ТЕТРАДИ ОНФИМА

И Братило, и Коста, и Аврам – все эти новгородские ремесленники подписывали свои произведения. И не ставили какой-то значок-закорючку, а писали целые слова и фразы. Значит, они были не только мастерами своего дела, но и людьми грамотными, умели читать и писать. А ведь они – не князья или бояре, не дворяне или монахи, а простые люди, каких много было в Великом Новгороде. Наверное, грамота была тогда уделом не одних только знатных и богатых людей да ученых монахов. О Новгороде это можно сказать уже с уверенностью. Ведь в этом городе при раскопках нашли уже более шестисот своеобразных писем и иных записей.

«Бересто» или «берёсто» (как произносили в древности, установить трудно) – так называли их сами новгородцы, потому что писали эти грамоты не на дорогом пергамене из телячьей кожи, а на бересте – дешевом материале, который давала сама природа. С коры берез, какими так богаты были новгородские леса (до сих пор местность недалеко от Новгорода называется Подберезье), обдирали верхний тонкий, но достаточно прочный слой и писали на белой мягкой поверхности, процарапывая буквы заостренной (чаще всего железной, костяной или бронзовой) палочкой. Такие палочки и назывались в древности «писало».

Но грамоте надо учиться! Дайте бересту и писало взрослому человеку, никогда ранее не державшему их в руках, и он, конечно, не сумеет написать «бересто». Привычные ко всякой работе пальцы окажутся неловкими и беспомощными. Да и откуда знать ему буквы и их сложные сочетания, если он не учился? И хотя у нас нет точных сведений о том, что в Новгороде в эпоху средневековья были школы для детей, мы все же с полной уверенностью можем сказать, что дети там грамоте учились. Можно даже попытаться описать, как они учились. Нам расскажут об этом обрывки бересты, составлявшие «тетради» маленького новгородца, обучавшегося грамоте семьсот лет назад.

На чем он писал? На всяких клочках, не годных для писания взрослых. Одна «страница» его «тетради» – это просто донышко старого берестяного сосуда, какие у нас до сих пор называют туесами. Но на этих клочках мальчик выводил довольно ровные строки, относительно ровные буквы. Они стоят правильными рядами, ни одна не вылезает из строки. Ученик старательно упражнялся: А, Б, В, Г, Д… БА, ВА, ГА, ДА… БЕ, BE, ГЕ, ДЕ… Видно, и тогда грамоте учили «по складам»: сначала заставляли зубрить сочетания букв – слоги, а потом уж складывать эти слоги в слова. Теперь детей так не учат, но еще в прошлом веке школяры часами повторяли, бывало, за учителем: «Буки – Аз – БА! Веди – Аз – ВА…» и т. д. Вспомним стихи известного тогда поэта Василия Степановича Курочкина:

Так дети приучались сочетания букв претворять в сочетания звуков. А буквы имели каждая свое название – «Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро…». И сама азбука получила свое название от имен двух первых ее букв – «Аз» и «Буки», как алфавит получил название от имен греческих букв «Альфы» и «Беты», или, как произносили в Византии, «Виты».

Кстати, об азбуке. А был ли у маленького ученика букварь, откуда он мог бы списывать буквы? Оказывается, мог быть и букварь. Новгородский букварь – это небольшая деревянная дощечка длиной сантиметров восемнадцать, шириной – семь. Верх ее затесан острым углом, низ – прямоугольный. На дощечке тщательно вырезаны подряд все тридцать шесть букв тогдашнего алфавита.

Теперь у нас меньше букв, мы упростили свою азбуку. А раньше нашей букве «З» соответствовали две буквы: «Зело» – его писали как латинское «S», и «Земля» – более похожая на наше «З»; кроме нашей буквы «И», было еще одно «i» – его писали в виде палочки с точкой над ней. Вместо нашего «ф» в новгородском букваре была буква «Фита» (

Есть и находки, которые позволяют думать, что у некоторых школьников были специальные «приборы» для письма. Дощечка-азбука алфавитом внутрь укреплялась петлями на неглубоком ящичке, который, видимо, заполнялся воском. Получалась своеобразная тетрадь, открыв которую, списывали с ее же крышки буквы. На воске (в отличие от бересты) можно было не только писать, но и стирать написанное. Наверное, поэтому и палочка для писания заострялась только с одного конца, а другой был гладкий. Им-то можно было стирать буквы. Бронзовое или железное писало имело для этого плоскую лопаточку. Костяное – иногда закруглялось. А чтобы «инструмент» не потерялся, в тупом конце просверливали дырочку, так можно было носить писало на поясе или на кисти руки. Для особенно красивых писал делали иногда специальные маленькие кожаные футляры.

Тот мальчик, о котором мы говорим, к счастью для нас, писал своим писалом не на воске, а на бересте. Если бы он писал и стирал на воске, мы ничего бы о нем не узнали.

Часто он уставал и вместо регулярных упражнений писал какие-то бессмысленные сочетания букв. Отвлекаясь, начинал рисовать. Наверное, во все времена дети любили рисовать человечков. Вот человечки нарисованы тоже подряд, как буквы. Все с круглыми рожицами, глазами-точками, бесформенными туловищами, неизвестно как соединенными с ногами, с руками-палочками и пальцами-граблями. Пальцев на руке далеко не всегда полный комплект. Их то три, то четыре, то пять. Зато у других человечков бывает по шесть и даже по восемь пальцев. Кисть руки, нарисованная таким способом, едва ли не больше головы человечка и по-детски выразительна.

Ученик был мальчик и, стало быть, как все новгородцы, будущий воин. Он, конечно, мечтал о воинской славе и попытался нарисовать сражение двух воинов. Вот враг повержен и пронзен копьем, а над фигурой конного победителя написано «Онфим».

Да, конечно же, это его самого звали Онфим! Это он победил врага!

Порисовав вволю и отдохнув, Онфим вновь принимался упражняться в письме. Трудные буквы он писал отдельно по нескольку раз (например, проклятые «юсы», которые ему определенно не давались). Воинская слава – это пока в мечтах. А сейчас пиши да пиши! Он очень старался и все же иногда допускал ошибки. Так, вместо «i» с точкой, так называемого «десятеричного», он написал обыкновенное «восьмеричное» «И» (сами эти названия «восьмеричное» и «десятеричное» даны потому, что в Древней Руси не употребляли привычных для нас арабских цифр. Каждая буква алфавита обозначала одновременно и число. Например, «И» – 8, «I» – 10, «К» – 20, «Л» – 30 и т. д.). Наверное, Онфим сейчас не списывал с букваря, а писал под диктовку или наизусть и перепутал созвучные буквы. Но он заметил свою ошибку и приписал «десятеричное» с точкой в конце.

Но вот опять перерыв. Онфим рисует чудище. У этого создания четыре ноги, обращенные почему-то стопами назад, и закрученный баранкой хвост, какие, видно, бывали у собак испокон веков. Туловища почти нет, шея длинная-предлинная, как у лебедя, а морда – какого-то хищника кошачьей породы, может быть рыси. Прямо в пасть вонзилась оперенная стрела. Поперек шеи Онфим написал (конечно, от лица своего творенья): «Я зверь». Теперь не оставалось сомнений, сколь страшен этот зверь.

Но тут же в четырехугольной рамке опять надпись. «Поклон от Онфима ко Даниле», – написал юный Онфим. Наверное, ученикам рассказывали, как нужно писать письма. Многие письма на бересте, написанные взрослыми, начинались именно так: «Поклон от Филиппа…», «Поклон от Грикши к Есифу…» Еще недавно всякое письмо в деревню или из деревни содержало обязательно многочисленные поклоны от всех родных и знакомых. И Онфим так же вежливо обращался к какому-то Даниле, может быть, к такому же мальчику, сидевшему с ним рядом на уроках.

А сколько ему было лет?

Современные педагоги, посмотрев рисунки Онфима, думают, что лет восемь. Но руководитель новгородских раскопок и исследователь этих грамот Артемий Владимирович Арциховский полагает, что не более шести лет. Это весьма вероятно. Ведь в те суровые времена дети развивались раньше. В древних письменных источниках упоминаются совсем маленькие дети, умевшие уже читать. В наше время никто не возьмет на военную службу шестнадцатилетнего мальчика, а еще двести – триста лет назад молодой дворянин в шестнадцать лет должен был «служить государеву службу». Нужно ли удивляться, что шестилетний Онфим, не представлявший еще твердо, сколько пальцев на руке у человека, откуда у него растут ноги и руки, уже учился грамоте.

А школяры постарше не делали таких наивных рисунков. Но и они развлекались по-своему. Вот узенький обрывок бересты. На нем два ряда букв:

Дальше тоже буквы, но «бересто» оборвано.

Что же это, бессмыслица, написанная уставшим мальчиком вроде Онфима? Ведь если читать, как мы обычно читаем, слева направо, по порядку, то не только нет никакого смысла, но нельзя даже заметить никакого порядка, какой обычно бывает, например, в прописях. Нет, совсем не бессмыслица. Это нехитрый шифр, вроде тех, какие и в наше время любят применять дети, то прибавляя к каждому слогу что-то, то перевертывая слова наоборот.

Если прочесть «бересто» не обычным способом, а вставляя после каждой буквы верхней строки находящуюся под ней букву нижней, то получится такая фраза:

«Невежя писа, недума каза, а хто се цита…»

Фраза, может быть, не слишком грамотна даже для того времени. В ней ясно видны характерные особенности новгородского говора: вместо «Ч» там до сих пор иногда говорят «Ц» (например, «цитать» вместо «читать»); «К», как и во многих других русских областях, произносят более мягко, как «X» («хто» вместо «кто»). Может быть, не всякое слово вполне понятно (например, что значит «недума»?), но озорной смысл написанного ясен каждому.

Это типичная шутка школяра над товарищем, которого заставляют писать что-то (обычно непонятное), а потом весело смеются получившемуся, впрочем, довольно безобидному ругательству, вроде: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».

И тут, возможно, один из школяров заставлял другого писать подряд непонятные сочетания букв: сначала верхний ряд, затем нижний. Потом показал, что пишущий уже обозвал сам себя невежей, а прочтя написанное – и еще похлеще («а хто се цита…»). А второй школяр, которого разыграли таким образом, рассердился и разорвал коварное «бересто».

Вообще большинство найденных в Новгороде грамот разорваны. В этом нет ничего удивительного. Это не те грамоты, которые бережно хранили в каких-нибудь ларцах, имевших даже форму подголовья, чтобы можно было и ночью класть их под голову. Это отслужившие свою службу, ненужные записи, которые рвали и бросали.

Так и находят их археологи. Но не сразу посчастливилось найти «бересто», хотя ученые и знали, что такие грамоты могут быть. Ведь кое-где сохранились более поздние тексты, написанные на бересте чернилами. И с самого начала раскопок в Новгороде, более тридцати лет назад, Артемий Владимирович Арциховский учил работавших в новгородской экспедиции студентов тщательно просматривать все находимые обрывки бересты: нет ли на них надписей? Сколько мы развернули, к примеру, берестяных свитков-поплавков, которые новгородцы в древности, как и теперь, во множестве привязывали к рыболовным сетям! В каждом из них надеялись найти грамоту – даже устав цеха. Однако прошло лет двадцать, прежде чем на бересте нашли первую надпись.

Это случилось в 1951 году. Работница экспедиции Нина Федоровна Акулова, отбирая находки, увидела на свернувшемся в трубку куске бересты какие-то странные знаки, похожие на буквы. Она рассказала об этом начальнику раскопа Гайде Андреевне Авдусиной. Бересту расправили в лаборатории, промыли и прочли первую надпись. А теперь таких грамот уже больше шестисот.

Но ведь береста очень хрупкая и не только легко рвется, но, если ее вынуть из влажной земли, где она пролежала сотни лет, при высыхании растрескается, а то и вовсе рассыплется в труху.

И вот найденные берестяные грамоты тщательно обрабатывают, промывают, дезинфицируют, расправляют, потом помещают в массивный гипсовый футляр, с одной стороны которого вставлено стекло, чтобы грамоту можно было читать.

Лежит такая грамота в витрине московского или новгородского музея как свидетель событий, которые произошли в Великом Новгороде и Новгородской земле пятьсот – девятьсот лет назад. Когда-то ее содрали с березы в окрестностях Новгорода, осторожно и тщательно процарапывали на ней костяным или бронзовым писалом каждую букву.

Кто-то, быть может, не без волнения читал написанное: ведь не все грамоты – упражнения или шутки школяров. В большинстве из них говорится о важных делах. Крестьяне спрашивают господина, чем засеять землю. Приказчик записывает, сколько с какой деревни нужно взять налога. Купец – у кого он получил товар. Кабатчик – кто заложил ему что из одежды. Люди жалуются друг другу на семейные неурядицы. Жена извещает о смерти мужа. Да мало ли еще о чем писали на бересте!

Лет пятьсот назад один горожанин спрашивал московского митрополита, можно ли ходить по тому месту, на которое брошены куски разорванной грамоты церковного содержания. Неважно, что ответил митрополит, но сам этот вопрос свидетельствует, как нам кажется, о том, что берестяные грамоты могут еще найтись не только в Новгороде, но и в других крупных городах Древней Руси. В Москве найден процарапанный на бересте рисунок.

Во Пскове, Старой Русе, Смоленске, Витебске нашли уже и грамоты. Пока их немного, но вполне вероятно, что скоро этот перечень городов пополнится новыми названиями. Во всяком случае, писала из железа, бронзы и кости найдены уже более чем в тридцати русских городах (в том числе в Москве, Киеве Минске Чернигове, Старой Ладоге, Волковыске, Новогрудке, Старой Рязани и других). А где есть писала, должны быть и написанные ими грамоты.

ТАИНСТВЕННЫЙ ШРИФТ

Дети, играя друг с другом, писали тайнописью. Ставили рядом как будто бы несвязанные буквы, а при помощи простого «ключа» можно было прочесть насмешливую фразу.

Но бывали в жизни новгородцев и такие обстоятельства, при которых тайнопись становилась необходима взрослым. И мастер подписывал под своим произведением не традиционное и гордое «такой-то делал», а какую-то абракадабру, которую непосвященный прочесть не мог.

Вот большой деревянный крест, размером со стоящего с раскинутыми руками человека. Форма креста так затейлива, что мы, отвыкшие, к счастью, от всех этих церковных предметов, даже не сразу сообразим, что это – крест. Спереди он скорее похож на разросшееся деревцо с круглой кроной. От двух боковых его концов идут к верхнему и нижнему изогнутые ветви. Переплетения завитков-ветвей образуют четыре правильных круга в центральной части фигуры. В стороны также идут небольшие веточки. Вся поверхность покрыта изящными, завитками плоской резьбы. Среди этого пышного узора теряются размещенные по оси креста и на боковых его концах небольшие круглые образки с изображениями святых. На всех «ветвях» выступают еще маленькие крестики числом… 26! Перед нами произведение незаурядного художника-мастера тонкой резьбы по дереву.

Но, пожалуй, интереснее всего надпись, которую мастер вырезал внизу, на стволе креста. «В лето 6867 индикта 12 (это по нашему современному летосчислению получится 1359 год) поставлен бысть крест си. Господи Иисусе Христе помилуй вся христьяны на всяком месте молящеся тобе верою чистым сердцем и рабом божиим помози поставившим крест си людгощичам и мне написавшему». А внизу стоит

ФУIIМЛААССРРЛКССТСГВВВМЛРРМЛААСС,

а дальше маленький крестик и еще какие-то знаки.

Прочитай, кто может!

По смыслу всего текста тут должна быть подпись резчика (или резчиков). Ведь перед этой абракадаброй стоит знакомая уже нам традиционная фраза, призывающая бога помочь мастеру, сделавшему данную вещь. Вероятно, резчик и поставил свою подпись, но сделал это так, что разобрать ее мог только посвященный в его тайну.

Что же заставило мастера скрывать свое имя? Ведь произведение, казалось бы, достойно было всяческой похвалы – и работа прекрасная, и сюжет «душеспасительный».

Попробуем еще раз прочесть надпись. Сразу встанет вопрос: а кто такие «людгощичи», которые «поставили сей крест»? В Новгороде была в древности улица, называвшаяся Людогощей. Вероятно, людгощичи, или людогощичи, – это жители Людогощей улицы. Вспомним, что в Новгороде было и свое самоуправление. Город в то время, о котором мы сейчас говорим, Делился на пять районов – «концов»; всякий конец имел свое вече, своего старосту. Концы делились каждый на две «сотни» – их всего было десять, потому новгородское войско называли иногда «тысячей». Сотни состояли из улиц. Таким образом, «уличане» – жители одной улицы – были не просто соседями, но и объединялись в своеобразную организацию.

Но ведь на одной улице жили в городах того времени обычно люди, связанные и общим делом. Например, ремесленники одной профессии. В Новгороде была Щитная улица, где жили мастера-оружейники, изготовлявшие щиты. А специалисты по окраске тканей – красильники – жили на Красильницкой улице. Позднее в Москве были такие переулки, как Плотников, Колпачный, Серебряный и т. п. Эти названия сохранились до сих пор, но не всегда мы помним, что когда-то они имели вполне реальный смысл. И человек, хотевший заказать себе головной убор, в те времена смело отправлялся в Колпачный переулок, а тот, кому требовалось серебряное украшение, шел в Серебряный. Они, если даже не знали лично подходящего мастера, могли быть уверены, что на соответствующей улице такой найдется. Так было и в других городах Древней Руси, Западной Европы и Востока.

Красильницкая, Щитная и другие подобные улицы, конечно, были заселены простонародьем. Целые концы Новгорода получали названия по ремесленникам, видимо игравшим в них значительную роль, – Гончарский, Плотницкий. Но были и аристократические районы города, где жили знатные бояре и богатые купцы. Такой была, например, Прусская улица, где стояли дома многих бояр.

Улицы, значит, могли быть организациями богатых и бедных, интересы их были различные и зачастую сталкивались.

Итак, людгощичи, видимо, решили по какому-то случаю соорудить роскошный крест и заказали его мастеру-резчику. Но это все же не объясняет нам, почему резчик не решился подписать свою работу полным именем, а назвал только своих заказчиков – людгощичей – и то не по именам.

Ответ на этот вопрос все же находится в самом тексте посвятительной надписи. Дело в том, что людгощичи призывают милость на всех, кто молится верою, чистым сердцем на всяком месте.

На всяком месте! Значит, не обязательно в церкви. Вот тут-то и была крамола.

Известно, что господство церкви – все равно, католической, православной или магометанской – всегда тяжелым бременем ложилось на народные массы. Ведь церковь была сильнейшим союзником феодалов и сама выжимала из народа все соки. Однако бороться против церкви в те далекие времена можно было, только оспаривая те или иные положения церковников, а не религию вообще. Безбожники-атеисты появились лишь гораздо позже. А пока всякий протест народа против своих угнетателей выливался обычно в отказ от каких-то частей церковной обрядности. На Западе, например, одним из основных требований протестантов было вести церковную службу не на непонятном латинском языке, как это делала римско-католическая церковь, а на родном языке народа (например, французском или немецком).

Эти народные движения протеста не имели ничего общего с позднейшими реакционными сектами. В них не было ни сектантской замкнутости, ни изуверства, ни стремления увести верующих от действительной жизни, запутать их в сетях религиозных споров.

На Руси в середине XIV века также возникли народные движения, направленные против церкви и ее обрядов. Естественно, что центрами таких движений, или «ересей», как называли их церковники, были крупные города, где жило много грамотных ремесленников, людей сравнительно высокой культуры. И конечно, в Великом Новгороде возникло и развилось одно из первых таких движений. «Стригольники» – называли этих еретиков, потому что во главе движения стоял цирюльник (или, как говорили тогда, «стригольник») Карп, который и составил «писание книжное на помощь ереси своей».

Стригольники отрицали господствующую православную церковь, и в особенности попов и монахов, обвиняя их в корыстолюбии и неправедном образе жизни. «Сии учители пьяницы суть, едят и пьют с пьяницами и взимают… злато и серебро… от живых и от мертвых», – писал Карп, намекая на то, что ни одна церковная служба и даже похороны не совершались бесплатно. Как могут пользоваться доверием народа такие люди, которые все делают «по мзде», то есть за деньги, и заботятся только о накоплении богатства? Стригольники призывали не посещать церкви и, конечно, не давать денег попам. «Молиться можно везде, – утверждали они, – лишь бы сердце было чисто». Про них даже враги говорили: «Сии не грабят и имения не збирают». Зная, как высок был для того времени культурный уровень новгородских ремесленников, мы не удивимся, что среди стригольников было много людей, успешно изучавших «словеса книжные», и что с их учением трудно было бороться полупьяным и темным попам.

Движение стригольников имело большой успех в Новгороде и Пскове. Однако сила была на стороне церкви. Мы знаем, как расправлялась средневековая церковь с еретиками. «Лучше плоть убить, но душу спасти», – лицемерно повторяли попы всей тогдашней Европы, приговаривая к смерти множество «инакомыслящих» людей. А так как церковь должна была бороться против пролития крови, то хитроумные церковники придумали способ «убивать плоть» еретиков без пролития крови – они попросту жгли осужденных на кострах.

Вот потому-то небезопасно было принадлежать к ереси. И мы легко поймем теперь мастера, который не захотел поставить свою подпись на кресте людогощичей. Прочесть его хитрый шифр могли только некоторые посвященные. Большинство же современников не знали, как звали создателя этого прекрасного произведения искусства. Мастер на этот раз не прославился, зато, может быть, остался в живых и не разделил участи главарей стригольников.

В 1375 году, через шестнадцать лет после создания людогощинского креста, трех вождей движения – Карпа, дьякона Никиту и еще какого-то новгородца – сначала отлучили от церкви, а потом казнили. Казнь была такой, какую обычно применяли новгородцы, – осужденных сбросили с моста в быстрые воды Волхова. Церковников она вполне устраивала – ведь не было пролито ни капли крови.

Справедливости ради можно сказать, что не всегда только бунтовщиков сбрасывали с моста в Волхов. Нередко и восставший народ расправлялся так же с ненавистными боярами.

Итак, в те времена мастеру, по всей вероятности, удалось скрыть свое имя, оно оставалось неразгаданным достаточно долгое время. Но таково уж свойство человеческого ума: он не останавливается перед неразрешимыми загадками, пусть даже эти загадки заданы больше полутысячелетия тому назад. Имя мастера недавно разгадали. Сейчас вы его узнаете.

Однако прежде надо рассказать вам о тонкой работе современных мастеров – реставраторов, без которой эта разгадка не была бы возможна.

Дело в том, что церковники, завладевшие впоследствии крестом, старались сделать эту красивую вещь еще красивее (разумеется, на свой вкус) – «благолепнее», как они любили говорить. Для этого покрытый художественной резьбой крест… красили. Время от времени решали, что надо его «обновить», и перекрашивали. Под все утолщавшимся слоем красок исчезала тонкая резьба и самую надпись нельзя было уже прочесть целиком – до такой степени замазаны были буквы.