Маргарите показывали две фотографии - мою и Джима, называли фамилии, но она упрямо твердила, что эти лица ей совершенно незнакомы. Однако когда следователь со всеми подробностями описал места ее встреч со мной, Джимом и Пакбо, сопротивление Болли было сломлено: она не предполагала, что полиции известно так много.
      Болли рассказала на допросах почти все о себе и то, что знала о сотрудниках, с которыми контактировалась к работе. Умалчивала Маргарита только о принадлежности к советской военной разведке. Она утверждала, что работала на Великобританию и США. На этой версии девушка настаивала до февраля 1944 года. В своих показаниях она подчеркивала, что деятельность группы направлена исключительно против нацистской Германии, и, в конечном счете, способствует защите Швейцарии.
      Лучше вели себя на следствии супруги Хамель. Хотя против них было собрано множество улик, Эдмонд и Ольга отвергали все обвинения, которые им предъявлялись, отказывались опознать меня по фотографии. Несколько месяцев полиция не могла добиться от Хамелей ничего существенного. Они держались так до тех пор, пока совсем не были прижаты к стене новыми вескими доказательствами. Подробности следствия рассказали сами радисты, выпущенные позднее временно на свободу, а подтвердились они материалами судебного процесса, устроенного швейцарскими властями уже после войны.
      Провал в Лозанне
      Охоту за рацией Джима вел тот же отряд пеленгации, который раскрыл наши женевские радиоквартиры. Архивные документы воссоздают точную картину этого поиска.
      "Сигналы... третьей станции, - пишет в своем рапорте командир радиоотряда лейтенант Тренер, - были едва слышны 27.9.43 в 00.25 минут... Эта станция работала бессистемно (чтобы осложнить пеленгацию) и была поэтому для обнаружения самой трудной.
      9.10.43 - мы уверены, что она в Лозанне.
      20.10.43 - установили, какой квартал города.
      25.10.43 - в каком доме.
      5.11.43 - имели все технические данные, подтверждающие гипотезу федеральной полиции... По этим данным определили адрес станции: улица Лонжере, дом 2, пятый этаж, квартира Фута.
      11.11.43 - выявили станцию, с которой связан Фут. Это был сильный передатчик с позывными ОВВ. За ним регулярно следила наша радиометрическая станция. Стало ясно, что ОВВ находится в России".
      Запеленгованный передатчик находился в густонаселенном квартале. Отыскать его было не просто. Чтобы определить, где находится рация, полиции пришлось отключать электроэнергию поочередно в каждом здании в момент сеанса радиосвязи. Если передатчик продолжал работать, значит, он в другом доме; шли дальше, отключали следующий дом. И так до тех пор, пока передатчик, лишившись питания, смолк. Адрес установили: улица Лонжере, 2. Но это был большой дом со множеством квартир.
      Потом радиооператоры продолжили поиск с помощью специальных маленьких приемников, умещавшихся в кармане пальто. Обходили этаж за этажом... На пятом этаже дома, у двери в конце длинного коридора, дробные сигналы морзянки зазвучали громко-громко.
      Джим не замечал признаков нависшей угрозы - агентурная слежка за ним велась с предельной осмотрительностью. Он не мог знать, что вечером или ночью какие-то странные люди ходят по этажам дома, делая вид при встречах с жильцами, будто они ошиблись квартирой. Он ни разу не видел их потому, что в это самое время с привычной скоростью стучал телеграфным ключом или слушал через наушники московскую станцию, записывая на листе бумаги ряды цифр. Правда, однажды, когда Джим возвращался к себе, ему показалось, будто кто-то подглядывает за ним из соседней квартиры. Он услышал за спиной отчетливый щелчок дверного замка. Но решил, что почудилось: последние дни нервы были в постоянном напряжении.
      Соблюдая строгое предписание Центра, Джим больше слушал Москву, чем передавал сам. 16 ноября наш лозаннский радист опять навестил меня, а перед этим встречался с Пакбо. Ночью Джим отправил мои шифровки и от себя дал такую радиограмму*
      17.11.43. Директору.
      Лонг и Зальтер имеют очень ценную информацию для передачи Центру. Пытаюсь сделать все, чтобы достать радиодетали и собрать передатчик, на случай если меня арестуют,
      Джим.
      Этот радйосеанс не был, по-видимому, засечен швейцарскими пеленгаторщиками, так как пометки за 17 ноября нет в журнале радиопоисков. Дело в том, что Джим пользовался разными диапазонами волн и семью позывными, произвольно меняя их, и на сей раз его, видимо, потеряли в эфире. Но двумя-тремя днями раньше контрразведка перехватила распоряжение Центра, которое, будь оно осуществлено, поломало бы полиции все ее планы: Директор предлагал радисту ввиду опасности провала как можно скорее перейти на нелегальное положение. Радиограмма была адресована на мое имя, полиция прочла ее. Тотчас последовал приказ об аресте Джима. Арест намеревались провести в ночь на 19 ноября, но передатчик не работал. Пришлось налет отложить: полиции было важно захватить радиста с поличным.
      И вот момент наступил.
      О том, как это произошло, Джим рассказал после войны в своем докладе Центру.
      "Последний раз я видел Дору в доме врача 16 ноября 1943 года, - писал Джим. - Он передал мне несколько шифровок, мы договорились о следующей встрече на вечер 20 ноября.
      Вечером 19 ноября я решил вызвать Центр (после перерыва с 17 ноября, чтобы затруднить пеленгацию), так как на другой день у меня должна была быть встреча с Дорой. Отправив свою телеграмму с запросом, нет ли чего для Доры, я стал принимать длинную телеграмму Центра.
      Но в 00 часов 45 минут группа полицейских из 15 человек ворвалась в мою квартиру, взломав дверь железным ломом, и с оружием бросилась на меня. За эти минуты я успел сжечь на свече телеграммы и, сильно ударив молотком по передатчику, вывел его из строя. Два радиотехника кинулись к аппарату и попытались его наладить, но он не действовал. Позывные Центра ОВВ и пять моих позывных из семи оказались известными полиции - их засекла пеленгация".
      Эта полицейская акция записана в журнале поисков радиоотряда в такой форме:
      "20.11.43 - в 00 час. 04 мин. УС отвечает ОВВ и передает ей телеграмму из 59 групп цифр. ОВВ подтверждает получение и передает сообщение из 321 группы цифр.
      В 00 час. 45 мин. - обыск у Фута во время работы. Он прерывает передачу, услыхав шум у двери. Оборвал провод от передатчика и сжег телеграммы.
      Большая часть запасного материала для рации была найдена в хорошем тайнике вверху шкафа. Там же был спрятан ящик от пишущей машинки, в котором хранился передатчик".
      Обыском в квартире руководили полицейские инспекторы Женевы и Лозанны Кнехт и Паше, офицер генштаба и командир радиороты пеленгации. Они же подписали протокол домашнего обыска.
      Далее Джим в отчете Центру писал: "Меня увезли в полицейское управление, где инспекторы Кнехт и Паше вместе с экспертом по шифрам Марком Пайо занялись моим делом. На допросе Паше заявил мне, что он очень не хотел арестовывать меня так быстро, поскольку сначала они намеревались раскрыть побольше других членов группы. Однако полиция заторопилась с арестом после телеграммы Центра, в которой мне, через Дору, было приказано во что бы то ни стало перейти на нелегальное положение. Полиция испугалась потерять мой след..."
      Москва, не зная об аресте нашего последнего радиста, некоторое время пыталась наладить внезапно прервавшуюся связь.
      1.12.43. Джиму.
      1) Смогли ли передать Сиси и Пакбо наши сообщения? Каково их положение?
      2) Будьте особо осторожны при связи с Центром. Форсируйте перенос рации в другой город. Передавайте только единичные, самые важные сведения и сообщения. Мы вас внимательно слушаем и ждем в условленное время. Сердечный привет.
      Директор.
      На допросах в полиции Джиму стали ясны некоторые обстоятельства провала нашей группы. В 1945 году он сообщил руководству Центра следующее!
      "На первом допросе меня спрашивали, признаю ли я, что совместно с неким Александром Радо передавал политическую, военную и экономическую информацию для СССР, работая против державы, название которой не упоминалось.
      Полиция знала не все, но довольно много. 1) Знала, что я подготовил Розу, Эдуарда, Мауд и якобы поставил на их квартирах рации; 2) знала, что я должен встретиться с Пакбо (из телеграмм Доры Центру), но кто он такой - не знала; 3) знала, что я должен готовить кого-то по радио; 4) знала из последних телеграмм, что мне приказано перейти на нелегальное положение; 5) знала из телеграммы, что Дора связался с Эдуардом в тюрьме...
      На последнем, третьем допросе, - пишет далее Джим, - инспектор Паше упомянул первый раз настоящую фамилию Сиси и, кроме того, другие фамилии, которые мне ничего не говорили. Упоминался также один человек из Берна: якобы его должны арестовать. Может быть, речь шла о Пакбо (фамилию я не запомнил, поскольку не знал ее - знал только псевдоним)?
      Полицейские были уверены, что у меня есть другой, специальный шифр для связи с офицерами ОКБ, Вертером и другими. Думали, что я получаю информацию оттуда по радио. Они нашли у меня один немецкий роман, подаренный мне Микки, в котором я когда-то, подчеркнул кое-какие слова, и решили, что это и есть моя книга для перешифровки телеграмм из Германии. Полиция считала, что я употребляю три шифра: один - для Центра, второй - для Германии, третий - для связи с Францией.
      Из допросов мне стало ясно: 1) швейцарцы узнали о нашей организации от немцев; 2) приблизительное расположение наших станций получили от немцев; 3) швейцарская полиция заполучила мое фото от немцев, но не знала моей фамилии, хотя ей было известно, что я принадлежу к группе Доры.
      Инспектор Кнехт сказал мне, что гестапо очень много знает о нашей группе в Швейцарии и что, арестовав меня, швейцарская полиция, может быть, спасла мне жизнь".
      Отчет Джима свидетельствует, что допрашивавший его инспектор Паше также заявлял, что гестапо было в курсе работы советской разведгруппы в Швейцарии. Следователи расспрашивали Джима и о его связях с Агнессой Циммерман (Микки), жившей, как читатель помнит, в Мюнхене. Совершенно очевидно, что данные о ней швейцарская контрразведка могла получить только от гестапо или СД. Наконец, именно нацисты убедили швейцарцев, будто Джим поддерживал радиосвязь с нелегальной станцией в Германии, хотя это заблуждение.
      Что касается заявления инспектора Кнехта о том, что, арестовав Джима, швейцарская полиция сохранила таким образом жизнь нашему радисту, то оно, по-видимому, не лишено оснований. Аккос и Кё утверждают в своей книге, что якобы после войны в архивах СД был найден план похищения Фута из Швейцарии. Поручалось это тайным агентам. Операция намечалась на 23 ноября. Гитлеровцы опоздали всего лишь на три дня.
      Джим стойко держался на допросах. В марте 1944 года его дело было передано из полиции в военную прокуратуру. Но и там он отрицал свою принадлежность к нашей группе. По совету своего адвоката Фут признал лишь то, что безусловно могло быть доказано на судебном процессе. Он дал такие показания: состоял на службе у одной из держав Объединенных Наций, передавал ей секретную информацию о гитлеровской Германии; сообщников в Швейцарии нет, руководитель группы находится за рубежом; государственным интересам Швейцарии ущерба не наносил; с упомянутыми Радо, Хамелями, Болли и другими никаких связей не имел.
      После подписания этого заявления Александра Фута более не допрашивали вплоть до освобождения из тюрьмы.
      Когда разведчик - нуль
      Я ожидал Джима, как было условлено, 20 ноября, но он не явился. Зная его аккуратность, я приготовился к плохим вестям. Мы понимали, что отныне ни один из нас не застрахован от ареста и произойти это может в любой момент.
      О том, что полиция схватила Джима, я узнал неделю спустя. Мне нужно было срочно подыскать другое жилище. Квартиру врача теперь нельзя было считать надежным убежищем. Конечно, если бы агенты, идя за Джимом, раскрыли нашу конспиративную квартиру, они уже арестовали бы нас с Леной. По логике полиция поступила бы так. Однако трудно угадать, что на уме у твоего противника. Законы подпольной борьбы обязывают учитывать различные ситуации. А первая заповедь конспирации гласит: если твой товарищ, знающий адрес явочной квартиры, провалился, смени ее.
      Новую квартиру не так просто было найти среди людей, которым можно было довериться, не каждый решился бы укрывать у себя лиц, преследуемых властями. Наконец в начале января 1944 года жилье подыскали - хозяева были друзьями одного нашего сотрудника. Ночью мы с женой перебрались к ним. Это было неподалеку от дома врача. Квартира - отдельная, без соседей на этаже, но очень маленькая. Нам отвели тесный чулан, в котором с трудом умещалась только одна раскладная кровать. Кое-как мы устроились - выбора не было. На неудобства не обращали внимания. Часами приходилось сидеть в этом чулане, не выходя оттуда и даже не двигаясь. Днем в дом приходила служанка, прибиравшая комнаты и приносившая продукты. А по вечерам к хозяевам нередко наведывались приятели - поиграть в бридж. Разумеется, никто из гостей о нас ничего не знал, поэтому нужно было сидеть очень тихо.
      Вспоминая сейчас долгие месяцы, проведенные в той каморке, я удивляюсь, как у нас с Леной хватило терпения вынести это добровольное заточение, это испытание неподвижностью. Коченели руки и ноги, казалось, даже будто загустела в венах кровь. Порой хотелось плюнуть на все, встать и выйти на улицу. Ведь каждому из нас тогда было чуть больше сорока лет, мы жаждали действия, деятельности! А пришлось сидеть взаперти. Для меня лично то время было, пожалуй, самым тяжелым в жизни.
      Швейцарская полиция вынудила все-таки нас порвать связи с организацией, отсиживаться в чулане. Ничего другого пока нельзя было сделать - агенты искали меня по всей стране. Эти сведения получил через своих информаторов в федеральной полиции мой друг - член нашей группы. Только он один знал, где я теперь скрываюсь, и приходил изредка сообщить, каково положение дел. С ним мы обдумывали, что же нам предпринять, как заново наладить радиосвязь с Москвой: ведь без нее вся наша работа равнялась нулю.
      Именно это, а не жизнь взаперти, было предметом моих переживаний и тяжелых ночных размышлений.
      Из газет и радиопередач я знал, как развиваются события на советско-германском фронте и в Европе. В январе под Ленинградом и на Украине разворачивалось большое наступление Красной Армии. В районе Корсунь-Шевчеиковского была окружена большая группировка противника. Советские войска уже очищали от оккупантов Крым, Белоруссию, ' подходили к границам Румынии. А союзники возобновили боевые операции против немецких войск в центральной части Италии, приостановленные осенью 1943 года.
      Наступательная мощь Красной Армии росла, но также становилось все ожесточеннее сопротивление теряющего свои позиции врага. Между тем наша информация лежала втуне. Со времени ареста радистов ее накопилось изрядное количество. Но как переслать эти данные, если нет никаких средств связи?
      Мы очутились в странном положении. Группа была жива и боеспособна, ее возможности к концу 1943 года даже возросли, и вместе с тем она бездействовала, словно в параличе.
      На свободе еще оставались мои основные помощники - Сиси и Пакбо, которые по-прежнему получали донесения. Сохранились все наши связи и источники. Не прекращал деятельности Люци со своими берлинскими единомышленниками. Казалось бы, чего ломать голову? Дать товарищам задание раздобыть радиодетали, собрать пару передатчиков, ускоренным темпом обучить новых людей работе с ключом - и дело пойдет!
      Нет, к большому сожалению, не так это было просто.
      Допустим, мы достали все необходимое, собрали рации. Но где их установить и, главное, кто будет учить новичков? Сотрудники, набившие руку на радиосвязи, сидели в тюрьме. А других, кто мало-мальски разбирался бы в радиоделе, среди нас не было.
      И все-таки мы не теряли надежды, что спустя какое-то время, когда спадет активность брошенной против нас агентуры, возобновим работу организации.
      Хотя полиция не получила сведений обо мне от арестованных радистов, она не прекращала своих поисков. Но в докладах сыщиков ничего утешительного не было. Тогда власти прибегнули к изуверским методам, свойственным гитлеровским молодчикам.
      В марте швейцарская полиция арестовала моего старшего сына, который жил с бабушкой на прежней квартире. Всю ночь его допрашивали и били. Полицейские требовали, чтобы он сказал, где скрываются отец и мать. Но он не мог им ничего ответить, даже если бы его допрашивали и истязали еще пять ночей: сын просто не знал адреса конспиративной квартиры. Наутро его отпустили домой.
      Однако то было лишь началом. Желая выманить нас с женой из укрытия, заставить искать связи с семьей, полиция сделала все, чтобы поставить детей и тещу в отчаянное положение. Старшему сыну запретили посещать школу. Младшего, тринадцатилетнего мальчика, выгнали из пансиона, где он учился. У них отняли продуктовые карточки. И, наконец, выселили из квартиры.
      Издевательства продолжались. Матери Лены, немке по национальности, власти грозили отправкой за границу для передачи в руки нацистов. А старшего сына пытались заставить пойти в германское посольство за получением транзитной визы, чтобы потом выслать его в Венгрию, на мою родину. Ехать ему пришлось бы через Германию. Нет сомнения, что там его схватили бы гестаповцы.
      Положение семьи было крайне тяжелым. Жена ужасно переживала. Мне стоило больших усилий удержать ее от оплошностей. Я понимал материнские чувства Лены, но нам обоим нужно было крепиться. Мы не имели права отдать себя в руки полиции.
      Неизвестно, чем бы все это кончилось для наших детей и тещи, оставшихся на положении изгоев, если бы не вмешательство друзей. Пакбо и другим товарищам через влиятельных лиц в конце концов удалось прекратить полицейские гонения против семьи. Они же помогли найти для детей и бабушки другую квартиру, добились возвращения продуктовых карточек.
      Полиция вынуждена была отступить. Расчет выследить нас таким подлым способом провалился.
      Новые аресты
      Что же происходило в это время в тюремных камерах, как вели себя наши товарищи?
      О Джиме я уже говорил. Остальные арестованные, за редким исключением, также держались мужественно, старались запутать следствие, повести его по ложному пути. Полиции долго не удавалось заполучить необходимые данные, подтверждающие принадлежность некоторых, уже раскрытых ею лиц, к нашей организации.
      Супруги Хамель и Маргарита Болли находились теперь в лозаннской тюрьме Буа-Мермэ, куда их перевели из Женевы после того, как власти узнали о нашем намерении устроить побег арестованных. В конце ноября в Буа-Мермэ был доставлен в Фут.
      Они содержались в отдельных камерах. Надзирателям запрещалось даже отвечать на их вопросы. Адвокатов не допускали. Правда, арестованным позволили заказывать за собственный счет один раз в день пищу из ресторана, покупать сигареты, книги.
      Из следственных и судебных материалов видно, что почти полгода со дня ареста Эдмонд и Ольга Хамель всячески отрицали свою принадлежность к разведывательной организации. И только в марте 1944 года, когда неопровержимые доказательства, собранные полицией, поставили этих людей в тупик, они начали давать кое-какие показания.
      Эдмонд признал, что стал радистом у некоего Альберта только с осени 1942 года, собрал три передатчика. Он утверждал, что работал на Англию против гитлеровского рейха, но не в ущерб своей родине. Ольга подтвердила это и заявила, что помогала мужу лишь с лета 1943 года, а последние недели перед арестом помогала Альберту в шифровании. Оба отказались опознать меня по фотографии.
      В марте 1943 года Хамели еще надеялись, что им удастся обмануть следствие, и многое намеренно путали.
      Между тем швейцарская полиция, органы контрразведки не теряли надежды раскрыть все нити нашей организации. В этих целях они предприняли попытку ввести в заблуждение наш Центр, установив с ним радиосвязь от имени Джима вскоре после того, как тот был арестован. Позывные Центра и Джима, программа радиосвязи, а также многие данные о нас им были известны. Обманным путем, стараясь скрыть факт захвата лозаннской станции, они рассчитывали заполучить от Директора новые сведения о людях швейцарской группы, раскрыть их псевдонимы, явки, а заодно и мою конспиративную квартиру.
      В книге Арсеньевича "Женева вызывает Москву" опубликованы тексты дезинформационных телеграмм, направленных швейцарской контрразведкой московскому Центру с декабря 1943 по январь 1944 года. Из его книги мы также узнали имена влиятельных лиц, участвовавших в этом обмане: федеральный прокурор Швейцарии Штемпфли, глава федеральной полиции Бальзигер, начальник армейской контрразведки полковник Жакилар.
      Но радиоигра с Москвой у них не получилась: руководство советского разведуправления поняло, в чем дело, но сделало вид, будто принимает подставного радиста за Джима. Посылая распоряжения и советы, Центр повел швейцарскую секретную службу по ложному пути, одновременно пытаясь выяснить, в каком положении наша группа. А неудача швейцарской контрразведки объяснялась тем, что она, не получив в руки шифра Джима, решила воспользоваться моим. Это было ошибкой. Только через четыре месяца швейцарцы убедились, что оказались в роли обманутых обманщиков и прекратили радиоигру с Москвой. Центр на этом выиграл, получив точное подтверждение о провале Джима, а люди Массона напрасно потеряли время.
      Когда провал радиоигры стал очевиден и контрразведчики поняли, что через Москву большего, чем уже известно, не узнать, полиции было позволено действовать, Последовали новые аресты.
      19 апреля 1944 года полицейские схватили Сиси, Пауля Бётхера и Христиана Шнейдера (Тейлора). Спустя ровно месяц был арестован Рудольф Рёсслер (Люци). Всех их отправили в одиночки лозаннской тюрьмы Буа-Мермэ, где уже томились наши радисты.
      Зачем полковнику Массону понадобились эти аресты? Ведь он и без того выполнил свое обещание (если было такое) Шелленбергу: радиосвязь с Москвой еще с ноября 1943 года была прервана, о чем гитлеровцы, прослушивая эфир, отлично знали. Но они, естественно, опасались, как бы мы не возобновили работы на новых радиоквартирах, и поэтому настаивали на полной ликвидации группы. Начальник швейцарских секретных служб уступил этому нажиму, соблюдая, однако, и свои интересы.
      А интересы эти состояли в том, чтобы любыми мерами сберечь очень важную для безопасности конфедерации тайну в лице Рудольфа Рёсслера и его глубоко законспирированной группы в Берлине. Полковник Массой, безусловно, не собирался заключать в тюрьму немецкого эмигранта, через которого он получал информацию из верховных военных кругов рейха. К тому же в материалах следствия ничего не говорилось о причастности Рёсслера к делу арестованных радистов. Последние не соприкасались с ним, никаких наводящих о нем сведений следствию дать не могли, как ничего не могли они сказать также о Сиси или Тейлоре, с которыми связи не имели.
      Для Сиси же Люци был анонимной фигурой, она его не знала, поэтому приоткрыть завесу тайны не могла. Ее арест ничего не значил для Массона. Единственно, кто из сотрудников группы был лично знаком с Рудольфом Рёсс-лером, - это Христиан Шнейдер. Он мог рассказать следователям многое, если б заговорил. Так оно и случилось: Шнейдер заговорил. На допросах он признался во всем, назвал имя Рёсслера, от которого получал информацию. Этого, должно быть, полковник Массой не учел. Теперь он вынужден был дать согласие на арест Рудольфа Рёсслера.
      Военным властям, конечно, ничего не стоило бы отменить арест Рёсслера, в чьих руках находилась одна из лучших агентурных групп швейцарской разведки. Но его имя показаниями Шнейдера было предано огласке в нежелательной связи с делом о советской разведывательной группе, и Массой опасался - кстати, не без оснований - как бы гитлеровцы, несмотря на секретность следствия, не пронюхали, что некий эмигрант Рёсслер и Люци одно лицо. Ведь тогда люди Шелленберга, несомненно, похитят или уничтожат его. Допустить такое шеф разведки и контрразведки конечно же никак не мог, Оставалось одно: упрятать Рудольфа Рёсслера, пока не поздно, в тюрьму. Тюрьма, пожалуй, была тем единственным местом, куда агентам СД и гестапо проникнуть было почти невозможно.
      Напуганный арестом, Шнейдер, как уже сказано, выдал своего друга Рудольфа Рёсслера, рассказал о связи с Сиси, признался, что работал на советскую военную разведку. Предательство Шнейдера поставило остальных арестованных в трудное положение.
      Кроме показаний Шнейдера прямой уликой против Сиси являлась пачка донесений от Люци, в том числе зашифрованные радиограммы, найденные при обыске квартиры; эти материалы Сиси хранила, рассчитывая как-то переправить в Центр.
      Шифровальная книга Сиси в руки полиции не попала - она была надежно спрятана.
      Между прочим, в книге Арсеньевича, о которой я уже упоминал, содержится ссылка на документ, свидетельствующий о том, что федеральная полиция следила за Сиси, очевидно, как пишет автор, "по указанию начальника военной разведки Роже Массона... Военно-воздушный атташе Германии в Берне полковник Грипп сообщил Массону ее имя, адрес, более того - ее псевдоним (Сиси). Грипп получил эту информацию от гестапо".
      Что ж, документ этот лишний раз подтверждает: полковник Массой использовал против нашей группы материалы, полученные им от гитлеровской секретной службы.
      На следствии всем арестованным, как членам группы Радо, предъявили обвинение в разведывательной работе на СССР. Доказательств у полиции было более" чем достаточно. Поэтому попытки моих товарищей опровергнуть обвинение в конечном итоге потерпели неудачу.
      Последние аресты окончательно парализовали деятельность группы. По существу, это был разгром, хотя все источники, за исключением группы Люци, сохранились. На свободе оставался еще один мой помощник - Пакбо, который мог бы вновь организовать работу с людьми (Лонгом, Зальтером и другими). Но теперь мы были совершенно парализованы - лишились не только передатчиков и радистов, но и шифров для связи с Центром. Так, к удовлетворению гитлеровцев, швейцарская контрразведка расправилась с нашей группой.
      Как поступить?
      В июле 1944 года я узнал, что власти выпустили из тюрьмы Маргариту Болли, Эдмонда и Ольгу Хамель. Их освободили временно, предложив внести денежный залог, как это принято во многих капиталистических государствах. Кроме того, взяли письменное обязательство, что они не будут стремиться покинуть пределы конфедерации до судебного процесса.
      Об этом мне рассказали Пакбо, которому стало известно о Маргарите от ее матери, и другой товарищ, связавшийся с Хамелями. Освобождение подследственных казалось странным. Но, поразмыслив, я понял мотивы, побудившие полицию сделать такой шаг.
      Одной из причин было, несомненно, то, что в середине 1944 года политическая обстановка в Европе и положение на фронтах коренным образом изменились в пользу стран антигитлеровской коалиции. Советские армии уже подходили, можно сказать, к воротам нацистской Германии. Наши союзники, непомерно долго оттягивавшие открытие второго фронта, высадились наконец-то в Нормандии. А двумя днями раньше, 4 июня, американо-английские войска овладели Римом. При таких обстоятельствах швейцарское правительство обрело уверенность, перестало опасаться вторжения гитлеровцев, которым теперь было не до угроз или оккупации чужих стран.
      Естественно, произошли изменения и во взаимоотношениях секретных служб. Тайные силы рейха - агентура СД и гестапо - уже не способны были оказывать на швейцарцев того давления, которым они так успешно пользовались. Полковник Массой отныне мог позволить себе пренебречь диктатом могущественных фюреров СС - Гиммлера и Шелленберга.
      Вторая причина проявленной мягкости к нашим радистам совсем иного свойства. То был коварный расчет, впрочем не новый, довольно известный в международной полицейской практике. Им очень любили пользоваться гитлеровцы. Швейцарские контрразведчики применили тот же прием.
      Они выпустили радистов, полагая, что руководитель организации сам или через доверенных лиц захочет вновь с ними связаться. Это было вполне вероятно - контрразведка знала, что у нас больше нет людей, умеющих обращаться с передатчиком. Безусловно, за подследственными зорко наблюдали, и в случае контакта с ними наших сотрудников агентура взяла бы их на заметку. Таким способом полиция сумела бы выявить новых, еще не раскрытых членов группы, а возможно и напасть на мой след.
      Когда в августе меня впервые за время подпольной жизни навестил Пакбо (я попросил посещавшего меня товарища привести его), мы действительно обсуждали возможность связи с Хамелями, но все же решили отказаться от этой идеи, понимая, что нам подготовлена ловушка. С Маргаритой Болли я также запретил устраивать свидание.
      Пакбо рассказал мне о положении в организации, сообщил, что новых арестов пока нет. Он обратился к депутату швейцарского парламента, социал-демократу, хорошему знакомому Пауля Бётхера, с просьбой помочь освободить из заключения Сиси и Бётхера, но попытка эта не имела успеха из-за обстановки сугубой секретности, созданной военными властями.
      По собственной инициативе Пакбо задумал осуществить связь с Центром по дипломатическим каналам. Он и Зальтер начали, в частности, переговоры с китайским послом в Берне, желая получить согласие на пересылку информации в Москву дипломатической почтой через Китай. Но их переговоры не дали результатов.
      Положение складывалось совершенно безвыходное. Дальнейший сбор разведывательных сведений не имел практического смысла.
      Сотрудники группы исчерпали возможности, отыскивая выход из тупика. Сам я также ничего не мог предпринять, пока оставался на нелегальном положении. Было очевидно, что, только выбравшись за границу, я сумею наладить связь с Центром, сообщить, что нужно, и получить указания, как нам действовать: свертывать ли работу в Швейцарии или организовать ее на какой-то иной основе.
      Бежать можно было только во Францию, так как Австрию и Италию еще занимали немецко-фашистские войска. Во Франции же военная обстановка к началу сентября 1944 года изменилась коренным образом. В Нормандии союзники продвигались вперед, а восставшие парижане в августе изгнали оккупантов из столицы. Гитлеровское командование вынуждено было вывести войска из пограничных со Швейцарией французских областей и перебросить их на боевые участки фронта. Теперь в департаменте Верхняя Савойя власть находилась в руках французских партизан. Идти нужно было к ним.