1

В здании 3-го нью-йоркского уголовного суда в ожидании процесса сидел Америго Бонасера; он жаждал отомстить людям, которые жестоко надругались над его дочерью, пытаясь обесчестить ее.

Судья, человек с грубыми чертами лица, засучил рукава своей черной мантии, будто собираясь собственноручно наказать двух молодых людей, сидящих на скамье подсудимых. Его лицо изображало холодность и даже гнев. Но это было фальшью, которую Америго ощущал, но которую в то же время не мог до конца постичь.

— Вы действовали как последние дегенераты, — жестким голосом произнес судья.

«Да, да, — подумал Америго Бонасера. — Звери. Звери.» Двое молодых людей с коротко подстриженными блестящими волосами и гладко выбритыми щеками скромно потупились и почтительно склонили головы.

Судья продолжал:

— Вы действовали как дикие звери, и ваше счастье, что вы не изнасиловали несчастную девушку, иначе я упрятал бы вас за решетку на двадцать лет. — Судья остановился, его глаза хитро блеснули из-под лохматых бровей в сторону мрачного Америго Бонасера, а потом уткнулись в стопку протоколов, лежавшую перед ним. Он скорчил гримасу и пожал плечами, показывая, что действует против своей воли.

— Но учитывая вашу молодость, безукоризненное прошлое и незапятнанную репутацию ваших семей, я приговариваю вас к трем годам заключения условно.

Только сорок лет занятия своим ремеслом не дали гримасе ненависти исказить лицо Америго Бонасера. Его дочь все еще находилась в больнице со сломанной челюстью, а эти звери уже выходят на свободу? Все это выглядело настоящей комедией. Он смотрел на счастливых родителей и родственников, которые сгрудились вокруг своих дорогих чад. О, теперь все они счастливы, теперь все они улыбаются.

Комок черной желчи подкатил к горлу Бонасера и с силой прорвался сквозь сомкнутые зубы. Он вынул белый носовой платок и поднес его к губам. Он стоял и глядел на двух паршивцев, которые уверенно прошагали в направлении к выходу, не удостоив его даже взглядом. Он позволил им пройти, не произнеся ни звука, и лишь крепче прижимая к губам чистый, пахнущий мылом платок.

Теперь мимо него проходили родители этих зверей, — двое мужчин и две женщины его возраста, но, судя по одежде, американцы с большим стажем. Они смотрели на Америго, и в их взглядах смущение смешивалось со странным презрением победителей.

Потеряв самообладание, Бонасера грубо прокричал:

— Вы у меня поплачете так, как я плачу теперь! Я заставлю вас плакать, как заставили плакать меня ваши дети.

Адвокаты подталкивали своих клиентов к выходу и не спускали глаз с молодых людей, которые было повернули обратно, пытаясь встать на защиту родителей. Служащий суда, огромного роста мужчина, рванулся к ряду, где стоял Бонасера, но в этом уже не было необходимости.

Все годы, проведенные в Америке, Америго Бонасера верил в закон и справедливость. Теперь его мозг заволокло туманом мести, он уже видел, как покупает пистолет и убивает двух мерзавцев. Однако у него оказалось достаточно самообладания, чтобы повернуться к жене, которая ничего еще не поняла и объяснить ей: «Они оставили нас в дураках». Помолчав, он добавил: «Во имя справедливого суда нам придется поклониться дону Корлеоне».

Развалившись на красной кушетке, Джонни Фонтена тянул шотландское виски прямо из бутылки, время от времени промывая глотку ледяной водой из хрустального бокала. Было четыре часа утра, и его воображение лихорадочно рисовало картины, одну страшнее другой, как он убивает свою блудную жену. Пусть только вернется домой. Было слишком поздно звонить первой жене, чтобы спросить ее о детях, а звонить кому-либо из друзей в момент сплошных неудач было просто нелепо. В свое время они прыгали бы от радости и гордости, позвони он им в четыре утра, а теперь они даже не скрывают, как им скучно с ним.

Потягивая виски, он услышал звяканье ключей, но продолжал пить, пока жена не вошла в комнату и не оказалась рядом с ним. У нее было лицо ангела, живые голубые глаза, нежное и хрупкое, но совершенное по форме тело. Сто миллионов мужчин были влюблены в лицо Маргот Аштон и платили за то, чтобы видеть его на экране.

— Где ты шлялась, черт побери? — спросил Джонни.

— Пришла прямо с оргии, — ответила она.

Она явно недооценила его возможности. Он рванулся к столу и схватил ее за глотку, но близость прекрасного лица и голубых глаз выветрила остатки злобы и снова сделала его беспомощным. Она совершила новую ошибку, насмешливо улыбнувшись. При виде занесенного над его головой огромного кулака, она закричала:

— Только не в лицо, Джонни! Я снимаюсь в фильме.

Она засмеялась. Он ударил ее кулаком в живот, и она упала. Вот он уже ощущает ее дыхание и опьяняющий запах духов. Он молотит кулаками по ее рукам и смуглым атласным бедрам. Он бил ее точно так, как в свое время, будучи подростком, в одном из кварталов бедноты Нью-Йорка, избивал своих сверстников. Удары болезненные, но не оставляют никаких следов в виде выбитого зуба или сломанного носа.

Он бил ее недостаточно сильно. Он не мог бить сильнее, и она насмехалась над ним. Она лежала, раскинув руки и ноги, шелковая юбка задралась выше колен, и в перерывах между приступами смеха, она пыталась вызвать в нем желание:

— Ну иди же сюда, воткни его. Воткни его, Джонни, ведь именно этого ты хочешь.

Джонни Фонтена встал. Он ненавидел женщину, лежавшую на полу, но ее красота служила ей защитой. Маргот повернулась набок и с изяществом балерины встала на ноги. Она начала пританцовывать вокруг Джонни, по-детски напевая: «Джонни, не больно, Джонни, не больно». Потом с грустью в голосе произнесла:

— Жалкий и несчастный выродок. Ах, Джонни, ты всегда был и останешься глупым и романтичным итальянцем. Даже любовью ты занимаешься, как ребенок. Тебе все еще кажется, что с женщиной спят, как в песнях, которые ты любил петь.

Она покачала головой и добавила:

— Бедный Джонни, будь здоров.

Она шмыгнула в спальню и заперла за собой дверь.

Джонни остался сидеть на полу, уткнувшись лицом в ладони. Безнадежное отчаяние одолевало его, но железное упрямство, которое не раз помогало ему устоять в джунглях Голливуда, заставило его поднять телефонную трубку и заказать такси, которое должно его было отвезти в аэропорт. Только один человек способен его спасти. Он вернется в Нью-Йорк. Он пойдет к тому единственному человеку, у которого найдется достаточно силы, ума и любви, чтобы помочь ему. Он пойдет к крестному отцу Корлеоне.

Пекарь Назорине, такой же пухлый и грубый, как его огромные итальянские булки, ругал свою жену, дочь Катерину и помощника Энцо. На Энцо была форма военнопленного с зеленой лентой на рукаве, и он не без основания опасался, что вспыхнувшая ссора задержит его и не позволит вовремя добраться до Гувернор-Айленд. Как и тысячи других военнопленных итальянцев, которым было выдано разрешение на работу, он жил в постоянном страхе, что это разрешение будет отнято. И потому маленькая комедия, которая здесь разыгрывается, может превратиться для него в серьезное дело.

Разгневанный Назорине спрашивает:

— Ты обесчестил мою семью? Ты оставил моей дочери подарочек на память о себе? Ведь ты хорошо знаешь, что война кончилась, и Америка вышвырнет тебя пинком в зад в твою вонючую деревню в Сицилии!

Энцо, низкорослый, но очень сильный парень, приложил руку к сердцу и едва не плача сказал:

— Падроне, матерью божьей клянусь, никогда не злоупотреблял я вашим великодушием. Я люблю вашу дочь всей душой и прошу ее руки. Я знаю, что у меня нет никаких прав и что если меня пошлют в Италию, я никогда не сумею вернуться в Америку. И тогда я не смогу жениться на Катерине.

Жена Назорине, Филомена, вступила в спор без выкрутасов:

— Брось ты эти глупости, — сказала она своему тучному мужу. — Ты хорошо знаешь, что ты должен сделать. Оставь Энцо здесь, отправь его к нашему родственнику в Лонг-Айленд.

Катерина плакала. Раздутый живот и настоящие усики над верхней губой сильно безобразили ее. Никогда не найти ей такого красивого мужа, как Энцо, никогда не встретить ей мужчину, который бы с такой любовью и благоговением ласкал самые интимные места ее тела.

— Я поеду в Италию, — визжала она. — Если не оставишь Энцо здесь, я сбегу с ним.

Назорине бросил на нее лукавый взгляд. Его доченька — «горячий пирог». Он видел однажды, как она трется своими пухлыми ягодицами о взбухшую ширинку Энцо, который стоял сзади нее, чтобы наполнить корзины горячими хлебами. Если он не предпримет надлежащие шаги, горячий хлеб этого мерзавца будет в ее печи. Надо оставить Энцо в Америке и сделать его американским гражданином. Только один человек способен уладить это дело. Дон Корлеоне.

Эти и многие другие люди получили отпечатанные приглашения на свадьбу мисс Констанции Корлеоне, которая должна была состояться в последнюю субботу августа 1945 года. Несмотря на то, что отец невесты, дон Вито Корлеоне, живет сейчас в огромном великолепном доме в Лонг-Айленде, он никогда не забывает своих друзей и соседей. Гости будут приняты в доме Корлеоне, и пир будет продолжаться весь день и всю ночь. Момент для свадьбы самый подходящий. Только что кончилась война с Японией, и мысли родителей о воюющих на фронте детях не смогут омрачить веселье. Свадьба — это именно то, чего недостает в настоящий момент людям, жаждущим выплескать свою радость.

В субботу утром к дому Корлеоне стали стекаться приглашенные из Нью-Йорк-Сити. В качестве подарка невесте они несли желтые конверты, наполненные наличными. В каждый конверт была вложена карточка с именем гостя и с выражением уважения крестному отцу. Уважения, которого он добился заслуженно.

Дон Вито Корлеоне был человеком, которого все приходили просить о помощи и от которого никто не уходил разочарованным. Он никогда не давал пустых обещаний, и никогда не отказывал под трусливым предлогом, что не может бороться с сильными мира сего. Неважно было, способен ли ты должным образом отблагодарить его за услугу. Требовалось лишь одно: чтобы ты сам, лично, заявил, что ты его друг. И тогда не имеет значения, беден или богат проситель: дон Корлеоне безоговорочно встает на защиту его интересов. Вознаграждение? Дружба, почетная приставка к имени — «дон». Подарки? Символические, для выражения чувства уважения: галлон домашнего вина или корзина поперченных пицц, испеченных специально к Рождеству. Подобные подарки показывают, что ты должник дона и что он имеет право в любую минуту прийти к тебе и потребовать погашения долга оказанием какой-либо услуги.

В этот великий день — день свадьбы его дочери, дон Корлеоне стоял на пороге своего дома в Лонг-Бич и встречал гостей, каждого из которых он знал и каждый из которых был ему предан. Многие из них были обязаны своим успехом в жизни дону Корлеоне и позволяли себе звать его «крестным отцом»; даже слуги на свадьбе были его друзьями. Его старым другом был и бармен, который в качестве подарка обеспечил пиршество напитками. Подаваемая на складные столики еда была приготовлена женой дона Корлеоне и ее подругами, а дорожки в саду и клумбы были разукрашены подругами ее дочери — невесты.

Всех — бедных и богатых, сильных и слабых — дон Корлеоне принимает с одинаковым почетом. Он никого не обижает. Таков уж его характер. Гости так громко выражают восторг при виде дона Корлеоне, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, что счастливый жених — сам дон Корлеоне.

Вместе с ним у двери стояли трое его сыновей. На старшего, Сантино, которого все, кроме отца, зовут Сонни, старые итальянцы смотрят косо; молодые взирают на него с обожанием. Сонни был слишком высок для первого поколения итальянских эмигрантов, а огромная шевелюра делала его еще выше. У него было лицо купидона с довольно красивыми чертами, но толстые и чувственные дугообразные губы и ямка на подбородке создавали впечатление чего-то непристойного. Он был силен, как бык, и к тому же он был так щедро одарен природой, что его жена (все это знали) боялась первой брачной ночи, как еретики инквизиции. Шепотом поговаривали, что во время посещения им в молодости злачных мест, даже самые искушенные в своем деле проститутки требовали после тщательного изучения его естества двойной оплаты.

Здесь на свадьбе, несколько молодых широкозадых дам с глазами, полными вожделения, следили за Сонни, но они напрасно тратили время. У Сонни Корлеоне, несмотря на присутствие его жены и троих детей, были сегодня планы относительно подружки сестры, Люси Манчини. Молодая девушка сидела в своем розовом платье и венком на блестящих черных волосах за столиком в саду. Всю неделю во время репетиций свадьбы она флиртовала с Сонни, а утром даже пожала ему руку во время молитвы. Для девушки это немало.

Ее не волновало, что он никогда не станет таким великим человеком, как его отец. Сонни Корлеоне — сильный и смелый человек, а сердце у него такое же большое и щедрое, как и член. У него буйный темперамент, и это не раз заставляло его совершать ошибки. Он часто помогал отцу в делах, но многие сомневались, сумеет ли Сонни стать достойным его наследником.

Второй сын, Фредерико, которого обычно звали Фред или Фредо, был парнем, какого мечтал бы иметь сыном каждый итальянец. Исполнительный, преданный, всегда готовый услужить отцу, он в тридцать лет жил с родителями. Это был невысокий, крепко сложенный человек, со свойственной его семье головой купидона, с некрасивой копной курчавых волос над круглым лицом. Губы у Фреда не были столь чувственны, как у его брата, но зато казались высеченными из гранита. Он часто впадал в депрессию, и в то же время всегда был опорой отца; никогда не перечил ему и никогда не огорчал отца скандальными историями с женщинами. Несмотря на все достоинства, у Фредо не было того обаяния и той звериной силы, без которых не может обойтись ни один руководитель, и он тоже не собирался унаследовать семейное дело.

Третий сын, Майкл, не стоял вместе с отцом и братьями, а сидел за столиком в самом безлюдном уголке сада.

Майкл Корлеоне был самым молодым из сыновей дона и единственным, кто осмелился пойти против воли этого великого человека. Лицом он не походил на братьев, и черные, как смоль, волосы были скорее прямые, нежели курчавые. Его смуглая, оливкового цвета кожа, была удивительно красива и больше шла девушке. У него был добрый и нежный взгляд. В свое время отца даже беспокоила излишняя женственность младшего из его сыновей. В семнадцать лет Майкл Корлеоне успешно выдержал, однако, испытание на мужественность.

Теперь Майкл уселся в наиболее удаленном уголке сада, демонстрируя как бы свою непричастность к взглядам отца и семьи. Рядом с ним сидела американка, про которую все слышали, но которую до сегодняшнего дня никто не видел. Она не произвела на семью Корлеоне особого впечатления. Слишком худая, слишком светлая, черты лица слишком острые и в них чувствовался слишком большой для женщины ум. Она вела себя слишком свободно для девушки. Ее имя тоже было чужим для итальянского уха: Кей Адамс. Скажи она, что ее предки поселились в Америке двести лет назад и что ее имя — обычное для Америки, они просто бы пожали плечами.

Гости заметили, что дон не уделял особого внимания младшему сыну. До войны Майкл был его любимым сыном, и все думали, что именно он в надлежащий момент возьмет в руки управление семейным делом. Он унаследовал спокойную силу отца и врожденную способность внушать людям уважение. Как только вспыхнула вторая мировая война, Майкл Корлеоне записался добровольцем в военно-морской флот, и тем самым пошел против воли отца.

У дона не было никакого желания позволить младшему из своих сыновей погибнуть за совершенно чуждую ему державу. Врачам была дана крупная взятка. Но Майклу был 21 год, и ничего нельзя было сделать без его содействия и против его желания. Он пошел на фронт и воевал на Тихом океане. Он дослужился до звания капитана и получил много наград. В 1944 году его фотографию поместил журнал «Лайф». Друг показал журнал дону (члены семьи не осмелились этого сделать), тот презрительно шмыгнул носом и сказал:

— Он творит чудеса для чужих.

В начале 1945 года Майкл был ранен; его демобилизовали и поместили в госпиталь, но он не догадывался, что демобилизация была организована доном. Он пробыл дома несколько недель, а потом, опять не посоветовавшись с отцом, поступил в Дортмутский колледж в Ганновере и оставил отцовский дом. Свадьбу сестры он собирался использовать для того, чтобы познакомить домашних со своей будущей женой — этой бесцветной американкой.

Майкл Корлеоне развлекал Кей Адамс рассказами о нескольких самых живописных гостях. Она, со своей стороны, тоже заметила, что гости очень экзотичны и, как всегда, он был очарован ее непосредственностью и интересом ко всему новому и чуждому. В конце концов, она обратила внимание на группу мужчин, собравшуюся возле бочки с домашним вином. Это были Америго Бонасера, пекарь Назорине, Антони Копола и Лука Брази. Она заметила, что эта четверка не выглядит слишком счастливой. Майкл улыбнулся.

— Верно, — сказал он, — у них нет особого повода для радости. Они хотят встретиться с отцом наедине. Они хотят просить его об одолжении.

Легко было заметить, как все четверо непрерывно следили за каждым движением дона.

Дон Корлеоне только собирался выйти навстречу гостям, когда в отдаленном конце аллеи остановился большой «шевроле». Двое мужчин на переднем сиденьи вытащили из карманов пальто записные книжки и, не таясь, начали записывать номера машин, стоящих по обочинам дороги. Сонни повернулся к отцу и сказал:

— Нет сомнений, эти ребята — полицейские.

Дон Корлеоне пожал плечами.

— Улица мне не принадлежит. Они имеют право делать все, что им вздумается.

Тяжелое лицо Сонни покрылось красными пятнами:

— У этих грязных выродков нет ничего святого.

Он спустился по лестнице и направился к месту, где стоял «шевроле». С выражением гнева на лице посмотрел на шофера, но тот спокойно показал Сонни зеленое удостоверение. Сонни отошел, не сказав ни слова. Он надеялся, что шофер выйдет из машины и пойдет за ним следом, но этого не случилось. У лестницы он сказал отцу:

— Это ребята из ФБР. Они записывают номера машин. Сопляки!

Дон Корлеоне знал, кто это. Ближайшим друзьям он посоветовал приехать на свадьбу на чужих автомобилях. Он был не в восторге от идиотского поведения сына, но переполох пойдет на пользу непрошеным гостям. Поэтому дон Корлеоне не сердился. Он давно понял, что общество часто наносит обиды, которые надо уметь стерпеть, потому что в этом мире беднейший из беднейших способен однажды открыть глаза и отомстить сильнейшему из сильнейших.

В саду за домом заиграл оркестр. Все уже собрались. Дон Корлеоне выбросил из головы мысли о незванных гостях и повел двух своих сыновей к праздничному столу.

В огромном саду сотни гостей. Некоторые танцуют на украшенной цветами деревянной сцене, остальные сидят за длинными столами, заставленными всевозможной снедью и кувшинами с домашним вином. Невеста, Конни Корлеоне, сидит за особым столом на возвышении, рядом с женихом, дружками и подружками. Все в традициях старой доброй Италии. Это не совсем по вкусу Конни, но она столько раз огорчала отца при выборе мужа, что на этот раз решила порадовать его, согласившись на свадьбу «по-итальянски».

Жених, Карло Ричи, был сыном сицилианца и итальянки с севера, от которой унаследовал светлые волосы и голубые глаза. Его родители жили в Неваде, а самому Карло пришлось оставить этот штат из-за незначительного столкновения с законом. В Нью-Йорке он познакомился с Сонни Корлеоне, а через него — с Конни. Дон Корлеоне послал, разумеется, верных друзей в Неваду, и те доложили, что столкновение с законом состояло в излишне поспешном использовании пистолета, что дело несерьезно и его очень просто изъять из книг, сделав тем самым прошлое юноши безукоризненно чистым. Они вернулись с разрешением открыть азартные игры в Неваде, в котором дон Корлеоне был очень заинтересован. Он умел извлечь выгоду из любого дела, и это было то самое, что привело дона к вершине его величия.

Конни Корлеоне была не слишком красивой девушкой, очень худой и нервной и наверняка, должна была в будущем превратиться в сварливую бабу. Но сегодня, в белом подвенечном платье, она казалась почти красавицей. Ее рука покоилась под деревянным столом на мускулистом бедре жениха.

Он казался ей необычайно красивым. На самой заре своей юности Карло Ричи тяжко трудился в пустыне под открытым небом, и теперь у него были могучие руки, а плечам было явно узко в свадебном фраке. Его согревали восхищенные взгляды невесты, и время от времени он наполнял ее рюмку вином. Они были так церемонны и вежливы друг с другом, что казались водевильными актерами. Но его глаза, не отрываясь смотрели на огромный шелковый кошель, переброшенный через плечо невесты. Он был уже доверху завален желтыми конвертами. Сколько в нем денег? Десять тысяч? Двадцать? Карло Ричи улыбнулся. Это только начало. Он вступает в королевскую семью. Теперь им придется заботиться о нем.

В толпе гостей еще один человек не отрывал взгляда от кошелька. Это был молодой человек с гладкой беличьей головкой. Просто в угоду привычке Пауло Гатто размышлял, как он мог бы схватить этот жирный кошелек. Мысль забавляла его, но он знал, что это безнадежное дело, пустые мечтания, детский сон, подобный тем, в которых танк подбивают пистолетом, заряженный горохом. Он посмотрел на своего босса, Петера Клеменца, тучного пожилого господина, который кружил молодых девушек в вихре деревенской тарантеллы. Громадный Клеменца танцевал с несомненным изяществом, и гости с удовольствием рукоплескали ему. Женщины наперебой тянули его за рукав, предлагая себя в качестве следующей партнерши. Молодые парни сошли со сцены и теперь хлопали в ладоши, стараясь угнаться за бешеным ритмом мандолины. Когда Клеменца плюхнулся, наконец, в кресло, Пауло Гатто поднес ему стакан холодного, как лед, черного вина и вытер ему лоб своим шелковым платком. Клеменца хлебал вино и дышал, словно кит. Но вместо того, чтобы поблагодарить Пауло, он коротко произнес:

— Нечего глазеть на танцы, делай свое дело. Пройдись по кварталу и посмотри, все ли в порядке.

Пауло смешался с толпой. Оркестр ушел на перерыв. Молодой человек по имени Нино Валенти поднял мандолину, поставил левую ногу на стул и запел неприличную песенку о любви. Красивое лицо Нино Валенти распухло от беспробудного пьянства. Он закатывал глаза, и язык его произносил одно ругательство за другим. Женщины визжали от восторга, а мужчины выкрикивали последние слова каждого припева вместе с певцом.

Жена дона Корлеоне визжала вместе со всеми, но сам он был слишком скромен, чтобы выслушивать непристойности и потому скрылся в доме. Заметив исчезновение отца, Сонни проложил себе дорогу к столику невесты и уселся рядом с Люси Манчини. Теперь они были в безопасности. Его жена делала последние приготовления перед подачей на стол свадебного торта. Сонни прошептал несколько слов на ухо молодой женщине, и она встала. Подождав несколько минут, Сонни пошел за ней следом, останавливаясь для короткой беседы то с одним, то с другим гостем.

Десятки глаз провожали их. Подружка невесты, которая за три года учебы в колледже успела основательно американизироваться, была зрелой девицей, «с именем». Во время репетиций она флиртовала с Сонни Корлеоне, полагая, что действует в допустимых рамках: ведь они как бы напарники на свадьбе. Теперь Люси Манчини подобрала свою розовую юбку, с наигранно веселой улыбкой вошла в дом, легко взбежала по лестнице, вошла в ванную и задержалась там несколько минут. Выйдя, она заметила на верхней площадке Сонни, который знаками предлагал ей подняться.

Томас Хаген наблюдал за весельем, стоя у закрытого окна кабинета дона Корлеоне. Стены кабинета были уставлены книгами по юриспруденции. Хаген был адвокатом и исполняющим обязанности консильори (советника) и в качестве такового владел важнейшей должностью в семейном деле. Здесь, в этом кабинете, они с доном решили немало сложных проблем и теперь, видя, что крестный отец покидает гостей и входит в дом, он понял: свадьба — не свадьба, сегодня будет работенка. Потом Хаген заметил, как Сонни Корлеоне прошептал что-то на ухо Люси Манчини и всю комедию, разыгравшуюся после этого. Хаген состроил гримасу, пораскинул мозгами, стоит ли докладывать об этом дону и решил, что не стоит. Он подошел к столу и взял в руки список людей, которым разрешили встретиться с доном Корлеоне. Когда дон вошел в комнату, Хаген подал ему список. Дон Корлеоне покачал головой и сказал:

— Оставь Бонасера напоследок.

Хаген воспользовался черным ходом, чтобы войти в сад, где возле бочки с вином столпились просители. Он показал пальцем на пекаря, толстяка Назорине.

Дон Корлеоне встретил пекаря с распростертыми объятиями. Ведь это был его друг по детским играм в Италии, они вместе росли и воспитывались. На каждую Пасху дон Корлеоне получает свежеиспеченные пироги. Их желтовато-золотистая корка напоминает яичный желток и величиной они с колесо автомобиля. На Рождество и дни рождения каждого из членов семьи Корлеоне свежие изделия из пекарни Назорине напоминают о глубине уважения Назорине к дону. И все эти годы, сытые и голодные, Назорине с удовольствием платил налоги союзу пекарей, организованному доном. Никогда не просил он об одолжении и только однажды воспользовался предоставленной ему доном Корлеоне возможностью купить на черном рынке правительственные карточки на сахар. Теперь пекарь пришел в дом дона на правах преданного друга, и дон Корлеоне с удовольствием ждал возможности исполнить любую его просьбу.

Он угостил пекаря сигарой «ди нобили», стаканом желтой водки и положил руку на его плечо, как бы призывая Назорине посмелее изложить свою просьбу. По своему собственному горькому опыту он знал, сколько смелости требуется, чтобы попросить кого-либо об одолжении.

Пекарь рассказал о своей дочери и Энцо. Красивый и хороший парень из Сицилии был взят в плен американской армией и в качестве военнопленного послан в Соединенные Штаты. Энцо и его дочь Катерина полюбили друг друга, но война кончилась, и бедного парня собираются вернуть в Италию. Разбитое горем сердце Катерины не выдержит. Только крестный отец Корлеоне в силах помочь несчастным влюбленным. Это их последняя надежда.

Дон прошелся с Назорине по кабинету, не снимая руки с его плеча и покачивая в знак согласия головой. Когда пекарь кончил, дон Корлеоне улыбнулся и сказал:

— Дорогой друг, можешь спать спокойно.

Надо обратиться с петицией к местному конгрессмену. Тот предложит новый закон, который позволит Энцо стать гражданином США. Такой закон наверняка будет принят конгрессом. Эти сволочи приберегли для себя подобное право. Дон Корлеоне объяснил, что это дело будет стоить денег и что принятая сегодня цена — две тысячи долларов. Он, дон Корлеоне, гарантирует принятие закона и готов взять деньги. Его друг согласен?

Пекарь энергично закивал головой в знак согласия. Он и не ожидал, что подобное одолжение будет оказано ему бесплатно. Это понятно. Новый закон не может стоить дешево. Назорине так расчувствовался, что едва не заплакал. Дон Корлеоне проводил его к двери и обещал, что в пекарню будут посланы авторитетные люди, которые выяснят все детали и запасутся необходимыми документами.

Хаген улыбнулся:

— Это неплохое капиталовложение для Назорине. Зять и дешевый помощник в пекарне, и все — за две тысячи долларов!

После короткой паузы он спросил:

— Кому я поручаю эту работу?

Дон Корлеоне в раздумье сморщил лоб.

— Только не нашему итальянцу. Поручи это еврею из соседнего штата. Кроме того, мы должны мобилизовать кое-каких людей в Вашингтоне, и это поможет нам оставить цену прежней.

Хаген записал в своей книжке: «Не Лутако. Попробовать Фишера.»

Следующий случай был очень простым. Хаген ввел в кабинет человека по имени Антони Копола, с отцом которого дон в молодости работал на железнодорожной станции. Копола собирался открыть пиццерию, и для этого ему нужны были пятьсот долларов. По причинам, которые здесь не обсуждались, ссуду он получить нигде не мог. Дон сунул руку в карман и вытащил груду скомканных купюр. Этого оказалось недостаточно. Он сделал кислую мину и попросил Хагена:

— Одолжи мне сто долларов, верну их тебе в понедельник, когда пойду в банк.

Проситель протестовал, говоря, что и четырехсот долларов будет достаточно, но дон Корлеоне похлопал его по плечу и, как бы извиняясь, произнес:

— Эта шикарная свадьба оставила меня почти без наличных.

Он взял сто долларов Хагена, присоединил их к пачке своих денег и протянул все это Антони Копола.

Хаген наблюдал за этой сценой с тайным восхищением. Дон всегда учил его, что если человека считают щедрым, он должен неизменно показывать свою щедрость. Как лестно должно быть для Антони Копола сознание того, что такой великий человек, как дон, одолжил деньги у другого, чтобы дать их ему, Антони Копола знал, что дон — миллионер, но сколько миллионеров пойдут на то, чтобы оказаться в столь неловком положении?

Дон вопросительно поднял голову. Хаген сказал:

— Лука Брази не в списке, но он хочет видеть тебя. Он хочет лично поздравить тебя.

Впервые в этот день дон казался недовольным.

— Это необходимо? — спросил он.

Хаген пожал плечами.

— Ты знаешь его лучше меня. Он очень благодарен тебе за то, что ты пригласил его на свадьбу. Он этого не ожидал. Мне кажется, он хочет выразить тебе признательность.

Дон Корлеоне кивнул, давая понять, что можно ввести Луку Брази.

Фиолетовые пятна ярости на лице Луки Брази произвели сильное впечатление на Кей Адамс, и она спросила Майкла, кто это. Майкл привел Кей на свадьбу в расчете на то, что исподволь она поймет правду о его отце. До сих пор она видела в доне не более, чем делового человека, добивающегося успеха не совсем честными путями. Майкл решил намекнуть ей на истинное положение дел. Он сказал, что Лука Брази — один из людей, которых больше всего боятся в преступном мире. Наибольший из его талантов заключается в том, что он, как правило, предпочитает убивать собственноручно, и это делает раскрытие преступления невозможным. Майкл сделал кислую мину и добавил:

— Не знаю, правда ли это. Знаю только, что он друг моего отца.

До Кей начало доходить. Она спросила с некоторым недоверием:

— Не хочешь ли ты сказать, что этот человек работает на твоего отца?

«Была не была», — подумал он и сказал прямо:

— Около пятнадцати лет назад группа людей хотела прибрать к рукам контору моего отца по импорту масла. Они пытались убить отца, и это им почти удалось. В течение двух недель Лука Брази убил шестерых, и это положило конец знаменитой «войне за оливковое масло».

Он улыбнулся, будто бы это была лишь шутка.

Кей содрогнулась:

— Ты хочешь сказать, что гангстеры стреляли в твоего отца?

— Пятнадцать лет назад, — сказал Майкл. — С тех пор было спокойно.

Ему показалось, что он зашел слишком далеко.

— Ты просто пытаешься запугать меня, — сказала Кей. — Ты не хочешь жениться на мне. — Она улыбнулась ему и легонько подтолкнула его локтем. — Очень умен.

Майкл улыбнулся ей в ответ.

— Я хочу, чтобы ты об этом подумала, — сказал он.

— А он и в самом деле убил шестерых? — спросила Кей.

— Так утверждали газеты, — сказал Майкл. — Никогда никому не удалось это доказать. Но существует еще одна история, которой никто не рассказывает. Говорят, она настолько ужасна, что даже отец не позволяет о ней заикаться. Том Хаген все знает, но не хочет рассказать мне. Однажды я спросил его в шутку: «Когда я буду достаточно взрослым, чтобы услышать историю Луки?» — «Когда тебе будет сто лет», — ответил мне Том. Майкл отхлебнул из своего стакана.

— Это, наверно, та еще история.

Лука Брази и в самом деле был человеком, способным испугать самого сатану. Низкорослый, ширококостный, с могучим черепом. Одно его присутствие служило сигналом об опасности. Его лицо постоянно было покрыто маской гнева. У него были карие глаза, но в них не чувствовалось свойственной этому цвету теплоты, рот был не столько жестоким, сколько безжизненным.

Слухи о жестокости Брази навевали страх, а о его преданности дону ходили легенды. Он был одним из столпов, на которых покоилось могущество дона. Лука Брази не боялся полиции, не боялся общества, не боялся бога, не боялся черта, он не боялся людей и не любил их. Но он сам, по своей воле, избрал страх перед доном Корлеоне и любовь к нему. Перед доном Брази вытягивался в струнку. Теперь, войдя в кабинет, он пробормотал несколько пышных поздравительных фраз и выразил надежду, что первый внук дона будет мальчиком. Затем он вручил дону подарок для новобрачных: конверт, наполненный наличными.

Собственно, для этого он и просил аудиенции. Дон принял Брази, как принимает король своего подчиненного, оказавшего ему услугу громадной важности: не слишком приближая к себе, и в то же время с королевскими почестями. Каждым движением, каждым словом дон давал понять Луке, насколько тот ценим. Не было даже намека на удивление тем фактом, что Лука преподнес подарок лично ему. Он понял.

В конверте Брази наверняка было больше денег, чем в любом другом конверте, полученном сегодня. Он хотел быть самым щедрым — и хотел показать, что питает к дону самое глубокое уважение. Поэтому он и пошел на этот странный шаг, вручив конверт лично дону. Дон все понял и свою благодарственную речь пересыпал напыщенными фразами, как бы игнорируя нелепость ситуации. Хаген видел, как лицо Брази разбухает от гордости и удовольствия. Выходя в дверь, которую Хаген все время держал открытой, Брази поцеловал руку дона. На всякий случай Хаген дружески улыбнулся Брази, и карлик в ответ на это вежливо сжал свои телячьи губы.

Когда дверь захлопнулась за Брази, дон Корлеоне с облегчением вздохнул. Лука был единственным в мире человеком, который мог заставить его нервничать. С этим человеком надо быть все время настороже и вести себя с ним, словно со взрывчаткой. Дон пожал плечами. Даже бомбу в случае необходимости можно в случае надобности взорвать. Он вопросительно посмотрел на Хагена:

— Остался только Бонасера?

Хаген утвердительно кивнул головой. Дон Корлеоне в раздумьях сморщил лоб, а потом сказал:

— Перед тем, как ввести его, пригласи сюда Сантино. Он должен поучиться некоторым вещам.

Хаген с беспокойством искал Сонни Корлеоне в саду. Ожидавшему Бонасера он предложил запастись терпением и подошел к Майклу Корлеоне и его подруге.

— Ты не видел Сонни? — спросил он.

Майкл отрицательно покачал головой. «Черт побери, — подумал Хаген. — Если Сонни все еще развлекается с Люси, могут быть крупные неприятности. Его жена, семья девушки… Это может превратиться в катастрофу». Озабоченный, он шагнул к дверям, в которых полчаса назад исчез Сонни.

Видя, что Хаген входит в дом, Кей Адамс спросила Майкла Корлеоне:

— Кто это? Ты представил его как брата, но у него другая фамилия, и он явно не итальянец.

— Том с двенадцати лет живет с нами, — сказал Майкл. — Его родители умерли, и он беспризорничал. Однажды Сонни привел его домой, и он остался у нас. Ему некуда было идти, и до своей женитьбы он жил с нами.

Кей Адамс расчувствовалась:

— Это и в самом деле романтично, — сказала она. — Твой отец, должно быть, очень добрый человек. Имея стольких детей, взять и просто так усыновить еще одного…

Майкл не стал объяснять, что для итальянцев четверо детей это ничто. Он сказал:

— Тома не усыновили. Он просто жил с нами.

— А! — громко воскликнула Кей, а потом с любопытством спросила: — А почему вы его не усыновили?

Майкл засмеялся:

— Отец сказал, что будет неуважением к родителям Тома, если он сменит фамилию.

Они видели, как Хаген подталкивает Сонни к двери кабинета дона, а потом пальцем подзывает Америго Бонасера.

— Почему они беспокоят твоего отца в такой день? — спросила Кей.

Майкл снова засмеялся:

— Они знают, что, согласно сицилийской традиции, отец не сможет отказать просителю в день свадьбы его дочери. И ни один сицилиец не упустит такого шанса.

Люси Манчини, придерживая свое длинное розовое платье, взбежала наверх по лестнице. Тяжелое лицо Сонни Корлеоне, красное от желания, испугало ее, но ведь она сама возбуждала его на протяжении всей недели. Два ее прежних романа в колледже не оставили в ее жизни значительного следа и не продолжались больше недели. Когда она поссорилась со своим вторым любовником, тот заметил что-то вроде того, что «она слишком велика там, внизу».

На протяжении всей зимы, во время подготовки к свадьбе ее лучшей подруги, Конни Корлеоне, Люси постоянно слышала передаваемые шепотом рассказы о Сонни. Однажды в воскресенье на кухне дома дона Корлеоне к обычным сплетням прибавилось и замечание жены Сонни, Сандры. Сандра — грубая и равнодушная женщина, родилась в Италии, но ребенком была привезена в Америку. У нее было крепкое тело, большие груди, и на протяжении пяти лет замужества она успела три раза родить. Сандра и другие женщины пугали Конни ужасами первой брачной ночи.

— Что касается меня, — смеялась Сандра, — то впервые увидев мачту Сонни и поняв, что он собирается воткнуть ее в меня, я закричала, будто меня собирались резать. Через год мои внутренности стали напоминать хорошо проваренные макароны. Услышав, что он проделывает ту же работу над другими женщинами, я пошла в церковь и зажгла свечу.

Все засмеялись, а Люси почувствовала сладкое томление внизу живота.

Теперь, когда она поднималась по лестнице навстречу Сонни, по всему ее телу проходили волны дрожи. На лестничной площадке Сонни схватил ее и потащил по коридору в свободную комнату. Когда двери за ними закрылись, ноги ее подкосились от слабости. У своего рта она почувствовала рот Сонни, его губы, горький вкус жженого табака. В тот же момент его рука проскользнула ей под платье и очутилась между ног. Люси обхватила руками его шею, а он положил свои большие ладони на ее обнаженные ягодицы и поднял ее.

Оказавшись в воздухе, она обвила ногами его талию. Что-то пылающее скользило по ней, касаясь ее бедер. Она опустила руку, ощутила в ладони огромный, полный крови мускул и направила этого бьющегося, словно живого, зверька прямо в свое влажное разбухшее лоно… Резкая, невероятной силы судорога наслаждения прошла по ее телу; толчки следовали один за другим, и это стало для нее мучительно-сладкой пыткой, потом зверь ослабел, ритм замедлился и, наконец, по ее бедру потекла струйка липкой жидкой массы. Ноги ее расслабились, соскользнули вниз и опустились на пол.

Только теперь они услыхали легкое постукивание в дверь. Сонни приставил ногу к незапертой двери и принялся спешно застегивать брюки. Люси в смятении опустила розовое платье, глаза ее блестели. Тихий голос Тома Хагена за дверью произнес:

— Сонни, ты там?

Сонни вздохнул с облегчением и подмигнул Люси.

— Да, Том. А в чем дело?

— Дон хочет тебя видеть в своем кабинете. Теперь.

Они услышали его удаляющиеся шаги. Сонни подождал несколько минут, крепко поцеловал Люси в губы, а потом скрылся вслед за Хагеном.

Люси причесалась, проверила платье, выровняла корсет. Во всем теле чувствовалась боль, губы распухли. Она вышла в дверь и, спустившись в сад, уселась за столом рядом с Конни, нетерпеливо спросившей ее:

— Где ты была, Люси? Кажется, ты пьяна. Останешься сидеть рядом со мной.

Жених налил Люси стакан вина и понимающе улыбнулся. Но Люси было на все наплевать. Она поднесла красную жидкость к пересохшим губам и выпила. Тело ее дрожало. Она косилась через верхний край стакана и жадно искала глазами Сонни Корлеоне.

Америго Бонасера вошел вслед за Хагеном в угловую комнату дома и увидел там дона Корлеоне, который сидел за огромным рабочим столом. Сонни Корлеоне стоял у окна и смотрел в сад. В этот праздничный день дон впервые проявил холодность. Он не обнял гостя и не пожал ему руки. Угрюмый могильщик удостоился приглашения только благодаря своей жене, которая была близкой подругой жены дона. Дон не любил Америго Бонасера.

Бонасера подошел к своей просьбе окольными путями:

— Ты должен простить мою дочь, крестницу твоей жены, за то, что она не пришла сегодня поздравить тебя и твою семью. Она все еще в больнице.

Он посмотрел на Сонни Корлеоне и на Хагена, давая понять, что не хочет говорить в их присутствии. Но дон был безжалостен:

— Всем нам известна история с твоей дочерью, — сказал дон Корлеоне. — Если я могу ей чем-нибудь помочь, только скажи, и я все сделаю. Ведь моя жена — ее крестная. Я никогда не забывал этой оказанной нам чести.

Это было уколом. Могильщик никогда не звал дона «крестным отцом», как этого требовал обычай.

Лицо Бонасера посерело, и он спросил прямо:

— Я могу остаться с тобой наедине?

Дон Корлеоне отрицательно покачал головой:

— Я жизнь свою доверяю этим людям. Оба они — моя правая рука. Я не могу обидеть их таким недоверием.

Могильщик закрыл на мгновение глаза, а потом начал говорить. Говорил он тихим, навевающим тоску голосом:

— Я воспитал свою дочь по американской моде. Я верю в Америку. Америка дала мне богатство. Я предоставил дочери свободу, но в то же время предупредил ее, чтобы она не принесла позор семье. Она нашла себе друга — не итальянца. Ходила с ним в кино. Возвращалась домой поздно. Но он ни разу не пришел познакомиться с ее родителями. Я принял все это без протеста. Два месяца назад он повез ее кататься на машине. С ним был еще один друг. Они заставили ее пить виски, а потом пытались изнасиловать ее. Она сопротивлялась и защитила свою честь. Я навестил ее в больнице. У нее сломан нос и раздроблен подбородок. Она плакала от боли: «Папа, папа, почему они это сделали? Почему они это сделали?» И я тоже плакал.

Дон Корлеоне сделал явно принужденный соболезнующий жест, а Бонасера продолжал страдающим голосом:

— Почему я плакал? Она была светочем моей жизни. Чувствительная девушка, красавица. Никогда больше не будет она красивой.

Он весь дрожал, безобразное его лицо покрылось темно-красными пятнами.

— Как добропорядочный американец, я отправился в полицию. Парней арестовали. Их судили. Доказательства были налицо, и им пришлось во всем сознаться. Судья приговорил их к трем годам условно. В тот же день они вышли на свободу. Я стоял, как последний идиот, а эти выродки насмехались надо мной. И я тогда сказал жене: «Мы должны пойти к дону и просить его о справедливом суде».

Дон склонил голову в знак участия. Но когда он заговорил, слова его прозвучали холодно и обиженно:

— Для чего ты пошел в полицию? Почему не пришел сразу ко мне?

Бонасера неслышно пробормотал:

— Чего ты хочешь от меня? Я на все готов, только сделай то, о чем я тебя молю.

Его слова прозвучали почти нахально. Дон Корлеоне спросил серьезным голосом:

— А о чем ты молишь?

Бонасера бросил взгляд на Хагена и Сонни Корлеоне и покачал головой. Дон, который все еще сидел за рабочим столом Хагена, пересел поближе к могильщику. Бонасера с секунду колебался, потом нагнулся к волосатому уху дона, почти касаясь его губами. Дон Корлеоне слушал, словно священник на исповеди, глядя в невидимую даль и не произнося ни звука. Это продолжалось довольно долго, пока Бонасера, наконец, не кончил нашептывать и не выпрямился во весь рост. Дон окинул его недобрым взглядом. У Бонасера раскраснелись щеки, и лицо покрылось испариной, но он посмотрел дону прямо в глаза.

Дон наконец ответил:

— Этого я сделать не могу. Ты требуешь слишком многого.

Бонасера ответил громким и ясным голосом:

— Я заплачу тебе, сколько запросишь.

Услышав эти слова, Хаген нервно встрепенулся. Сонни Корлеоне скрестил руки и насмешливо улыбнулся из своего угла, — казалось, он только сейчас заметил разыгрывающийся в кабинете спектакль.

Дон Корлеоне встал из-за стола. Лицо его все еще ничего не выражало, но от голоса веяло холодом.

— Мы с тобой знакомы много лет, — сказал он могильщику. — До сегодняшнего дня ты ни разу не приходил ко мне за советом или помощью. Я не могу припомнить, когда в последний раз ты пригласил меня к себе на кофе. А ведь моя жена — крестная твоей единственной дочери. Давай будем откровенны. Ты отклонил мою дружбу. Боялся быть моим должником.

Бонасера промямлил:

— Я не хотел навлечь на себя беду.

Дон поднял руку:

— Нет. Не говори. Америка показалась тебе раем. У тебя была хорошая профессия, ты нажил состояние. Ты думал, что Америка — самое безопасное место на земле. Ты не позаботился о том, чтобы обзавестись надежными друзьями. Ведь тебя охраняла полиция. Ведь существует, в конце концов, правосудие, призванное защищать таких честных и добропорядочных граждан, как ты. Ты не нуждался в доне Корлеоне. Очень хорошо. Я оскорблен в своих лучших чувствах и я не намерен просто так дарить свою дружбу людям.

Дон выдержал паузу и насмешливо-презрительно улыбнулся Бонасера:

— Теперь ты приходишь ко мне и говоришь: «Дон Корлеоне, сотвори суд справедливости». И даже в этой твоей просьбе не чувствуется уважения ко мне. Ты не предлагаешь мне своей дружбы. Ты входишь в мой дом в день свадьбы моей дочери и говоришь (дон изменил голос, подражая Бонасера): «Я заплачу тебе, сколько ты запросишь». Нет-нет, я не обиделся, но разве дал я тебе повод относиться ко мне с таким неуважением?

В голосе Америго перемешались горе и страх:

— Америка была так добра ко мне. Я хотел быть хорошим гражданином. Я хотел, чтобы моя девочка была американкой.

Дон хлопнул в ладоши, будто подводя итог своему решению:

— Это ты хорошо сказал. Очень хорошо. Так нечего жаловаться. Судья вынес приговор. Когда пойдешь в больницу, прихвати цветы и коробку конфет для твоей дочери. Будь доволен. В конце концов, ведь дело не так уж серьезно: парни молодые, горячие, один из них — сын влиятельного политического деятеля. Нет, дорогой Америго, ты всегда был честным человеком. Несмотря на то, что ты отклонил мою дружбу, я готов положиться на слово Америго Бонасера больше, чем на слово любого другого человека. Так дай же мне слово, что ты отбросишь все эти глупости. Прости. Забудь. Жизнь полна несчастий.

Жестокая насмешливость и презрительность, с которыми все это было произнесено, и едва сдерживаемый гнев дона Корлеоне превратили несчастного могильщика в кисель, но он смело произнес:

— Я прошу твоего справедливого суда.

Дон Корлеоне ответил коротко:

— Суд вынес справедливый приговор.

Бонасера упрямо затряс головой:

— Нет. Этот приговор справедлив только для преступников.

Кивком головы дон подтвердил свое согласие с этим тонким диагнозом, потом спросил:

— А каков он, твой справедливый приговор?

— Око за око, — ответил Бонасера.

— Ты просил большего, — сказал дон. — Твоя дочь жива.

Бонасера произнес недовольным тоном:

— Пусть пострадают так же, как моя дочь.

Дон выжидал. Бонасера собрал последние остатки своей храбрости и спросил:

— Сколько я тебе должен за это заплатить?

Это было криком отчаяния.

Дон Корлеоне повернулся спиной к Бонасера, что было явным намеком на конец аудиенции, но Бонасера не трогался с места.

Наконец, со вздохом дон Корлеоне снова повернулся к могильщику, который был теперь бледнее своих клиентов. Дон Корлеоне был нежен и терпелив:

— Почему ты боялся довериться мне первому? — спросил он. — Ты идешь в суд и ожидаешь месяцами. Ты тратишь деньги на адвокатов, которым прекрасно известно, что ты останешься в дураках. Ты выслушиваешь приговор судьи, который продает себя, как последняя уличная девка. Много лет назад, когда ты нуждался в деньгах, ты пошел в банк и заплатил разрушительные проценты, словно нищий стоял ты со шляпой в руках, а они обнюхивали тебя со всех сторон и совали носы в твой зад, чтобы выяснить, сможешь ли ты возвратить им долг. — Дон остановился, голос его стал жестче. — А приди ты ко мне, мой кошелек стал бы твоим. Приди ты ко мне за справедливостью, мерзавцы, которые изничтожили твою дочь, плакали бы сегодня горькими слезами. Если бы по какой-то непонятной причине столь честный и порядочный человек, как ты, нажил бы себе врагов, они стали бы моими врагами. — Дон поднял руку и показал пальцем на Бонасера. — И тогда, поверь мне, они боялись бы тебя.

Бонасера наклонил голову и невнятно произнес:

— Будь другом. Я принимаю.

Дон Корлеоне положил руку на плечо могильщика:

— Хорошо, — сказал он. — Ты получишь мой суд справедливости. Однажды, причем может случиться, что этот день никогда не наступит, я приду к тебе и попрошу оказать мне ответную услугу. До того дня считай это подарком от моей жены, крестной твоей дочери.

Когда дверь за могильщиком захлопнулась, дон Корлеоне обратился к Хагену:

— Передай это дело Клеменца, пусть они позаботятся о том, чтобы это проделали надежные люди, которых не воротит от вида крови. Ведь мы, в конце концов, не убийцы, как думает пустая голова этого служителя трупов.

Он обратил внимание на то, что его старший сын наблюдает за гулянием в саду. «Положение безнадежное, — подумал дон Корлеоне. — Сантино не хочет учиться, и ему никогда не взять в руки семейное дело, никогда не быть ему доном. Придется придумать для него что-нибудь другое. И как можно скорее. Ведь жизнь не бесконечна.»

Со стороны сада донесся вопль радости, который удивил всех троих. Сонни Корлеоне прижался носом к стеклу. То, что он увидел, заставило его с довольной улыбкой на лице повернуться к дверям:

— Это Джонни, он приехал на свадьбу. Что я вам говорил?

Хаген подошел к окну.

— Это и в самом деле твой крестник, — сказал он дону Корлеоне. — Привести его сюда?

— Нет, — ответил дон. — Дай людям насладиться его присутствием. Приведи его сюда, когда он будет готов, — улыбнулся он в сторону Хагена. — Видишь, он хороший крестник.

Хаген почувствовал укол ревности. Он произнес в отчаянии:

— Прошло два года. Он, наверное, попал в беду и нуждается в твоей помощи.

— А к кому же он должен прийти, если не к своему крестному? — спросил дон Корлеоне.

Первым заметила Джонни Фонтена Конни Корлеоне. Она завизжала: «Джонни!» и бросилась к нему в объятия. Он крепко обнял ее и поцеловал в губы. Гости один за другим подходили и здоровались с ним. Это были его старые друзья, люди, вместе с которыми он рос и воспитывался. Потом Конни подтащила его к своему будущему мужу. Джонни с удовольствием отметил про себя, что блондин скис, видя, что перестает быть центром торжества. Джонни крепко пожал руку жениху и поднял стакан в его честь.

Знакомый голос раздался со стороны оркестра:

— А как насчет песни, Джонни?

Он поднял голову и увидел, что сверху ему улыбается Нино Валенти. Джонни вскочил на сцену и обнял Нино. В юности их невозможно было разлучить: перед тем, как Джонни стал знаменитостью и начал выступать по радио, они пели вместе. Уехав в Голливуд на съемки, Джонни несколько раз звонил Нино и обещал устроить ему выступления в ночных клубах. Так никогда он этого и не сделал. Теперь, при виде Нино с его насмешливой пьяной улыбкой, он снова почувствовал симпатию к этому парню.

Нино принялся бренчать на мандолине. Джонни Фонтена положил руки на плечо Нино. «Это для невесты», — сказал он, отбивая ногой чечетку и напевая любовную сицилийскую песню, полную непристойностей. Исполняя песню, Нино делал многозначительные движения туловищем. Невеста раскраснелась от гордости, а толпа гостей одобрительно зашумела. Все притоптывали и повторяли вслед за певцами двусмысленные слова каждого припева. Темп все нарастал, и они не успевали уже хлопать в ладоши, когда Джонни откашлялся и предложил другую песню.

Все гордились им. Он был одним из них и сумел стать знаменитым певцом, звездой экрана, который спал с самыми шикарными женщинами в мире. И в то же время он оказал такое почтение своему крестному, проехав триста миль, чтобы принять участие в этой свадьбе. Он все еще любил таких старых друзей, как Нино Валенти. Многие из присутствующих помнят, как Джонни и Нино пели вместе в молодости; тогда никто и думать не мог, что Джонни Фонтена будет держать в своих руках сердца пятидесяти миллионов женщин.

Джонни Фонтена нагнулся и поднял невесту на сцену, так что она оказалась между ним и Нино. Оба они бросились на колени, и Нино с силой ударил по струнам мандолины. Это было их обычным поединком, и оружием им служил голос, когда они выкрикивали по очереди одну песню за другой. Джонни из благородства позволил Нино одержать верх над собой, взять невесту на руки и спеть последний, победный куплет. Гости закричали «браво», а они все трое обнялись друг с другом. Гости умоляли их спеть еще одну песню. Один только дон Корлеоне, стоявший в угловой комнате дома, чувствовал, что не все в порядке. С притворной веселостью он громко сказал:

— Мой крестник проехал триста миль, чтобы поздравить меня, и никто не догадывается смочить ему горло?

Со всех сторон к Джонни Фонтена потянулись полные стаканы вина. Он отпил из каждого и побежал обнимать крестного. Обнимая дона, он прошептал ему что-то на ухо, и тот повел Джонни в дом.

Том Хаген протянул руку вошедшему Джонни. Джонни пожал ее и спросил: «Как поживаешь, Том?», но сделал он это без той теплоты, которая была в его голосе еще несколько минут назад, в саду. Хагена такая холодность немного оскорбила, но он постарался не обращать внимания. Это одно из наказаний, которым постоянно подвергается верный оруженосец дона.

Джонни Фонтена сказал дону:

— Получив телеграмму, я сказал себе: «Крестный на меня больше не сердится». После развода я звонил тебе пять раз, но Том каждый раз говорил, что ты вышел или что ты занят, и я понял, что ты сердишься.

Дон Корлеоне разливал по стаканам желтую водку:

— Все это забыто. Чем я могу быть тебе полезен? Ведь ты так богат, так знаменит, что вряд ли смогу тебе чем-либо помочь.

Джонни залпом осушил стакан со жгучей жидкостью и попросил снова наполнить его. Он старался казаться веселым.

— Я не так уж богат, крестный. И с каждым днем мои дела становятся все хуже и хуже. Ты был прав. Мне нельзя было оставлять жену и детей ради этой шлюхи. Ты вправе сердиться на меня.

Дон пожал плечам:

— Я просто переживал за тебя, ведь ты мой крестник. Это все.

Джонни нервно ходил по комнате.

— Я с ума сходил по этой суке. Самая знаменитая звезда Голливуда. Лицо ангела. А ты знаешь, чем она занимается после фильма? Если гример хорошо знает свое дело, она отдается ему. Если фотограф постарался красиво подретушировать ее фотографию, она отдается ему. Она отдается всем и каждому. Она пользуется своим телом, как я мелочью на чаевые, что у меня в кармане. Шлюха, созданная для самого сатаны.

Дон Корлеоне резко оборвал его:

— А как поживает твоя семья?

Джонни вздохнул:

— Я о них позаботился. После развода я дал Джинни и детям даже больше того, чем присудил суд. Я навещаю их раз в неделю. Мне их недостает. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. — Он отпил немного водки. — Теперь вторая жена смеется надо мной. Она не понимает, почему я ревную. Она зовет меня «старомодным итальяшкой» и издевается над тем, как я пою. Перед уходом я хорошенько побил ее, но не в лицо, так как она снимается в фильме. Я бил ее по рукам и ногам, а она продолжала смеяться. — Он зажег сигарету. — Так вот, крестный, именно теперь мне кажется, что не стоит жить.

Дон Корлеоне сказал очень просто:

— Это относится к тому сорту проблем, в которых я не могу тебе помочь разобраться. — Он выдержал паузу, а потом спросил. — Что случилось с твоим голосом?

Показная веселость исчезла с лица Джонни Фонтена.

— Крестный, я не могу больше петь. Что-то случилось с моим горлом, и врачи не знают, что именно.

Дон и Хаген удивленно посмотрели на него. Джонни всегда был так силен. Фонтена продолжал:

— Два фильма принесли мне кучу денег. Я стал знаменитостью. Теперь они выбрасывают меня на улицу. Директор студии всегда меня ненавидел, и теперь у него прекрасный случай отомстить мне.

Дон Корлеоне подошел к своему крестнику и грустно спросил его:

— А почему этот человек не любит тебя?

— Все свои песни я исполнял на сборищах либеральных организаций. Джек Вольтц не любит эти песни. Он звал меня коммунистом, но ему не удалось приклеить мне эту кличку. Потом я увел у него из-под носа девушку, которую он берег для себя. Это было делом одной ночи, и она, кроме того, преследовала меня. Что я, черт побери, должен был делать? Потом эта шлюха, моя вторая жена, выбрасывает меня на улицу. Джинни и дети готовы принять меня при условии, что я приползу к ним на коленях. Петь я больше не могу. Крестный, что, черт побери, мне делать?

Лицо дона сделалось холодным и утратило последние признаки симпатии к молодому человеку. Дон с презрением сказал:

— Прежде всего ты должен быть мужчиной. — Неожиданно его лицо перекосила гримаса гнева, и он закричал. — Мужчиной!

Он протянул руку над столом и схватил Джонни Фонтена за шевелюру.

— Во имя Христа, неужели ты не можешь быть мужчиной? Голливудская тряпка, которая плачет и умоляет о жалости! Которая скулит, как баба: «Что делать? Что делать?»

Имитация дона была столь удачной и неожиданной, что Джонни и Хаген отпрянули и засмеялись. Дон Корлеоне был доволен. С минуту он думал о том, как сильно любит этого крестника. Как прореагировали бы трое его сыновей на подобную выходку? Сантино погрустнел и плохо вел себя в ближайшие несколько недель. Фредо испугался бы. Майкл ответил бы холодной улыбкой и покинул бы дом на несколько месяцев. А Джонни… какой прекрасный парень. Он смеется, собирается с силами, знает, хитрец, в чем дело.

Дон Корлеоне продолжал:

— Отбил у своего босса девушку, а потом жалуешься на то, что он отказывается помочь тебе. Какая чушь. Оставил семью, детей, чтобы жениться на шлюхе, а потом плачешь, что они не встречают тебя с распростертыми объятиями. Шлюху ты не бьешь по лицу, потому что она снимается в фильме, а потом удивляешься, что она смеется над тобой. Ты жил как дурак и добился своего.

Дон Корлеоне прервал свой монолог, а потом спросил Джонни терпеливым голосом:

— На этот раз ты готов послушаться моего совета?

Джонни Фонтена пожал плечами:

— Я не могу второй раз жениться на Джинни, во всяком случае не так, как она этого хочет. Я должен играть в карты, я должен пить, я должен иметь друзей. Красотки толпами бегают за мной, и я не могу сопротивляться. Возвратясь к Джинни, я чувствовал бы себя обманщиком. Нет, не могу я снова проходить через это дерьмо.

— Я не советую тебе снова жениться на Джинни. Делай, что хочешь. Но плохой отец никогда не будет настоящим мужчиной. А чтобы ты мог быть хорошим отцом для своих детей, их мать должна принять тебя. Кто сказал, что ты не можешь видеть их каждый день? Кто сказал, что ты не можешь жить с ними в одном доме? Кто сказал, что ты не можешь сам распоряжаться своей жизнью?

Джонни Фонтена засмеялся.

— Крестный, не все женщины сделаны из того же теста, что и старые итальянки. Джинни на это не пойдет.

Теперь дон явно насмехался:

— А почему не пойдет? Потому что ты вел себя, как тряпка. Одной ты дал больше, чем присудил суд. Вторую не бил по лицу, потому что она снималась в фильме. Ты позволяешь женщинам диктовать себе условия, а им это не полагается. Здесь, на земле, во всяком случае. На небесах они наверняка станут святыми, а нас изжарят в аду. — Голос дона сделался серьезным. — Ты был хорошим крестником и всегда относился ко мне с уважением. Но как ты относишься к своим друзьям? Один год ты вертишься с одним человеком, другой год — с другим. Помнишь парня-итальянца, он был таким смешным в фильмах? Счастье не улыбнулось ему, а ты не соизволил с ним встретиться и помочь ему, потому что был знаменитостью. А что с твоим старым другом, вместе с которым ты ходил в школу, вместе с которым вы пели — Нино? Он разочаровался и запил, но он никогда не жалуется. Он работает шофером, а в конце недели поет за несколько долларов. Он ни разу не сказал про тебя дурного слова. Ты не мог ему немного помочь? Почему? Он поет неплохо.

Джонни Фонтена ответил с терпеливой усталостью:

— Крестный, он недостаточно талантлив. Сам он в порядке, но голос у него не особенно сильный.

Дон Корлеоне сузил глаза и сказал:

— А теперь ты, крестник, недостаточно талантлив. Помочь тебе устроиться на такую же работу, что и Нино? — Джонни не ответил и дон продолжал. — Главное — это дружба. Дружба значит больше таланта. Никогда этого не забывай. Заведи себе настоящих друзей, тебе не пришлось бы обращаться ко мне за помощью. А теперь скажи мне, почему ты не можешь петь? В саду ты пел неплохо. Не хуже Нино.

Джонни и Хаген улыбнулись.

— У меня слабый голос, — терпеливо объяснял Джонни. — Спою песню-другую, а потом не могу петь несколько часов и даже дней. Я не дотягиваю до конца репетиций. Голосовые связки ослабели, но врачи не могут понять, что это за болезнь.

— Итак, у тебя неприятности с женщинами. Голос твой ослабел. А теперь расскажи, что у тебя с этим мыльным пузырем из Голливуда, который не дает тебе работать.

Дон поставил вопрос ребром.

— Он действительно пузырь, но не мыльный, — сказал Джонни. — Это директор студии. Он советник президента по вопросам военной агитации в кино. Месяц назад он купил права на инсценировку самого популярного романа года. Это настоящий бестселлер. А главное действующее лицо… Словом, мне не пришлось бы даже играть — надо было лишь оставаться самим собой. По сценарию мне не полагается петь. У меня было бы много шансов получить приз Академии. Все знают, что роль прямо создана для меня и что она способна снова сделать меня знаменитым актером. Но этот выродок, Джек Вольтц, мстит и не соглашается дать мне эту роль. Я предложил играть за минимальную оплату, почти бесплатно, но он стоит на своем. Он просил передать мне, что если я приду в павильон и поцелую его в задницу, то он, возможно, подумает над тем, чтобы изменить свое решение.

Движением руки дон Корлеоне как бы отмахнул весь этот бред. Среди людей со здравым смыслом такой деловой вопрос всегда можно уладить. Он мягко похлопал своего крестника по плечу:

— Ты в отчаянии. Думаешь, никого уже не интересуешь. Потерял в весе. Много пьешь, а? Не спишь и принимаешь снотворное?

Дон неодобрительно покачал головой.

— Теперь я хочу, чтобы ты исполнил мой приказ, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты на месяц остался в этом доме. Я хочу, чтобы ты хорошо питался, отдыхал и много спал. Я хочу, чтобы ты меня всюду сопровождал и тогда, быть может, ты чему-нибудь научишься у своего крестного, который собирается помочь тебе в твоих делах в Голливуде. Но без пения, без пьянок и без женщин. В конце месяца сможешь вернуться в Голливуд, и мыльный пузырь, этот великий человек, даст тебе работу, о которой мы говорили. Договорились?

Джонни Фонтена не верилось, что дон обладает таким могуществом. Но ведь крестный отец никогда не давал пустых обещаний.

— Этот парень — личный друг Эдгара Гувера, — сказал Джонни. — Против него нельзя даже голос поднять.

— Он деловой человек, — нежно и мягко произнес дон. — Я предложу ему сделку, от которой он отказаться не сможет.

— Слишком поздно, — сказал Джонни. — Контракты уже подписаны, и он приступает к съемкам через неделю. Это невозможно.

Дон Корлеоне сказал:

— Возвращайся к гостям. Друзья ждут тебя. Остальное предоставь мне.

И он вытолкал Джонни Фонтена из комнаты.

Хаген сидел за письменным столом и составлял списки. Дон глубоко вздохнул и спросил:

— Еще что-нибудь?

— Невозможно уже отказывать Солоццо. На этой неделе тебе придется с ним встретиться.

Хаген держал ручку над блокнотом. Дон пожал плечами:

— Теперь, когда свадьба позади, я к его услугам в любое время.

Этот ответ говорил Хагену о том, что Виргилию Солоццо будет отказано.

Хаген осторожно заметил:

— Приказать Клеменца привести в дом нескольких человек?

Дон был поражен:

— Для чего? Я не ответил перед свадьбой, потому что в такой великий день не должно быть ни облачка. Кроме того, я хотел заранее знать, о чем он собирается говорить. Теперь это известно. Он предлагает нам позорное соглашение.

Хаген спросил:

— Значит, ты отказываешься?

И когда дон утвердительно кивнул головой, Хаген добавил:

— Я считаю, что этот вопрос мы должны обсудить всей семьей и лишь потом дать ответ.

Дон улыбнулся:

— Ты так считаешь? Хорошо. Мы это обсудим. После твоего возвращения из Калифорнии. Я хочу, чтобы ты завтра полетел туда и уладил дела Джонни. Встретишься с этим мыльным пузырем из кино. Скажи Солоццо, что встречусь с ним после твоего возвращения из Калифорнии. Еще что-нибудь?

Хаген произнес официальным тоном:

— Звонили из больницы. Советник Абандандо умирает, он не протянет до конца ночи. Его семье предложили придти и ждать.

Хаген исполнял обязанности советника уже год, с тех пор, как рак приковал Дженко Абандандо к больничной койке. Теперь он ждал от дона нескольких слов о том, что должность остается за ним. Все было против него. Согласно традиции, столь высокий пост мог получить лишь чистокровный итальянец. Даже из-за того, что он временно исполнял эту должность, было немало неприятностей. Кроме того, ему всего тридцать пять лет и недостает опыта и хитрости.

Но поведение дона обнадеживало. Он спросил:

— Когда уезжают моя дочь с мужем?

Хаген взглянул на часы:

— Через несколько минут они разрежут торт и еще через полчаса уедут.

Он что-то вспомнил:

— Да, жених получит что-то важное в семье?

Реакция дона была неожиданно бурной:

— Никогда! — Дон ударил по столу ребром ладони. — Никогда! Дай ему что-нибудь, чтобы зарабатывал на жизнь, но не смей намекать ему на семейное дело. Передай это остальным: Сонни, Фредо и Клеменца.

Дон отдышался и продолжал:

— Скажи сыновьям, всем троим, что они поедут со мной в больницу навестить Дженко. Я хочу, чтобы они отдали ему последний долг. Скажи Фредо, чтобы взял большой автомобиль, и спроси Джонни, не согласится ли он поехать с нами. — Он видел, что Хаген смотрит на него вопросительно. — Я хочу, чтобы ты поехал в Калифорнию этой ночью. У тебя не будет времени навестить Дженко, но не уезжай, пока я не вернусь из больницы и не переговорю с тобой. Понял?

— Понял, — ответил Хаген. — К которому часу Фред должен приготовить машину?

— Как только гости разойдутся, мы поедем, — ответил дон Корлеоне. — Дженко будет ждать меня.

— Звонил сенатор, — сказал Хаген. — Извинился, что не пришел, но надеется, что ты поймешь. Он имеет, наверное, в виду тех парней из ФБР, что записывали номера машин. Свой подарок он прислал с нарочным.

Дон кивнул. Он не счел нужным заметить, что сам предупредил сенатора и предложил ему не приходить.

— А подарок-то хоть красивый?

Хаген скорчил гримасу, которая должна была обозначать «да» и которая была слишком итальянской для ирландского лица Хагена.

— Старинные монеты, очень дорогие. Дети смогут продать их за десять тысяч долларов. Сенатор потратил массу времени, чтобы достать подходящую вещь. Для людей подобного сорта это поважнее цены.

Дон Корлеоне не скрывал своего удовольствия по поводу того, что такой важный человек, как сенатор, счел нужным выразить свое уважение к нему. Сенатор, подобно Луке Брази, был одним из столпов, на которых покоилось могущество дона, и своим подарком он как бы еще раз присягнул ему.

Когда Джонни Фонтена появился в саду, Кей Адамс сразу узнала его. Она была очень удивлена:

— Ты никогда не говорил, что твоя семья знакома с Джонни Фонтена. Теперь я уж точно выйду за тебя замуж.

— Хочешь познакомиться с ним? — спросил Майкл.

— Не сейчас. — Она вздохнула. — Три года я была влюблена в него. Всякий раз, когда он пел в Капитолии, я приезжала в Нью-Йорк и визжала вместе со всеми. Он был великолепен.

— Хорошо, встретимся с ним позже, — сказал Майкл.

Когда Джонни кончил петь и вместе с доном Корлеоне исчез в доме, Кей спросила с насмешкой:

— Уж не скажешь ли ты, что такая звезда экрана, как Джонни Фонтена, тоже обращается за помощью к твоему отцу?

— Он крестник моего отца, — сказал Майкл, — и без отца он, возможно, не стал бы звездой экрана.

Кей Адамс засмеялась:

— Это звучит, как еще одна история.

— Эту историю я не могу рассказать, — покачал головой Майкл.

— Можешь положиться на меня, — успокоила его Кей.

Он рассказал ей всю историю без прикрас. Он ничего не объяснял, заметил только, что восемь лет назад отец его был более нетерпелив и раз речь шла о его крестнике, считал это делом своей чести.

Восемь лет назад Джонни Фонтена выступил с популярным танцевальным ансамблем и добился колоссального успеха. Но, к несчастью, Лес Халли, дирижер и руководитель ансамбля, личность известная в мире искусства, подписал с Джонни контракт на пять лет. Так было принято. Лес Халли мог теперь сдавать Джонни напрокат и загребать при этом деньги обеими руками.

Дон Корлеоне вступил с ним личные переговоры. Он предложил Лесу Халли двадцать тысяч долларов за освобождение Джонни от обязательств по контракту. Халли хотел оставлять себе всего пять процентов доходов Джонни, — это позабавило дона Корлеоне, и он понизил свое предложение с двадцати до десяти тысяч долларов. Лес Халли отказался.

Назавтра дон Корлеоне лично заявился к дирижеру. Он прихватил с собой двух самых верных друзей — Дженко Абандандо, который был его личным секретарем и советником, и Луку Брази. Без посторонних свидетелей дон Корлеоне уговорил Леса подписаться под документом, согласно которому он отказывается от всех прав относительно Джонни Фонтена за чек в десять тысяч долларов. Дон Корлеоне просто приставил свой автоматический пистолет ко лбу дирижера и самым серьезным тоном предупредил, что если он не подпишет, ровно через минуту его мозг окажется на документе. Лес Халли подписал. Дон Корлеоне сунул пистолет в карман и дал дирижеру чек. Джонни Фонтена продолжал выступать и скоро стал самой большой сенсацией. Он поставил в Голливуде несколько оперетт, которые принесли ему целое состояние. Его пластинки издавались миллионными тиражами. Потом он развелся с женой, оставил двух дочерей и женился на самой знаменитой кинозвезде. Очень скоро он убедился в том, что она «шлюха». Он запил, стал играть в карты, бегал за женщинами. Он потерял голос. К его пластинкам потеряли интерес, и студия не возобновила с ним контракт. И вот теперь он вернулся к своему крестному.

Кей Адамс задумчиво спросила:

— А тебе не кажется, что ты завидуешь своему отцу? Все, что ты рассказал о нем, говорит о том, что он помогает людям. Он наверняка очень добрый человек. — Она криво усмехнулась. — Разумеется, методы его не совсем законны.

Майкл вздохнул:

— Мне не хотелось бы этого говорить, но все-таки скажу. Ты, наверное, знаешь, что исследователи Арктики оставляют под снегом запасы пищи на случай, если она им понадобится на обратном пути? То же и с добрыми делами, которые творит отец. В один прекрасный день он явится к каждому из этих людей и потребует возвращения долга.

Солнце уже почти село, когда принесли торт. Гости ахнули при виде такого великолепия. Этот торт был специально испечен Назорине и украшен изумительно вкусными кремовыми розами, которые невеста тут же выхватила из недр торта. Дон вежливо намекнул гостям, что пора расходиться и в то же время обратил внимание на то, что черная машина с агентами ФБР исчезла.

Наконец, из огромного множества машин остался лишь длинный черный «кадиллак», за рулем которого сидел Фред. Дон довольно проворно для своего возраста и комплекции, уселся на переднем сиденьи. Сонни, Майкл и Джонни Фонтена сели позади него. Дон Корлеоне спросил Майкла:

— Твоя девушка сумеет сама добраться до гостиницы?

Майкл утвердительно кивнул головой.

Бензин все еще выдавался по карточкам, и на шоссе, ведущему к Манхэттену, машин было мало. Менее, чем через час, «кадиллак» въезжал на улицу, на которой находился Французский госпиталь. По дороге дон Корлеоне спросил младшего из своих сыновей о его успехах в учебе. Майкл сказал, что учится неплохо.

— Джонни говорит, что ты улаживаешь его дела в Голливуде. Хочешь, чтобы я тоже поехал туда? — спросил отца Сонни.

Дон Корлеоне ответил:

— Сегодня ночью туда поедет Том. Ему не нужна ничья помощь. Это дело простое.

Сонни Корлеоне засмеялся:

— Джонни считает, что с этим делом ты не справишься. Поэтому я и подумал, что мне, может быть, стоит поехать туда.

Дон Корлеоне повернул голову:

— Почему ты сомневаешься во мне? — спросил он Джонни Фонтена. — Разве твой крестный хоть раз не выполнил своего обещания?

Джонни начал нервно оправдываться.

— Директор студии действительно очень важная личность. Ты его не сумеешь взять даже деньгами. У него связи в самых высоких кругах. И он ненавидит меня. Я просто ума не приложу, как тебе удастся все это вывернуть наизнанку.

Дон говорил довольным тоном:

— Говорю тебе, ты получишь эту роль. — Он толкнул Майкла локтем. — Мы не разочаруем нашего крестника, а, Майкл?

Майкл, который никогда не сомневался в отце, согласно кивнул головой.

У входа в больницу дон Корлеоне положил руку на плечо Майкла, дав остальным возможность пройти.

— Когда закончишь учебу, придешь ко мне. Я хочу поговорить с тобой. У меня есть несколько планов, которые тебе понравятся.

Майкл ничего не ответил. Дон Корлеоне пробормотал:

— Я тебя знаю. Не попрошу тебя делать ничего против твоего желания. Иди своей дорогой, ведь ты мужчина. Но когда кончишь учебу, приходи ко мне, как сын.

Семья Дженко Абандандо — жена и три дочери — сидели в комнате для посетителей и напоминали стайку жирных воробьев. Увидев дона Корлеоне, выходящего из лифта, они встрепенулись и инстинктивно, будто моля о защите, бросились к нему. Жена и дочери Абандандо были толстыми и некрасивыми. Госпожа Абандандо поцеловала дона Корлеоне в щеку:

— О, ты святой человек. Прийти сюда в день свадьбы дочери!

Дон Корлеоне не принял этой похвалы.

— Разве не обязан я отдать последний долг человеку, который на протяжении двадцати лет был моей правой рукой? — Тут он понял, что будущая вдова не знает, что ее мужу предстоит умереть сегодня ночью. Дженко Абандандо находился в больнице уже целый год, и жена свыклась с его болезнью, считая ее неотъемлемой частью повседневной жизни. Она продолжала бубнить:

— Войди в палату и посмотри на моего бедного мужа, — сказала она. — Он спрашивал, где ты. Он, несчастный, хотел придти на свадьбу, но врач не разрешил. Потом он сказал, что ты навестишь его в такой великий день, но я не поверила. О, мужчины понимают дружбу лучше нас, женщин. Войди, ты осчастливишь его.

Из палаты Дженко Абандандо вышли врач и сестра. Врач был молодым человеком с серьезным и властным лицом. Одна из дочерей Дженко боязливо спросила:

— Доктор Кеннеди, можно нам войти к нему?

Доктор Кеннеди с недоумением посмотрел на большую группу людей. Разве они не понимают, что больной умирает в страшных муках? Будет лучше, если ему дадут умереть спокойно.

— Думаю, что можно, но только самым близким родственникам, — вежливо ответил врач. Он очень удивился, заметив, что мать и дочери повернулись к невысокому тучному человеку, одетому во фрак, будто собираясь выслушать его решение.

Тучный человек заговорил. Голос выдавал его итальянское происхождение.

— Дорогой доктор, — сказал дон Корлеоне. — Это верно, что больной умирает?

— Да, — ответил доктор Кеннеди.

— Значит, тебе здесь делать нечего, — сказал дон Корлеоне. — Об остальном мы позаботимся. Мы утешим его. Мы закроем его глаза. Мы похороним его и будем плакать на его похоронах. Мы позаботимся о его жене и дочерях.

Столь недвусмысленная речь заставила госпожу Абандандо все понять, и она разрыдалась. Доктор Кеннеди пожал плечами. Этим крестьянам ничего не втолкуешь. В то же время он почувствовал справедливость грубого замечания этого человека. Он свое дело сделал. Тем же вежливым тоном доктор Кеннеди сказал:

— Подождите, пожалуйста, пока сестра не позволит вам войти, мы обязаны сделать несколько необходимых процедур.

Сестра вернулась в палату, и они остались ждать. Наконец, она снова вышла и, оставив дверь открытой, пригласила их войти. Она прошептала:

— Он бредит от боли и жара, постарайтесь не волновать его. Вы все, кроме его жены, можете посидеть рядом с ним только несколько минут.

Тут она узнала Джонни Фонтена, который оказался рядом с ней, и глаза ее широко раскрылись. Тот слабо улыбнулся ей, а она вперила в него призывный взгляд. Джонни записал ее адрес (в будущем может пригодиться), а потом зашел вслед за остальными в палату.

Долго боролся Дженко Абандандо с болезнью, но теперь побежденный и обессиленный, лежал на высокой кровати. Он так истощал, что от него остался один скелет, а то, что раньше было густой, черной шевелюрой, превратилось в редкий безобразный клок волос. Дон Корлеоне весело воскликнул:

— Дженко, дорогой друг, я привел к тебе своих сыновей, и посмотри, даже Джонни приехал из Голливуда.

Умирающий поднял на дона глаза, полные лихорадочного блеска.

Дон пожал руку своему старому другу. Он сказал:

— Поскорей выздоравливай, и мы вместе поедем в нашу деревню в Италию. Поиграем, как наши отцы и праотцы, в бокки возле винной лавки.

Умирающий отрицательно покачал головой. Он дал знак молодым и жене отойти от кровати и своей костлявой рукой крепко прижал дона к себе. Он пытался говорить. Дон наклонил голову, а потом сел на стул у кровати. Дженко Абандандо бормотал что-то об их детстве. Потом его черные, как смоль, глаза хитро заблестели, и он что-то быстро зашептал. Дон склонился к нему еще ниже, и, присутствующие удивленно смотрели на слезы, которые текли по лицу дона Корлеоне. Дрожащий голос стал сильнее и заполнил собой всю комнату. Сделав отчаянное, нечеловеческое усилие, Абандандо поднял голову с подушки, посмотрел вокруг невидящими глазами и показал пальцем на дона:

— Крестный отец, крестный отец, — воскликнул он. — Спаси меня от смерти, умоляю тебя. Мясо горит у меня на костях, и чувствую, как черви поедают мой мозг. Вылечи меня, крестный отец. Ты всесилен, только ты можешь осушить слезы моей несчастной жены. Детьми мы вместе играли в Корлеоне, а теперь ты позволишь мне умереть? На моей совести много грехов, и я боюсь ада.

Дон молчал. Абандандо сказал:

— Сегодня день свадьбы твоей дочери, и ты не можешь мне отказать.

Дон говорил тихо и серьезно:

— Дружище, — сказал он. — Такой силой я не обладаю. Обладай я такой силой, я был бы милосерднее бога, поверь мне. Но не бойся смерти и не бойся ада. Я прикажу молиться за тебя днем и ночью. Твоя жена и дочери будут молиться за тебя. Как сможет бог наказать тебя после стольких молитв?

На костлявом лице появилось выражение хитрости. Абандандо спросил:

— Значит, это уже улажено?

Дон ответил холодным безжалостным тоном:

— Святотатец, покорись судьбе!

Абандандо снова упал на подушку. Погас блеск дикой надежды в его глазах. Сестра вернулась в палату и принялась деловито выгонять посетителей. Дон встал, но Абандандо протянул к нему руку:

— Крестный отец, — сказал он. — Останься здесь и помоги мне встретить смерть. Быть может, если она увидит тебя, она испугается и оставит меня в покое. А может быть, ты замолвишь за меня словечко, потянешь за ниточку, а? — Умирающий подмигнул дону. — Ведь вы кровные братья. — Потом, как бы испугавшись, что дон обидится, он крепко схватил его за руку. — Останься со мной. Позволь мне держать твою руку. Мы проведем этого ублюдка, как провели остальных. Крестный отец, не изменяй мне.

Дон дал присутствующим знак выйти из палаты, и когда они подчинились, он положил сморщенную руку Абандандо в свои широкие ладони. Мягко и нежно утешал он друга в ожидании прихода смерти. Казалось, дон и в самом деле в силах выхватить Дженко Абандандо из лап этой костлявой.

Первая брачная ночь Конни Корлеоне прошла успешно. Карло Ричи, подстегиваемый содержимым кошелька невесты, в котором оказалось более двадцати тысяч долларов, выполнил свою работу старательно и смело. Невеста же, со своей стороны, с гораздо большей охотой рассталась со своей невинностью, нежели с кошельком.

Люси Манчини сидела дома и ждала звонка от Сонни Корлеоне, будучи уверена, что он попросит ее о встрече. Наконец, не вытерпев, она позвонила сама, но, услышав женский голос, повесила трубку. Она не предполагала, что в те полчаса успел разнестись слух о том, что Сонни нашел себе новую жертву и что он «проделал работу» на подружке своей сестры.

Америго Бонасера приснился кошмарный сон. Он видел, как дон Корлеоне в остроконечном тюрбане, комбинезоне и тяжелых перчатках сгружает трупы возле кладбища и кричит: «Помни, Америго, никому ни слова, и похорони их поскорее». Он так громко застонал, что жене пришлось растормошить его.

Кей Адамс к гостинице Нью-Йорк-Сити проводили Пауло Гатто и Клеменца. Большую шикарную машину вел Гатто. Клеменца уступил Кей место рядом с водителем, а сам уселся на заднем сиденье. Кей нашла обоих мужчин очень интересными. Они говорили на бруклинском наречии и вели себя с ней прямо-таки изысканно. В дороге она пыталась завязать легкую беседу и была поражена очевидной симпатией и уважением, с которыми они отзывались о Майкле. Майкл давал ей понять, что является чужим в мире отца. Клеменца же своим гортанным голосом сообщил ей, что «старик» считает Майка лучшим из сыновей, что он наверняка унаследует управление семейным делом.

— А что это за дело? — спросила Кей самым естественным голосом.

Пауло Гатто повернулся и посмотрел на нее исподлобья.

Клеменца спросил ее удивленным тоном:

— А разве Майк не рассказывал? Господин Корлеоне — крупнейший в Соединенных Штатах импортер итальянского оливкового масла. Теперь, когда война кончилась, дело может принести очень большие доходы. «Старику» нужен такой умный парень, как Майк.

У гостиницы Клеменца вызвался проводить Кей до самой двери ее номера. Когда она запротестовала, он сказал просто:

— Босс приказал позаботиться о том, чтобы ты целой и невредимой добралась до дому, и я должен выполнить его приказ.

Взяв ключи от комнаты, он проводил ее до лифта и подождал, пока она вышла. На прощание она помахала Клеменца рукой, улыбнулась и удивилась при виде его довольной ответной улыбки. К счастью, она уже не видела, как он подошел к служащему гостиницы и спросил его:

— Под каким именем она здесь записана?

Служащий бросил на Клеменца холодный взгляд. Клеменца вынул изо рта жевательную резинку, скатал ее в шарик, положил на столик и толкнул в сторону служащего. Тот схватил шарик и тут же ответил:

— Госпожа Корлеоне.

Возвращаясь к машине, Пауло Гатто сказал:

— Прелестная женщина.

Клеменца проворчал:

— Майк проделывает на ней работу. — Потом он подумал, что, возможно, они уже женаты. — Завтра заезжай за мной рано утром, — сказал он Гатто. — У Хагена имеется для нас какое-то дело, которым надо срочно заняться.

В воскресенье вечером Том Хаген поцеловал на прощание жену и поехал в аэропорт. Особое удостоверение (подарок офицера полиции из Пентагона) позволило ему без особых затруднений попасть на самолет, который отправлялся в Лос-Анжелес.

В этот день у Тома Хагена было много работы, но он остался доволен. Дженко Абандандо умер в три часа утра, и по возвращении из больницы дон Корлеоне заявил Хагену, что с этого момента он официально является его советником. Это означало, что Хаген будет очень богатым и могущественным человеком.

Дон нарушил многолетнюю традицию. Советник должен быть чистокровным сицилийцем и то, что Хаген воспитывался вместе с его сыновьями, ничего не меняло. Это было вопросом крови. Только сицилиец способен соблюдать омерту, закон молчания, и только сицилийцу можно поручить должность «консильори».

Связь между головой — доном Корлеоне, диктовавшем политику, и людьми, которые претворяли ее в жизнь, осуществлялась при помощи трех слоев или трех преград. Добраться до головы можно только в случае, если советник оказывался изменником. В то воскресное утро дон Корлеоне подробно распорядился относительно двух парней, которые избили дочь Америго Бонасера. Он говорил с Хагеном с глазу на глаз. Несколько позднее, в тот же день, Хаген передал это распоряжение, но от своего имени, Клеменца. Клеменца, со своей стороны, поручил Пауло Гатто провести эту операцию. Пауло Гатто и его люди не знают, с какой целью производится операция и кто первым распорядился о ней. Для того, чтобы дон оказался запутанным в дело, вся цепочка должна превратиться в изменников, и, хотя такого до сих пор не случалось, теоретическая возможность подобного провала существует.

Советник, как это следует из самого названия его должности, должен давать дону советы, быть его правой рукой, его вторым мозгом. Он должен быть его постоянным спутником и ближайшим другом. Во время дальних поездок он приносит дону еду и сигареты. Ему известно все (вернее, почти все), что известно дону. Он — единственный в мире человек, который может привести дона к краху. Но среди могущественных сицилийских семей, которые обосновались в Америке, не помнят ни одного случая, чтобы советник изменил своему дону. Каждый советник знает, что преданность дает ему богатство, власть и уважение окружающих. Случись с ним несчастье, о его жене и детях всегда позаботятся, если будет преданным.

В некоторых делах советнику приходится действовать как бы от имени дона, но в то же время стараться не вмешивать его. Хаген сейчас летел в Калифорнию именно по такому делу. Он понимал, что его карьера советника целиком и полностью зависит от успеха этой миссии. С точки зрения «семейства» не столь уж важно, получит или нет Джонни Фонтена роль, которой он добивается. Куда более важной является встреча с Виргилием Солоццо, которую Хаген назначил на следующую пятницу. Но Хаген знал, что для дона оба эти дела равноценны и определяют его судьбу, как советника.

Самолет то и дело бросало в воздушные ямы, и у Хагена перетрясло все внутренности, которые он решил успокоить рюмочкой мартини. Дон и Джонни рассказали ему о некоторых странностях характера Джека Вольтца, и Хаген понял, что никогда не сумеет убедить Вольтца. Но он не сомневался так же и в том, что дон выполнит обещание, данное Джонни.

Хаген растянулся на откинутой спинке кресла и попытался упорядочить имеющиеся у него сведения о Вольтце. Джек Вольтц был одним из трех наиболее крупных продюсеров в Голливуде, владелец студии, дюжины кинозвезд, с которыми у него были заключены контракты. Он был членом совета по военной агитации при президенте Соединенных Штатов, то есть, попросту говоря, выпускал пропагандистские фильмы про войну. Часто он принимал Эдгара Гувера в своем доме в Голливуде. Но все перечисленное было не столь уж впечатляющим. Вольтц не обладал никакой политической силой, потому что был крайним реакционером и часто так далеко уходил от действительности, что наживал себе десятки тысяч врагов на земле и под землей.

Хаген вздохнул. Никак не подберешься к Джеку Вольтцу. Он открыл портфель и попытался поработать, но это ему не удавалось: слишком устал. Он заказал дополнительную порцию мартини и принялся размышлять о своей жизни. Жалеть было не о чем: в жизни ему здорово повезло. Путь, избранный им десять лет назад, оказался правильным, и он преуспел во всем, о чем только может мечтать человек.

Тому Хагену было тридцать пять лет. Это был высокий человек с коротко остриженными волосами, очень худой и с виду ничем не примечательный. По профессии он был адвокатом, но, несмотря на то, что по окончании университета три года занимался судебной практикой, работа его в семье Корлеоне носила совсем другой характер.

Мальчиком он был другом Сонни Корлеоне. Мать Хагена ослепла и умерла, когда ему было одиннадцать лет. Отец, который и до этого любил выпить, стал беспробудным пьяницей. Он был искусным столяром и ни разу в жизни не совершил ни одного преступления, но пристрастие к вину погубило семью и, в конце концов, разрушило его самого. Том Хаген остался сиротой, шатался по улицам и спал в подъездах, а его младшую сестру поместили в сиротский дом. У Хагена было хроническое воспаление глаз. Соседи говорили, что он унаследовал это от матери, и что от него вполне можно заразиться. Все старались держаться подальше от него. Одиннадцатилетний Сонни Корлеоне, который был добрым и в то же время властным мальчиком, привел своего друга домой и потребовал, чтобы его оставили. Том Хаген получил тарелку горячего спагетти с томатным соусом, вкус которого ему не забыть никогда, а потом ему дали раскладушку и предложили остаться ночевать.

Самым естественным образом, не говоря ни слова и ни с кем не советуясь, дон Корлеоне разрешил мальчику остаться в его доме. Он отвел его к окулисту, который в два счета расправился с воспалением глаз. Он послал юношу в колледж, а потом на юридический факультет университета. И при всем при этом дон действовал не как отец, а как опекун. Ко всеобщему удивлению дон Корлеоне был с Хагеном более деликатен, чем со своими сыновьями, и не навязывал ему свою волю. Юноша сам решил поступить после колледжа на юридический факультет. Он слышал, как дон Корлеоне однажды сказал: «Адвокат с его папкой может своровать в сто раз больше, чем человек с пистолетом». Фредо и Сонни выразили желание (кстати, к неудовольствию отца) сразу по окончании школы вступить в семейное дело. Один только Майкл продолжал учебу в колледже и на следующий день после нападения на Пирл-Харбор пошел добровольцем в морской флот.

По окончании юридического факультета Хаген женился. Невеста была итальянкой из Нью-Джерси, выпускницей колледжа, что для тех времен было большой редкостью. После свадьбы дон предложил Хагену поддержку в любом его начинании: он был готов посылать ему клиентов, оборудовать его кабинет, сделать его по-настоящему богатым.

Том Хаген почтительно склонил голову и сказал дону:

— Я хотел бы работать на тебя.

Дон был удивлен:

— А ты знаешь, кто я? — спросил он.

Хаген утвердительно кивнул головой. На самом деле он и понятия не имел о масштабах деятельности дона, тогда, во всяком случае. Полностью в дела он был посвящен через десять лет, после того, как сменил Дженко Абандандо.

— Я буду работать на тебя так же, как и твои сыновья, — сказал Хаген, имея в виду бесконечную преданность и беспрекословное подчинение дону. Дон, о могуществе которого уже в те времена ходили легенды, впервые выказал отцовскую любовь к юноше, выросшему в его доме. Он обнял и поцеловал Хагена, и потом относился к нему, как к настоящему сыну, хотя время от времени и говорил: «Никогда, Том, не забывай своих родителей».

Но Хаген и при желании не мог бы их забыть. Его мать была грязной полуидиоткой и страдала такой тяжелой формой анемии, что была не в состоянии заботиться о детях или питать к ним хоть каплю любви. Отца Хаген ненавидел. Слепота матери напугала его, и воспаление глаз было предзнаменованием для него близкой гибели. Он был уверен, что скоро ослепнет. После смерти отца Хаген начал вести себя довольно странно. Он бродил по улицам, подобно животному, ожидающему смерти, пока, наконец, Сонни не привел его домой. То, что произошло после этого, было настоящим чудом. Но и потом ему часто снились по ночам кошмары — он видел себя старым слепцом с белым посохом, за которым стайкой плелись его слепые дети и просили милостыню у прохожих. Просыпаясь, он обычно представлял себе лицо дона, и это вселяло в него уверенность в завтрашнем дне.

Дон, однако, настоял, чтобы вдобавок к обязанностям по отношению к семье, он три года проработал адвокатом. Накопленный в эти годы опыт не раз пригодился в дальнейшем Хагену. Два года он проработал в адвокатской конторе, которая занималась уголовными делами и находилась под сильным влиянием дона. Хаген прогрессировал очень быстро и после того, как полностью перешел на службу к дону Корлеоне, последнему ни разу, на протяжении шести лет, не пришлось ни в чем его упрекнуть.

Когда его назначили исполняющим обязанности советника, сицилийские семьи начали называть семью Корлеоне «ирландской бандой». Это забавляло Хагена. В то же время он понял, что не может рассчитывать на место главы семейного дела после смерти дона. Но он был доволен. Это никогда не было его целью, так как подобное устремление было бы проявлением неуважения к благодетелю и его семейству.

Было еще темно, когда самолет приземлился в Лос-Анжелесе. Хаген оформил место в гостинице, принял душ, побрился и заказал завтрак и газеты, за которыми он собирался убить время. На десять часов была назначена его встреча с Джеком Вольтцем. К его удивлению, организовать встречу оказалось делом несложным. За день до этого Хаген позвонил билли Гоффу, одному из руководителей профсоюза работников кинематографии. Действуя точно по инструкции дона Корлеоне, Хаген приказал Гоффу устроить ему встречу с Джеком Вольтцем и намекнуть Вольтцу, что если Хаген останется недоволен встречей, в студии может вспыхнуть забастовка. Через час Гофф позвонил ему. Встреча состоится в десять часов утра. Вольтц понял намек относительно забастовки, но особого впечатления на него, по мнению Гоффа, это не произвело. Он добавил:

— Если и в самом деле дойдет до этого, мне придется самому поговорить с доном.

— Если дойдет до этого, дон сам с тобой поговорит, — ответил Хаген. Говоря это, он старался не давать никаких обещаний. Его не удивило то, что Гофф с такой готовностью выполнил указания дона. Владения «семейства» ограничивались пределами Нью-Йорка, но своего могущества дон Корлеоне достиг, благодаря помощи, оказанной им руководителям профессиональных союзов. Многие из них продолжали оставаться его должниками.

Но то, что встреча была назначена на десять часов, служило дурным предзнаменованием. Это означало, что Хаген будет в списке визитеров и что он не будет приглашен на обед. Выходит, Вольтц не оценил его должным образом. Может быть, Гофф, который наверняка получает частые подарки от Вольтца, угрожал недостаточно ясно? Иногда желание дона оставаться в тени шло не на пользу семейному делу, поскольку часто его имя ничего не говорило людям.

Предчувствие не обмануло Хагена. Вольтц заставил его прождать до половины одиннадцатого. Комната, в которой он ждал, была великолепно обставлена, а на диване напротив него сидела девочка такой красоты, какую Хаген в жизни не видел. Ей было не более одиннадцати-двенадцати лет и одета она была в простое на вид, но очень дорогое платье, которого не постыдилась бы взрослая женщина. У нее были золотистые волосы, синие, как море, глаза и сочный ротик. За ней присматривала женщина, видимо — мать, которая время от времени бросала на Хагена холодный и высокомерный взгляд, вызывавший в Хагене желание взять и заехать ей кулаком в морду. «Девочка — ангел, а мать — дракон», — думал Хаген.

Наконец, вошла толстая, но красиво одетая женщина средних лет и повела Хагена через целый ряд комнат в кабинет продюсера.

Джек Вольтц оказался высоким крепким человеком с большим животом, который искусно прятался под великолепно сшитым костюмом. В десять лет Вольтц катал пустые бочки из-под пива в Ист-Сайд Нью-Йорка. В двадцать лет он помогал своему отцу выжимать соки из рабочих. В тридцать лет оставил Нью-Йорк и стал одним из основателей кинопромышленности. В сорок восемь лет Вольтц был одним из самых сильных людей Голливуда, грубияном, гоняющимся за проститутками и волком, нападающим на стада беззащитных молоденьких кинозвезд. В пятьдесят лет он начал исправляться. Он стал брать уроки по дикции, перенял приличные манеры у своего слуги-англичанина и научился разбираться в одежде. После смерти первой жены он женился на очень красивой кинозвезде с мировым именем, которая не любила сниматься. Теперь, в шестьдесят лет, он собирал картины знаменитых художников прошлых столетий, являлся членом кинокомитета при президенте, учредил и финансировал многомиллионный фонд для прогресса киноискусства. Его дочь вышла замуж за английского лорда, а сын женился на итальянской принцессе.

Последним его хобби были лошади, на которые он истратил около десяти миллионов долларов. Газеты под крупными заголовками сообщали о самой дорогой его покупке — лошади Хартум. Он заплатил за нее астрономическую сумму: шестьсот тысяч долларов. Спустя некоторое время, Вольтц заявил, что самый быстрый в мире скакун больше никогда не будет принимать участия в соревнованиях, а будет использован только для спаривания на его конюшне.

Он принял Хагена вежливо, с гримасой, которая должна была означать улыбку, на смуглом и чисто выбритом лице. Несмотря на все потраченные деньги и услуги лучших в мире косметологов, ему не удалось скрыть свой возраст: кожа на его лице казалась сшитой из отдельных лоскутков. Вел он себя очень непринужденно и была в нем черта, характерная и для дона Корлеоне: уверенность господина, властвующего над миром.

Хаген приступил к делу прямо, без обиняков. Его послал друг Джонни Фонтена. Этот друг — очень сильный человек, и сумеет достойно отблагодарить мистера Вольтца, если последний окажет ему небольшую услугу. Небольшая услуга заключается в том, что главная роль в новом фильме Вольтца должна быть поручена Джонни Фонтена.

Серое лицо ничего не выражало и сохраняло маску вежливости.

— А чем может отблагодарить меня твой друг? — спросил Вольтц. Вопрос прозвучал явно пренебрежительно.

Хаген, игнорируя пренебрежительность тона Вольтца, пояснил:

— У тебя должны вскоре возникнуть неприятности с рабочими студии. Мой друг может позаботиться о том, чтобы этого не произошло. Один из твоих ведущих актеров, который приносит студии огромные доходы, только что перешел от марихуаны к героину. Мой друг может позаботиться о том, чтобы он нигде не достал героина. И если со временем возникает необходимость в том, чтобы уладить подобные мелочи, один звонок моему другу может решить все проблемы.

2

В четверг вечером Том Хаген зашел в свою контору в Сити. Он надеялся проделать всю канцелярскую работу, связанную с предстоящей встречей с Виргилием Солоццо, встречей настолько важной, что они с доном целый вечер сидели и обсуждали все возможные предложения Солоццо «семейству». Хаген старался предусмотреть все, до последних мелочей.

Преждевременное возвращение Хагена из Калифорнии и сообщение о неудачных переговорах с Вольтцем не удивило дона. Он заставил Хагена рассказать все до мельчайших подробностей и презрительно скривил рот при упоминании о девочке — красавице и ее матери. Он пробормотал «стыд и срам» по-итальянски — самое крепкое свое ругательство. Затем задал Хагену последний вопрос:

— У него настоящие яйца?

Хагену пришлось поразмыслить над тем, что имеет в виду дон. Он знал, что понятия дона несколько отличаются от понятий других людей, и словам он часто придает совсем иной, скрытый смысл. Сильный ли у Вольтца характер? Разумеется, но дон имеет в виду не это. Готов ли он пойти на колоссальные убытки, задержку съемок, на бурю, которую поднимет сообщение о том, что главный актер студии употребляет героин. И опять не это имел в виду дон. Наконец, Хагену удалось перевести вопрос. Способен ли Вольтц поставить на карту все, может ли он рискнуть всем своим состоянием ради принципа, ради осуществления своих планов мести?

Хаген улыбнулся. Очень редко он шутил с доном, и это был один из таких случаев.

— Ты спрашиваешь, сицилиец ли он? — Дон радостно закивал головой. — Нет, — сказал Хаген.

И это все. Дон думал до следующего дня. В среду после обеда он позвал к себе Хагена и дал ему подробные указания. Не было сомнений, что дон решил проблему и что Вольтц завтра же утром позвонит и сообщит, что Джонни Фонтена получил главную роль в новом военном фильме.

В этот момент действительно зазвонил телефон, но это был Америго Бонасера. Голос могильщика дрожал от благодарности. Он просил Хагена передать дону заверения в вечной дружбе. Он, Америго Бонасера, готов жизнь отдать за крестного отца.

«Дейли Ньюз» поместил на первой полосе фотографию избитых Джерри Вагнера и Кевина Мунена. На мастерски сделанных снимках были видны изувеченные человеческие тела. «Дейли Ньюз» выразил искреннее удивление по поводу того, что пострадавшие живы и сообщал, что им придется провести в больнице по крайней мере несколько месяцев и подвергнуться пластической операции. «Надо сказать Клеменца, чтобы сделал что-нибудь для Гатто, — подумал Хаген. — Этот парень знает свое дело.»

Следующие три часа Хаген посвятил изучению отчетов о состоянии дел в фирме по импорту оливкового масла и строительной компании дона. Ни одно из этих дел не процветало, но теперь, после войны, они могли стать источниками доходов. Он уже почти забыл о существовании Джека Вольтца, когда секретарша сообщила, что его вызывает Калифорния. Поднимая трубку, он почувствовал легкую дрожь нетерпения.

— Хаген слушает.

Голос в трубке кипел от возмущения и ненависти, и его невозможно было узнать.

— Проклятый ублюдок! — вопил Вольтц. — Я вас всех посажаю по тюрьмам по сто лет. Не пожалею денег. Все отдам, до последнего гроша. А этому Фонтена отрежут яйца, уж я это устрою. Слышишь меня? Макаронник проклятый.

Хаген вежливо ответил:

— Я полунемец-полуирландец.

Последовала пауза, а потом послышался щелчок: на другом конце провода положили трубку. Хаген улыбнулся. Ни разу Вольтц не произнес угрозы в адрес самого дона Корлеоне. Это была дань гениальности дона.

Джек Вольтц всегда спал один. У него была кровать, в которой могли бы свободно поместиться десять человек, и спальня, которая вполне могла служить местом съемок королевского бала, однако, вот уже десять лет, после смерти первой жены, он спит один. Это вовсе не обозначает, что он потерял интерес к женщинам. Для своего возраста он был довольно крепок, но возбудить его теперь могли лишь очень молоденькие девочки, да и в их обществе он был в состоянии провести не более 2-3 часов.

В этот четверг он проснулся раньше обычного. В первых лучах солнца комната казалась лугом, покрытым туманом. У ножки кровати Вольтц заметил знакомые очертания и приподнялся на локтях, чтобы получше рассмотреть. Это была голова лошади. Еще не придя в себя окончательно после сна, Вольтц протянул руку и включил свет.

Представшее перед ним зрелище заставило его содрогнуться. Казалось, его ударило огромным молотом по груди, сердце дико стучало, и ему захотелось рвать. Блевотина расползлась по толстому ковру.

Черная шелковистая голова Хартума стояла посреди лужи крови. По полу тянулись белые сухожилия, морда была покрыта пеной, а большие, словно яблоки, глаза, которые недавно блестели золотом, теперь казались гнилыми плодами, плавающими в крови. Вольтца обуял дикий гнев, который и заставил его выкрикнуть по телефону столь необдуманные угрозы.

Вольтц был глубоко потрясен. Как может человек уничтожить животное, цена которому шестьсот тысяч долларов? Без единого предупреждения. Без переговоров, которые могли бы изменить приказ. Подобная жестокость говорит о том, что здесь действовал человек, для которого не существует ни закона, ни бога. Сила, воля и хитрость этого человека потрясли Вольтца. Ночные сторожа утверждали, что ничего не слышали. Вольтц им не верил. Их явно подкупили и можно заставить их говорить.

Вольтц не был дураком, он просто ошибся, полагая, что сильнее дона Корлеоне. Ему намекнули, что он заблуждается. Несмотря на богатство, связи с президентом и дружбу с главой ФБР, какой-то итальяшка — импортер оливкового масла может приказать, чтобы его, Вольтца, убили. И он сделает это. За то, что не дал Джонни Фонтена роль в фильме. Невероятно. Не имеют права люди так действовать. Это сумасшествие, это значит, что ты не можешь распоряжаться своими деньгами, быть хозяином в своей фирме. Это в сто раз хуже коммунизма. Надо все это разрушить. Этого нельзя допустить.

Вольтц позволил врачу накормить себя слабым снотворным. Когда пришло успокоение, он начал мыслить более трезво. Больше всего его потрясло то безразличие, с которым этот человек, дон Корлеоне, приказал уничтожить коня с мировым именем, стоимостью шестьсот тысяч долларов! И это только начало. Вольтца охватил страх. Он думал о своей жизни. Он богат. Ему доступны самые красивые женщины в мире. Его принимают короли и королевы. Он живет полной жизнью и обладает всем, что могут дать деньги и власть. Надо быть сумасшедшим, чтобы ради каприза жертвовать всем этим. Что он может поделать с Корлеоне? Он дико засмеялся, а врач с беспокойством посмотрел на него. Еще одна интересная мысль пришла ему в голову. Ведь он превратился в посмешище, и на улицах на него станут показывать пальцами. Это заставило его как можно скорее отдать необходимые распоряжения. Слуги и врач поклялись, что будут молчать. В газетах поместили сообщение, что скаковая лошадь Хартум умерла, заразившись во время переправки ее из Англии. Ее останки были погребены в тайном месте на территории усадьбы. Спустя шесть часов, Джонни Фонтена позвали к телефону: режиссер фильма просил его прийти на работу в следующий понедельник.

В тот же вечер Хаген отправился к дону Корлеоне для подготовки важной встречи с Виргилием Солоццо. Дон позвал старшего сына, и Сонни Корлеоне, с удлинившимся от усталости тяжелым лицом купидона, стоял у окна и прихлебывая, пил воду из стакана. «Он наверняка продолжает развлекаться с Люси», — подумал Хаген. Еще одна забота.

Дон Корлеоне сидел в кресле и пыхтел сигарой «ди нобили». У Хагена всегда была припасена пачка таких сигар. Он пытался убедить дона перейти на гаванские сигары, но тот утверждал, что они вызывают у него боль в горле.

— Нам известно все, что мы должны знать? — спросил дон.

Хаген раскрыл папку.

— Солоццо придет к нам за помощью, — сказал он. — Он попросит защиты от закона и минимум миллион долларов. В виде компенсации мы получим часть доходов, но никто не знает, какую именно. К Солоццо перешло семейство Татаглия, и они, возможно, тоже получат долю. Речь идет о наркотиках. У Солоццо имеются связи в Турции, где выращивают мак. Сырье он переправляет в Сицилию. С этим нет проблем. В Сицилии у него имеется завод по изготовлению героина, а в случае необходимости он может вместо героина изготовлять морфий. Завод в Сицилии защищен со всех точек зрения. Трудность заключается в переправке товара в Штаты и его распространение. Еще существуют проблемы с основным капиталом. Миллион долларов на дереве не растет.

Дон Корлеоне нахмурился. Когда речь шла о делах, он не любил напыщенности. Хаген продолжал:

— Они зовут Солоццо Турком. На то имеются две причины. Он прожил долгое время в Турции, и говорят, что у него там жена и дети. Во-вторых, говорят, что он очень ловок в обращении с ножом. Солоццо очень способный человек и сам себе господин. Дважды сидел в тюрьме: в Италии и в Соединенных Штатах, и известен полиции, как торговец наркотиками. Это нам на руку: его прошлое и тот факт, что он стоит во главе дела, никогда не позволят ему дать показания против нас. Сейчас он женат на американке и имеет от нее троих детей. Он прекрасный семьянин и сумеет спокойно вынести любое наказание, если будет уверен в том, что о его семье позаботятся.

Дон затянулся сигарой и спросил:

— А что ты скажешь, Сантино?

Хаген знал, что скажет Сонни. Сонни не терпелось принять участие в крупной операции, и это было подходящим случаем.

Сонни отхлебнул виски:

— В этом белом порошке масса денег, — сказал он. — Но это и опасно. Кто-то может загреметь в тюрьму лет на двадцать. Я бы предложил участвовать только в защите их от закона, но не принимать непосредственного участия в операциях, и тогда это будет великолепной идеей.

Хаген с удовольствием посмотрел на Сонни.

— А ты, Том, что ты думаешь по этому поводу?

Том говорил искренне. Он уже понял, что дон откажет Солоццо и был убежден, что один из тех редких случаев, когда дон не продумал дело до конца.

— Говори, Том, — подбадривал Хагена дон. — Даже советник-сицилиец не всегда соглашается с боссом.

Все засмеялись.

— Я считаю, что ты должен сказать «да», — сказал Хаген. — Тебе известны только факты, лежащие на поверхности. Но важнейший из фактов заключается в том, что в наркотиках кроется более крупный денежный потенциал, чем в любом другом деле. Если мы не войдем в дело, войдут другие, возможно, — семейство Татаглия. Огромные доходы помогут им накопить большие силы, и их «семейство» станет сильнее нашего. В конце концов нас станут преследовать и отнимут все, чем мы сегодня обладаем. Чего бы они не делали, мы не должны от них отставать. Становясь сильнее, он превращаются для нас в реальную опасность. Сейчас в наших руках азартные игры и профсоюзы, и на сегодняшний день это лучшее капиталовложение; но завтра принадлежит наркотикам. Я думаю, что мы либо принимаем участие в этой операции, либо подвергаем опасности все, что у нас есть. И мы почувствуем это, если не сегодня, то через десять лет.

Казалось, что речь Хагена произвела глубокое впечатление на дона. Он вынул сигару изо рта и промямлил:

— Это, разумеется, самое главное. — Он вздохнул и встал. — В котором часу я должен встретиться с этим безбожником?

Хаген ответил с надеждой в голосе:

— Завтра в десять утра.

Быть может, дон все же согласится?

— Я хочу, чтобы вы оба присутствовали на встрече, — сказал дон.

Он встал, потянулся и похлопал сына по плечу:

— Поди поспи немного, Сонни. Ты плохо выглядишь. Береги себя, не всегда будешь молод.

Сонни, которого отеческая забота дона вывела из глубокого забытья, задал вопрос, все время вертевшийся на языке у Хагена:

— Ну так что же, отец, каким будет твой ответ?

Дон Корлеоне улыбнулся:

— Пока я не слышал, какие проценты они предлагают и каковы их остальные условия, я ничего не могу сказать. Кроме того, я хочу продумать данный мне здесь сегодня совет. Вы знаете, я не из тех, кто делает дела на скорую руку.

Уже выходя, дон обернулся и спросил Хагена:

— У тебя записано, что до войны этот Турок жил на доходы от проституции? Как сейчас семейство Татаглия. Запиши это прежде, чем забудешь.

На и без того красном лице дона проступил румянец насмешки. Хаген умышленно не припомнил этой детали, так как она была несущественной. Но теперь у дона может возникнуть неправильное представление о его работе. Когда дело касается секса, дон был непреклонен.

«Турок» — Виргилий Солоццо был невысок и так темен, что его и в самом деле можно было принять за настоящего турка. Его кривой нос и жестокие черные глаза еще больше подчеркивали это сходство. В нем чувствовался избыток самоуверенности.

Сонни Корлеоне встретил его у двери и повел в кабинет, где сидели Хаген и дон. Хагену показалось, что он в жизни не встречал столь опасного на вид человека. Сравниться с ним, пожалуй, может лишь Лука Брази.

Все присутствующие вежливо пожали друг другу руки. "Если дон когда-нибудь спросит меня, имеет ли этот человек крепкие яйца, буду вынужден сказать «да», — подумал Хаген. Никогда не приходилось ему видеть такой силы в одном человеке. Даже дону было далеко до него. Дон вообще предстал в очень невыгодном свете. Он был очень просто одет и от его приветствий веяло чем-то крестьянским.

Солоццо приступил к делу. Речь идет о наркотиках. Все готово. Кое-какие маковые плантации в Турции обязались поставлять ему определенное количество сырья ежегодно. У него имеется завод во Франции, на котором из этого сырья будут готовить морфий. Имеется у него совершенно надежное предприятие и по изготовлению героина в Сицилии. Переправка сырья в обе эти страны налажена и надежна, насколько что-то может быть надежно в этом деле. Переправка продукции в Соединенные Штаты связана с потерей примерно пяти процентов, так как ФБР, как им обоим известно, подкупить невозможно. Доходы будут колоссальными, а риск ничтожен.

— Для чего же ты пришел ко мне? — спросил вежливо дон. — Чем я заслужил такую честь?

На темном лице Солоццо не дрогнул ни один мускул.

— Мне нужны два миллиона долларов наличными, — сказал он. — И, что не менее важно, я нуждаюсь в человеке с прочными связями в верхах. Несколько из моих людей попадут в руки полиции. Этого избежать невозможно. У каждого из них незапятнанное прошлое, и судьи со спокойной душой смогут приговорить их к минимальным срокам. Мне нужен человек, способный гарантировать, что когда мои друзья попадут в беду, они проведут в тюрьме не более двух лет. Тогда они не заговорят. Но если они получат по десять — двадцать лет, то кто знает? В этом мире много слабых людей. Они могут заговорить и подвергнуть опасности более важных людей. Связи в суде просто необходимы. Я слышал, дон Корлеоне, что в твоем кармане не меньше судей, чем медяков в кармане чистильщика обуви.

Дон Корлеоне не потрудился поблагодарить гостя за комплимент.

— Какой процент получает моя семья? — спросил он.

Глаза Солоццо заблестели.

— Пятьдесят процентов, — торжественно произнес он, а потом заговорил почти ласково. — С самого начала твой доход будет равен трем или четырем миллионов долларов. Потом он возрастет.

Дон Корлеоне спросил:

— А каков процент семьи Татаглия?

Солоццо явно занервничал.

— Они получают небольшую часть моей доли. Мне они нужны для непосредственного участия в операции.

— Так, — сказал дон Корлеоне, — я получаю пятьдесят процентов только за первоначальное капиталовложение и судебную защиту. Ты хочешь сказать, что сама операция — не мое дело?

Солоццо подтвердил слова дона кивком головы.

— Если ты считаешь, что два миллиона долларов — это «всего лишь» капиталовложение, мне остается только приветствовать тебя, дон Корлеоне.

Дон заговорил тихим голосом:

— Я согласился на встречу с тобой, потому что питаю глубокое уважение к семейству Татаглия и потому что слышал о тебе много хорошего. Я вынужден ответить отказом на твое предложение. Но считаю долгом объяснить свой отказ. Доходы в твоем деле огромны, но и риск не мал. Согласись я на участие в твоих операциях, это могло бы повредить остальным моим интересам. Верно, что у меня немало друзей в политике. Но они откажутся от меня, если вместо азартных игр я займусь наркотиками. Они считают, что азартные игры — это что-то вроде спиртных напитков: грех, но безвредный. В то же время наркотики они считают делом грязным. Нет, не возражай, это их мнение, а не мое. Меня не интересует, каким способом человек зарабатывает на жизнь.

Скажу только одно: твой бизнес слишком опасен. Все члены моей семьи жили последние десять лет, не подвергаясь опасности. Я не могу рисковать их жизнью и благополучием ради погони за деньгами.

Единственным признаком разочарования Солоццо было то, что его глаза быстро забегали по комнате, будто ища поддержки у Хагена и Сонни. Потом он спросил:

— Ты волнуешься за свои два миллиона?

— Нет, — холодно ответил дон и усмехнулся.

Солоццо предпринял новую попытку:

— Семейство Татаглия тоже будет гарантировать твое капиталовложение.

И тут Сонни совершил непростительную ошибку.

— Семейство Татаглия гарантирует возвращения нашего вклада без процентов? — спросил он.

Хаген пришел в ужас от этого вмешательства. Он видел, как холодеет дон, как смотрят его злые глаза на старшего сына, застывшего в испуге непонимания. Глаза Солоццо снова блуждали, на этот раз довольные. Он обнаружил трещину в крепости дона. Снова заговорил дон:

— Сегодня молодежь думает только о деньгах, — сказал он. — Они не признают никаких правил приличия. Прерывают старших, вмешиваются в их разговоры. Но я питаю слабость к своим детям и, как ты мог заметить, избаловал их. Синьор Солоццо, мое «нет» окончательно. От себя лично хочу пожелать тебе успехов в твоем деле. Оно противоречит моим принципам. Я сожалею, что мне приходится разочаровывать тебя.

Солоццо пожал дону руку и позволил Хагену проводить себя до автомобиля. Его лицо ничего не выражало, когда он прощался с Хагеном.

Когда Хаген вернулся в комнату, дон спросил его:

— Ну, что ты скажешь об этом человеке?

— Он сицилиец, — сухо ответил Хаген.

Дон глубокомысленно кивнул головой. Потом повернулся к сыну и нежно сказал:

— Никогда, Сантино, не позволяй никому, кроме членов твоей семьи, знать, о чем ты думаешь. Пусть они никогда не знают, что у тебя под ногтями. Мне кажется, твой мозг немного размягчился от комедии, которую ты играешь с этой девушкой. Теперь прочь с моих глаз!

Хаген видел, что изумление на лице Сонни сменилось злостью за выслушанную нотацию. «Неужели он и в самом деле думал, что дон никогда не узнает про его последнюю победу? — изумился Том. — И неужели он до сих пор не понимает, какую ошибку совершил утром?» Если так, то Хаген никогда не согласится быть советником Сантино Корлеоне.

Дон Корлеоне подождал, пока Сонни вышел из комнаты. Потом снова уселся в обитое кожей кресло и жестом показал, что хочет пить. Хаген налил ему стакан арака. Дон посмотрел на него.

— Пришли ко мне Луку Брази, — сказал он.

Прошло три месяца. Хаген сидел в своей городской конторе и торопился покончить со всеми делами, чтобы успеть побегать по магазинам и купить рождественские подарки жене и детям. Зазвонил телефон, и в трубке раздался радостный и возбужденный голос Джонни Фонтена. Фильм снят, все получилось, как в сказке. Он пошлет дону такой рождественский подарок, что у всех глаза на лоб вылезут. Он привез бы подарок сам, но надо доснять еще несколько мелочей. В Хагене проснулось любопытство.

— А что это за подарок? — спросил он.

— Я не могу сказать, секрет — это лучшая часть рождественского подарка.

Хаген тут же потерял интерес ко всему делу и, наконец, ему удалось, соблюдая правила приличия, положить трубку.

Через десять минут секретарша сообщила, что с ним хочет говорить Конни Корлеоне. Хаген вздохнул. Конни была прелестной девочкой, но выйдя замуж стала докучливой бабой. Она беспрестанно жалуется на мужа и часто уезжает к матери на два — три дня. Оказалось, Карло Ричи — безнадежный неудачник. Ему дали маленькое, но надежное дело, и он умудрился в кратчайшие сроки обанкротиться. Он много пьет, ходит к проституткам, играет в карты и часто избивает жену. Конни пока ничего не рассказала отцу, она делится своими бедами только с Хагеном. Хаген пытался отгадать, что за страшную историю она поведает ему сегодня.

Но и на нее, наверно, положительно повлияло приближающееся Рождество. Она решила узнать у Хагена, что отец хотел бы получить к Рождеству, а также, что подарить Сонни, Фредо и Майку. Что купить матери, она уже знала. Хаген предложил кое-что, но она все отклонила, и в конце концов оставила его в покое.

Снова зазвонил телефон, и раздраженный Хаген швырнул все бумаги в корзину. К черту! Он уходит. Отказаться от разговора он, разумеется, не посмел. Когда секретарша сказала, что говорить с ним хочет Майкл Корлеоне, он взял трубку с удовольствием. Он всегда любил Майка.

— Том, — сказал Майкл Корлеоне, — завтра я еду в город вместе с Кей. Хочу сказать старику что-то важное перед Рождеством. Завтра вечером он будет дома?

— Конечно, — ответил Хаген. — До праздника он уже не выедет из города. Я могу тебе чем-то помочь?

Майкл был также немногословен, как и его отец.

— Нет, — сказал он. — Увидимся в Рождество. Соберемся в Лонг-Биче, верно?

— Да, — ответил Хаген.

Майк повесил трубку.

Хаген попросил секретаршу позвонить его жене и передать, что он немного задержится, но чтобы она готовила ужин. Выйдя из здания, где находилась контора он быстрыми шагами направился к торговому центру Мэйси. Кто-то преградил ему путь. Это был Солоццо.

Солоццо взял его под руку и тихо сказал:

— Не бойся, я просто хочу поговорить с тобой.

Внезапно открылась дверца машины, которая стояла возле тротуара. Солоццо торопливо проговорил:

— Входи. Я хочу с тобой поговорить.

Хаген высвободил руку. Он не был напуган, но неожиданная встреча его рассердила.

— Мне некогда, — сказал он.

В этот момент сзади подошли двое. Хаген почувствовал внезапную слабость в ногах.

Солоццо повторил:

— Входи в машину. Если бы я хотел убить тебя, тебя уже не было бы в живых. Поверь мне.

Хаген сел в машину.

Майкл Корлеоне солгал Хагену. Он был уже в Нью-Йорке и звонил Хагену из гостиницы «Пенсильвания». Когда он повесил трубку, Кей Адамс потушила сигарету и сказала:

— Я и не знала, Майк, что ты такой актер.

Майкл сел на кровать рядом с ней.

— Все ради тебя, сладость моя. Скажи я, что мы в городе, нам тут же пришлось бы пойти к отцу. И тогда мы не смогли бы сходить в ресторан поужинать, пойти в театр, не могли бы спать эту ночь вместе. Пока мы не женаты, отец нам этого делать в своем доме не позволит.

Он обнял ее и нежно поцеловал в губы. Ее рот был так сладок, что он не удержался и осторожно потянул Кей к кровати. Она закрыла глаза, и Майкл почувствовал огромную радость. Он провел войну на тихом океане и там, на залитых кровью островах, мечтал о такой девушке, как Кей Адамс. О такой же красоте. О красивом и хрупком теле, молочно-белой и наэлектризованной страстью коже. Она открыла глаза и наклонила к себе его голову. Они провалялись в постели до самого вечера, пока не пришло время ужинать и идти в театр.

После ужина они прошлись возле ярко освещенного универсального магазина, переполненного людьми, и Майкл спросил ее:

— Что подарить тебе к Рождеству?

Она прижалась к нему.

— Тебя, — сказала она. — Думаешь, что твой отец нормально отнесется к нашему браку?

— Какой вопрос! — ответил Майкл. — А вот примут ли меня твои?

Кей пожала плечами.

— Это меня не волнует, — ответила она.

— Я даже думал сменить фамилию, — сказал Майкл. — Но если что-то случится, это вряд ли поможет. Ты и в самом деле хочешь стать Корлеоне?

Этот вопрос был задан в шутливом тоне.

— Да, — ответила она, нисколько не улыбаясь.

Они прижались к друг другу. Они решили пожениться на Рождество, без религиозного обряда, в маленьком городке, в присутствии всего двоих друзей, которых пригласят в качестве свидетелей. Но Майкл настоял на том, чтобы поделиться своими планами с отцом. Он сказал, что отец не воспротивится свадьбе. Кей сомневалась. Своим родителям она расскажет все только после свадьбы.

— Они сразу подумают, что я беременна, — сказала она.

Майкл улыбнулся.

— Мои родители тоже.

Они старались не говорить о том, что Майклу придется порвать с семьей. Они собирались закончить учебу в колледже, видеться только в конце недели и проводить вместе летние каникулы. Все предвещало счастливую жизнь.

Они попали на оперетту «карусель» — веселую историю о воре-зазнайке, и часто с удовольствием смеялись. Когда они вышли из театра, на улице был жуткий холод, Кей прижалась к Майклу и спросила его:

— После свадьбы ты тоже будешь меня бить, а потом своруешь для меня звезду?

Майкл засмеялся.

— Я собираюсь стать профессором математики. Потом он спросил. — Хочешь что-нибудь поесть, перед тем, как отправиться в гостиницу?

Кей отрицательно покачала головой и многозначительно подняла на него глаза. Он улыбнулся ей, и они расцеловались посреди холодной улицы. Майкл почувствовал голод и решил заказать в гостинице бутерброды.

В регистрационном зале гостиницы Майкл подтолкнул Кей к газетному киоску и сказал:

— Ты купи газеты, а я пока пойду за ключом.

Ему пришлось постоять в очереди: несмотря на окончание войны, в гостинице недоставало рабочих рук. Взяв ключи, Майкл нетерпеливо осмотрелся в поисках Кей. Она стояла у киоска, не отрывая взгляда от только что купленной газеты, а глаза ее были полны слез.

— Ой, Майк, — сказала она. — Ой, Майк.

Майкл вырвал газету из ее рук. Первое, что он увидел, была фотография его отца, лежавшего на улице в луже крови. Рядом с ним, на тротуаре, сидел человек и плакал, как ребенок. Это был его брат Фредо. Майкл Корлеоне почувствовал, как его тело превращается в лед. Не было ни жалости, ни страха, один лишь холод. Он сказал Кей:

— Поднимись в комнату.

Но ему самому пришлось взять ее под руку и отвести наверх. В номере Майкл сел на кровать и снова развернул газету. Заголовок гласил:

— Вито Корлеоне смертельно ранен. Оперирован в присутствии полицейских. Возможна кровопролитная война «между бандами».

Майкл почувствовал слабость в ногах. Он сказал Кей:

— Он не умер. Этим выродкам не удалось убить его.

Он перечитал всю заметку. В отца стреляли в пять часов вечера. В тот момент, значит, когда он спал с Кей, ужинал и наслаждался представлением в театре, отец был близок к смерти. Майкл почувствовал себя виноватым.

— Мы пойдем в больницу? — спросила Кей.

Майкл отрицательно покачал головой.

— Сначала я позвоню домой. Люди, которые это сделали, в отчаянии от того, что он не умер. Кто знает, на что они сейчас способны.

Два телефона в доме в Лонг-Биче были все время заняты, и прошло по меньшей мере двадцать минут, пока Майклу удалось дозвониться. В трубке раздался голос Сонни:

— Да.

— Сонни, это я, — сказал Майкл.

Он услышал, как вздохнул с облегчением Сонни.

— О, боже, мы волновались за тебя, мальчик. Где, черт побери, ты находишься? Я уже отправил людей узнать, что с тобой случилось.

— Как старик? — спросил Майкл. — Он тяжело ранен?

— Как следует, — ответил Сонни. — Они выстрелили в него пять раз. Но он мужик крепкий. — В голосе Сонни послышались нотки гордости. — Врачи говорят, что он выкарабкается. Слушай, мальчик, я занят и много говорить не буду. Где ты находишься?

— В Нью-Йорке, — ответил Майкл. — Разве Том не сказал, что я приезжаю?

Голос Сонни немного ослабел.

— Они схватили Тома. Потому я так и тревожился за тебя. Его жена здесь. Она ничего не знает, полицейские тоже. Мне не хочется, чтобы они знали. Ублюдки, которые это сделали, должны быть сумасшедшими. Я хочу, чтобы ты сейчас же пришел сюда, но держи рот на замке. О'кэй?

— О'кэй, — ответил Майкл. — Я тебе известно, кто это сделал?

— Разумеется, — сказал Сонни. — И в момент, когда в игру вступит Лука Брази, они превратятся в дохлых трупов. Все нити пока в наших руках.

— Через час буду дома, — сказал Майк. — Приеду на такси.

Он положил трубку. Газеты вышли из типографии три часа назад. Были наверняка сообщения по радио. Не может быть, чтобы Лука ничего не знал. Где же Лука Брази?

Тот же вопрос задавал себе в этот момент Хаген, и тот же вопрос волновал Сонни Корлеоне в Лонг-Биче.

В тот день, без пяти минут пять, дон Корлеоне кончил просматривать документы, которые приготовил для него директор компании по экспорту оливкового масла. Он надел пиджак и локтем коснулся головы Фредо, давая ему понять, что пора оторвать нос от вечерней газеты.

— Скажи Гатто, чтобы вывел машину, — велел он. — Через несколько минут я буду готов, и мы поедем домой.

Фредо проворчал:

— Мне придется самому везти тебя. Пауло утром сообщил, что болен. Он снова простыл.

Дон Корлеоне на минуту задумался.

— Это уже третий раз в этом месяце. Может быть, стоит подобрать более здорового парня для этой работы. Передай это Тому.

Фредо запротестовал:

— Пауло хороший парень. Если он говорит, что болен, значит он болен. Мне ничего не стоит отвезти тебя.

Он вышел из конторы. Дон Корлеоне наблюдал в окно за тем, как его сын пересекает девятое авеню, направляясь к стоянке автомобилей. Дон позвонил Хагену, но никто не ответил. Тогда он позвонил домой в Лонг-Бич, но и там никто не поднял трубку. Рассерженный, он снова посмотрел в окно. Машина была уже возле тротуара, возле нее стоял Фред и смотрел на очереди в магазинах. Дон Корлеоне застегнул пиджак, пробурчал «спасибо» директору компании, который помог ему надеть пальто, и начал спускаться по лестнице второго этажа.

На улице уже сгущались сумерки. Фредо все еще стоял, опираясь о крыло тяжелого «бьюика». Увидев отца, Фредо сошел с тротуара и сел в машину. Дон Корлеоне тоже собирался забраться в машину, но вдруг повернул к фруктовой лавке на углу улицы. Он очень любил персики и апельсины, и в последнее время часто сам покупал их.

Когда дон Корлеоне взял кулек с фруктами и сдачу с пятидолларовой бумажки и повернул к поджидавшей его машине, он увидел двух мужчин, неожиданно вынырнувших из-за угла. Эти двое были в черных пальто и черных шляпах, натянутых на глаза. Быстрая реакция дона Корлеоне оказалась для них неожиданной. Он швырнул кулек, и со скоростью, поразительной для его комплекции, бросился к поджидавшей его машине. На бегу он кричал: «Фредо! Фредо!» Только тогда двое выхватили пистолеты и начали стрелять.

Первая пуля попала в спину дона Корлеоне. Он почувствовал сильнейший удар, но заставил себя продвигаться к машине. Две следующие пули попали в бедро и сбили его с ног. Стараясь не поскользнуться на рассыпавшихся фруктах, эти двое стали приближаться к нему, чтобы прикончить. В этот момент (после первого крика дона прошло не более пяти секунд), Фредо выскочил из машины и склонился над отцом. Преследователи в спешке выстрелили еще два раза по дону, лежащему в канализационной канаве. Одна пуля попала ему в руку, вторая в правое колено. Ранения были неопасными, но дон потерял много крови. Она собиралась в виде лужиц возле его тела. Наконец, дон Корлеоне потерял сознание.

Фредо сначала услышал крики отца, а потом два сильных выстрела. Он был в таком шоке, что не вытащил даже пистолет. Убийцы вполне могли прикончить и его, но испугались. Они знали, что сын дона наверняка вооружен и, кроме того, на операцию у них и так ушло слишком много времени… Они быстро исчезли за углом.

Фредо все еще не вытаскивал своего оружия, а пристально смотрел на тело отца, лежащего на асфальте в луже крови. Вокруг тела дона Корлеоне сгрудилась толпа, которая рассеялась при первых же звуках полицейской машины. За полицейской машиной следовала машина радиослужбы «Дейли Ньюз», с которой с ходу спрыгнул фоторепортер. Спустя несколько минут прибыла машина скорой помощи. Фредо плакал уже в открытую, и это, в сочетании с грубым лицом купидона, являло собой зрелище смешное и странное. Тяжелый нос и толстые губы были покрыты пеной. Один из сыщиков склонился над Фредо, пытаясь выяснить, кто это, но так как Фредо находился еще в состоянии шока, сыщик запустил руку в карман пальто Фредо и вытащил бумажник и пистолет. Заглянув в удостоверение личности, полицейский присвистнул и позвал одного из своих коллег. Через несколько минут Фредо от толпы уже отделял целый полк сыщиков в гражданском. Фредо заставили подняться на ноги и затолкали в машину без номера. Как только она тронулась с места, за ней направилась машина радиослужбы «Дейли Ньюз».

Через полчаса после первого выстрела Сонни Корлеоне пять раз подряд подзывали к телефону. Первым позвонил Джон Филипс, детектив, который получал зарплату от семейства и командовал прибывшей на место происшествия группой следователей.

— Ты узнаешь мой голос? — были его первые слова.

— Да, — ответил Сонни. Он только что-то проснулся и к телефону его позвала жена.

Филипс проговорил быстро и без вступления:

— Кто-то стрелял в твоего отца при выходе из конторы. Четверть часа тому назад. Он жив, но ранен тяжело. Его отвезли во Французский госпиталь. Фредо отвезли в участок в Челси. Позаботься о том, чтобы после освобождения его обследовал врач. Я иду теперь в больницу, чтобы быть при допросе старика. Буду с тобой в контакте.

Сандра, жена Сонни, заметила, что лицо мужа налилось кровью, а глаза остекленели.

— В чем дело? — прошептала она.

Он раздраженно махнул рукой, прося ее замолчать, повернулся к ней спиной и спросил в трубку:

— Ты уверен, что он жив?

— Да, уверен. Потерял много крови, но состояние его лучше, чем кажется.

— Спасибо, — сказал Сонни. — Завтра в восемь утра будь дома. К тебе прибудет десять тысяч.

Сонни положил трубку. Он заставил себя спокойно сесть. Самый большой его недостаток — неукротимый гнев, на этот раз мог привести к непоправимой катастрофе. Прежде всего следует разыскать Тома Хагена. Он потянулся к трубке, но его опередил телефонный звонок. Звонил владелец игорного дома, который находился возле конторы дона. Он сказал, что дон убит, застрелен на улице насмерть. Сонни задал несколько вопросов и, убедившись, что осведомитель не подходил близко к телу, пришел к выводу, что это сообщение неверно. Филипс наверняка был более точен. Телефон зазвонил в третий раз. Это был репортер «Дейли Ньюз». Как только он представился, Сонни со злостью швырнул трубку.

Он набрал номер Хагена и спросил его жену:

— Том уже вернулся домой?

— Нет, — ответила она. — Я не жду его раньше, чем через двадцать минут.

— Скажи, чтобы сразу позвонил мне, — попросил Сонни.

Обдумывая ситуацию, Сонни пытался представить себе, как реагировал бы в подобном случае отец. Ясно было, что это дело рук Солоццо, но Солоццо никогда не решился бы ликвидировать столь могущественного деятеля, как дон, не заручившись соответствующей поддержкой. Телефон, зазвонивший в четвертый раз, прервал его раздумья. Голос на другом конце провода был мягким, почти нежным:

— Сантино Корлеоне?

— Да, — ответил Сонни.

— Том Хаген в наших руках, — сказал голос. — Примерно через три часа мы его выпустим. Не торопись ничего предпринимать, пока не выслушаешь его. Поспешными действиями ты только можешь навлечь на себя беду. Что сделано, того не вернешь. Теперь все должны вести себя с умом. Не теряй своего знаменитого хладнокровия. Голос был немного насмешливым. Сонни показалось, что говорил сам Солоццо. Он говорил низким, приглушенным голосом.

— Я подожду, — ответил Сонни.

В трубке послышался щелчок. Сонни посмотрел на свои тяжелые золотые часы и записал точное время разговора на скатерти.

— Сонни, в чем дело? — спросила его жена.

— Они стреляли в старика, — тихо ответил он.

Увидев, как она потрясена, он грубо заметил:

— Не беспокойся, он не умер. И ничего больше не случится.

Он ничего не сказал ей про Хагена. И тогда телефон зазвонил в пятый раз.

Это был Клеменца. Голос толстяка свистел и шипел.

— Ты слышал про своего отца? — спросил он.

— Да, — ответил Сонни. — Но он не умер.

Последовала длинная пауза, а потом послышался взволнованный голос Клеменца:

— Слава богу, слава богу.

Потом он снова спросил озабоченно:

— Ты уверен? Мне сказали, что его убили на улице.

— Он жив, — ответил Сонни, внимательно следя за интонацией Клеменца, и, хотя взволнованность того казалась искренней, Сонни знал, что толстяк был хорошим актером.

— Тебе придется свернуть все дела, Сонни, — сказал Клеменца. — Ты хочешь, чтобы я что-то предпринял?

— Иди к дому отца, — сказал Сонни. — И приведи с собой Пауло Гатто.

— Это все? — спросил Клеменца. — Ты не хочешь, чтобы я прислал нескольких людей в больницу и к тебе?

— Нет, я хочу, чтобы пришли только ты и Пауло Гатто, — сказал Сонни. Последовала длинная пауза. Клеменца понял намек. Чтобы придать своему приказу больше естественности, Сонни добавил:

— А где, черт побери, был Пауло? Чем он в это время занимался?

На другом конце провода исчезли посвистывания и шорох. Голос Клеменца звучал осторожно.

— Пауло был болен и остался дома. Он проболел всю зиму.

Сонни тут же вскипел:

— Сколько раз он оставался дома в последние два месяца?

— Три или четыре, — ответил Клеменца. Я не раз спрашивал Фредо, не хочет ли он другого парня, но он отвечал «нет». Да и не было причины его увольнять: последние десять лет дела шли гладко, сам знаешь.

— Да, — ответил Сонни. — Увидимся в доме отца. Позаботься о том, чтобы Пауло пришел с тобой. Меня не интересует его болезнь. Понял?

Он положил трубку, не дожидаясь ответа.

Жена Сонни тихо плакала. Он пристально посмотрел на нее, а потом грубо сказал:

— Если позвонит кто-то из наших людей, скажи, чтобы связались со мной по телефону отца. Если позвонит кто-то другой, тебе ничего не известно. Если позвонит жена Тома, скажи ей, что Том очень занят и не скоро придет домой.

На минуту он погрузился в раздумье.

— Несколько наших людей придут сюда. — Он заметил ее испуганный взгляд и раздраженно добавил. — Бояться нечего. Я просто хочу, чтобы они были здесь. Делай все, что они тебе скажут. Не волнуйся и не переживай.

Он вышел из дому. Было уже темно и декабрьский ветер со свистом носился между домами. Сонни не боялся выйти в ночь. Все восемь домов принадлежали дону Корлеоне. Два дома у входа в аллею были сданы своим людям. Из остальных шести домов, построенных в виде полумесяца, один принадлежал Тому Хагену и его семье, а самый маленький и неприметный — самому дону. Три дома занимали друзья и бывшие соратники дона. На крышах этих домов были установлены прожекторы, так ярко освещавшие аллею, что даже мышь не могла бы остаться незамеченной. Сонни пересек дорогу, подошел к дому отца и открыл дверь собственным ключом. Он громко прокричал:

— Где ты, мама?

Мать вышла из кухни. В открытую дверь проник запах жаренного перца. Сонни не дал ей ничего сказать, обнял и заставил сесть.

— Только что мне звонили, — сказал он. — Не волнуйся. Отец в больнице. Он ранен. Одевайся, мы поедем туда. Я иду за машиной и шофером. О'кэй?

Мать посмотрела на него долгим взглядом, а потом спросила по-итальянски:

— Они стреляли в него?

Сонни утвердительно кивнул головой. Мать на минуту склонила голову и задумалась, а потом вернулась на кухню. Сонни пошел за ней. Мать выключила газ под сковородкой с перцем, а потом поднялась в спальню. Сонни взял прямо со сковородки перец и сделал себе бутерброд; жир стекал с его пальцев на пол. Он вошел в кабинет отца и вытащил из ящика письменного стола телефон. Этот телефон был зарегистрирован под вымышленным именем. Первым он позвонил Луке Брази. Никто не отозвался. Потом он связался с командиром резервного отряда в Бруклине, в преданности которого дону никто не сомневался. Имя этого человека было Тессио. Сонни вкратце рассказал ему, что произошло и что он от него хочет. Тессио должен был мобилизовать пятьдесят человек, на которых можно положиться, и послать их в больницу и в Лонг-Бич. Тессио спросил:

— Клеменца тоже ранен?

— В настоящий момент я не хочу использовать людей Клеменца, — ответил Сонни.

Тессио сразу понял, и после короткой паузы сказал:

— Прости меня, Сонни, но я хочу тебе сказать то, что сказал бы в такой ситуации твой отец: не торопись с выводами. Я не могу поверить, что Клеменца нас предал.

— Спасибо, — сказал Сонни. — Я тоже так думаю, но в то же время надо соблюдать осторожность. Верно?

— Верно, — ответил Тессио.

— И еще, — сказал Сонни. — Мой младший брат Майк учится в Нью-Хэмпширском колледже, в Ганновере. Позаботься о том, чтобы несколько надежных людей из Бостона поехали туда и привезли его. Пусть посидит здесь, пока все не утихнет. Я позвоню ему и скажу, чтобы ждал их.

— О'кэй, — сказал Тессио. — Как только улажу все дела, приду в дом твоего отца. Моих парней ты ведь знаешь, верно?

— Да, — ответил Сонни. Он повесил трубку. Потом подошел к маленькому настенному сейфу и открыл его. Оттуда он вытащил записную книжку в синем переплете, открыл ее и разыскал нужную запись: «Рэй Фаррел, 5000 долларов в канун Рождества», затем шел номер телефона. Сонни позвонил по этому телефону и спросил:

— Фаррел?

На другом конце провода ответили:

— Да.

Сонни сказал:

— Говорит Сантино Корлеоне. Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу, и я хочу, чтобы ты сделал это немедленно. Даю тебе два телефонных номера, а ты сообщи мне содержание всех бесед, которые велись по этим номерам на протяжении последних трех месяцев.

Он дал Фаррелу номера домашних телефонов Пауло Гатто и Клеменца.

— Это очень важно, — добавил он. — Сделай все до полуночи и у тебя будет веселый праздник.

Он снова позвонил Луке Брази. В ответ неслись протяжные гудки. Сонни начал было беспокоиться, но потом решил отбросить все сомнения. Знай Лука, что случилось, он тут же бы явился сюда. Сонни откинулся на спинку вращающегося кресла. Через час в доме будет полно народу, и ему придется отдавать распоряжения. Только теперь он понял, насколько все серьезно. Это первое испытание силы и могущества семейства Корлеоне за последние десять лет. Нет никаких сомнений, что за всем этим стоит Солоццо, но он никогда не осмелился бы обрушить такой удар, не заручившись поддержкой по меньшей мере одного из пяти больших семейств Нью-Йорка. Наверное его поддерживает семейство Татаглия. Это означает либо войну, в которую будут вовлечены все силы, либо немедленное соглашение на условиях, продиктованных Солоццо. Сонни печально усмехнулся. Хитрый Турок все отлично запланировал, но ему не повезло. Старик жив, и это означает войну. А с Лукой Брази и деньгами семьи Корлеоне результат может быть только один. И снова беспокойная мысль: где Лука Брази?

3

В машине вместе с Хагеном и водителем было четыре человека. Хагена посадили на заднее сиденье между теми двумя верзилами, что подошли к нему сзади. Солоццо сидел спереди. Человек, сидевший справа от Хагена, натянул ему на глаза шляпу, так что Хаген не мог ничего видеть.

— Если пошевелишься, пристрелю, — предупредил он.

Поездка длилась недолго, максимум двадцать минут, но когда они вышли из машины, было уже темно, и Хаген никак не мог определить, куда его привезли. Его повели в какую-то квартиру на нижнем этаже и усадили на стул с прямой спинкой. Сам Солоццо уселся за кухонный стол, прямо напротив Хагена. Его темное лицо напоминало морду хищника.

— Мне не нужно, чтобы ты боялся нас, — сказал он. — Я знаю, что ты не принадлежишь к мускулистой части семейства и прошу лишь об одном: помоги Корлеоне и мне.

Дрожащей рукой Хаген поднес сигарету ко рту. Один из присутствующих поставил на стол бутылку виски и позволил Хагену сделать несколько глотков из фарфоровой кружки. Хаген быстро выпил обжигающий внутренности напиток. Руки его перестали дрожать, и в ногах он уже не чувствовал слабости.

— Твой босс умер, — сказал Солоццо. Он запнулся, пораженный выражением лица Хагена. Потом продолжил, — мы накрыли его возле конторы, на улице. Как только мне стало об этом известно, я взял тебя. Ты должен помирить меня с Сонни.

Хаген не ответил. Он и сам не ожидал от себя подобной реакции. Печаль и страх перед смертью смешались в нем. Солоццо снова заговорил:

— Сонни был в восторге от моего предложения. Верно? Ты тоже знаешь, что это неглупое предприятие. У наркотиков большое будущее. Я готов пойти на новую сделку и хочу, чтобы ты повлиял на Сонни.

— Нет никаких шансов, — ответил Хаген. — Сонни использует все, что у него есть, чтобы отомстить тебе.

— Это будет его первой реакцией, — раздраженно бросил Солоццо. — Ты должен вложить немного ума в его голову. На моей стороне семейство Татаглия со всеми их людьми. Остальные семьи Нью-Йорка согласятся на любые условия, лишь бы положить конец войне между нами, так как эта война нанесет удар по их интересам. Если Сонни пойдет на сделку, это будет на руку всем, в том числе и друзьям дона.

Хаген посмотрел на свои руки, но не ответил. Солоццо продолжал говорить убежденным тоном:

— Дон провалился. В свое время я никак не мог бы до него добраться. Остальные семьи не доверяют ему, потому что он сделал тебя советником, а ведь ты не только не сицилиец, но даже и не итальянец. Если дело дойдет до большой войны, то семейство Корлеоне исчезнет с лица земли, но от этого все, в том числе и я, только проиграют. Мне нужны политические связи семейства даже больше, чем деньги. Поговори же с Сонни, поговори с капорегиме [капорегиме — командир боевого отряда. — итал.], и ты предотвратишь кровопролитие.

Хаген снова попросил налить ему виски.

— Я попытаюсь, — сказал он. — Но Сонни очень упрям. И, кроме того, даже он не в состоянии удержать Луку. Лука доставит тебе больше хлопот, чем остальные. Если я поддержу твое предложение, мне тоже придется остерегаться Луки.

— Я уж обращу внимание на Луку, — тихо сказал Солоццо. — А ты займись Сонни и остальными. Слушай, передай им, что Фредо мог бы отправиться на тот свет вместе со стариком, но мои люди получили указание не стрелять в него. Мне не нужны были лишние жертвы. Можешь им сказать, что Фредо жив лишь благодаря мне.

Только теперь Хаген пришел в себя, впервые поверив, что Солоццо не намеревается ни убивать его, ни держать в качестве заложника. Страх отпустил его. Хаген попытался оценить ситуацию. Если он откажется помочь Солоццо, его убьют. Но Солоццо хочет от него лишь одного: чтобы он представил все дело в правильном свете. И теперь, размышляя обо всем этом, он понял, что Солоццо прав. Надо приложить все усилия, чтобы предотвратить войну между семействами Татаглия и Корлеоне. Корлеоне должны похоронить мертвых, забыть обиды и пойти на сделку. А в более подходящее время расправиться с Солоццо.

Но, подняв глаза, он понял, что Солоццо читает его мысли. Турок улыбался.

И тогда в мозгу Хагена блеснула мысль. Что случилось с Лукой Брази, раз Солоццо так спокоен? Он вспомнил, что в ночь, когда дон Корлеоне отказал Солоццо, Брази был приглашен в контору для срочного совещания. Теперь, однако, было неподходящее время для размышлений. Надо добраться до дома семейства Корлеоне в Лонг-Биче.

— Я сделаю все возможное, — сказал он Солоццо. — Мне кажется, ты прав, и даже сам дон согласился бы с моими действиями.

Солоццо с серьезным видом кивнул головой в знак согласия.

— Хорошо, — сказал он. — Мне ни к чему кровопролитие. Я бизнесмен и кровь обходится мне слишком дорого.

В этот момент зазвонил телефон, и один из сидевших сзади Хагена людей снял трубку. Он внимательно слушал, а потом сказал: «О'кэй, я ему передам.» Он положил трубку, подошел к Солоццо и прошептал ему что-то на ухо. Хаген заметил, как побледнел вдруг Солоццо и как гневно сверкнули его глаза. Солоццо внимательно и задумчиво посмотрел на него, и Хаген понял, что он на волосок от смерти.

— Старик все еще жив, — сказал Солоццо. — Пять пуль продырявили его сицилийскую кожу, но он все еще жив. — Он пожал плечами. — Мне не повезло. И тебе тоже.

4

Когда Майкл Корлеоне подошел к дому отца в Лонг-Биче, он обнаружил, что узкий вход в аллею перекрыт железной цепью. Сама аллея была освещена прожекторами, а у бетонного тротуара стояло по меньшей мере восемь машин.

Возле цепи стояли двое незнакомых ему людей. Один из них спросил с бруклинским акцентом:

— Ты кто?

Он назвался. Из ближайшего дома вышел другой человек и внимательно посмотрел на Майкла.

— Это сын дона, — сказал он. — Я отведу его.

Майклу показалось, что дом полон незнакомых людей. Только в столовой он увидел жену Хагена, Терезу, которая сидела на диване и курила сигарету. На столике напротив нее стоял стакан виски. На другом конце дивана сидел здоровяк Клеменца. Лицо Клеменца ничего не выражало, но было покрыто испариной, а сигара в его руке была скользкой и черной от слюны.

Клеменца участливо пожал руку Майклу и проговорил:

— Твоя мать в больнице у отца, он будет в порядке.

Пауло Гатто тоже встал, чтобы пожать ему руку. Майкл посмотрел на него странным взглядом. Он знал, что Пауло остался дома, сославшись на болезнь. В его темном исхудалом лице чувствовалось напряжение. Гатто был известен, как человек ловкий, умеющий без осложнений выполнять самую деликатную работу, и вот сегодня, кажется, он потерпел неудачу. Майкл обратил внимание на нескольких мужчин, которые сидели в разных углах комнаты, но не узнал ни одного из них. Вдруг его осенило: Клеменца и Гатто на подозрении. Полагая, что Гатто был на месте происшествия, он спросил его:

— Как Фредо? Он в порядке?

— Врач сделал ему укол, — сказал Клеменца. — Теперь он спит.

Майкл подошел к жене Хагена и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Они всегда были друзьями.

— Не беспокойся. С Томом ничего не случится. Ты уже говорила с Сонни?

Тереза на мгновение прижалась к нему и отрицательно покачала головой. Эта красивая, нежная женщина больше американка, чем итальянка, была очень напугана. Майкл взял ее за руку и заставил подняться с дивана. Потом повел ее в угловую комнату, в кабинет отца.

Сонни, растянувшись в кресле у письменного стола, в одной руке держал желтый блокнот, в другой — карандаш. В комнате находился и капорегиме Тессио, которого Майкл знал и присутствие которого говорило о том, что это его люди охраняют дом. У него в руке тоже был блокнот и карандаш.

Сонни вышел изо стола и обнял Терезу.

— Не беспокойся, Тереза, — сказал он. — С Томом ничего не случилось. Они просто хотят ознакомить его со своими предложениями, а потом освободить. Он не принимает непосредственного участия в наших операциях, он всего лишь наш адвокат. Поэтому у них нет никаких оснований убивать его.

Он отпустил Терезу и подошел к Майклу, который у своему удивлению, тоже удостоился его объятий и поцелуя в щеку. Майкл оттолкнул Сонни и сказал, улыбаясь:

— Я привык к твоим побоям, а теперь должен привыкать и к этому.

Когда они были моложе, между ними постоянно вспыхивали ссоры и драки.

Сонни пожал плечами:

— Слушай, мальчик, я очень волновался, не застав тебя в твоей деревне. Уж не очень улыбалось мне принести весть о твоей гибели нашей старухе. Про отца мне пришлось ей рассказать.

— Как она восприняла это? — спросил Майкл.

— Хорошо, — ответил Сонни. — Однажды она уже пережила подобное. Ты был тогда слишком молод, чтобы помнить это, и после тех событий дела шли довольно гладко. — Он остановился, а потом добавил. — Она в больнице со стариком. Он выкарабкается.

— А почему бы и нам не отправиться туда? — спросил Майкл.

Сонни отрицательно покачал головой и сухо заметил:

— Я не могу оставить этот дом, пока все не кончится.

Зазвонил телефон. Сонни взял трубку и внимательно слушал. Майкл подошел к столу и бросил взгляд на блокнот, в котором Сонни за минуту до этого что-то писал. Там был перечень имен. Первыми в списке числились Солоццо, Филип Татаглия и Джон Татаглия. Майкл вдруг понял, что это люди, которых, по мнению Сонни и Тессио, следовало убить.

Повесив трубку, Сонни сказал Терезе:

— Ты не могла бы подождать в гостиной? Нам с Тессио надо кончить кое-какие дела.

— Этот звонок имеет какое-нибудь отношение к Тому? — спросила она.

Сонни обнял ее и повел к двери.

— Клянусь тебе, с ним ничего не случится, — сказал он. — Подожди в гостиной. Как только что-нибудь станет известно, я тут же сообщу тебе.

Он закрыл за ней дверь. Майкл уселся в одно из обитых кожей огромных кресел. Сонни бросил на него быстрый и острый взгляд и сел за письменный стол.

— Ты будь возле меня, Майк, — сказал он. — Услышишь вещи, которые тебе не хотелось бы слышать.

Майкл зажег сигарету.

— Я могу помочь тебе, — сказал он.

— Нет, не можешь, — отозвался Сонни. — Старик рассердился бы, как черт, узнай он, что ты замешан в это дело.

Майкл встал и завопил:

— Да ты что, вшивый выродок? Он же мой отец. Я не сумею помочь? Сумею. Я не обязательно должен убивать людей, но помочь могу. Перестань относиться ко мне, как к маленькому братику. Я видел войну. В меня стреляли. Я сам убил нескольких японцев. Что ты думаешь я сделаю, когда ты кого-нибудь прикончишь? В обморок упаду?

Сонни улыбнулся.

— Еще немного, и ты захочешь, чтобы я поднял руки. О'кэй, оставайся здесь и займись телефоном. — Он повернулся к Тессио. — Только что я получил информацию, которую мы ждали. Кто-то должен был показать на старика. Это мог быть Клеменца и это мог быть Пауло Гатто, который для удобства заболел. Я уже знаю, кто. Посмотрим-ка, Майк, что ты думаешь по этому поводу?

С величайшей осторожностью Майкл обдумывал этот вопрос. Клеменца — капорегиме семейства Корлеоне. Дон Корлеоне сделал его миллионером, и они были близкими друзьями на протяжении более, чем двадцати лет. Его должность — одна из самых значительных в организации. Чего может Клеменца добиться изменой своему дону? Заработать деньги? Он достаточно богат, но ведь людям свойственна погоня за наживой. Стать сильнее? Быть может, это месть за нечаяно нанесенную или даже не существующую обиду? Его могло задеть, что Хаген назначен консильори. А может быть это уверенность бизнесмена в том, что Солоццо в конце концов одержит верх? Нет, не может Клеменца быть изменником. Майкл пришел к этому выводу, хотя при этом подумал, что просто не хочет смерти Клеменца. Когда он был малышом, этот толстяк приносил ему самые красивые подарки и часто, когда дон был загружен делами, брал его с собой на прогулки. Он не может поверить в то, что Клеменца предал их.

А с другой стороны, Солоццо хотел иметь Клеменца в кармане больше, чем кого-либо другого из семейства Корлеоне.

Мысли Майкла перенеслись на Пауло Гатто. Пауло еще не нажил богатства. Его ценят, и подъем его по служебной лестнице в организации ему обеспечен, но ему, как и всем в таких случаях, приходиться ждать. Молодости, однако, свойственны мечты о силе и могуществе. Это должен быть Пауло. И тут Майкл вспомнил, что когда в шестом классе пустовало место за его партой, он меньше всего хотел, чтобы его занял Гатто.

— Ни один из них, — сказал он, но сказал только потому, что Сонни заявил, будто знает ответ.

Сонни улыбнулся ему.

— Не беспокойся, — сказал он. — Клеменца в порядке. Это Пауло.

Майкл видел, что с сердца Тессио, будто камень свалился. Он тоже был капорегиме и симпатизировал Клеменца. Кроме того, и сам факт измены не столь серьезен, раз предатель занимал такой незначительный в организации пост. Тессио осторожно спросил:

— Значит, завтра я могу отправить своих людей по домам?

— Послезавтра, — ответил Сонни. — Слушай, я хочу поговорить с братом о семейных делах с глазу на глаз. Сделай одолжение, подожди в гостиной. Список кончим составлять позже. Ты поработаешь над ним вместе с Клеменца.

— Конечно, — ответил Тессио и вышел из комнаты.

— Как ты можешь с такой уверенностью утверждать, что это Пауло? — спросил Майкл.

— У нас свои люди на телефонной станции, и они прослушали все разговоры, которые вели по своим домашним телефонам Пауло и Клеменца. В один из трех дней, когда Пауло болел, ему позвонили из автомата, что напротив конторы старика. Сегодня тоже. Они хотели проверить, будет ли со стариком Пауло или вместо него послан кто-то другой. А может быть, они звонили по другой причине. Это уже не имеет значения. — Сонни пожал плечами. — Слава богу, что это Пауло. Клеменца нам очень нужен.

— Это будет война до победного конца? — спросил Майкл.

Глаза Сонни потяжелели.

— Да, и начнется она сразу после возвращения Тома. Остановимся только в том случае, если распорядится старик.

— А почему бы не подождать, пока старик сможет говорить? — спросил Майкл.

Сонни посмотрел на него с любопытством.

— Как, черт побери, тебе удалось получить свои награды? Пойми, человек, в нас стреляют, и мы обязаны воевать. Боюсь только, что они не выпустят Тома.

— Почему не выпустят? — удивился Майкл.

— Они полагают, что со стариком покончено, и теперь можно договориться со мной, а Том на первых этапах переговоров может служить посредником. Старик, оказывается, жив, на сделку со мной они рассчитывать не могут и потому Том для них теперь бесполезен. Они могут либо выпустить его, либо прикончить — все зависит от настроения Солоццо. Если они убьют его, это будет признаком того, что они и в самом деле намерены воевать и хотят запугать нас.

— А что дало Солоццо повод полагать, что с тобой он сможет совершить сделку? — тихо спросил Майкл.

Сонни покраснел и с минуту не отвечал. Потом сказал:

— Несколько месяцев назад Солоццо пришел к нам с предложением относительно торговли наркотиками. Старик отказался от сотрудничества. Но во время встречи я немного неосторожно открыл пасть и показал, что заинтересован в сделке. Старик уже вбил мне в голову, что никогда не следует показывать чужим людям разногласия в семье. Солоццо решил, что если он избавится от старика, мне придется пойти с ним на сделку на его условиях. Без старика сила семейства уменьшается вдвое. Мне в любом случае пришлось бы бороться за жизнь и защищать все, что достигнуто стариком. За наркотиками будущее и раньше или позже нам придется ими заняться. Мотивы убийства были чисто деловыми, а не личными. И я вошел в его дело. Разумеется, он не позволил бы мне приблизиться к себе, чтобы у меня не появилось желания и возможности застрелить его. Он знает, что если я войду в дело, остальные семейства не позволят мне начать войну из мести. Кроме того, за его спиной стоит семейство Татаглия.

— Что бы ты сделал, если бы они убили старика? — спросил Майкл.

Сонни ответил очень просто:

— Солоццо превратился бы в труп. И неважно, во сколько бы мне это обошлось. Я пошел бы даже на войну со всеми пятью семействами Нью-Йорка. Семейство Татаглия должно исчезнуть с лица земли, и я добьюсь этого даже, если мы вместе с ними уйдем под землю.

Отец поступил бы по-иному, — мягким голосом сказал Майкл.

Сонни взбудоражился.

— Верно, мы с отцом — разные люди, но он сказал то же, что и я. Когда дело доходит до конкретных действий, я могу быть не хуже других. Это хорошо знают и Солоццо, и Клеменца с Тессио. Я «сделал кости» в девятнадцать лет, в конце последней войны, которую вело наше семейство, и старик был очень доволен моей помощью. Поэтому, я теперь не волнуюсь. В подобных делах все нити в руках нашей семьи. Мне бы только очень хотелось связаться с Лукой.

— Лука, в самом деле так силен, как о нем рассказывают? — спросил Майкл с любопытством. — Неужели он так хорошо знает свое дело?

— Это что-то особенное. Я натравлю его на троих сыновей Татаглия. Солоццо возьму на себя.

Майкл заерзал в своем кресле, и с уважением посмотрел на брата. Сонни часто бывает жесток, но по сути дела он добрый малый. Непривычно слышать от него такие слова. Мороз пробежал по коже Майкла, когда он увидел список людей, которых Сонни, словно римский император, решил казнить. Он обрадовался тому, что не участвует непосредственно во всех этих делах. Отец жив, и он не обязан мстить. Он готов помочь: отвечать по телефону, передавать поручения. Сонни и старик смогут сами позаботиться о себе, тем более, что за ними стоит Лука.

В этот момент в гостиной раздался женский крик. «О, господи, — подумал Майкл. — Это голос жены Тома.» Он подбежал к двери и распахнул ее. Возле дивана Том Хаген прижимал к груди плачущую Терезу. Том высвободился из объятий жены и усадил ее на диван. Он печально улыбнулся Майклу:

— Рад тебя видеть, Майк.

Потом, не глядя на жену, которая продолжала плакать, он прошагал в кабинет. «Не впустую прошли годы, прожитые им в семье Корлеоне», — подумал Майкл, и в сердце его проснулась гордость. Что-то от старика прицепилось к Тому, прицепилось к Сонни и — что было для него открытием — к нему самому.

5

К четырем часам утра все — Сонни, Майкл, Том Хаген, Клеменца и Тессио — сидели в кабинете. Терезу Хаген удалось уговорить отправиться домой. Пауло Гатто все еще ждал в гостиной, не догадываясь о том, что люди Тессио получили приказ не спускать с него глаз.

Том Хаген изложил перед всеми предложения Солоццо. Он рассказал, что Солоццо собирался его убить после получения сообщения о неудачном исходе покушения на дона.

— Если мне когда-нибудь придется выступать с защитой перед верховным судом, — сказал, улыбаясь, Хаген, — я никогда не сделаю это лучше, чем сегодня ночью перед этим проклятым Турком. Я сказал ему, что смогу обкрутить тебя, Сонни, вокруг пальца, что в детстве мы были друзьями, что, только не сердись, возможно, ты не так уж расстроен, получая место старика, да простит мне господь.

Он извиняюще улыбнулся Сонни, который показал ему, что не придает этому значения.

Майкл сидел, опершись о спинку кресла, и смотрел на обоих. Когда Хаген вошел в кабинет, Сонни кинулся его обнимать, и Майкл невольно позавидовал тому, что во многом эти люди ближе друг другу, чем родные братья.

— Перейдем сразу к делу, — сказал Сонни. — Нам необходимо составить планы. Посмотрите на список, который составили мы с Тессио. Тессио, передай список Клеменца.

— Если мы собираемся что-то планировать, — сказал Майкл, — при этом непременно должен присутствовать Фредо.

— Фредо не может нам помочь, — печально возразил Сонни. — Врач говорит, что он был в сильнейшем шоке и рекомендует длительный отдых. Я этого понять не могу. Фредо всегда был довольно сильным парнем. Ему, конечно, трудно было видеть старика застреленным, он всегда боготворил дона. Он не такой, как мы с тобой, Майк.