К тому моменту, когда Лючия Санта появилась на крыльце, Джино как раз перелетал через костер в третий раз. Еще в воздухе он заметил мать и, едва коснувшись земли, хотел было увернуться от удара, но черная палка со всего размаху огрела его по ребрам. Он издал жалобный крик, предназначенный для умиротворения материнской воинственности, и метнулся к родному крыльцу. Теперь над костром взвился Сал; когда он пробегал мимо нее, от его штанов пахнуло паленым. Он тоже хотел увернуться, однако tackeril настиг жертву и на этот раз. Сал взвыл и устремился домой следом за Джино. Поднявшись в квартиру, Лючия Санта увидела куртки и шапки сыновей висящими на вешалке; сами они спрятались под кровать. Что ж, по крайней мере, на полчаса покой обеспечен. Подошел к концу еще один день, еще один сезон, еще один кусок материи, из которой соткана ее жизнь.

— Отложи-ка книгу, — обратилась мать к дочери. — Лучше помоги с детьми.

Октавия со вздохом повиновалась. Она всегда помогала матери воскресными вечерами, как бы искупая грех субботнего отдыха. А ведь воскресным вечером ей всегда делалось спокойно, как никогда.

Октавия сняла с веревки одежду, сушившуюся над ванной, вымыла ванну и пустила в нее горячую воду. Потом она зашла в свою комнату и заглянула под кровать.

— Ну-ка, живо сюда! — скомандовала она.

Джино и Сал выползли наружу.

— Мама до сих пор злится? — осведомился Сал.

— Нет, — строго ответила Октавия. — Но если вы не будете вести себя как следует, она вам задаст.

И не смейте драться в ванной, иначе вам несдобровать!

Лючия Санта готовила на кухне ужин. Винни вернулся домой из кино и взялся помогать ей накрывать на стол. Он примет ванну позже.

Когда Джино с Салом показались из ванны, их уже ждало толстое зимнее белье с длинными рукавами и штанинами. Из каких-то забытых потайных мест появились их школьные портфели, поношенные, но еще вполне пригодные. Их ждали также сандвичи с мясом и стаканы с содовой — мать отказывалась поить детей молоком, если они ели перед этим хоть что-то, сдобренное томатным соусом.

После ужина Октавия прочитала Салу, Джино и Винни лекцию. Знакомая песня!

— Теперь, — говорила она, — вы уже не глупые дети. В этом учебном году я хочу видеть у вас в дневниках только хорошие отметки, в том числе и по поведению. Винни, ты и в прошлом году учился неплохо, но теперь, во втором классе старшей школы, тебе придется еще поднажать. Ведь ты, кажется, намерен поступать в нью-йоркский колледж? Если у тебя будут достаточно приличные оценки, то ты сможешь учиться там бесплатно.

Об оплате колледжа не могло быть и речи. Винни повезет, если сразу после школы ему не надо будет впрягаться в лямку. Впрочем, у Октавии были собственные планы и кое-какие сбережения, приготовленные на этот случай. Винни пойдет в нью-йоркский городской колледж. Она не даст семье пропасть. Именно в этой связи она забросила мечты об учительской карьере. Она продолжала:

— Джино, если у тебя будут такие же отметки по поведению, как в прошлом году, ты у меня отправишься в больницу — так я тебя отделаю. И учиться ты бы мог гораздо лучше. Так что одумайся, иначе окажешься в исправительной школе и опозоришь всю семью.

Она, конечно, сгущала краски: Джино никогда не вел себя настолько плохо, чтобы могла зайти речь об исключении; он никогда не получал «неудовлетворительно» по поведению. Октавия собрала внимательную аудиторию. Даже малютка Лена сначала навострила ушки у себя в кровати, а потом перебралась на стул. Октавия посадила ее себе на колени.

— Сал, ты в прошлом году показал себя молодцом. Но сейчас учиться станет труднее. Не волнуйся, я помогу тебе с домашними заданиями. Я ничем не хуже ваших школьных учителей. — Это было уже совсем детское хвастовство. — Вот еще что. Когда я прихожу с работы, извольте быть дома, а не болтаться на улице. К этому времени темнеет, и вам там нечего делать. Пусть кто-то только попробует задержаться на улице после шести вечера — душу вытрясу! И чтобы никаких карт и прочего лоботрясничания до тех пор, пока не будут сделаны уроки и я их не проверю.

Винни, Джино и Сал будут по очереди помогать матери по вечерам мыть и вытирать посуду. Дайте ей передохнуть.

Последнее ее предупреждение было нехитрым и искренним, и от того, что прозвучало оно без всяких прикрас, у слушателей кровь застыла в жилах:

— Того, кто останется на второй год, я растерзаю. — Даже Эйлин беспокойно шевельнулась у нее на коленях. — Пусть кто-то только попробует опозорить доброе имя семьи! Не хватало только, чтобы вы росли невежественными итальяшками и жили на Десятой авеню до седых волос!

Завершающий аккорд вызвал раздражение у Лючии Санты, и она вмешалась в разговор:

— Bastanza. Хватит. Не на войну же ты их собираешь! — Обращаясь к детям, она произнесла:

— Но вот что запомните, mascaizoni «Мерзавцы (ит.).» вы этакие! Я в свое время отдала бы все на свете, чтобы ходить в школу и научиться писать и читать. В Италии в школе учились только дети богатых. В вашем возрасте я пасла коз, дергала брюкву и месила навоз. Я скручивала шеи цыплятам, мыла тарелки и убиралась в чужих домах. Школа для меня была бы развлечением, все равно, что кино. Если бы ваш отец ходил в школу, у него была бы работа получше, и, может быть, он — кто знает? — остался бы здоров. Так что не забывайте, как вам повезло; того, кто запамятует, я заставлю опомниться с помощью tackeril.

Сал глядел на мать во все глаза. Джино и Винни присмирели, хотя на них уже мало действовали угрозы.

— Но, ма, — пролепетал Сал перепуганным голосом, — что же будет, если я не смогу учиться, если у меня не хватит мозгов? Ведь в этом не будет моей вины.

Мальчуган был настолько серьезен, что женщины не удержались от улыбки.

— Не беспокойся, — ласково сказала Октавия, — в этой семье у всех хватает мозгов, чтобы переходить из класса в класс. Просто старайся, вот и все. Я тебе помогу — а ведь я в выпускном классе была самой хорошей ученицей…

Винни с Джино прыснули, сочтя ее ласковый голос за приглашение к веселью. Огромные черные глаза Октавии яростно сверкнули, однако она заставила себя улыбнуться и повернулась к Лючии Санте за поддержкой:

— Ведь так оно и было, правда, ма?

Незнакомая им тоска по славе убедила лучше всяких угроз — кроме, конечно, обещания растерзать второгодника, в серьезности которого они не сомневались ни минуты.

Лючия Санта разглядывала дочь. Ей вспомнилось, с каким удовольствием ее Октавия ходила в школу и как заставила мать смириться с американскими глупостями, с этим помешательством на образовании. Она не питала ни малейшего доверия к неутоленным амбициям и высоким целям: чем выше ожидаемое вознаграждение, тем больше риск. В случае сокрушительного поражения человек может оказаться на коленях. Лучше уж надежность, пусть скромная. Однако настойчивость дочери вынудила ее в свое время отступить.

Мать веско подтвердила:

— Да, ваша сестра могла бы стать школьной учительницей, если бы не ваш отец. — Она перехватила напряженный взгляд Джино. — Да! — поднажала она, обращаясь прямо к нему. — Если бы твой отец исполнял свой долг и поддерживал семью, Октавия могла бы не работать. Однако он никогда ни о ком не думал, и ты, figlio de putana, берешь с него пример. Сегодня вечером ты прыгал через костер. Ты портишь хорошую одежду и подаешь дурной пример младшему брату. Теперь мне придется покупать вам для школы новые штаны. Какой же ты animale! Ты никогда ни о ком не думаешь. Но я тебя предупреждаю…

Октавия поспешно перебила ее:

— Верно, ма, но сейчас речь о другом. Главное — чтобы они поняли, какое важное место в их жизни занимает школа. Научишься чему-то в школе — станешь человеком. Иначе быть тебе недотепой и потеть в порту или на железной дороге, как Ларри.

Отправив детей спать, мать принялась гладить свежевыстиранную одежду на следующую неделю и латать дыры. Перед ней стояла корзина, доверху наполненная бельем, и ей даже не приходилось нагибаться, чтобы взять следующую вещь. Октавия пристроила книжку к огромной сахарнице. В квартире было совершенно тихо, если не считать скрипа пружин, доносившихся из спальни, когда кто-нибудь из детей принимался вертеться во сне. Женщинам было спокойно, они совладали со своим племенем, добились от него послушания. Все шло как нельзя лучше; они не оспаривали друг у дружки места: дочь выступала в роли всесильной, но послушной подчиненной, мать же была неоспоримой предводительницей, уважавшей дочь и восхищавшейся ею за помощь и поддержку. Эта мысль никогда не произносилась вслух, но изгнание из семьи отца избавило их от лишнего напряжения и тревоги. Они были почти что счастливы, что его больше нет рядом, ибо теперь их власть стала абсолютной.

Мать встала, чтобы поставить кофе на огонь, зная, что Октавия, погрузившись в чтение, забывает обо всем на свете. Мать недоумевала, что такого написано в этих книжках, что повергает ее дочь в волшебное забытье. Ей так и не удастся это понять; будь она моложе, она бы завидовала грамотным, жалела о своем невежестве. Однако она — занятая женщина, у нее полно важной работы на много лет вперед, и ей недосуг убиваться из-за непознанных радостей. Удовольствия, которые она знала на вкус, и так доставили ей достаточно разочарований. Что ж, ничего не поделаешь. Она скорчила гримасу, сторонясь валящего от утюга пара и собственных невеселых мыслей.

Она отправилась через всю квартиру к леднику, чтобы достать доброй итальянской ветчины с перцем. Надо подкормить Октавию, не то она совсем исхудает. Она услыхала на лестнице шаги, но не обратила на них внимания: наверное, это на третьем этаже, ее семейство в сборе. Она оставила дверь в квартиру открытой, чтобы проветрить после глажки.

Все равно никто не сможет проскользнуть мимо их ледника и сбежать — разве что через крышу. Они сидели за столом вместе с дочерью, попивая кофе и кусая prosciutto и грубый хлеб. Шаги зазвучали ближе; над лестницей показалась закутанная в платок голова тетушки Лоуке; старуха с усилием преодолела последние ступеньки и ввалилась в квартиру, изрыгая по-итальянски страшные ругательства.

Здесь жили ее близкие друзья, которые не стали тратить время на выспренние приветствия. Лючия Санта поднялась, чтобы поставить на стол третью чашку и отрезать еще хлеба, хотя отлично знала, что старуха никогда не ест в присутствии других людей.

Октавия, сама учтивость, уважительно спросила по-итальянски:

— Как вы себя чувствуете, тетушка Лоуке?

Старуха отмахнулась от нее с сердитым нетерпением, подобно человеку, который ждет с минуты на минуту смерти и посему считает такие вопросы неприличными. Некоторое время они сидели молча.

— Работа, работа… — произнесла, наконец, Лючия Санта. — Школа и все эти чудеса, которые разворачиваются вокруг нее! Детям надо одеваться не хуже, чем самому президенту, а я стирай да гладь, как рабыня!

Тетушка Лоуке что-то пробормотала в знак согласия и снова сделала нетерпеливый жест, отметающий всякие надежды на плавное течение жизни.

Она не спеша сняла свое ветхое черное пальто и длинный вязаный свитер с пуговицами до самых колен.

Чувствуя на себе ее буравящий взгляд, Октавия отложила книгу. Читать дальше значило бы проявить неуважение. Она встала и стала медленно проглаживать белье. Мать потянулась к книге и захлопнула ее, чтобы дочь не заглядывала в нее во время глажки. Тут Октавия смекнула, что сейчас удостоится редкой чести: тетушка Лоуке собирается обратиться непосредственно к ней.

— Ну, юная леди, — начала тетушка Лоуке с грубоватой фамильярностью, какую позволяют себе одни старики, — появлялся ли сегодня дома ваш красавчик-брат?

— Нет, тетушка Лоуке, — сдержанно ответила Октавия. Если бы к ней обратился таким тоном кто-нибудь другой, она бы плюнула обидчице в лицо; с особым удовольствием она поступила бы так с кем-нибудь из жирных самодовольных матрон — с этой неперевоспитавшейся деревенщиной, вечно обращающейся к молоденьким женщинам с хитроватой жалостью в голосе — а как же, ведь те еще не отведали сладости супружеского ложа!

— А вы его видели, Лючия Санта? — продолжала допрос тетушка Лоуке. Мать отрицательно покачала головой, и тогда старуха повысила голос:

— Значит, вы не заботитесь о своем красавчике-сыне, семнадцатилетнем лоботрясе, в такой стране, как эта? Вам за него не страшно?

На глазах у Октавии лицо матери сморщилось от тревоги. Лючия Санта беспомощно передернула плечами.

— Что же делать? Disgrazia! Субботнюю ночь он всегда проводит вне дома. Что-то стряслось?

Тетушка Лоуке хрипло хохотнула.

— А как же! Разыгралась целая комедия! И, как всегда в Америке, мать узнает об этом последней.

Успокойтесь, Лючия Санта, ваш сыночек жив и здоров. «Lady Killer» «"Погубитель женщин" (англ.).» — она с неимоверным наслаждением произнесла эту американскую фразу — наконец-то повстречал девушку, в которой тоже оказалось достаточно жизни. Поздравляю вас; Лючия Санта, с женитьбой сына и с невесткой — в американском стиле.

Новость была настолько ошеломляющей, что Октавия с матерью сначала не могли вымолвить ни слова. Старуха хотела раздразнить их и таким образом позволить им излить гнев на себя; теперь же она закудахтала в подобии хохота, отчего ее древние кости, обтянутые черной материей, мелко затряслись.

— Нет, нет, Лючия Санта, — проговорила она, задыхаясь, — вы уж простите меня, я здесь всецело на вашей стороне, но что за мерзавец ваш Лоренцо! Cue mascaizone. Нет, это уж слишком!

Но тут она увидела, как окаменело лицо подруги, как плотно сжаты ее губы. Выходит, она нанесла ей смертельное оскорбление. Она угомонилась и придала своему костлявому лицу серьезность, соответствующую ее преклонным годам. Впрочем, она все равно не могла относиться к их горю с должной серьезностью.

— Еще раз прошу прощения, — снова заговорила она. — Но скажите, чего еще вы ожидали от сыночка-развратника? Неужели вы предпочли бы, чтобы его поколотили или вообще прикончили? Ваш сын вовсе не глуп, Лючия Санта! Синьора Ле Чинглата, которая не была способна зачать на протяжении двадцати лет, и синьор Ле Чинглата, женатый вторично, с сорокалетним опытом супружеской жизни, которому никак не удавалось стать отцом, наконец-то осчастливлены! — Она насмешливо покачала головой. — Хвала милостивому господу! Супруг Ле Чинглата вообразил было, что обязан счастью кое-кому поближе, и принялся точить нож, чтобы возвратить долг. Тогда бесстыжая Ле Чинглата и удумала женить вашего сынка. Представить себе только — женщина, рожденная и воспитанная в Италии!… О Америка — страна, не ведающая стыда!

При этих ее словах Лючия Санта воздела к потолку угрожающий перст, безмолвно проклиная наглых Ле Чинглата, и тут же приготовилась слушать дальше. Тетушка Лоуке продолжала:

— Ваш сын попал в западню к тем самым тиграм, которых так бездумно приручил. Стоит Ле Чинглата шепнуть своему муженьку хотя бы словечко — и он расстанется с жизнью. С другой стороны, если он вздумает подарить этой старой шлюхе надежду, то мало ли что может случиться? Только и жди нового бесчестья. Вдруг она отравит своего старика — тогда жариться им обоим на электрическом стуле! Но вы знаете своего сына — он умен, он сделал все возможное, чтобы никто не услышал от него «нет». Он мчится в муниципалитет и женится на молоденькой невинной итальянке, которая, еще будучи в косичках, смотрела во все глаза, как он гарцует на лошади по Десятой авеню, не смея с ним заговорить. Никто не знал, что они знакомы, он никогда не разговаривал с ней при людях. Ее родители живут на Тридцать первой стрит — Марконоцци, достойные люди, но беднейшие из бедных. Ну и хитрюга ваш сынок — быть ему священником!

— У девушки хорошая репутация? — спокойно спросила мать.

Тетушка Лоуке издала непристойный смешок.

— Такие, как ваш сын, женятся только на безупречных девицах. Такова уж их философия. Кто больше развратника ценит девственниц? Но она — вот такая спичка. — Старуха продемонстрировала костлявый палец с узловатыми суставами, выглядевший хуже самой похабной картинки. — Клянусь богом, он переломит ее надвое, как тростинку. — Она истово перекрестилась.

Октавия была вне себя от гнева: она стыдилась этого брака, столь типичного среди бедняков, стыдилась скандала и мерзости, в которой барахтается брат. Что за отвратительная необузданность заразила всех вокруг? Однако она с удивлением заметила, что мать уже забыла о тревогах и даже слегка улыбается. Октавии было невдомек, что это известие, пусть удивительное и повергающее в оцепенение, новость, которую лучше было вовсе не слышать, на самом деле относится к разряду желанных. Как же иначе, если мать готовилась к тому, что станут реальностью куда худшие кошмары? Она страшилась неведомых хворей, смертоносных извержений похоти, тюрьмы, электрического стула — все было возможно, все могло обрушиться на нее в любую минуту. Лоренцо вполне мог жениться на шлюхе, неряхе, даже ирландке. Да, его женитьба поспешна, но это случается с бедняками сплошь и рядом, и в этом еще нет бесчестья; вот родители девушки — те могут считать себя обесчещенными…

— Все будут воображать худшее, — высказала Октавия общие мысли. — Проклятый плут!

Однако Лючия Санта залилась беззаботным хохотом: ее сынок оказался хитрецом, он отменно надул семейку Ле Чинглата!

— Где он сейчас, мой расчудесный сын? — спросила она тетушку Лоуке.

Та настаивала:

— Дайте мне закончить. Теперь Ле Чинглата не сомневается, что стал отцом. Женщине достаточно взять мужчину за оба уха и заставить поползать перед ней на коленях — после этого она может делать с.ним все, что ей вздумается. Нет, загвоздка в другом: надо обо всем рассказать матери девушки, то есть невесты. Вот в чем проблема! Их гордость под стать их бедности. Они сочтут свою дочь опозоренной.

Лючия Санта нетерпеливо махнула рукой.

— Я сама пойду к ним и все выложу. Мы столь же горды и уж наверняка не менее бедны. Мы поймем друг друга. Но где же они?

Старуха встала, охая и скрипя костями. Проковыляв к двери, она выглянула на лестницу и позвала;

— Лоренцо, Луиза, поднимайтесь!

Три женщины ждали появления новоиспеченных супругов и дивились фокусам судьбы. Мать внезапно сообразила, что утрата денег, приносимых старшим сыном, станет для семьи серьезным ударом. Нет уж, покуда у него нет своих детей, придется ему подкидывать кое-что своим осиротевшим братьям и сестрам. Решено! Дальше: вот-вот освободится квартира на третьем этаже; они переедут туда, и она сможет присматривать за невесткой, помогать супругам на первых порах, а потом пойдут ребятишки — она не сомневалась, что скоро станет бабушкой. А как любопытно посмотреть, кого же выбрал в конце концов ее красавчик-сынок, вернее, кому удалось его взнуздать! Октавия тоже размышляла о деньгах. Ну и негодяй этот Ларри — удрать из семьи в тот самый момент, когда ей позарез нужны деньги!

Она понимала, где кроется подлинная причина его женитьбы: мать правит в семье железной рукой, отбирает у него почти все заработанное, ограничивает его свободу; вот он и пошел на крайнюю меру, чтобы освободиться от пут. Теперь, когда семья переживает трудные времена, Ларри больше не связывает с ней свое будущее. Октавия приготовилась встретить его как бесстыдного изменника и не оставить у него и у его девчонки ни малейших сомнений насчет ее места в их семье.

Тетушка Лоуке терпеливо ждала. Она искренне радовалась возможности присутствовать на таком отменном спектакле.

Сперва над лестницей появилась черная шевелюра Ларри, потом — его красивая физиономия. Девушка почти потерялась за его спиной. На губах Ларри играла смущенная усмешка, очаровавшая присутствующих: ему при его неизменной самоуверенности был весьма к лицу налет чуждой ему робости.

Мать ждала его с вроде бы радушной улыбкой, в которой читалась презрительная снисходительность.

— Мама, сестра, познакомьтесь с моей женой, — поспешно проговорил Ларри. Из-за его спины выглянула тоненькая девушка. — Лу, это моя мать и сестра Октавия.

Мать обняла девушку и пригласила ее сесть. При виде этого прекрасного, но худенького и бледного личика с огромными карими глазами и еще не оформившейся фигурки Октавия прониклась к ней жалостью. Да она дитя, ей ни за что не справиться с Ларри, она не представляет, на какую жизнь обречена! Глядя на брата, его сильный торс и блестящие черные волосы, зная о его романтической уверенности в своих силах, она жалела и его: теперь его мечтам положен конец, жизнь его подошла к концу, не успев начаться. Она вспомнила, как он гарцевал по Десятой на своей черной лошади, выбивающей копытами искры из булыжника и стальных рельс, как разглагольствовал о своем будущем, словно ему была предначертана необыкновенная судьба. Она поняла, что его добродетельность, — он рано начал трудиться, чтобы помогать матери, рано бросил школу, не подготовился к борьбе за жизнь, — оставила его безоружным перед лицом судьбы. Теперь пойдут дети, и годы промчатся так же быстро, как лошадь под мостом, и он оглянуться не успеет, как минет добрая половина жизни. А ведь это — Ларри, ему свойственно витать в облаках Когда они были детьми, она его очень любила, и сейчас ее пронзила жалость, заставившая ее смилостивиться над его женой, этим ребенком. Она чмокнула Ларри в щеку и обняла золовку, почувствовав, как та сжалась от испуга.

Все уселись за праздничный стол, на котором не было ничего, кроме кофе и булочек, и договорились, что супружеская пара станет ночевать у них в квартире, пока не освободится квартира этажом ниже.

Ларри оживился и радостно затараторил. Все шло как нельзя лучше, и он снова обрел уверенность. Но тут Луиза закрыла лицо руками и пробормотала сквозь рыдания:

— Мне надо пойти домой и сказать обо всем матери.

Лючия Санта встала и решительно произнесла:

— Пойдем вместе. Надо ведь нам познакомиться, раз мы теперь родственники.

Ларри предпочел остаться в стороне.

— Слушай, ма, — сказал он, — мне сегодня идти в ночную смену. Ступайте туда с Лу, а я зайду к ним завтра.

Новобрачная взглянула на него с удивлением и испугом. Октавия сердито отрезала:

— Черта с два, Ларри! Брачная ночь — вполне уважительная причина, чтобы хоть раз не ходить на работу. Ты как миленький пойдешь с матерью и Луизой к ее родителям. Нечего сразу оставлять жену одну!

Луиза смотрела на нее, широко раскрыв глаза, словно услыхала богохульство. Ларри со смехом ответил:

— Ладно, сестренка, брось создавать проблему.

Хочешь, чтобы я пошел, Лу? — Девушка кивнула. Он покровительственно положил руку ей на плечо и сказал:

— Тогда я пойду.

— Спасибо, Ларри, — пискнула девушка.

Октавия расхохоталась. К ее удивлению, мать бросила на нее угрожающий взгляд; разве не ей, матери, надлежало призвать Ларри к порядку? Но тут мать обратилась к Ларри с такими словами:

— Думаю, лучше тебе пойти с нами, Ларри.

Теперь Октавия сообразила, что происходит: мать примеряет новую роль! Она уже не считает себя властительницей над старшим сыном, она словно бы вырывает его из собственного сердца — не гневаясь, без злого умысла, не от недостатка любви, а просто потому, что так будет проще собраться с силами и взвалить на плечи привычную ношу, прибавившую в весе. Дождавшись, пока все уйдут, Октавия, чтобы отвлечься от печальных мыслей, взялась за утюг и перегладила все оставшееся белье; она больше ни разу не открыла книгу.

Жизнь ребенка всегда переполнена неожиданностями. Поэтому Джино ни капельки не удивился, когда на следующее утро увидел на подушке брата черноволосую девичью головку. Тихо стоя над ними в своем плохоньком зимнем белье, Джино внимательно рассматривал их лица. Оба были мертвенно-бледны после сна в холодной квартире, оба казались беззащитными в своей страшной обессиленности, глубоком забытьи; они словно приготовились к смерти, если уже не умерли. У обоих были черные как смоль волосы, всклокоченные и переплетающиеся, заслоняющие лица. Через некоторое время Ларри пошевелился; жизненная сила стала возвращаться в его тело, от прихлынувшей к лицу крови порозовели щеки. Густые черные брови задвигались, черные глаза открылись и сверкнули. Ларри отодвинулся на край подушки, чтобы его волосы не переплетались с волосами жены; теперь он снова был сам по себе. Увидев рассматривающего его Джино, он осклабился.

Винни тем временем успел содрать с молочной бутылки крышечку: дюймовый слой замерзших наверху сливок был наградой тому, кто раньше встанет. Джино попытался открыть вторую бутылку, однако мать легонько кольнула его в руку острием ножа.

Джино побрел одеваться. Брат Ларри уже полусидел в кровати и затягивался сигаретой; девушка по-прежнему спала, повернувшись худенькой спиной ко всему остальному миру. Беленькие бретельки ночной рубашки подчеркивали худобу ее лопаток, торчавших на манер цыплячьих крылышек. При появлении Джино Ларри потянулся к жене и укрыл ее одеялом, чтобы она не замерзла, продемонстрировав при этом волосатую грудь и длинный рукав толстой ночной фуфайки.

Тот год прочно засел в памяти Джино: после женитьбы Ларри произошло еще много неожиданного.

Как— то раз, возвращаясь из школы, Джино увидел Джои Бианко, сидящего на помосте перед фабрикой Ранкеля; его учебники валялись на тротуаре.

Джино не поверил своим глазам: Джои рыдал. Однако, несмотря на слезы, лицо его было искажено судорогой ярости. Джино осторожно приблизился к нему и спросил:

— Что случилось, Джои? Что-то с матерью или отцом?

Джои, всхлипывая, покачал головой. Джино подсел к нему на помост.

— Хочешь, сыграем в «семь с половиной»? — предложил он. — У меня есть шестнадцать центов.

— Мне не на что играть, — буркнул Джои. Его прорвало:

— Я потерял все свои деньги! Отец велел мне положить их в банк, а банк потерял все мои деньги! Чертовы мерзавцы! Отцу-то что, он надо мной смеется! Все только и твердили, что я смогу взять деньги себе, когда вырасту, а теперь они меня обокрали. И еще смеются! — Он был совершенно уничтожен, он рыдал и бранился.

Джино был потрясен. Он лучше кого бы то ни было знал, как это серьезно. Сколько раз Джино, купив себе мороженое, позволял Джои лизнуть его, потому что Джои хотелось сэкономить два цента! Сколько раз Джои оставался в воскресенье дома, чтобы сэкономить деньги, выданные ему на кино, и положить их на свой банковский счет! Сколько раз Джои воротил глаза от увенчанной оранжевым зонтиком трехколесной тележки с горячими сосисками, нащупывая в кармане заветный пятицентовик, пока Джино уплетал мягчайшую длинную булку с сочной красной сосиской, кислой капустой и желтой горчицей, норовя проглотить «хот дог» в один присест!

Джино чувствовал, что тоже обворован, потому что деньги эти были в какой-то мере и его деньгами.

Пусть остальные мальчишки смеялись над Джои, Джино всегда уважал его и давал откусить от своей сосиски или пиццы, лизнуть мороженого, чтобы соблазн не сделался невыносимым. Даже на Пасху, когда все покупали алые и белые сахарные яйца по десять центов, Джои мужественно постился, хотя Пасха бывает всего раз в году. Джино гордился, что дружит с самым богатым мальчиком если не во всем Челси, то уж, по крайней мере, на Десятой авеню.

Заикаясь и заранее боясь ответа, он спросил:

— Джои, сколько же ты потерял?

Обретя в отчаянии подобие спокойствия и достоинства, Джои произнес, не веря самому себе:

— Двести тринадцать долларов.

Мальчики посмотрели друг на друга расширенными от ужаса глазами. Джино и представить себе не мог такой суммы, а Джои впервые осознал, что за страшная трагедия с ним разыгралась.

— О господи! — пробормотал он.

— Пойдем, Джои, — позвал Джино. — Собирай учебники и пошли домой.

Но Джои, спрыгнув с помоста, принялся яростно пинать свои книжки, пока они не разлетелись по всему тротуару.

— К черту книги! — орал он. — К черту школу!

Теперь я со всеми посчитаюсь! Никогда не вернусь домой!

Он побежал в сторону Девятой авеню и затерялся в серой зимней тени надземной железной дороги.

— Джино подобрал его учебники. Они изорвались, перепачкались конским навозом. Он, как мог, обтер их о собственные штаны и пошел по Десятой авеню в сторону дома 356, где обитал Джои.

Бианко жили на третьем этаже. Едва Джино постучал в дверь, как до него донесся женский плач; он хотел было удрать, однако дверь тут же распахнулась. Маленькая женщина во всем черном — мать Джои — пригласила его войти.

Джино удивился, застав отца Джои дома в столь неурочный час. Отец сидел за кухонным столом. Он был мал ростом и сутул, зато носил грандиозные усищи. На улице он никогда не снимал мятой серой шляпы; почему-то она была на нем и сейчас. Перед ним стоял кувшин с темно-красным вином и наполовину опорожненный стакан.

— Я принес учебники Джои, — сообщил Джино. — Он поможет учительнице и придет.

Он положил книжки на стол. Отец Джои поднял глаза и с хмельным радушием произнес:

— Bliono giovanetto — славный мальчик. Ты — сын Лючии Санты, приятель Джои — славный мальчик! Ты ведь никогда никого не слушаешься? Всегда идешь своим путем. Вот и хорошо. Отлично! Выпей-ка со мной винца. И благодари господа, что у тебя нет отца.

— Я не пью, Zi Паскуале, — ответил Джино. — Но все равно спасибо. — Ему было жаль мистера Бианко: оказывается, отец тоже убивается из-за неудачи сына. Мать сидела за столом и пристально смотрела на мужа.

— Пей, пей, — сказал дядюшка Бианко. Женщина пододвинула ему крохотную рюмочку, и он налил в нее вина. — За президентов американских банков, пусть они сожрут с потрохами собственных матерей!

— Успокойся, успокойся! — зашикала миссис Бианко.

В прежние времена Джино приходилось наблюдать, как дядюшка Бианко претерпевал ежедневное воскрешение и праздновал победу. Сперва это был согнутый, пришибленный человечек, состоящий из сплошных обид и шишек, притащившийся с сортировочной станции и с трудом перешагивающий через рельсы, протянувшиеся вдоль Десятой авеню.

Он выглядел смертельно усталым, он был покрыт коростой грязи и пыли, высохший пот закупоривал все поры его измученного тела. Круглая шляпа, серая от пыли и рябая от пятен, лоснилась на солнце. Пустая корзинка для еды болталась у него на боку; он с трудом взбирался по темной лестнице и вваливался в квартиру.

Тут он сбрасывал свое рубище, залезал под струю теплой воды и принимался с ожесточением тереть мокрой тряпкой свою изломанную спину. Потом он в чистой голубой рубашке, наскоро опрокинув первый стаканчик, появлялся за столом с кувшином вина.