Глава 6

Я рассказал Джордану и Калли, и Диане, как мой брат Арти и моя жена Валли каждый день меня навещали. И как Арти брил меня и возил Валли в госпиталь и обратно, пока жена Арти следила за моими детьми. Я увидел, что Калли лукаво улыбается.

— Ну да, — сказал я. — Шрам, который я тебе показывал, — от операции на желчном пузыре. Никаких автоматов. Если бы у тебя были мозги, ты сообразил бы, что я не выживу, если получу такие раны.

Калли все еще смеялся. Он сказал:

— Тебе никогда не приходило в голову, что когда твой брат и твоя жена уходили из госпиталя, они, возможно, трахались прежде, чем поехать домой? Поэтому ты и ушел от нее?

Я расхохотался и понял, что должен рассказать им об Арти.

— Он очень привлекательный парень, — сказал я. — Мы похожи, но он старше. — По правде говоря, я карикатура на моего брата Арти. У меня слишком толстый рот, слишком глубокие глазные впадины, а нос слишком велик. Я выгляжу сильным, но посмотрели бы вы на Арти. Я объяснил им, что женился на Валли потому, что она была единственной из моих подружек, не влюбившейся в моего брата.

Мой брат Арти невероятно красив и изящен. Его глаза напоминают глаза греческих статуй. Я помню, что когда мы оба были холостяками, девушки влюблялись в него, плакали по нем и угрожали убить себя из-за него. Это его расстраивало, потому что он взаправду не знал, из-за чего все это. Он никогда не мог осознать своей красоты, немного стеснялся своего небольшого роста и того, что у него маленькие руки и ноги. “Как у ребенка”, — сказала как-то одна девушка с обожанием.

Арти расстраивала власть, которую он имел над ними. Он наконец возненавидел эту власть. Ах, как бы мне это понравилось, девушки никогда так не влюблялись в меня. Как бы я хотел этого теперь, чистой нечувственной любви за внешность, любви, не заслуженной качествами души, характера, рассудка, остроумия, обаяния, жизненной силы. Короче говоря, как бы я хотел быть любимым незаслуженно, так чтобы мне не приходилось трудиться за любовь. Я люблю такую любовь так же, как люблю деньги, которые выигрываю за счет везения.

Но Арти стал носить одежду не по росту. Он одевался консервативно, так, как ему не шло. Он специально пытался скрыть свое обаяние. Он мог расслабиться и стать самим собой только с людьми, о которых действительно заботился и с которыми чувствовал себя в безопасности. Для других случаев он изобрел бесцветную личину, которая, не оскорбляя, держала на расстоянии. Но даже при этом его преследовали неприятности. Тогда он женился на девушке моложе себя и стал, возможно, единственным верным мужем в городе Нью-Йорке.

Он работал химиком-исследователем в федеральной Администрации Продуктов и Лекарств, и все женщины — коллеги и лаборантки влюбились там в него. Лучшая подруга его жены и ее муж завоевали его доверие, и у них была большая дружба в продолжение около пяти лет. Арти снял свою защиту. Он доверял им. Он был самим собой. Лучшая подруга жены влюбилась в него, разорвала свое замужество и оповестила о своей любви мир, принеся множество забот и потрясений жене Арти. Тогда я единственный раз видел, как он на нее рассердился. И гнев его был смертельным. Она обвиняла его в поощрении увлечения. Он сказал ей самым холодным тоном, какой я слышал в разговоре мужчины с женщиной: — Если ты веришь этому, убирайся из моей жизни. Это было так несвойственно ему, что у жены от раскаяния чуть не случился припадок. По моему мнению, она надеялась, что он окажется виноват, чтобы набросить на него узду. Потому что она была полностью в его власти.

Она знала о нем то, что знал я и очень немногие другие. Он не мог причинять боль никому и ничему, никого не мог упрекнуть. Вот почему он ненавидел влюбленных в него женщин. Он был, как я думаю, чувственным человеком и легко мог бы любить многих женщин и наслаждаться этим, но он не мог переносить конфликты. Его жена говорила, что единственное, чего ей недостает в их отношениях, — это одной-двух драк. Не то, чтобы она никогда не дралась с Арти. Они, в конце концов, были женаты. Но она говорила, что все драки сводились к одному удару, конечно, фигурально. Она бы дралась и дралась, и дралась. Но он сражал ее одним холодным замечанием, настолько убийственным, что она разражалась слезами и замолкала.

Но со мной он вел себя по-другому: он был старше и обращался со мной как с младшим братом. Арти знал и понимал меня лучше, чем моя жена, и никогда не сердился на меня.

Я две недели оправлялся после операции прежде, чем вернуться домой. В последний день я попрощался с мистером Коном, и он пожелал мне удачи.

Медсестра принесла мне одежду и сказала, что прежде, чем уйти из госпиталя, я должен подписать кое-какие бумаги, и проводила меня в канцелярию. Я чувствовал себя дерьмово оттого, что никто не приехал отвезти меня домой. Никто из моих друзей. Никто из моей семьи. Арти. Конечно, они не знали, что я еду домой один. Я чувствовал себя маленьким ребенком, никем не любимым. Разве должен был я возвращаться домой после серьезной операции в одиночку, на метро? Что, если мне станет плохо? Если я упаду в обморок? Господи, я чувствовал себя дерьмово. Потом я расхохотался. Потому что действительно был полон дерьма.

По правде говоря, Арти спрашивал, кто отвезет меня домой, и я сказал, что Валери. Валери сказала, что приедет в госпиталь, а я сообщил ей, что все в порядке, и возьму такси, если Арти не сможет. Отсюда она заключила, что я договорился с Арти. Мои друзья, конечно, предполагали, что кто-нибудь из моей семьи отвезет меня домой. Дело в том, что я таким забавным образом хотел обидеться. На всех.

Но никто не должен был ничего знать. Я всегда гордился своей самостоятельностью. Тем, что мне не требовалось заботы. Тем, что мог жить полностью сам по себе. Но на этот раз мне хотелось чувствительности, которую природа предлагает в таком изобилии.

И поэтому, когда я пришел на вахту и увидел Арти, державшего мой чемодан, то чуть не расплакался. В расстроенных чувствах я обнял его, что делал очень редко. Потом радостно спросил:

— Откуда ты узнал, что я выписываюсь из госпиталя сегодня?

Арти грустно и устало улыбнулся мне.

— Говнюк, я позвонил Валери. Она сказала, что думала, что я привезу тебя, ты так ей сказал.

— Я такого не говорил, — сказал я.

— Не болтай, — сказал Арти. Он взял меня под руку, выводя за вахту. — Я знаю, как ты себя ведешь, — сказал он. — Но это несправедливо по отношению к людям, заботящимся о тебе. То, что ты делаешь, несправедливо по отношению к ним.

Я ничего не говорил, пока мы не вышли из госпиталя и не сели в его машину. — Я предположил в разговоре с Валли, что ты можешь приехать, — сказал я. — Я не хотел, чтобы она беспокоилась.

Арти в этот момент ехал в окружении машин, поэтому не мог посмотреть на меня. Он говорил спокойно и размеренно.

— Тебе не следует поступать так с Валли. Ты можешь так поступать со мной, но не с ней.

Он знал меня, как никто другой. Мне не нужно было объяснять ему, что я чувствую себя неудачником. Меня привел к этому недостаток успеха как художника и неспособность позаботиться о жене и детях. Я не мог никого попросить что-нибудь для меня сделать: даже не хотел попросить кого-нибудь отвезти меня домой из госпиталя. Даже свою жену.

Мы добрались до дома, Валли меня ждала. Когда она меня целовала, на лице ее было смущенное испуганное выражение. Мы втроем сели пить кофе на кухне. Валли сидела рядом со мной и дотронулась до меня.

— Я не могу понять, — сказала она, — почему ты не предупредил меня?

— Потому что хотел быть героем, — сказал Арти. Но сказал так, чтобы сбить ее со следа. Он знал, что я не хочу, чтобы она догадывалась, насколько я страдаю морально. По его мнению, как я полагаю, ей не следовало этого знать. И кроме того, он в меня верил. Что со мной будет все в порядке. Каждый время от времени проявляет слабость. Какого черта. Даже герои устают.

После кофе Арти ушел. Я поблагодарил его, и он сардонически улыбнулся, но было видно, что он беспокоится обо мне. Я заметил в его лице напряжение. Жизнь начинала утомлять его. Когда он ушел, Валли заставила меня лечь в постель и отдохнуть. Она помогла мне раздеться и легла рядом со мной, тоже раздетая.

Сон мгновенно сморил меня. Я был умиротворен. Прикосновение ее теплого тела, рук, которым я доверял, не предававший меня рот и глаза, и волосы делали сон сладкой святыней, как не могли сделать никакие фармакологические препараты. Проснулся я один. На кухне слышался ее голос и голоса детей, вернувшихся из школы.

Женщины для меня были святыней, используемой, по правде говоря, эгоистически, но позволявшей переносить все невзгоды. Как бы мог я или любой другой мужчина пережить все поражения ежедневной жизни без этой святыни? Господи, я приходил домой ненавидя день, когда вышел на работу, до смерти озабоченный деньгами, которые зарабатываю, уверенный в своем конечном поражении в жизни потому, что никогда не стану преуспевающим писателем. И вся боль проходила потому, что я ужинал с семьей, рассказывал детям сказки, а по ночам уверенно и доверительно занимался любовью со своей женой. И это могло показаться чудом. И, конечно, настоящим чудом было то, что это относилось не только к нам с Валли, но к бесчисленным миллионам мужчин со своими женами и детьми, и на протяжении тысяч лет. Если все это пройдет, что будет удерживать людей вместе? Неважно, что здесь не всегда любовь, а временами даже чистая ненависть.

А потом все так или иначе проходит.

В Вегасе я рассказал все это по частям, иногда за выпивками в холле, иногда за послеполуночным ужином в кафе. А когда я закончил, Калли сказал:

— Мы все еще не знаем, почему ты ушел от жены. — Джордан посмотрел на него с мягким упреком. Он уже все рассказал о себе задолго до меня.

— Я не бросал жену и детей, — сказал я. — Просто взял отпуск. Я пишу ей каждый день. Однажды утром мне захочется домой, и я просто сяду в самолет.

— Просто так? — спросил Джордан. Без иронии. Ему действительно хотелось знать.

Диана говорила редко. Но теперь она похлопала меня по колену и сказала:

— Я тебе верю.

Калли сказал ей:

— Откуда ты свалилась, что веришь этому парню?

— Большинство мужчин — дерьмо, — сказала Диана. — Но Мерлин — нет, во всяком случае, пока что.

— Спасибо, — сказал я.

— Но ты дозреешь, — невозмутимо оказала Диана.

Я не мог сопротивляться желанию спросить:

— А как насчет Джордана? — Я знал, что она влюбилась в Джордана. Калли тоже это знал. Джордан не знал потому, что не хотел знать и не думал об этом. Но теперь он обернулся к Диане с вежливым интересом, как будто интересовался ее мнением. В этот вечер он выглядел действительно ужасно. Кости на его лице начали проступать сквозь кожу болезненно-бледными плоскостями.

— Нет, ты — нет, — сказала она ему.

Калли, такой привлекательный и дружелюбный, последним рассказал свою историю и, как и все мы, утаил самую важную часть, о которой я узнал только годы спустя. Впрочем, он предложил честное описание своей натуры, по крайней мере, так казалось. Мы все знали о какой-то его загадочной связи с отелем и его владельцем Гроунвельтом. Но при этом он на самом деле был дегенерировавшим игроком и жил в бедности. Джордана Калли не развлек, но должен признаться, что он развлек меня. Все необычные или карикатурные типы автоматически интересовали меня. Я не делал нравственных выводов. Я чувствовал себя выше этого и просто слушал.

Калли был поучительным примером, и вдохновляющим. Никто не мог его провести. Он сам всех проводил, и обладал инстинктом выживания. Жажда жизни на базе аморальности и полного пренебрежения этикой. И все же он был необычайно обаятелен, а порой забавен. Он интересовался всеми и мог обращаться с женщинами в несентиментальном, реалистическом духе, а это женщины любят.

Несмотря на постоянную нехватку денег, он мог уложить в постель любую из танцовщиц отеля посредством романтической сладенькой беседы. Если она держалась, он мог разыграть историю с меховой шубой.

Это было отработано. Он вел ее в магазин мехов на Стрипе. Владелец было его другом но девушка об этом не знала. Калли заставлял владельца показать девушке набор мехов и даже разложить по полу шкуры, чтобы они с ней могли выбрать лучшую. После того, как выбор был сделан, скорняк обмерял девушку и сообщал, что шуба будет готова через две недели. Потом Калли выписывал в качестве аванса чек на тысячу долларов и велел владельцу прислать счет. Квитанцию он отдавал девушке.

Тем же вечером Калли угощал девушку обедом, а после обеда давай ей несколько долларов на рулетку и потом вел к себе в номер, где, по его словам, она должна была уступить потому, что в сумочке у нее лежала квитанция. Раз Калли влюблен в нее так безумно, что еще остается делать? Просто меховая шуба не привела бы к этому. Просто любовь Калли не привела бы к этому. Но сложите все вместе, и, как объяснял Калли, это будет беспроигрышный вариант.

Конечно, девушка не получала меховой шубы. После двухнедельной любовной истории Калли затевал потасовку, и следовал разрыв. И, как говорил Калли, ни разу ни одна девушка не отдала ему квитанцию на меховую шубу. Во всех случаях они мчались в магазин мехов и пытались получить аванс и даже шубу. Но владелец, конечно, вежливо сообщал им, что Калли уже забрал аванс и отменил заказ.

У Калли была еще одна уловка для потаскушек из хора. Он выпивал с ними по нескольку вечеров подряд, внимательно выслушивал их жалобы и безгранично сочувствовал. Не позволял себе ни одного движения или намека. Потом, где-то на третий вечер, он вытаскивал стодолларовую банкноту, клал ее в конверт и засовывал конверт во внутренний карман пиджака. Потом говорил: “Послушай, я обычно этим не занимаюсь, но ты мне взаправду нравишься. Давай порезвимся у меня в номере, и я оплачу тебе такси до дома”.

Девушка слегка возражала. Ей хотелось такую бумажку. Но ей не хотелось прослыть потаскушкой.

Калли подключал очарование. “Послушай, — говорил он. — Когда ты пойдешь, будет поздно. Почему ты должна платить за такси до дома? Это самая малость, что я могу предложить. И ты мне действительно нравишься. Что тут плохого?” Потом он вытаскивал конверт и давал ей, и она роняла его в сумочку. Он немедленно вел ее в свой номер и пользовал часами прежде, чем отпустить домой. Потом начиналось, как он говорил, самое забавное. Девушка открывала в лифте сумочку, чтобы полюбоваться стодолларовой банкнотой, и обнаруживала десятидолларовую бумажку. Потому что, естественно, у Калли в кармане было два конверта.

Очень часто девушка возвращалась в лифте наверх и начинала стучать Калли в дверь. Он уходил в ванну и включал кран, чтобы заглушить шум, неторопливо брился и ждал ее ухода. Или, если она была более робкой и менее опытной, она звонила ему из холла и объясняла, что, возможно, он ошибся, что в конверте была только десятидолларовая бумажка.

Калли это любил. Он говорил: “Да, правильно. Сколько может стоить такси — два, три доллара? Но я для уверенности дал тебе десять”.

Девушка говорила: “Но я видела, как ты клал в конверт сто долларов”.

Калли приходил в негодование. “Сотня баксов за такси, — говорил он, — Какого черта, дрянная шлюшка? Я никогда в жизни не платил шлюхам. Послушай, я думал, ты хорошая девушка. Ты мне вправду понравилась. А теперь ты гонишь это дерьмо. Знаешь, не звони мне больше”. Или иногда, если думал, что есть варианты, то говорил: “О нет, дорогая. Ты ошиблась”. И звал ее для продолжения. Некоторые искренне верили, что произошла ошибка или, как тонко подмечал Калли, должны были поверить, что совершили ошибку, чтобы не выглядеть дурами. Иные даже назначали новое свидание, чтобы показать, что они не потаскухи, что они ложились с ним в постель не за сотню долларов.

Но делалось это не для сбережения денег, Калли все равно деньги проигрывал. Это было ради чувства власти, чувства, что он может “кинуть” красивую девчонку. Он особенно заводился, если девушка имела репутацию поддающейся только тем, кто ей действительно нравился.

Если девушки были и впрямь малодоступны, Калли становилось несколько сложнее. Он пытался пробраться к ним в головы, делал экстравагантные комплименты. Жаловался на собственную неспособность сексуально возбудиться, если не имеет подлинного интереса или плохо знает девушку. Он посылал им маленькие подарки, давал по двадцать долларов на транспорт. Но тем не менее, некоторые неуступчивые девушки не давали ему ступить на свой порог. Тогда он переключал их. Он начинал рассказывать о своем друге, богатом человеке и лучшем парне на свете. Он заботится о девушках из дружбы, им не нужно даже видеться для этого. Этот друг выпьет с ними, богач, обычно игрок, занимающийся большим бизнесом на одежде в Нью-Йорке или автомобильным агентством в Чикаго. Калли уговаривал девушку пойти пообедать с его другом, причем друг был хорошо проинструктирован. Девушке было нечего терять. Просто обед с приятным богатым человеком.

Они обедали. Друг тратил на нее пару сотен или посылал на следующий день дорогой подарок. Он был всю дорогу очарователен и неназойлив. Но в будущем просматривались меховые шубы, автомобили, бриллиантовые кольца на много карат. Девушка шла с богатым другом в постель. А после того, как богатый друг трогался в путь, красивая недоступная девушка отдавалась Калли за оплату такси.

Калли не ведал пощады. Он исходил из того, что все незамужние женщины были пройдохами, готовыми заморочить вас той или иной уловкой, включая настоящую любовь, и что в ваших правах было отвечать им тем же. Он проявлял некоторое снисхождение только если девушки не барабанили в его дверь и не звонили ему из холла. Он тогда знал, что девушки были честными, униженными из-за того, что их провели. Иногда он отыскивал их и, если они нуждались в деньгах на жилье или пропитание он говорил им, что пошутил, и бросал сотню-другую.

Для Калли это было развлечением. Предметом рассказов приятелям — воришкам, мошенникам и игрокам. Все они смеялись и поздравляли его. Все эти мошенники острр ощущали женщин как врага, правда, врага, приносившего мужчинам необходимые плоды, но они терпеть не могли расплачиваться адекватно, что означало деньги, время и чувство. Им требовалось женское общество, им требовалось окружение женской мягкости. Они платили тысячи за авиабилеты, чтобы взять с собой девушек из Вегаса в Лондон, просто чтобы иметь их при себе. Но это было нормально. В конце концов несчастное дитя должно было паковаться и ехать. Она отрабатывала свои деньги, и должна была быть в любое время готова к немедленному сношению без предисловий и обычных вежливостей. Без выпендривания. Главное, без выпендривания. Петушок выглянул. Займись им. Никаких “любишь ли ты меня?” Никаких “давай сначала поедим”. Никаких “я хочу хоть осмотреться”. Никаких немножко вздремнуть, потом, не сейчас, вечером, на следующей неделе, после Рождества. Прямо сейчас. Быстрое обслуживание всю дорогу. Большим игрокам требовался первый класс.

Способы ухаживания Калли представлялись мне глубоко порочными, но женщинам он нравился куда больше других мужчин. Казалось, как будто они понимают его, видят все его уловки, но польщены, что он обратил на них внимание. Некоторые из девушек, которых он провел, становились его хорошими друзьями, всегда готовых отдаться ему, если он чувствовал себя одиноко. Когда однажды он заболел, через его гостиничный номер прошел целый полк шлюшек, чтобы помыть его, накормить, поправить простыни и подуть на него, чтобы он расслабился и спокойно спал ночью. Калли редко сердился на девушку, и тогда он говорил со смертельным презрением: “Гуляй”, и эти слова имели опустошительный эффект. Возможно, из-за перехода от полного сочувствия и уважения к грубости, а возможно потому, что девушка не понимала причины грубости. Или он жестоко этим пользовался для шока, когда не срабатывали чары.

Но при всем том смерть Джордана подействовала на него. Он ужасно рассердился на Джордана, и воспринял его самоубийство как личное оскорбление. Он жалел, что не получил двадцати тысяч, но я чувствовал, что не это в действительности заботило его. Несколькими днями позже я зашел в казино и обнаружил, что Калли играет в блэкджек за заведение. Он нанялся на работу, он прекратил играть! Я не мог поверить, что это серьезно. Но так оно и было. Для меня это было все равно, как если бы он стал священником.

Глава 7

Неделю спустя после смерти Джордана я покинул Вегас, как полагал, навсегда и отправился обратно в Нью-Йорк.

Калли проводил меня до самолета, и мы пили кофе в аэропорту, пока я ожидал посадки. Я с удивлением отметил, что Калли по-настоящему взволнован моим отъездом.

— Ты вернешься, — сказал он. — Все возвращаются в Вегас. И я буду здесь. Мы прекрасно проведем время.

— Бедный Джордан, — сказал я.

— Да, — сказал Калли. — Я никогда в жизни не смогу этого понять. Зачем он это сделал? Какого черта он это сделал?

— Он никогда не выглядел удачливым, — сказал я. Объявили посадку, и мы пожали друг другу руки.

— Если тебе надоест дома, позвони мне, — сказал Калли. — Мы приятели. Я вытащу тебя. Он даже обнял меня. — Ты человек действия, — сказал он. — Ты всегда будешь в действии. Так что у тебя всегда будут проблемы. Позвони мне.

Я не поверил в его искренность. Через четыре года он очень преуспел, а я попал в большую передрягу, представ перед судом. И когда я позвонил Калли, он прилетел в Нью-Йорк, чтобы помочь мне.

Глава 8

Огромный самолет, убегая от яркого западного дня, летел навстречу мраку восточных часовых поясов. Я с ужасом ожидал момента, когда самолет приземлится, и я должен буду встретиться с Арти, и он повезет меня домой в Бронкс, где ждут жена и дети. Я приготовил им подарки, миниатюрные игрушечные заводные машинки, а для Валери — кольцо с жемчугами, стоившее мне двести долларов. Девушка в подарочном магазине отеля Занаду хотела пятьсот долларов, но Калли выбил специальную скидку.

Но мне не хотелось думать о моменте, когда я войду в дверь своего дома и увижу лица жены и детей. Я чувствовал себя виноватым, и ужасался, предвосхищая сцену с Валери. Поэтому я стал думать о том, что было со мной в Вегасе.

Я думал о Джордане. Его смерть не выбила меня из колеи. По крайней мере, на настоящий момент. В конце концов, я знал его только три недели, по существу, не знал совсем. Но что, удивлялся я, так трогало в его скорби? Я не испытывал такой скорби и надеялся никогда не испытать, Я всегда сомневался в нем, изучал его, как шахматную позицию. Вот был человек, живший обычной счастливой жизнью. Счастливое детство. Он иногда рассказывал о том, как хорошо ему было ребенком. Счастливая женитьба. Хорошая жизнь. Все у него шло правильно до этого последнего года. Тогда почему же он не вылез? Измениться или умереть, сказал он однажды. Вот для чего вся жизнь. А он просто не мог измениться. Вина была его.

За эти три недели лицо его похудело, как будто кости пробивались изнутри в знак предостережения. А тело его быстро и катастрофически сжималось. Но больше ничто не обнаруживало его намерений. Вспоминая те дни, я понимал теперь, что все, что он говорил и делал, было направлено на то, чтобы сбить меня со следа. Когда я отказался от его предложения поставить за меня и Калли, и Диану, это делалось просто, чтобы показать подлинность моей симпатии к нему. Я думал, что это ему поможет. Но он утратил способность, которую Остин называла “благодатью симпатии”.

Полагаю, он стыдился своего отчаяния. Он был солидным американцем, для него было позором чувствовать бесцельность жизни.

Его жена убила его. Все очень просто. Детство, мать, отец? Даже если детские шрамы идут на пользу, невозможно дорасти до неуязвимости. Возраст не предохраняет от травм.

Как и Джордан, я поехал в Вегас, испытывая детское ощущение предательства. Моя жена мирилась со мной на протяжении пяти лет, пока я писал книгу, и никогда не жаловалась. Ее это не очень-то радовало, но какого черта, ночевал-то я дома. Когда мой первый роман был отвергнут, а сердце мое разбито, она сказала горько: — Я знала, что ты никогда не продашь его.

Я был ошеломлен. Разве она не понимала, каково мне? Это был один из ужаснейших дней в моей жизни, а я любил ее, как никого другого в мире. Я попытался объясниться. Книга была хорошей. Только в ней был трагический конец, а издатель хотел оптимистический конец, а я отказался. (Как я гордился этим. И как я был прав. Я всегда был прав в отношении своей работы.) Я думал, что и моя жена будет мной гордиться. Что показывает, насколько писатели глупы. Она была разгневана. Мы живем так бедно, я должен столько денег, откуда я такой взялся, кем я себя воображаю, ради Христа? Она так обезумела, что забрала детей и ушла из дома и не возвращалась, пока не настало время готовить ужин. А сама-то раньше тоже хотела стать писателем.

Нам помог мой тесть. Но однажды он столкнулся со мной, когда я выходил из букинистического магазина с охапкой книг, и рассвирепел. Был прекрасный солнечный весенний день. Он только что вышел из своей конторы и выглядел увядшим и напряженным. А тут шел я, ухмыляясь в предвкушении печатных сокровищ.

— Черт подери, — сказал он. — Я-то думал, ты пишешь книгу. А ты просто разгильдяйничаешь. — Он хорошо умел подобрать слово.

Пару лет спустя книга была издана так, как я хотел, собрала хорошие отзывы, но принесла всего несколько тысяч. Мой тесть вместо того, чтобы поздравить меня, сказал: “Ну что ж, это не дало никаких денег. Пять лет работы. Теперь ты должен сосредоточиться на обеспечении семьи”.

Играя в Вегасе, я их понял. Какого черта они должны были вникать? Почему они должны были ценить эту идиотскую эксцентричность, с которой я относился к творчеству? Какого хрена они должны были заботиться об этом? Они были абсолютно правы. Но я никогда не относился к ним так, как раньше.

Единственный, кто понимал меня, был мой брат Арти, и даже он в последний год, как я чувствовал, несколько разочаровался во мне, хотя не показывал этого. А он был наиболее близким мне человеком. По крайней мере, пока я не, женился.

Я снова ужаснулся возвращению домой и задумался о Вегасе. Калли никогда не говорил о себе, хотя я расспрашивал его. Он рассказывал о своей нынешней жизни, но редко о чем-то до Вегаса. И забавно, что я один, казалось, проявлял любопытство. Джордан и Калли редко задавали вопросы. Если бы они спросили, я бы рассказал больше.

Хотя мы с Арти росли в сиротском приюте, это было не хуже, а, возможно, намного лучше, чем военные школы или изысканные интернаты, куда богачи пристраивают своих детей просто, чтобы избавиться от них. Арти был моим старшим братом, но я всегда был выше и сильнее; по крайней мере, физически. По характеру он был чертовски упрям и гораздо более честен. Он был увлечен наукой, а я любил вымыслы. Он читал книги по химии и математике и решал шахматные задачи, учил меня шахматам, но мне никогда не хватало терпения, — это не азартная игра. Я читал романы. Дюма и Диккенс, Сабатини, Хемингуэй, Фицджеральд, а позже Джойс и Кафка, и Достоевский.

Клянусь, что сиротство не наложило отпечатка на мой характер. Я был как все другие дети. Позже никто не мог предположить, что мы не знали отца и мать. Единственное, что могло показаться неестественным и покоробить, — то, что мы с Арти были отцом и матерью друг для друга. Во всяком случае, мы ушли из приюта подростками, Арти получил работу, а я поселился с ним. Потом Арти влюбился в девушку, и мне пришлось уходить: вступить в армию, чтобы сражаться на Второй Мировой войне. Когда я пять лет спустя вернулся, мы с Арти превратились в братьев. Он был отцом семейства, а я был ветераном войны. Вот и все об этом. Единственное время, когда я думал о нас как о сиротах, наставало, когда мы с Арти допоздна засиживались у него дома, а его усталая жена шла спать. Она целовала Арти прежде, чем покинуть нас. И я думал, что мы с Арти были иными. В детстве никто не целовал нас перед сном.

Но по-настоящему мы никогда не жили в приюте. Мы спасались книгами. Я больше всего любил историю о короле Артуре и его Круглом Столе. Я читал все ее варианты, все адаптации и исходную книгу Мэлори и думал о короле Артуре как о своем брате Арти. У них были одинаковые имена, и в своем детском сознании я находил их очень похожими по доброте характеров. Но себя я никогда не идентифицировал с храбрыми рыцарями, такими, как Ланселот. По какой-то причине они не производили на меня впечатления. И даже ребенком меня не интересовало Кольцо Грааля. Я не хотел быть Галахадом.

Но я влюбился в Мерлина, в его искусство колдовства, в его способность обращаться в сокола или в любое животное. Его исчезновения и возникновения. Его долгие отсутствия. Больше всего мне нравилось, как он говорит королю Артуру, что не может больше оставаться правой рукой короля. И объясняет, почему. Что Мерлин влюбится в девушку и обучит ее магии. И что она предаст Мерлина и использует его магические заклинания против него. И что он будет заточен в пещере на тысячу лет прежде, чем заклятие падет. Вот это был влюбленный, вот это был волшебник. Он переживет их всех. И вот, ребенком я старался быть Мерлином для своего брата Артура. А уйдя из приюта, мы сменили свои фамилии на Мерлин. И больше никогда не говорили о сиротстве. Ни между собой, ни с другими.