Он разложил на столе формуляры и принялся задавать свои вопросы. Нет, нет, ни у нее, ни у ее детей нет банковского счета; у нее ничего нет, никакой страховки; у нее нет на продажу никаких драгоценностей, кроме обручального кольца — впрочем, он заверил ее, что кольцо не в счет. Когда эта канитель, наконец, завершилась, мистер Ла Фортецца уселся на стул, уцепившись руками за край стола, как когтями, и устремил на Лючию Санту осуждающий взгляд своих круглых совиных глаз.

— Синьора Корбо, — начал он, — мне очень неприятно говорить вам об этом, но я вынужден уведомить вас, что у нас будут трудности. На троих ваших старших детей в связи с несчастным случаем с их отцом заведены опекунские банковские счета. Строго говоря, если вы хотите получать пособие, то вам придется отказаться от этих денег. Таково требование закона. Если я не заявлю об этих ваших деньгах, то у меня возникнут неприятности. — Он пристально посмотрел на нее.

Эти слова застали Лючию Санту врасплох. Такой вежливый итальянский юноша — а шпионит, ходит по соседям, собирая сведения, подстраивает ей ловушку! Это взбесило ее. Она с горечью произнесла:

— Хорошо, я выброшу эти деньги на улицу.

Он улыбнулся ее словам, как хорошей шутке, и стал ждать. Она почувствовала, что еще не все потеряно.

— Так вы совсем ничего не можете для меня сделать? — спросила она.

Ла Фортецца немного поерзал и улыбнулся, как сова, глотающая огромную мышь.

— Ах, синьора, — проговорил он, — знаете, как говорят, услуга за услугу. — Все еще испытывая неудобство (он был пока слишком молод, чтобы как ни в чем не бывало расписываться в нечестных намерениях), он объяснил, что рискнет служебным положением и будет приносить ей раз в две недели по шестнадцать долларов, но взамен она тоже будет платить ему — по три доллара. Дело в том, что на самом деле она не имеет на эти деньги права; помогая ей, он нарушает закон. И так далее. Сделка была заключена. Лючия Санта была так благодарна благодетелю, что угостила его кофе с пирожным, хотя законы гостеприимства настаивают на одном кофе и больше ничего не требуют. За кофе мистер Ла Фортецца поведал ей о своих горестях: как он выучился на юриста ценой самопожертвования родителей — совсем таких же, как она, бедных людей; как теперь не стало работы и он вынужден подрабатывать на городские власти, как это ни унизительно. Разве он когда-нибудь сможет отплатить отцу за все то, что тот для него сделал, если будет ограничиваться своей низкой зарплатой? Он испытывает угрызения совести, занимаясь таким делом, но если не получать дополнительных денег, то надо расстаться с мечтами о собственной практике. Кроме того, сделка выгодна им обоим: на самом деле синьора не имеет права на пособие. И так далее. Они расстались друзьями.

Мистер Ла Фортецца стал раз в две недели являться к ним с чеком. Его приход обставлялся особой церемонией. Джино посылали в бакалею оплатить долг и обналичить чек. Он приносил оттуда четверть фунта американской ветчины — розового деликатеса в оболочке белого жира, мягкого американского хлеба, нарезанного ломтиками, и желтого американского сыра: у Ла Фортецца оказался слабый желудок, и он воротил нос от славного итальянского салями с pepperoni «Перец (ит.).», от обжигающего проволоне, от грубого итальянского хлеба, режущего десны.

Джино, широко распахнув глаза, наблюдал за разворачивающимся перед ним действом. Тоненькие розовые и желтые кусочки выкладывались на длинную церемониальную тарелку, рядом ставилась чашка с кофе; Ла Фортецца, чувствуя себя как дома и положив натруженные ноги на другой стул, жаловался Лючии Санте на свои злоключения, а мать, переживая за него, покачивала головой. Бедняжка, сколько ему приходится карабкаться по лестницам, лаяться с самыми никчемными итальянцами, скрывающими от него работу сыновей и проклинающими его за то, что он не записывает их на помощь, обзывающими его евреем — ибо какой итальянец станет служить правительству и притеснять своих соплеменников?

— Ах, — неизменно говорил Ла Фортецца, — неужели только ради этого мои несчастные родители экономили каждый цент? Довольствовались в будни scarola и pasta? Только ли ради того, чтобы их сын зарабатывал себе на хлеб ценой здоровья?

Лючия Санта при этих его словах начинала кудахтать от жалости.

Совиные глаза гостя излучали печаль. Еще бы: Ла Фортецца вынужден ковылять по улицам в любую погоду. А ведь он слаб здоровьем… Четыре года напряженной учебы в университете!

— Синьора, — напирал он, — я был не из лучших студентов В конце концов, мои родичи многие тысячи лет оставались неграмотными крестьянами, так что сейчас родители довольны и тем, что мне не приходится заниматься ручным трудом.

Съев ветчину и сыр, он вставал и собирался уходить. Лючия Санта с величайшим тактом совала ему три доллара: она хватала его руку и перекладывала туда деньги, словно он категорически отказывался и ей приходилось его уговаривать. Ла Фортецца изображал нерешительность и делал вид, что собирается вернуть деньги; потом он вздыхал, приподнимал одну бровь и издавал нечленораздельный звук, символизирующий отказ от борьбы.

Если вникнуть, то они были довольны друг другом. Почтенная Лючия Санта нравилась ему вежливостью, уважением к его чувствам, заботой и кофе.

Она, со своей стороны, симпатизировала этому печальному юноше и благодарила бога, что никто из ее сыновей не утратил, в отличие от него, вкуса к жизни. Необходимость делиться с ним пособием не вызывала у нее возражений.

Прошло несколько недель, и к прежнему семейному пособию прибавилось пятнадцать долларов ежемесячно — на квартплату. Тогда Лючия Санта, не заставляя его заводить трудный разговор, сама стала подсовывать ему пять долларов вместо трех. Их взаимопонимание зиждилось на твердой, как скала, основе.

Взаимопонимание росло вместе с размером пособия. Он накинул ей еще четыре доллара в неделю.

Теперь Лючия Санта завела привычку передавать ему пакетик с лакомствами: фунтом свежей ветчинки и бутылочкой домашней анисовки, которая пойдет на пользу его пищеварению. Теперь, когда Ларри обзавелся развалюхой-"Фордом", с которым он копался все свободное время, мать заставляла его отвозить мистера Ла Фортецца до самого дома — а жил тот далеко, в Бронксе, на Артур-авеню.

Поездку они совершали втроем — Ларри, Ла Фортецца и Джино; они тряслись в жалкой колымаге, выискивая местечко, чтобы протиснуться между гужевыми повозками, трамваями и другими автомобилями. Джино обратил внимание, что Ларри неизменно сохраняет вежливость, однако его неуважение к плюгавому адвокатишке прорывается в невинных насмешках. Впрочем, сам Ла Фортецца не замечал, что сделался предметом издевательств, и прилежно перебирал свои невзгоды, как четки. Братья только и слышали о том, какую низкую зарплату кладет служба пособий своим работникам, как много денег приходится платить в качестве рассрочки за дом в Бронксе, как постарели его родители и как они не могут больше работать, так что ему приходится помогать им и платить рассрочку самому. Когда он заводил речь о том, как отчаянно нуждается в деньгах, в его голосе звучал неподдельный ужас, что всегда повергало Джино в недоумение. Ведь Ла Фортецца — подлинный богач! Он учился в колледже, он живет в отдельном доме на две семьи, летом его семейка уезжает на отдых. Все то, чего обитатели Десятой авеню могли мечтать достигнуть только после сорока лет тяжелого труда, у этого юнца уже имелось. Он жил в стране мечты, но испытывал куда больший страх перед жизнью, чем самый последний грузчик с Десятой.

Когда Ла Фортецца выбирался из машины, сжимая под мышкой коричневый кулек с гостинцами, Ларри прикуривал и подмигивал Джино. Джино подмигивал старшему брату. После этого они катили к себе на Десятую веселые и умиротворенные, словно были завоевателями и перед ними лежал безоружным весь мир.

Доктор Барбато, взбираясь на четвертый этаж к Ангелуцци-Корбо, скрипел зубами и убеждал себя, что уж на этот раз он с божьей помощью заставит эту семейку расплатиться сполна. Попробуй только помочь — и деньги, которые вполне мог заработать ты сам, мигом перекочевывают в чужой карман. С какой стати ему делиться доходами с Французской больницей?

Выходит, этим невежественным итальяшкам не годится «Белльвю»? Выходит, им подавай лечение по последнему слову медицинской науки? Да за кого они себя принимают, эти miserabili, попрошайки, не имеющие даже ночного горшка, получающие семейное пособие, но содержащие дочку в санатории в Рейбруке?

Дверь на верхнем этаже была распахнута настежь. Караул нес маленький Сал, гордый почетным поручением. Стол на кухне был завален оставшейся от ужина посудой, на желтой клеенке красовались остатки жареного картофеля и яичницы. На краю стола Джино и Винни резались в карты. «Ну и бандиты!» — сердито пронеслось в голове у доктора Барбато. Но он мигом смягчился, стоило Джино оторваться от игры; мальчик провел его через комнаты, проявляя при этом естественную, застенчивую вежливость и вкрадчиво объясняя ему, что на этот раз заболела мать.

В темной спальне без окон врач увидел на кровати лежащую Лючию Санту. Рядом с матерью стояла малышка Эйлин, подставляющая ей руки и личико: мать обтирала их полотенцем, которое обмакивала в таз с водой. Эта сценка напомнила врачу картину, когда-то виденную в Италии, и не сентиментальностью, а композицией: там мать, возлежавшая на кровати, точно так же умывала своего ребенка; та комната была точно так же освещена: здешний электрический свет был столь же тускл, на стенах лежали такие же тени.

Он попытался лучше разобраться в возникшей аналогии и понял, что стал свидетелем сцены воспитания в крестьянской семье, где ребенок всецело доверяется своей матери. Перед ним находились как раз такие люди, какие позировали когда-то великим живописцам.

Доктор Барбато остановился в ногах кровати и важно произнес:

— — Ах, синьора Корбо, вам этой зимой сильно не везет!

Этими словами он намеревался не только выразить свою симпатию к заболевшей, но и напомнить ей о том, как дурно она поступила, доверив исцеление Октавии чужим людям.

Даже лежа в постели, Лючия Санта умудрилась так рассердиться, что ее глаза и щеки заметали молнии. Однако преклонение бедной женщины перед такой недосягаемой личностью, как врач, вынудило ее попридержать язык, а ведь она уже собралась напомнить ему, что он тоже принимал когда-то из ее рук кусок грубого итальянского хлеба. Она смиренно произнесла:

— Доктор, у меня отнялись ноги и спина, я не могу ни ходить, ни работать.

— Сперва отправьте ребенка в кухню, — распорядился врач.

Девочка, наоборот, пододвинулась ближе к матери и положила ручонку на ее лоб.

— Иди, Лена, — ласково сказала мать, — иди в кухню, помоги братьям вымыть посуду. — Заметив улыбку на губах врача, мать крикнула по-итальянски:

— Винченцо, Джино, мерзавцы вы этакие, вы начали мыть посуду? Неужели вы показали доктору кухню в таком беспорядке? Ну, погодите, я вас обоих искалечу! Иди, Лена, потом расскажешь мне, работают ли они.

Малышка, довольная шпионским поручением, выбежала прочь.

Доктор Барбато обошел кровать и уселся с краю.

Отогнув одеяло, он приставил к груди матери стетоскоп, сперва не трогая ночной рубашки. Но, когда он открыл рот, чтобы велеть ей поднять рубашку, девочка была уже тут как тут с круглыми от любопытства карими глазенками.

— Джино с Винсентом моют посуду, а Сал убирает со стола, — доложила она.

Заметив, что врач начинает нервничать, мать распорядилась:

— Хорошо, хорошо, Лена, теперь помоги им, заодно и приглядишь за ними. И чтобы сюда никто не входил, пока я не позову. Скажи им об этом.

Девочку как ветром сдуло.

Лючия Санта успела потрепать ее по головке, и врач, заметив ее распухшие запястья, понял, с чем имеет дело. Когда они остались с глазу на глаз, он велел ей перевернуться на живот и завернул на спину ее простую шерстяную рубашку. Обнаружив на пояснице шишки, он с ободряющим смешком провозгласил:

— Да у вас артрит, синьора! Месяц во Флориде — и вы бы родились заново! Вам необходимо солнце, тепло, отдых.

Он тщательно осмотрел ее, безжалостно надавливая в разных местах, чтобы выяснить, где ей больно, где нет. От его внимания не ускользнуло соблазнительное зрелище пышных ягодиц сорокалетней Крестьянки. В этом она не отличалась от дочери: обе были обладательницами роскошных ягодиц, подобно чувственным нагим итальянкам, украшающим древние флорентийские стены, — широких и рыхлых; впрочем, зрелище не вызвало у него вожделения, Он никогда не вожделел таких женщин, ибо для него они были нечистыми — такими их делала бедность. Он поправил подол ее ночной рубашки.

Женщина снова повернулась на спину. Врач серьезно посмотрел на нее и сердито молвил:

— Как же так, синьора? Неужто вы не можете работать и ходить, даже по дому? Все не так серьезно.

Верно, вам необходим отдых, но ходить-то вам под силу! У вас распухли суставы рук и ног, вас беспокоит поясница, но все это не слишком опасно.

Лючия Санта долго смотрела на врача. Потом она сказала:

— Помогите мне встать.

Она неуверенно спустила ноги с кровати, и он попытался помочь ей. Стоило ей попробовать распрямиться, как она издала стон и повисла на нем всей своей тяжестью. Он осторожно опустил ее на кровать. Нет, это не было похоже на симуляцию.

— Что ж, значит, без отдыха не обойтись, — заключил доктор Барбато. — Но все пройдет. Не до конца, конечно, — какое-то беспокойство все равно останется, но скоро вы у меня опять будете стоять у плиты.

Лючия Санта встретила его шутку улыбкой.

— Большое спасибо, — сказала она.

Выйдя из квартиры Корбо на свежий воздух, он остановился на Десятой авеню и задумался над коренными вопросами мироздания. Он поймал себя на чувстве, напоминающем благоговейный трепет. Усмехнувшись про себя, он попробовал припомнить все невзгоды этой семьи: муж в доме для умалишенных, дочь, чью восхитительную грудь разъедает болезнь, погибший от несчастного случая первый муж, сын, скоропалительно женившийся на беднейшей из бедных, еще не достигшей зрелости девчонке.

А теперь и сама мать, отягощенная детьми, стала инвалидом. Лежит там на своей великолепной заднице, придавив кровать своим толстым телом, как мраморной глыбой, и еще имеет дерзость злиться на его замечания!

Он устремил взгляд вдоль вереницы домов, окна которых сейчас, на закате, подрагивали на ветру и отражали красный солнечный шар. Чувствуя головокружение, он пробормотал, сам не зная, куда заведет его эта мысль: «Какого черта, на что они надеются?» С Гудзона и с просторного пустыря сортировочной станции налетел порыв ветра: врач задохнулся и почувствовал, как пылают его щеки. Он злился, словно ему брошен вызов: с какой стати такие беды творятся у него на глазах? Это было под стать пощечине. Он помимо воли вовлекался в водоворот, закрученный сверхчеловеческими силами. Кровь его забурлила. Нет, это уж слишком. Слишком! «Ладно, — решился он, — посмотрим, что тут можно сделать». Кровь его стала такой горячей, что он, невзирая на порывы ветра, расстегнул воротник и снял шарф, любовно связанный для него матерью.

Следующие два месяца доктор Барбато, разъярившись, практиковался в искусстве исцеления.

Он навещал Лючию Санту через день, делал ей уколы, ставил компрессы и минут по двадцать болтал об ушедших временах. Ей становилось все лучше, но она пока не могла подняться с постели. Тогда доктор Барбато стал развивать тему об Октавии и о том, как она расстроится, если, вернувшись из санатория, найдет мать больной. За несколько дней до возвращения Октавии он резко увеличил дозы витаминов и инъекций; накануне возвращения дочери он застал мать гладящей на кухне, хотя пока что сидя; дети сновали вокруг, поднося по ее требованию воду и складывая выглаженное.

— Вот и отлично! — радостно молвил доктор Барбато. — Если синьора снова взялась за работу, то это верный признак выздоровления.

Лючия Санта благодарно улыбнулась ему. Впрочем, в этой улыбке, служившей признанием, что она перед ним в долгу, содержалось отрицание его решающей роли. Коли человеку есть чем заняться, он встанет со смертного одра, чтобы вновь приняться за работу, — они оба не сомневались в этом. Доктор Барбато уже готовился к очередному уколу, когда она пробормотала по-итальянски:

— Доктор, как же мне вам отплатить?

Он сам удивился, что не находит в своей душе гнева. С ласковой улыбкой он откликнулся:

— Просто пригласите меня на свадьбу вашей дочери.

Надо ведь уметь находить радость в самой жизни; страдание принесет благотворные плоды; вслед за невзгодами человек познает удачу. Все в конце концов будет хорошо: дочь поправится, вырастут дети, пройдет время…