучи в положении Великого Консула, он уверенно вел за собой всю жизнь и мир, настаивал на любви к окружающему. Л. Коваленко знают даже грудные дети; он повысил благосостояние. Его лицо в кровати было похоже на нервную изнанку плотского бытия; лоб выделял пот, словно отравленный источник, высыхающий внутри земли; белки глаз были мутными, как Заполярье.

Он имел усы. Аккуратно подстриженные, они окаймляли верхнюю губу, зависая над подбородком, который выдавался вперед где-то на уровень носа, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Губы Коваленко были чувственными.

Артем лежал и знал, что большая страна слышит усталую поступь его доброго больного сердца. Он вынул руку из-под одеяла, взял в ладонь колокольчик, позвонил и издал тихий, не окрашенный эмоционально, звук своим ртом.

Вошел предупредительный серьезный человек в лиловом костюме.

Кровать, на которой лежал Коваленко, была полутораспальной, ножки едва-едва отступали от пола; на простынях и наволочке, если посмотреть внимательно, можно было обнаружить написанную синей краской цифру «69».

В эту самую секунду вошли члены парламента, родственники, друзья покойного, Ольга Викторовна Коваленко, Миша и Тоня Коваленко.

Он закашлялся, ему было трудно. Жестом он показал на детей, они подошли к кровати и посмотрели туда, словно пытаясь запомнить этот миг; Тоня чмокнула руку Коваленко, а Миша, словно застеснявшись, покраснел, как девушка, и с любовью поглядывал на отца. Друзья и официальные лица выстроились гуськом и ждали последнего прощания. Коваленко погладил детей, они отошли в сторону, и к кровати подошла Ольга Викторовна, обладавшая морщинистым лицом и легкой грустной улыбкой. Все отвернулись.

Словно страсть овладела женой в ее последней ласке над кроватью умирающего; она, как будто нежное шелковистое животное, прильнула к застывающей на миг коже лица; Артем взял ее ладонью за шею, и их шершавые губы воссоединились, как Украина с Россией, и трепет пронзил их скудные тела, и любовь зависла в воздухе.

…ночи горели тьмой, тело было душой.

Ребенок Коваленко напряженно всматривался в мать, скорчившуюся в дугу конца любви. Реальность застыла на одном месте, достигнув апогея своего наполнения смыслом. Тайна жизни и смерти витала под потолком, как бесплотный дух.

Наконец они расстались, как расправляющиеся лепестки цветка при его утреннем раскрытии. Ольга Викторовна, достав платок для своих глаз, отошла в сторону к детям.

Лучшие друзья следовали по одному, после слов прощания выходя за дверь. Официальные лица говорили характерные слова и кивали головой, демонстрируя чувства. Коваленко сердечно моргал в ответ и слегка улыбался.

Остались только дети с женой, и он сказал им, подозвав к себе:

Они вышли, иногда оборачиваясь.

Артем вздохнул и задумался над судьбой и жизнью. Еще мальчиком он хотел быть государственным человеком и улучшить жизнь остальных. Теперь, с высоты своего одра он испытывал удовлетворение от всего, что случилось с ним. Философия Коваленко вошла в школьные учебники; великие предшественники будили его напряженную мысль, а он развивал их мечты. Он помнил свое школьное утро, скрип пола под учительницей, нестерпимую скуку уроков и перемен. Каждый день своей замечательной жизни он провел так, как нужно. Когда началась забастовка работников книжной промышленности, он воодушевленно отдался увлекательной борьбе за права книжников.

Он встретил Олю, в машине был шофер, они вдвоем, коньяк и снег на стеклах. Они неслись вперед, неизвестно куда, и их плечи были рядом.

Он вспомнил девичий вкус политического спора в дреме снежных недель у камина любви; кофейную мудрость лиловых секунд абсолютной мглы, пронзающей жар сплетенного винного поцелуя на четвероногом, словно кожаное кресло, коне; молочные прелести доярок, склоненных над окружающей реальностью, словно сырные фигурки; и лица, и фигуры, и миры. Коваленко знал смысл.

Он всегда ждал свою возвышенную смерть и прошел с ней свой путь под ручку, наслаждаясь каждым гибельным мгновением. Все дышало очарованием, китайские соловьи пели в беседках, заливаясь утренними трелями восхода; рощи скрывали прохладу и полумрак, приглашая к отдохновению; и свежий морской воздух нежно обдувал лицо и пальмы.

Когда-то Коваленко стоял на автобусной остановке и наблюдал свои ноги в ботинках черного цвета. Ему нравилась такая жизнь, и он чуть было не повесился тогда от восторга. Теперь же он лежал, улыбаясь на смертном одре, и думал о том, что все-таки достиг цели.

Ему становилось все хуже и хуже; только некоторое абстрагирование от своих агонизирующих телес заставляло Коваленко сохранить присутствие духа, хотя дух был уже готов к иным действиям. Тошнило, глаза начали терять свою интенцию лицезреть вот этот мир. Было плохо — словно запихивали в тесный черный мешок, совсем как в известном архетипе.

Но нет, все было не так. Была гармония перехода во что-то иное. Весь приятный Высший Свет раскрыл объятия для Коваленко;

Артем стал легким, как рыба в реке или же космонавт на астероиде. Он словно становился жидкостью, с тем чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром, свободным от низшего мира. Картины собственной жизни закончили свое неторопливое течение, и теперь наступила пора прекратить эту светлую, наполненную смыслом, жизнь. Артем начал свой плавный переход от себя к не-Артему, легкий лиловый свет показался где-то внизу; Артем посмотрел туда вниз, раскрыл широко глаза, вытянулся и умер.

Они сидели над миром, участвуя в общем процессе жизни и гибели и присоединяя к своей сущности все души, личности и чувства "Я". Один из них принял облик духовного облака, почти нереального, как мировой эфир, и с удовольствием отмечал пульсацию всего себя от постоянного пребывания новых единиц бытия в свое собственное Бытие, которое было всем; другой же пытался почти не существовать здесь, выбирая из потока умирающих душевных субстанций, стремящихся ввысь, только самые ценные и стойкие экземпляры — в основном тех, кто не желал никаких воссоединений и спасений и вообще не знал в точности своих желаний и целей, но хотел быть только собой, или же другим собой, неважно где и зачем.

«Что ж, — подумал один из них, лицезрея бесконечный поток благодарных исчезающих существ, подстраивающихся под образ и подобие, — Я могу Все, как и не-Я, поэтому можно сыграть очередную игру, которая явит свою истинную причину. Пусть будет это».

Другой сверкал смыслами и причинами, создавая новые тайны, как миры, и придумывал себе имена, похожие друг на друга.

Они теперь были вместе, занимаясь милостью по высшему уничтожению. Они думали о высшем, и высшее было прямо в них, исчезая и рождаясь при каждом вдохе их тел; смыслы роились в глубине их сознаний, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.

И наконец что-то случилось, чтобы рассеять всеобщее единообразие, бывшее абсолютной возможностью, и один из них воплотился в какое-то существо, а другой, забыв все это, воскликнул:

Один пододвинул кресло, надевая цилиндр, и участливо посмотрел в бездну времени и пространства.

Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Он был рожден, как и прочие, с маленькой красной звездочкой на левом виске, ибо высшие силы заботились о сохранении его изначальной сущности в веках и давали ему шанс стать великим в каком-нибудь уровне бытия. Он существовал сейчас как юный струльдбруг и смотрел на свой облик в зеркале с заинтересованным видом субъекта, постигающего суть.

Миша плевал с балкона вниз, помнил детство, ушедшее к праотцам, и с надеждой осматривал незыблемый, словно мировая культура, мир, расположенный вокруг и внутри, который, будто просящая пищу собачка, жаждал творца и тайн.

Миша икнул и захотел кофе. Кофе возникал в специальном медном сосуде, дрожа дымом пещерных костров и капельным блеском нежащихся рыб. Кофейный сосуд стоял на плите, готовый родить из себя жидкий напиток, обладающий именем. Миша читал литературу с серьезными проблемами, не имеющими никакого отношения к реальности, которая нагло сияла за окном. Ему грезились девочки, полюбившие его душу. Он вспоминал любовные похождения, и физическая эйфория, возникающая от воспоминаний, заставляла его чувствовать приятное счастье.

Вчера, или год назад, он помнил.

Он взял девушку за ручку, и они взмыли куда-то вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и девушка щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.

Возможно, Миша издавал громкий крик, хватал девичью пятку и пронзал ее стрелой любви. Он бросал лассо, срывал нижнюю юбку, выбрасывая ее во внешний простор, освобождал тело от одежд, пахнущих духами и женщиной, и готов был стать на какое-то время Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он сидел на кровати напротив женщины и смотрел на ее голое тело, хранящее примитивную радость. Он стоял вместе с девушкой и целовал ее зимнее пальто. Он был тогда погружен в любовный мир.

Сейчас Миша пил кофе, собираясь идти в гости. Все еще начиналось в очередной раз, и Миша был внутренне пуст, как компьютер. лишенный программы. Он знал только что-то.

Надев пиджак и красные носки, Миша вышел на улицу. Потом он снова вернулся домой и взял арбалет с отравленными стрелами. На дороге почти никого не было, только умный человек шел навстречу. Миша вскинул арбалет, зарядив его.

Умный человек поднял руки вверх, раскрывая свое тело для стрелы.

В это же время Лао пришел в гости к Яковлеву на тайную квартиру где-то в пространстве. Он поднимался по узкой лестнице; был пьян, возможно, от вина; и чувствовал себя трагично и дружелюбно. Дверь в квартиру предстала перед ним, словно некий вход к другу, готовому разделить одиночество, как кусок хлеба. Лао постучал, и позвонил в звонок, и замер, слушая звуки за дверью.

На пороге возник Яковлев. Он был страшен и многорук, нимбы блистали над ним, словно лампа в операционной, несколько голов с глазами мрачно смотрели на Лао, испуганного торжественным явлением.

Яковлев отвернулся и принял какой-то другой вид. Они прошли в комнату, в которой почти ничего не было. Был только старый обеденный стол, и на нем стояла чашка кофе. Из тьмы Яковлев достал две табуретки.

Лао сделал глоток и поставил чашку на место.