Чезаре, возможно, и остался бы при своем мнении, если бы не Лукреция. Она прибежала к нему по тоннелю из своего дворца, как только услышала, что он заболел.

Села на кровать, погладила по голове, потом спросила:

«Чез, кто, как не ты, сможет сказать мне правду о человеке, за которого мне предстоит выйти замуж? Кому еще я могу доверять?»

— Креция, какая разница? — ответил он вопросом. — Тебя уже обещали ему в жены, и с этим я ничего не могу поделать.

Лукреция улыбнулась брату, пальчиками взъерошила ему волосы. Наклонилась, нежно поцеловала в губы и улыбнулась.

— Неужели тебе так трудно сделать это для меня?

Я ненавижу саму мысль о том, что в мою постель ляжет другой мужчина. Я буду плакать и закрывать глаза и пусть не смогу выгнать его из кровати, целовать его откажусь.

Клянусь тебе, брат мой, откажусь.

Чезаре глубоко вздохнул и согласился выполнить желание сестры.

— Я очень надеюсь, что он не чудовище, — только и сказал он. — Иначе мне придется убить его до того, как он прикоснется к тебе.

Лукреция рассмеялась.

— Мы с тобой развяжем священную войну. — Реакция Чезаре ей понравилась. — Папе прибавится дел. Ему придется задабривать Милан, который очень обидит смерть Джованни от твоей руки, и пытаться заключить союз с Неаполем. Мавр может захватить тебя и бросить в подземелье. Папа поведет свою армию, чтобы освободить тебя, а тут и Венеция попытается отхватить у нас кусок территории. Лучшие художники Флоренции будут рисовать наши портреты, выставляя нас в самом неприглядном виде, а их пророки — обещать нам вечное проклятие, — она так хохотала, что повалилась на кровать.

Чезаре нравилось слышать смех сестры. Смех этот заставлял его забыть обо всем на свете, даже успокаивал злость, которую он испытывал к отцу. Да и головная боль поутихла. В общем, он согласился встречать «дорогого» гостя…

Как только Лукреция услышала музыку и поняла, что процессия приближается к ее дворцу, она взбежала на третий этаж и выскочила на балкон, нависающий над улицей.

Джулия Фарнезе, уже два года любовница Папы, в этот день одела ее в темно-зеленое атласное платье с кремовыми рукавами и украшенным драгоценными камнями лифом. Белокурые волосы забрала в пучок, оставив лишь несколько прядок, свисающих вдоль щеки, чтобы подчеркнуть красоту шеи.

Джулия уже не один месяц пыталась объяснить Лукреции, что будет ожидать ее в первую брачную ночь, Лукреция если и слушала, то в пол-уха. Когда же Джулия начинала рассказывать о том, как должно ублажать мужчину, перед мысленным взором Лукреции возникал Чезаре.

И хотя она никому не говорила ни слова, ее любовь к нему крепла с каждым днем.

Выйдя на балкон, Лукреция удивилась тому, что у дворца собралась целая толпа. Александр позаботился об охране, но солдаты не смогли защитить ее от лепестков цветов, которыми римляне забросали и ее, и большой балкон. Лукреция улыбалась и махала всем рукой.

Она посмеялась ужимкам шута, похлопала музыкантам, а потом увидела их.

Первым своего брата Чезаре, на белом жеребце, красивого и благородного, с прямой спиной, серьезным лицом.

Он поднял голову, увидел Лукрецию и улыбнулся. Хуан не удостоил ее и взгляда. То и дело наклонялся, чтобы взять цветы у подбегавших к нему женщин. Младший брат, Хофре, приветствовал ее радостной, пусть и пустой улыбкой.

Следом ехал он, Джованни Сфорца. Длинные черные волосы, ухоженная бородка, классический нос, широкие плечи, но вот роста природа ему явно недодала. Жених ей определенно не понравился, но, когда он посмотрел на балкон, сдержал лошадь и отсалютовал ей, Лукреция, как ее и учили, поклонилась ему.

До свадьбы оставалось три дня, и теперь, когда процессия проследовала дальше, ей не терпелось услышать, что скажут Адриана и Джулия о ее суженом. И хотя Адриана успокаивала ее и говорила, что все будет хорошо, Креция знала, что правду сможет узнать только от Джулии.

— Что ты думаешь? — спросила ее Лукреция. — Он — чудовище?

Джулия рассмеялась.

— Я думаю, что он симпатичный, хотя и крупный мужчина… может, слишком крупный для тебя, — поддела ее Джулия, и Лукреция точно знала, что та имела в виду.

А потом Джулия обняла ее. — Он очень даже ничего.

И потом, ты должна выйти замуж ради Святейшего Папы и ради Господа. С обычной жизнью это никак не связано.

Как только Александр вселился в папский дворец, он превратил несколько пустовавших ранее комнат в знаменитые покои Борджа. Стены его личной приемной, Sala dei Misteri [6], расписал фресками его любимый художник, Пинтуриккьо.

На одной из фресок, изображающей Вознесение, он нарисовал и Александра среди тех избранных, кому выпала честь лицезреть, как Христос поднимается к небесам.

Одев Александра в темный плащ, художник положил у его ног золотую тиару. Взор свой Александр обратил к небесам, словно благословляя возносящегося Христа.

На других фресках не вызывала сомнений схожесть с Борджа лиц давно умерших святых, мучеников и прочих религиозных фигур. Лукреция, невероятно красивая, стала светловолосой святой Катериной. Чезаре, как римский император, восседал на золотом троне. Хуан стал восточным монархом, Хофре — невинным херувимом. На всех фресках нашлось место красному быку, символу семьи Борджа.

На двери второй комнаты Пинтуриккьо изобразил Мадонну во всей ее красе. Из всех святых Александр более всего чтил Марию, и художник в качестве модели выбрал Джулию Фарнезе, тем самым одной картиной доставив Александру двойное удовольствие.

Был еще во дворце и зал Веры, площадью в тысячу квадратных ярдов. Фресками художник разрисовал и купольный потолок. Все апостолы получили по отдельной фреске, каждый читал святое писание внимательно слушающим пророкам, чтобы потом те несли людям откровения Христа. Пророкам художник дал лица Александра, Чезаре, Хуана и Хофре.

Стены комнат украшали роскошные гобелены. В зале Веры стоял папский трон, на котором восседал Александр, принимая важных персон. У трона стояли золоченые скамеечки, на которые гости преклоняли колено, чтобы поцеловать перстень, и диваны, куда они могли присесть, если аудиенция затягивалась. Тут обсуждались будущие Крестовые походы и принимались решения, кто и как будет править городами Италии.

В эти покои и ввели Джованни Сфорца, герцога Пезаро. Он наклонился, чтобы поцеловать святую ногу, затем священный папский перстень. Роскошь Ватикана произвела на него неизгладимое впечатление, как и богатства, которые ему предстояло получить. Юная невеста приносила с собой тридцать тысяч дукатов, этой суммы хватало на то, чтобы перестроить дворец в Пезаро и позволить себе многое из того, на что раньше не хватало денег.

Папа Александр представил Джованни братьев его новой жены. Из двух старших Хуан понравился ему куда больше, чем Чезаре. Хофре был слишком мал, чтобы обращать на него внимание. Чезаре не отличался особой приветливостью, а вот Хуан пообещал герцогу, что до свадьбы они успеют отлично провести время в городе, и Джованни подумал, что все не так плохо, как ему поначалу представлялось. Но при любых обстоятельствах он никогда не стал бы спорить со своим дядей, Мавром. Раскрой он рот, Милан вернул бы себе Пезаро и он потерял бы герцогство столь же быстро, как и получил.

Во второй половине дня, когда все собирались в Ватикан к началу торжеств, Чезаре быстренько исчез. Покинул дворец на лошади и умчался за город. Он провел со Сфорца совсем ничего, но уже ненавидел этого мерзавца. Болтун, хвастун, одним словом, говнюк. Глупее Хофре, если такое только возможно, и наглее Хуана. Зачем ее очаровательной сестре такой муж? И что он мог сказать ей при следующей встрече?

Если будущий зять встретил у Чезаре полное неприятие, то Хуана, наоборот, потянуло к нему. При дворе друзей у него было немного, а постоянный спутник и вовсе один — турецкий принц Джем, которого Папа держал в заложниках по требованию его брата, правящего султана.

Султан Баязид заключил соглашение с Папой Иннокентием, когда очень боялся, что новый Крестовый поход готовился с одной только целью: отдать турецкий престол его брату Джему. В обмен на согласие держать Джема заложником в Риме Папа ежегодно получал сорок тысяч дукатов. После смерти Иннокентия Папа Александр согласился выполнять ранее заключенное соглашение, а Джема принимал во дворце как почетного гостя. А почему, собственно, не наполнять казну святой римской католической церкви деньгами неверных?

Тридцатилетний Джем, очень смуглый, с точки зрения римлян, мрачноватый, отрастил длинные усы и ходил по Ватикану в тюрбане и восточных одеждах. Вскоре Хуан начал одеваться точно так же, разумеется, за исключением официальных приемов. И хотя Джем был чуть ли не вдвое старше Хуана, она начали везде появляться вместе, и Джем приобрел значительное влияние на избалованного сына Папы. Александр терпел их дружбу не только из-за денег, которые приносило казне пребывание Джема в Риме, но и потому, что в компании принца Хуан хоть иногда, да улыбался. Чезаре Джема терпеть не мог.

Вечером перед свадьбой Хуан пригласил Джованни Сфорца проехаться с ним и Джемом по Риму, заглянуть в местные таверны, наведаться к проституткам. Джованни согласился без промедления. Джем и герцог Пезаро сразу поладили, начали рассказывать друг другу интересные истории, не забывая при этом про еду и питье. Римляне старались держаться подальше от этой троицы, ни у кого не возникало и мысли пригласить их в лавку или дом.

Зато проститутки встретили их с распростертыми объятьями. Хуан частенько бывал у них, и многие даже спорили на деньги, кого он выберет на этот раз. Ходили слухи, что он — любовник Джема, но куртизанок, которые зарабатывали на жизнь, обслуживая аристократов, такие тонкости нисколько не интересовали. Главное, он приходил к ним и щедро расплачивался за полученное удовольствие.

Одну из девушек, пятнадцатилетнюю Авалону, с длинными черными волосами и густыми ресницами, Хуан выбирал особенно часто. Дочь хозяина одной из таверн, она просто влюбилась в Хуана. Но в тот вечер, когда трое молодых людей отправились кутить в город, Хуан предложил Авалону сначала будущему зятю, а потом Джему. Оба мужчины на глазах Хуана поднимались с ней наверх, но тот слишком много выпил, чтобы принимать во внимание ее чувства. Наконец, когда он пришел к ней в надежде на привычные теплоту и нежность, Авалона отвернулась и отказалась его поцеловать. Хуан пришел в ярость. Его отличало болезненное самолюбие, вот он и подумал, что будущий зять доставил ей больше удовольствия, чем он, а потому она и не хочет на него смотреть. Отвесил ей оплеуху, но она не пожелала с ним разговаривать. Хуан дулся всю дорогу домой. А вот Джованни Сфорца и Джем отлично провели вечер и даже не заметили обиды Хуана.

День свадьбы наступил быстро. Лукреция выглядела величественно в платье из красного бархата, отороченного мехом. Ее светлые волосы украшали рубины и бриллианты. Джулия Фарнезе надела простенькое платье из розового атласа, подчеркивающее белизну ее кожи. Адриана остановила свой выбор на темно-синем бархате. Расшитая золотом одежда Джованни Сфорца, ее брата Хуана и его приятеля Джема так сверкала золотом, что затмевала не только наряд невесты, но и одеяния Папы.

Александр предложил Хуану сопровождать невесту к алтарю, и она знала, что Чезаре разозлило это решение отца. Но Лукреция его одобрила, потому что понимала, что Чезаре, окажись он на месте Хуана, мог и сорвать бракосочетание. Теперь она задавалась вопросом, а появится ли он вообще, хотя прямой приказ Папы не оставлял ему выбора. Правда, она знала горячность Чезаре, знала, что он мог отказаться наотрез и ускакать из Рима. Но молила Бога, чтобы этого не случилось, потому что именно Чезаре хотела она увидеть, именно Чезаре любила больше других.

Церемония проходила в Большом зале Ватикана, несмотря на возражение многих кардиналов, считавших, что в священных залах люди должны появляться только во время церковных торжеств. Но Папа хотел, чтобы Лукреция вышла замуж в Ватикане, а его слово всегда оставалось последним.

На возвышении в передней части зала стоял трон Папы и двенадцать, по шесть с каждой стороны, кресел темно-красного бархата для двенадцати вновь избранных кардиналов. В личной часовне Папы, меньших размеров, но столь же роскошной, как и главная часовня святого Петра, Александр распорядился рядами поставить высокие золотые и серебряные подсвечники перед каждым из мраморных святых, высившихся по обе стороны алтаря.

Епископ, одетый в развевающиеся церемониальные ризы, с серебряной митрой на голове, читал молитвы на латыни, благословляя жениха и невесту.

Курящиеся в этот день благовония казались особенно ароматными. Их привезли с Востока лишь несколькими днями раньше, подарок от брата Джема, турецкого султана Баязида II. Но Лукреции белый дым жег горло, ей приходилось сдерживать кашель. Иисус на громадном кресте казался Лукреции таким же зловещим, как и большой меч верности, который епископ держал над ее головой, когда молодая пара давала обеты.

Наконец она заметила Чезаре, который стоял у входа в часовню. А то уже начала волноваться, потому что его кресло у алтаря, где сидели остальные кардиналы, пустовало.

Прошедшую ночь Лукреция провела на коленях в молитвах Мадонне, молила о прощении после того, как проскользнула через тоннель в комнату своего брата Чезаре, чтобы вновь отдаться ему. Она спрашивала себя, почему ей так хорошо с ним, почему ее мутит от одной только мысли о другом? Она же совершенно не знала мужчину, которому предстояло стать ее мужем. Видела его лишь однажды, с балкона, а когда днем раньше они оказались в одной комнате, он не сказал ей ни слова, не подал виду, что знает о ее существовании.

И теперь, когда они, коленопреклоненные, стояли перед алтарем, она впервые услышала его голос: «Я возьму эту женщину в жены…» Неприятный голос, даже противный.

Как в трансе Лукреция согласилась чтить его, как своего мужа. Но ее взгляд и сердце были обращены к Чезаре, который, одетый в черное, уже стоял рядом с Хуаном. На нее он не посмотрел ни разу.

Потом, в одном из больших залов Ватикана, Sala Reale [7], Лукреция Борджа во всем великолепии сидела за установленным на возвышении столом. Компанию ей составляли Джованни, Адриана, Джулия Фарнезе, которую она выбрала в свидетельницы, Баттестина, внучка усопшего Папы Иннокентия, другие подружки невесты, тогда как три ее брата сидели за другим столом. Многие гости устроились на подушках, сотнями лежащих на полу. По периметру стояли громадные столы, заваленные едой и сладостями, и, как только гости поели, середину зала освободили, чтобы актеры смогли сыграть спектакль. Потом их сменили танцоры и певцы.

Несколько раз Лукреция смотрела на своего мужа, но тот полностью ее игнорировал, набивая рот едой и наливаясь вином. В отвращении она отворачивалась.

В этот, вроде бы знаменательный для нее день Лукреция, что случалось крайне редко, горько сожалела о том, что рядом с ней нет матери. Но после того, как Джулия стала любовницей Папы, Ваноцце места во дворце не нашлось.

Вновь глянув на своего мужа, Лукреция подумала, а сможет ли она привыкнуть к этому вечно мрачному лицу.

Мысль о том, что ей придется покинуть Рим, о жизни в Пезаро наполняла ее отчаянием. Радовало только обещание отца отложить отъезд на год.

В окружении смеха и веселья гостей Лукреция чувствовала себя невероятно одинокой. Есть ей не хотелось, но она сделала несколько глотков красного вина, которое налили в ее серебряную чашу, и оно ударило ей в голову.

Она начала болтать со своими подружками, и постепенно настроение у нее заметно улучшилось. В конце концов, она на празднике и ей всего тринадцать.

В какой-то момент Папа Александр объявил, что обед будет подан в его личных покоях, где молодые получат приготовленные им подарки. Прежде чем покинуть Большой Зал, он приказал слугам швырять оставшиеся сладости с балкона в толпу горожан, собравшуюся на площади, чтобы и они смогли разделить праздник с приглашенными на торжество.

Далеко за полночь Лукреция получила возможность поговорить с отцом. В одиночестве он сидел за столом, большинство гостей разошлись, только ее братья и несколько кардиналов остались в приемной.

Лукреция с опаской приблизилась к Папе, не хотела отрывать его от важных мыслей, но дело не терпело отлагательства. Опустилась на колени, склонила голову, ожидая разрешения заговорить.

Папа Александр улыбнулся, подбодрил ее.

— Смелее, дитя мое. Скажи папе, что у тебя на душе.

Лукреция подняла голову. Глаза блестели, но личико заметно побледнело от усталости: день выдался долгим.

— Папа, — едва слышно прошептала она, — Папа, Должна я ложиться с Джованни в одну постель в эту самую ночь? Так уж необходимо, чтобы ты столь скоро засвидетельствовал вступление в силу брачного контракта?

Папа посмотрел в потолок. Он тоже думал об этой постели, гораздо больше, чем хотелось бы.

— Если не сейчас, то когда? — спросил он дочь.

— Через день-другой.

— С неприятными делами лучше всего покончить как можно быстрее, — улыбнулся он Лукреции. — И тогда ты будешь спокойно жить без этого меча над головой.

Лукреция тяжело вздохнула.

— Мой брат Чезаре должен при этом присутствовать?

Папа Александр нахмурился.

— Необходимости в этом нет. Если там буду я. Вообще для признания брачного контракта действующим необходимы трое любых свидетелей.

Лукреция кивнула.

— Я бы предпочла, чтобы его там не было, — в голосе звучала решительность.

— Если есть на то твое желание, так тому и быть, — ответил Папа Александр.

И Джованни, и Лукреция с неохотой вошли в опочивальню: он — потому что по-прежнему грустил по первой, умершей жене, она — потому что смущалась посторонних глаз и не хотела, чтобы к ней прикасался кто-либо, помимо Чезаре. Впрочем, она сильно напилась и уже мало что соображала. Выйдя в приемную и увидев, что Чезаре там нет, Лукреция одну за другой осушила три чаши вина, чтобы придать себе мужества и сделать то, что от нее требовалось.

В опочивальне она и Джованни разделись с помощью слуг и скользнули под белые атласные простыни, стараясь не коснуться друг друга до прибытия свидетелей.

Вошел Папа, сел на обитое бархатом кресло, уставился в большой гобелен с вытканным на нем сюжетом Крестового похода, начал молиться, перебирая в руке четки. Второе кресло занял кардинал Асканьо Сфорца, третье — брат Джулии, кардинал Фарнезе, которого с тех пор, как Александр возвел его в сан, звали не иначе как «юбочный кардинал».

Джованни Сфорца ни слова не сказал Лукреции, просто наклонился к ней, схватил за плечо, потянул на себя.

Попытался поцеловать, но она отвернула голову и ткнулась лицом ему в шею. Пахло от него, как от вола. Под его руками по ее телу пробежала дрожь отвращения. На мгновение она испугалась, что ее сейчас вырвет. Оставалось только надеяться, что кому-то хватило ума поставить у кровати ночной горшок. Всесокрушающая грусть охватила ее, она едва не расплакалась. А когда он взгромоздился на нее, уже ничего не чувствовала. Закрыла глаза и усилием воли перенеслась далеко-далеко, в то место, где бегала в камышах и валялась на мягкой траве… в «Серебряное озеро», туда, где чувствовала себя свободной.

На следующее утро Лукреция поспешила навстречу Чезаре, который шел из дворца к конюшне. Сразу увидела, что тот расстроен. Попыталась успокоить его, но Чезаре не стал и слушать. В молчании она наблюдала, как он заседлал лошадь и ускакал.

Вернулся Чезаре через два дня. Сказал, что провел это время за городом, размышляя о своем будущем и ее. Сказал, что простил ее, эти слова только разозлили Лукрецию.

— Что же ты мне простил? Я только выполняла свой Долг, как и ты. Ты вечно жалуешься на то, что стал кардиналом. А вот я бы предпочла быть кардиналом, а не женщиной!

— Мы оба должны выполнять желание Святейшего Папы, но я хочу быть солдатом, а не кардиналом! — отрезал Чезаре. — Так что ни один из нас не имеет того, чего хочет!

Чезаре понимал, что на кону самой важной битвы, в которой ему предстояло участвовать, стояла свобода воли.

А любовь могла лишить человека этой свободы. Чезаре любил отца. Однако он достаточно долго изучал методы Александра, знал, на что тот способен, понимал, что он сам никогда не пойдет на такое предательство. Чезаре полагал, что лишить человека его собственности, богатств, даже жизни — куда меньшее преступление, чем оставить его без свободы воли. Без нее человек становился марионеткой в чужих руках, животным, подчиняющимся щелканью кнута дрессировщика. И он поклялся себе не превращаться в такое животное.

И хотя Чезаре понимал, чего добивался отец, укладывая его в кровать с Лукрецией, он еще и любил ее. Даже убедил себя, что выбор оставался за ним. Но, похоже, попал в западню. Любовь Лукреции могла приручить самого дикого зверя, и, сама того не ведая, она стала кнутом в руках их отца.

Лукреция заплакала, Чезаре обнял ее, попытался успокоить.

— Все будет хорошо, Креция, — долго гладил белокурые локоны, прижимая сестру к себе. Наконец слезы высохли. — Не думай больше об этом гусаке Сфорца. Что бы там ни было, у тебя всегда буду я, а у меня — ты.