Глава 21

Спустя неделю Лючия Санта, проснувшись поутру, почувствовала смутную тревогу. Сал с Леной все еще нежились в постелях. На рассвете Лючия Санта слышала, как вернулся домой Джино: она знала, как беспечно и шумно он раздевается. Прихода же Винни она так и не расслышала. Потом она припомнила, что в понедельник у него выходной и в этот день он иногда является даже позже, чем Джино.

Зная, что никто не может проникнуть в квартиру так, чтобы ей не стало известно об этом, она все же заглянула в комнату Винни. Теперь он спал в прежней спальне Октавии, единственной комнате во всей квартире с закрывающейся дверью. Кровать осталась нетронутой, однако Лючия Санта не торопилась начинать волноваться по-настоящему. Позже, отослав детей в школу, она облокотилась о лежащую на подоконнике подушку и принялась ждать, когда сын появится на авеню. Время шло; когда через мостовую потянулись железнодорожники, торопящиеся домой на обед, она смекнула, что наступил полдень.

Тут уж она забеспокоилась не на шутку. Облачившись в толстый вязаный жакет, она спустилась к Лоренцо.

Она знала, что старший сын всегда пребывает с утра в дурном настроении, однако слишком нервничала, чтобы ждать и дальше. Она застала Ларри с чашкой кофе; из-под старенькой майки выбивались густые черные волосы, покрывающие всю его грудь.

Прихлебывая кофе, он, не скрывая раздражения, отрезал:

— Ма, он больше не дитя, господи боже мой! Наверное, где-то задержался, и было уже поздно возвращаться. Вот проспится — и пожалует домой как миленький.

— Вдруг с ним что-то случилось? — продолжала тревожиться Лючия Санта. — Как мы узнаем об этом?

— Не беспокойся, полицейские повсюду суют нос, — сухо ответил Ларри.

Луиза налила матери кофе. На ее отяжелевшее, но все еще красивое лицо, обычно безмятежное, тоже легла тень волнения. Она симпатизировала Винни, поскольку знала его лучше, чем кто-либо еще, исключая мать, и тоже отказывалась воспринимать его отсутствие как нормальное явление.

— Пожалуйста, Ларри, поезжай и попробуй разузнать о нем, — обратилась она к мужу.

Слышать от нее такое было настолько необычно, что Ларри сдался. Он погладил мать по плечу.

— Я загляну к Винни в контору, ладно, ма? Дай только допью кофе.

Лючии Санте пришлось возвратиться наверх и ждать там, сгорая от беспокойства.

К трем часам из школы вернулись Джино и младшие, а Ларри все не было. Мать попыталась задержать Джино дома, чтобы не так убиваться, но тот так ничего и не понял и улизнул с мячом, ни о чем не спросив. Сад и Лена делали уроки, примостившись у круглого кухонного стола, и мать дала им по бутерброду с оливковым маслом и уксусом. Наконец в пять вечера вернулся Ларри: Винни нет на работе, о нем никто ничего не слышал. Она видела, что теперь и Ларри встревожен; она принялась заламывать руки и взывать по-итальянски к господу.

Луиза поднялась к матери вместе с детьми и попыталась ее успокоить. В суматохе никто не расслышал прозвучавших на лестнице шагов. Внезапно в дверном проеме вырос черный силуэт железнодорожного «быка», позади которого маячил посеревший Panettiere Последний шагнул вперед, словно не желая, чтобы Лючия Санта увидела «быка» и расслышала его слова, и инстинктивно поднял вверх обе руки, ладонями к Лючии Санте; в его жесте было столько невысказанной скорби, что Лючия Санта утратила дар речи. Первой заголосила Луиза.

Джино как ни в чем не бывало сидел на крыльце Гудзоновой Гильдии вместе с друзьями, когда к нему подошел Джои Бианко. Джои сказал:

— Шел бы ты домой, Джино, у вас там большой переполох Теперь Джино редко виделся с Джои. Они переросли былое приятельство, как часто бывает с детьми, и теперь чувствовали в обществе друг друга смущение. Джино не стал окликать Джои, когда тот продолжил путь, и не спросил его, в чем, собственно, дело Сперва он даже не хотел идти домой, но потом все-таки решил взглянуть, что там еще стряслось.

Он пересек Челси-парк по диагонали и легко побежал по Десятой авеню. От угла Тридцатой стрит он увидел перед своим крыльцом большую толпу и перешел на медленный шаг.

В толпе не оказалось ни одного родного лица.

Джино бегом преодолел лестницу и ворвался в квартиру. Она была забита соседями У окна в углу стояли Сал с Леной, одинокие и побелевшие от страха.

Толпа расступилась, и взору Джино предстала мать, усаженная на стул. Над ней возвышался доктор Барбато, держащий наготове шприц. Ларри крепко обнимал мать обеими руками, не давая ей биться в конвульсиях.

Вид матери был ужасен: казалось, порвались все мускулы ее лица, которое утратило какое-либо выражение. Рот ее странно кривился, словно она хотела что-то сказать. Глаза ее уставились в одну точку, как у слепой. Внезапно она сделала резкое движение, словно собираясь соскочить со стула, но тут доктор Барбато нанес ей удар шприцем в руку и стал ждать последствий.

Черты лица Лючии Санты постепенно разгладились, приобретая выражение покоя. Веки ее закрылись, тело расслабилось.

— Отнесите ее на кровать, — распорядился доктор Барбато. — Пусть поспит часок Позовите меня, когда она проснется.

Ларри и несколько женщин понесли мать в спальню. Джино обнаружил, что стоит рядом с Терезиной Коккалитти. Он впервые в жизни заговорил с ней — тихим, почти неслышным голосом:

— Что случилось с матерью?

Тетушка Терезина была рада удовлетворить его любопытство: хоть в чем-то она наведет порядок в этот несчастливый день.

— О, с матерью ничего не случилось, — произнесла она, взвешивая каждое слово. — А вот твоего брата Винченцо нашли на сортировочной станции — его переехал паровоз. Что до твоей матери, то так всегда бывает с родителями, оплакивающими детей. Пожалел бы ее хоть сейчас!

Джино навсегда запомнил выражение ненависти на ее черном, ястребином лице; ему было не суждено забыть, как мало горя доставила ему смерть брата и каково было его удивление, что кто-то, даже мать, способен так убиваться.

Выйдя из спальни, Ларри подозвал Джино. Они вместе спустились по лестнице и залезли в машину Ларри. Опускались сумерки; они доехали до угла Тридцать шестой стрит и Девятой авеню, где остановились у дома из бурого камня. Ларри впервые обратился к Джино:

— Ступай на третий этаж и вызови Левшу Фея. Я хочу с ним поговорить. — Но тут на ступеньках крыльца появилась мужская фигура, и Ларри, опустив стекло, позвал:

— Эй, Левша! — Обращаясь к Джино, он приказал:

— Пусть сядет на твое место. Лезь назад.

Левша Фей был высоким, широкоплечим ирландцем; Джино помнил, что они выросли с Ларри вместе и что Фей был единственным, кто мог победить Ларри в кулачной схватке. Пока мужчины прикуривали, Джино перебирался на заднее сиденье.

Жестокие слова тетушки Терезины до сих пор оставались для него набором слов. Он еще не почувствовал, что Винни не стало.

Голос Ларри прозвучал в темноте вполне спокойно, хоть и устало:

— — Боже, какой плохой сегодня день — для всех!

— Это точно, — вздохнул Левша Фей. Его голос был грубым от рождения, но сейчас в нем прозвучала неподдельная печаль. — Я вышел опрокинуть рюмочку. За ужином мне кусок не лез в горло.

— Как же получилось, что ты не знал, что твой паровоз сбил именно моего брата? — В голосе Ларри не было слышно осуждения, но Левша Фей взвился:

— Боже, Ларри, в чем ты меня обвиняешь? Это произошло в самой глубине сортировочной станции, недалеко от Сорок второй стрит… — Ларри ничего не ответил, и Фей заговорил спокойнее:

— Я видел его только ребенком, когда мы с тобой были приятелями. С тех пор он здорово изменился. У него не было никаких документов.

— Да не обвиняю я тебя… — Голос Ларри был очень усталым. — Но «бык» говорит, будто ты написал в докладной, что мой брат прыгнул тебе под самые колеса. Как же так?

Джино замер в темноте, дожидаясь ответа Фея.

Молчание затянулось. Наконец зазвучал грубый голос — но уже совсем по-иному:

— Ларри, клянусь господом, так мне в тот момент показалось! Если бы я знал, что это твой брат, я бы ни за что не написал этих слов. Но так мне показалось!

Теперь Джино расслышал в тоне брата напор.

— Брось, Левша! — процедил он сквозь зубы. — Ты же знаешь, что мой брат Винни никогда бы не сделал ничего подобного. Еще ребенком он пугался даже собственной тени. Может, он был выпивши или просто растерялся? Словом, ты еще можешь переделать докладную.

— Не могу, Ларри! — торопливо ответил Фей. — Ты же знаешь, что не могу! Иначе копы примутся за меня как следует. Я мигом лишусь работы.

Ларри безапелляционно произнес:

— Я гарантирую тебе работу.

Ответа не последовало.

Ларри поднажал:

— Левша, я знаю, что ты не прав. Если ты оставишь все, как есть, знаешь, что случится с моей матерью? Она лишится рассудка! Она кормила тебя, когда мы были мальчишками. Неужели ты так поступишь с ней?

Голос Фея дрогнул.

— Я тоже забочусь о жене и детях. — Ларри ничего не ответил. — Если я изменю текст, то железной дороге, возможно, придется выплачивать твоей матери компенсацию. Значит, они меня наверняка взгреют. Не могу я этого сделать, Ларри! И не проси.

— Получишь половину компенсации, — пообещал Ларри. — И потом, я тебя прошу!

Фей нервно хохотнул.

— Раз ты работаешь на ди Лукка, то считаешь, что можешь меня заставить? — Это прозвучало почти как вызов, призванный напомнить былые деньки, когда они были мальчишками и Левша играючи поколачивал Ларри.

Внезапно в машине раздался голос, которого Джино не узнал и при звуке которого его кровь застыла от животного страха. Говорящий преднамеренно пропитал свои слова всем ядом, всей безжалостностью, всей ненавистью, какие только можно почерпнуть в самых низменных закоулках души. Голос принадлежал Ларри:

— Я тебя распну! — молвил он. Это была даже не угроза, а смертельное по серьезности обещание, в котором не было ни капли человечности.

Теперь в спертом воздухе салона разлился страх, от которого Джино стало по-настоящему дурно. Он распахнул дверь и выбрался на свежий воздух. Он хотел уйти от них пешком, но его остановило опасение, что без него Ларри что-нибудь сделает с Феем.

Потом он увидел, как Фей вылезает из машины и Ларри протягивает ему в окно несколько свернутых бумажек. Проводив Фея взглядом, Джино снова плюхнулся на переднее сиденье. Он не мог заставить себя взглянуть на брата. Крутя руль, Ларри произнес прежним утомленным голосом:

— Не верь его болтовне, Джино. Всякий раз, стоит произойти несчастному случаю, кто-нибудь начинает врать. Никому не хочется брать вину на себя. «Бык» сказал мне, что Винни был пьян — от него разило виски. Ладно, пусть он виноват — но не прыгал же он под паровоз! — Помолчав, он закончил, словно испытывая потребность объясниться до конца:

— Я беспокоюсь за нашу старушку. Господи, как я за нее беспокоюсь!

Ни тот ни другой не могли говорить о Винни.

Глава 22

Даже смерть приносит немало хлопот: изволь варить кофе самым близким среди скорбящих, обносить их вином, благодарить и баловать вниманием горюющих родственников и друзей.

Изволь оповестить родственников почившего, всех до одного: крестных, обитающих в Нью-Джерси, ершистую родню, роскошествующую в собственных замках на Лонг-Айленде, старых друзей из Такахо… Всех их придется обхаживать, как князей: ведь убитые горем люди привлекают к себе всеобщее внимание, поэтому поведение их должно оставаться безупречным.

Кроме того, только вновь прибывшая на новые берега зелень оплакивает своих умерших под родной крышей; здесь же положено нести вахту в траурном зале, и кому-то из семьи обязательно надо находиться при усопшем, чтобы приветствовать новых скорбящих. Пока тело бедняжки Винченцо не предано земле, его нельзя оставить ни на минуту. Смерть подарила ему куда больше попутчиков, чем за весь его жизненный путь.

В первый вечер траура по Винченцо, лишь только начали сгущаться сумерки, семья Ангелуцци-Корбо сошлась в кухне квартиры на Десятой авеню. Здесь было зябко: намечалось долгое отсутствие, поэтому было решено не зажигать керосиновую плиту.

Лючия Санта восседала за столом очень прямо, но фигура ее в черном облачении выглядела обрюзгшей, глаза заплыли от слез, лицо приобрело болезненно-желтый оттенок. Она прихлебывала кофе', потупив взор.

Октавия сидела рядышком, то и дело поглядывая на мать, готовая исполнить любое ее поручение. Необычная неподвижность матери повергала дочь в смятение.

Наконец Лючия Санта обвела комнату взглядом, словно впервые узрев собравшихся, и сказала:

— Накормите Сальваторе и Лену.

— Я все сделаю, — поспешно встрял Джино. На нем был черный костюм, левый рукав был перехвачен черной шелковой повязкой. Он маячил у матери за спиной, у подоконника, чтобы не попадаться ей на глаза. Сейчас он заторопился к леднику в передней, радуясь возможности хоть минуту побыть вне тоскливой кухни.

Он провел дома целый день, помогая матери. Он подавал кофе, мыл тарелки, приветствовал посетителей, занимал их чад. За весь день мать не сказала ему ни единого словечка. Один раз он спросил ее, не хочется ли ей перекусить. Она окинула его долгим, но по-прежнему холодным взглядом и отвернулась, так и не разомкнув уста. Больше он с ней не заговаривал и вообще старался держаться в тени.

— Кто-нибудь чего-нибудь хочет? — взвинченно спросил он. Мать оторвалась от созерцания клеенки и посмотрела ему прямо в глаза; на ее щеках разгорелись красные пятна.

— Налей маме еще кофе, — попросила его Октавия тихим голосом, почти шепотом — все они в этот день стали шептунами.

Джино схватил кофейник и долил чашку матери до краев. Занимаясь этим, он ненароком прикоснулся к матери, но она отпрянула, окинув его испепеляющим взглядом, от которого он врос в пол, застыв с по-дурацки воздетым кофейником.

— Кажется, пора, — сказал Ларри. Он выглядел писаным красавцем в черном костюме, черном галстуке и белоснежной рубашке. Траурная повязка сползла у него на рукаве с локтя на кисть. Лючия Санта взялась укрепить ее на локте булавкой.

— Ты не забыл о тетушке Коккалитти? — спросила его Октавия.

— Я заеду за ней позже, — ответил Ларри. — Заодно захвачу Panettiere и родителей Луизы.

Октавия озабоченно молвила:

— Надеюсь, в траурном зале не будет слишком много шалящих детей. Сообразили бы они оставить малышей дома!

Ей никто не ответил. Все ждали, пока встанет Лючия Санта. Джино свесился в окно, вобрав голову в плечи, чтобы ни на кого не смотреть и не мозолить матери глаза. Октавии первой изменило терпение: она встала и принялась натягивать пальто. Потом она занялась траурными повязками на рукавах Сала и Лены. Второй поднялась Луиза. Ларри уже нетерпеливо переминался у двери. Однако Лючия Санта никак не двигалась с места. Все слегка перетрухнули, видя ее спокойствие. Октавия шепнула:

— Джино, подай матери пальто.

Джино сходил в спальню и вернулся оттуда уже одетым, держа в руках пальто для матери, и встал у нее за спиной. Он держал пальто широко распахнутым, чтобы матери не составило труда продеть руки в рукава. Однако мать не удостаивала его вниманием.

— Давай же, ма! — не вытерпел он. В его ласковом голосе впервые прозвучала жалость, которую он все-таки испытывал к ней.

Только тогда она повернулась, не вставая со стула, и устремила на него до того безжалостный и холодный взор, что Джино отшатнулся. Наконец она спокойно произнесла:

— Так на эти похороны ты пойдешь, да?

На какое-то мгновение все замерли, как громом пораженные, не понимая смысла ее слов, а потом — не в силах поверить в их жестокость; побелевшее лицо потрясенного Джино все же убедило их, что они не ослышались. Теперь распахнутое пальто, которое он все так же держал в руках, стало щитом, загораживавшим его от матери. Он казался завороженным.

Однако мать словно вознамерилась уничтожить его своим страшным, безжалостным взглядом. Голос ее звучал по-прежнему спокойно:

— За что нам такая честь? Ты же не соизволил взглянуть на собственного отца в гробу! Пока твой брат был жив, ты и не думал помогать ему, у тебя не хватало времени, чтобы оторваться от возлюбленных друзей и сделать приятное самому близкому человеку. Ты не проявлял к нему ни малейшего снисхождения, ты был для него никем. — Она помолчала, чтобы придать тону оскорбительную нотку снисходительного презрения. — Тебе захотелось продемонстрировать свое горе? Ты наливаешь кофе, подаешь мне пальто. Значит, ты по большому счету не такой уж бесчувственный зверь. Значит, даже от тебя не ускользнуло, как любил тебя твой брат, какой безграничной была его доброта. — Она еще помолчала, словно давая ему время для ответа, а потом заключила просто:

— Уходи. Не хочу тебя видеть.

Он заранее знал, что она скажет все это. Он инстинктивно огляделся, словно взывая о помощи, однако на лицах близких отразился только сочувственный ужас людей, лицезреющих искалеченную жертву несчастного случая. Потом он словно ослеп.

Выронив пальто, он стал пятиться, пока не уткнулся спиной в подоконник.

То ли он зажмурился, то ли просто отвернулся, но он не видел лица матери, когда она наконец повысила голос:

— Я не хочу, чтобы ты шел на похороны. Снимай пальто! Оставайся дома, прячься, как зверь, — ведь ты и есть зверь!

Но тут Октавия, вопреки ее натиску, тоже крикнула, вложив в свой крик мольбу:

— Ма, ты в своем уме? Замолчи, ради бога!

Лена уже начала скулить от страха. Наконец раздалось шарканье ног: кухня стала пустеть. Джино узнал нелепый материнский смех, заглушивший неуклюжий шорох новой одежды. Потом до него донесся шепот Октавии:

— Не обращай внимания на маму. Немного подожди и приходи в траурный зал. На самом деле она хочет, чтобы ты пришел. — После паузы она встревоженно спросила; — Джино, ты себя хорошо чувствуешь?

Он растерянно кивнул, все еще не открывая глаз.

В кухне стало тихо. К Джино постепенно вернулось зрение. Электрическая лампочка отбрасывала круг грязно-желтого света, в котором казался еще более неуклюжим, чем на самом деле, огромный круглый стол, заставленный кофейными чашками и залитый кофе, просачивающимся в порезы на древней клеенке. Чтобы не бездельничать, дожидаясь, когда можно будет отправиться в траурный зал, он принялся прибираться в кухне и мыть посуду. Потом он надел свой пиджак с черной повязкой и вышел из дому. Перед этим он, заперев дверь огромным ключом, подсунул его под ледник. Выходя из подъезда, он зацепил рукавом венок с успевшими почернеть цветами.

Джино побрел вниз по Десятой авеню, мимо того места, где раньше вздымался пешеходный мост, вдоль рельсовой эстакады, пока ее не проглотил огромный домина. Ему в глаза бросилась табличка «Сент-Джон-парк», хотя здесь не росло ни единого деревца. Он вспомнил, что его брат Ларри, работая живым дорожным знаком, всегда выезжал на свою конную тропу в Сент-Джон-парке; маленький Джино воображал тогда, что это настоящий парк — с деревьями, травой, цветами.

Траурный зал находился на Малберри-стрит, и Джино знал, что ему надо свернуть на восток. Оставив позади Десятую, он зашел в кафе за сигаретами.

У прилавка сидели рабочие ночных смен и клерки в поношенной одежде. Прокуренный воздух был насквозь пропитан неизбывным одиночеством; посетители были безнадежно отчуждены друг от друга.

Джино поспешил на улицу.

На улице было темно; Джино шагал от одного круга света, отбрасываемого уличным фонарем, к другому. В отдалении показался маленький неоновый крест. Внезапно Джино почувствовал, как слабеют и трясутся его ноги, и присел на ступеньку, чтобы выкурить сигарету. В первый раз за все время он понял, что сейчас увидит Винни мертвым. Он вспомнил, как детьми они с Винни клевали носами на подоконнике, считая звезды, мерцающие над штатом Нью-Джерси.

Он уронил лицо в ладони, удивляясь своим слезам. По темной улице промчалась от одного пятна желтого света к другому ватага ребятишек. Завидев на ступеньках Джино, они остановились рядом с ним с бесстрашным смехом. Ему пришлось встать и продолжить путь.

От двери траурного зала тянулся через весь тротуар черный навес, призванный защитить скорбящих от стихии. Джино вошел в небольшую прихожую, а оттуда, через сводчатый проход, — в огромный, заполненный людьми зал, напоминающий размерами и убранством церковь.

Даже знакомые казались здесь чужими, Panettiere в своем старом черном костюме казался неуклюжим, как кусок угля; на подбородке его сына Гвидо успела отрасти за день траурная щетина. Даже парикмахер, безумец-одиночка, сидел на этот раз спокойно, со смягчившимися в присутствии умершего зоркими очами.

Вдоль стен сидели чинными рядами женщины с Десятой авеню; клерки из вечерней смены Винни собрались несколькими кучками. Здесь же был Пьеро Сантини из Такахо с успевшей выйти замуж дочерью Катериной; живот Катерины походил на барабан, щеки розовели, глаза же были холодны и спокойны, свидетельствуя о познанной и удовлетворенной страсти. Луиза с искаженным неподдельным горем красивым лицом забилась со своими детьми в угол, откуда наблюдала за своим мужем.

Ларри стоя беседовал с группой мужчин с железной дороги. Джино был поражен, как они могут вести себя как ни в чем не бывало, улыбаться, вести свои обычные разговоры о сверхурочных и о покупке домов на Лонг-Айленде. Ларри разглагольствовал о бизнесе хлебопеков, и его добродушная улыбка помогала собеседникам забыть о напряжении. Можно было подумать, что они собрались попить кофейку в уютной булочной.

Приметив Джино, Ларри жестом подозвал его и представил своим друзьям, которые стали торжественно и крепко жать ему руку, демонстрируя уважение и симпатию. Потом Ларри отвел брата в сторонку и прошептал:

— Пойди взгляни на Винни и поговори с матерью.

Джино поразили его слова «взгляни на Винни», словно тот жив и здоров. Ларри повел его в глубь зала, где оказался еще один сводчатый проход, поменьше, загороженный толпой.

Два маленьких мальчугана проехались мимо Джино по черному полированному паркету; их мамаша гневно шикнула, но дети не угомонились. Девочка-подросток не старше четырнадцати лет перехватила их, деловито отшлепала и, не произнеся ни слова, потащила к стульям у стены. Джино, пригнув голову, прошел во второй зал. У противоположной стены он увидел гроб.

Винни лежал на белой атласной простыне.

Скулы, брови, тонкий нос вздымались над его запавшими глазами, как холмы. Лицо знакомое, но разве это — его брат? Здесь не было и следа от Винни. Где его неуклюжая фигура, его вечно оскорбленный взгляд, где осознание неудачи, где мягкость и уязвимая доброта? Джино видел в гробу только статую, лишенную души, и не ощущал к ней интереса.

Однако поведение женщин, набившихся в эту маленькую залу, все равно показалось ему оскорбительным. Они сидели вдоль стен, повернувшись к гробу в профиль, и разговаривали хоть и вполголоса, но на общие темы. Мать была сейчас не слишком говорлива, но голос ее показался ему спокойным и вполне естественным. Желая сделать ей приятное, Джино подошел к гробу и застыл над братом, глядя больше на белый атлас, чем на мертвое тело, и ничего не чувствуя — ведь перед ним лежал совсем не Винни, а лишь доказательство его смерти в форме безжизненного тела.

Он уже собрался выйти, но Октавия, поднявшись со стула, взяла его за руку и подвела к матери. Обращаясь к соседке, Лючия Санта сказала:

— Это мой сын Джино, старший после Винченцо.

Подразумевалось, что Джино — ее сын от второго мужа.

Одна из женщин, старуха с морщинистым, как грецкий орех, лицом, произнесла почти сердито:

— Eh, giovanetto, видишь, как страдают матери из-за своих сыновей! Смотри, не доставь ей еще горя!

Она приходилась им близкой родственницей и поэтому могла говорить что ей вздумается, не опасаясь отповеди, хотя Октавия гневно прикусила губу.

Джино опустил голову.

— Ты что-нибудь ел? — спросила его Лючия Санта.

Джино кивнул. Он не мог ни говорить с ней, ни глядеть на нее. У него поджилки тряслись от страха, что она отвесит ему оплеуху в присутствии всех этих людей. Однако голос ее звучал ровно. Она разрешила ему удалиться:

— Ступай, помоги Лоренцо: участвуй в беседе и делай все, что он говорит. — И тут мать вымолвила нечто такое, что Джино не поверил собственным ушам. Обращаясь к женщинам, она удовлетворенно произнесла:

— Как много здесь людей! У Винченцо было столько друзей!

Джино не мог вытерпеть такого: никто из присутствующих знать не знал Вияни и не дал бы за него ломаного гроша.

Мать увидела выражение его лица и все поняла.

Это было ребячество, невежественное презрение к притворству, свойственное юности. Что ж, молодость не ведает горькой необходимости заслоняться от ударов судьбы. Пусть идет; придет время — и он прозреет.

В сумрачном зале время остановилось, Джино приветствовал новых гостей и вел их по зеркальному черному полу в следующую залу, где их встречали мать и Винни. Он наблюдал, как мать принимает утешения от всех этих людей, не значащих ровно ничего ни для нее, ни для мертвого брата. Тетушка Лоуке — вот кто искренне оплакивал бы крестного сына. Но тетушка Лоуке сама уже в могиле. Даже Октавия горевала не так сильно, как он ожидал.

Джино, двигаясь, словно во сне, показывал всем этим незнакомым людям, где лежит книга для росписей и где висит ящичек для пожертвований После этого он выпускал их, словно голубей, чтобы они, преодолев, как на крыльях, пространство черного блестящего паркета, предстали перед родней, с которой не виделись с прошлых похорон.

Впервые в жизни Джино исполнял роль члена семьи. Он подводил людей к гробу и выпроваживал их восвояси. Он вел легкую беседу, справлялся о членах семьи, вежливо качал головой, выслушивая соболезнования по случаю постигшей его семью трагедии, все больше входя в роль старшего сына своей матери от второго мужа и наблюдая, как собеседники мысленно присваивают ему ярлык «disgrazia». Члены семейства Сантини не могли скрыть облегчения, что не породнились с этой семейкой и ее бедами Доктор Барбато заглянул всего на пару минут: он с неожиданной лаской потрепал Джино по плечу, в кои-то веки не чувствуя вины и отчуждения.

Panettiere, более близкий для семьи человек, почти родной (ведь усопший какое-то время работал у него), сказал Джино:

— Слушай, так это несчастный случай или все-таки нет? Бедный мальчик всегда был так печален!

Джино ничего не ответил.

Тетушка Терезина Коккалитти, эта акула в человеческом обличье, ни с кем не обмолвилась даже словечком Она сидела рядом с Лючией Сантой, парализованная страхом, будто смерть, оказавшаяся в непосредственной близости от нее, вот-вот обнаружит, что существует также и она с четырьмя сыновьями, продолжающая обманом получать семейное пособие и таскающая домой все новые мешки с сахаром и мукой и все новые коробки с жирами, которым суждено заложить основу ее грядущему процветанию.

Гвидо, сын Panettiere, явился в военной форме.

Он был одним из первых молодых людей квартала, угодивших под призыв, да еще в первом своем увольнении. В искренности его скорби трудно было усомниться: когда он наклонился, чтобы поцеловать Лючию Санту в щеку, в глазах его блестели слезы.

Пришел также дон Паскуале ди Лукка, чтобы засвидетельствовать свое уважение Ларри и его семье; не приходилось сомневаться, что стодолларовая бумажка в ящике для пожертвований была его вкладом, хотя, будучи истинным джентльменом, он положил ее в конверт, не сопроводив запиской. В огромном переднем зале теперь было тесно от людей; на стульях вдоль стен спали дети.

Часов в одиннадцать вечера, когда поток людей схлынул, Ларри взял Джино за руку и сказал:

— Пойдем выпьем кофе. Я попросил Гвидо приглядеть здесь за всем.

Они вышли в одних пиджаках. Сидя за кофе в небольшом кафе, Ларри ласково проворковал:

— Не беспокойся из-за того, что старушка так на тебя раскричалась. Завтра она обо всем забудет. Можешь не тревожиться, братишка, мы с Октавией поможем тебе тащить груз. И она, и я станем давать вам по пятьдесят долларов в месяц.

Сперва Джино не мог сообразить, что имеет в виду Ларри. Но потом он понял, что его мир становится отныне совсем другим. Теперь от него зависят мать, сестра, брат. Все эти годы прошли только для того, чтобы подвести его к тому, что так или иначе было для него уготовано. Его ждет работа, сон, сон и работа; между ним и матерью отныне не будет стены. Семья втягивает его в себя; судьба семьи отныне превращается и в его судьбу. Ему уже не удастся сбежать… Однако, как ни удивительно, он с ходу согласился с новым положением и даже испытал что-то вроде облегчения. Кажется, это неплохая новость.

— Придется мне найти работу, — сказал он Ларри.

Ларри кивнул:

— Я уже обо всем договорился: ты заменишь Винни на его месте. Ты собираешься заканчивать школу?

Джино усмехнулся: