Глава 2

Утреннее июньское солнце залило все углы вокзала с разрушенной крышей, превратив его в подобие гигантского стадиона. Моска сошел с поезда и глотнул весеннего воздуха, чуть пропитанного едким запахом пыли, который поднимался от высящихся вокруг городских развалин. По всей длине поезда из вагонов высыпали одетые в полевую форму солдаты и строились повзводно. Вместе с другими штатскими он пошел за сопровождающими к автобусу на привокзальной площади.

Они пробирались сквозь толпу, как победители, как в стародавние времена патриции сквозь толпы простолюдинов, не глядя по сторонам, уверенные, что народ расступится перед ними и освободит им проход. Побежденные, в потрепанной одежонке, с исхудавшими лицами, были похожи на людей, привыкших мыкаться по ночлежкам и есть дармовой суп. Они почтительно расступились, бросая на хорошо одетых и упитанных американцев исполненные зависти взгляды.

Выйдя из здания вокзала, они попали на площадь. Напротив вокзала располагалось здание клуба Красного Креста, на ступеньках которого толпились группки солдат в полевой форме. Вокруг площади высились восстановленные отели, где расселили личный состав оккупационных войск и служащих городской управы. По площади сновали трамваи, на прилегающих улицах было полным-полно автобусов и такси. Даже в столь ранний час солдаты усыпали все скамейки вокруг вокзала, и все они находились в обществе молоденьких фройляйн с неизбежными чемоданчиками. Все по-прежнему, подумал Моска, ничего не изменилось. Солдаты встречали прибывающие поезда так же нетерпеливо, как жены встречают своих мужей, приезжающих домой со службы на электричках: приметив в толпе приезжих симпатичную девушку, солдаты бросались к ней с предложениями разной степени грубости. Провести ночь на скамейке холодного грязного вокзала или поужинать в ресторане со спиртным, сигаретами, после чего отправиться в теплую постель. Они могли получить истинное удовольствие, а в худшем случае, если вели себя достаточно осторожно, несколько неприятных минут в течение бессонной ночи. Обычно девушки делали наилучший выбор.

На всех улицах, прилегающих к площади, стояли «жучки» — дельцы черного рынка и дети-попрошайки, расставляющие свои сети для ничего не подозревающих солдат, которые выходили из армейского универмага с пакетами, наполненными конфетами, сигаретами, мылом. В глазах солдат застыло выражение настороженности, словно все они были многоопытными старателями и волокли мешки с золотым песком.

Моска уже собирался влезть в автобус, как вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Он обернулся и увидел темное костистое лицо под серой шапкой солдата вермахта — это был стандартный головной убор немецких мужчин.

Молодой парень тихо, отрывисто спросил:

— У вас есть американские доллары?

Моска отрицательно покачал головой и отвернулся, но снова ощутил прикосновение той же руки.

— Сигареты?

Моска встал на подножку автобуса. Рука сильно вцепилась в его плечо.

— Что-нибудь продаете? Что-нибудь?

Моска бросил по-немецки:

— Убери руку, быстро!

Парень оторопел и отпустил Моску, но потом его глаза налились гордым презрением и ненавистью. Моска прошел в салон автобуса и сел. Он увидел, что парень смотрит на него сквозь стекло — смотрит на его серый габардиновый костюм, ослепительно белую рубашку, цветастый язык шелкового галстука. И, кожей почувствовав этот презрительный взгляд, на мгновение пожалел, что на нем не армейский мундир защитного цвета.

Автобус медленно отъехал и свернул в один из многочисленных переулков. Этот переулок словно перенес его в другой мир. За центральной площадью, которая стояла как крепость посреди пустыни, насколько хватало глаз простирались руины и лишь кое-где попадались останки жилых зданий: одиноко возвышающаяся стена, или дверь, за которой был лишь чистый воздух, или тянущийся к небу стальной скелет с обломками кирпичной кладки и стекла, прилипшими к нему, точно клочья мяса.

На окраине Франкфурта вышли почти все штатские, и автобус, в котором остались только Моска и еще несколько офицеров, направился к Висбаденскому аэродрому. Моска был единственным штатским, не считая мистера Джеральда, который получил конкретное предписание еще в Штатах. Остальным надо было ждать дальнейших указаний во Франкфурте.

Моска прошел регистрацию, и ему пришлось несколько часов ждать своего самолета до Бремена. Когда самолет оторвался от земли, у него даже не возникло ни ощущения, что он взлетел, ни мысли, что самолет может оставить позади твердь континента или что он может просто упасть. Он смотрел в иллюминатор и видел, как земля косо удаляется от него, и казалось, что сейчас она превратится в сплошную зелено-коричневую стену, а потом самолет набрал высоту, земля внизу стала бескрайней и бездонной долиной. И вся таинственность рассеялась, когда самолет выровнялся и пассажиры стали смотреть вниз, точно с балкона, на плоские, расчерченные аккуратными квадратами, похожие на скатерть поля.

Теперь, когда до пункта назначения было рукой подать и, можно сказать, его возвращение почти уже состоялось, он размышлял о нескольких месяцах, проведенных дома, и ощутил неприятное смутное чувство вины перед родными, терпеливо сносившими его капризы. Но он не хотел их никого видеть и даже ощутил возрастающее чувство раздражения оттого, что самолет словно неподвижно повис в бескрайнем кристально-чистом небе, и понял, что та правда, которую он сказал матери, была на самом деле ложью, что он возвращается только ради немецкой девушки — мать оказалась права, — но без всякой надежды ее разыскать, без всякого упования на то, что их судьбы смогут вновь соединиться после этих долгих месяцев разлуки, но он должен был сюда вернуться в любом случае. Он не более надеялся на то, что она ждет его, чем если бы оставил ее в непроходимых джунглях, раненую, без оружия, ничем не защищенную от диких зверей. И, думая об этом, он почувствовал, как внутри все сжалось и яд стыда и печали отравил ему кровь и проступил на языке.

Он ясно представил себе ее тело, лицо, цвет волос, вспоминая о ней так подробно и так напряженно впервые за те месяцы, что они не виделись, и наконец отчетливо, словно произнес его вслух, он вспомнил ее имя.

…В то жаркое летнее утро почти год назад было взорвано полицейское управление, и Моска, сидя в джипе на Хохаллее, почувствовал, как содрогнулась земля. Офицер, которого он дожидался, молодой лейтенант, недавно прибывший из Штатов, вышел несколько минут спустя, и они поехали обратно в штаб администрации на Контрескарпе.

Кто— то крикнул им о случившемся, и они повернули к зданию полиции. Отряды военной полиции уже оцепили район взрыва, и повсюду на улицах, ведущих к площади, виднелись их джипы и белые каски. Лейтенант показал свое удостоверение, и их пропустили.

Массивное темно-серое здание стояло на небольшом пригорке в самом начале Ам-Вальдштрассе. Здание было квадратным, большим, с внутренним двориком для стоянки служебных машин. Поток немцев-служащих все еще струился из главного входа, их лица и одежда были в пыли и щебенке. Женщины истерически рыдали от пережитого шока. Солдаты пытались оттеснить толпу от здания, которое стояло безмолвно и неколебимо, как обычно.

Моска пошел за лейтенантом к боковому входу. Это был сводчатый проход, почти весь заваленный щебнем. Им пришлось ползти, и наконец они попали во внутренний дворик.

Большой квадрат внутреннего дворика превратился в груду развалин. На гребне этой горы во все Стороны торчали покореженные крыши, кузова, автомобильные шасси, точно мачты затонувших на мелководье кораблей. Стены здания, по крайней мере до третьего этажа, были снесены взрывом, и взору открылись столы, стулья и даже настенные часы в служебных кабинетах.

Моска услышал звук, который раньше никогда не слышал, звук, который давно уже стал привычным в больших городах этого континента. В какое-то мгновение ему показалось, что этот звук доносится сразу со всех сторон — низкий, монотонный, какой-то звериный вой, совершенно не похожий на человеческий вопль. Он все-таки установил, откуда доносится этот вой, и бегом и ползком перебрался через гору развалин в дальний конец двора. Он увидел толстую красную шею, зажатую зеленым воротником мундира немецкого полицейского. Шея и голова были неподвижны и безжизненны, а вой исходил, казалось, откуда-то из глубины тела. Моска и лейтенант попытались разгрести щебенку, но обломки кирпичной кладки все ползли и ползли, засыпая труп. Тогда лейтенант отправился за подмогой.

И тут во двор из здания через все проломы в разрушенных стенах хлынули толпы спасшихся.

Появились полевые врачи, приехавшие сюда из лазаретов, — как были в халатах, американские солдаты и немецкие уличные рабочие, которые сразу начали разгребать обломки и вытаскивать из-под руин трупы. Моска выполз наружу тем же путем, каким пробрался внутрь.

Снаружи воздух был чистый и свежий. У здания уже стояла вереница санитарных машин, с другой стороны подъезжали пожарные. Рабочие уже расчистили от завалов проходы во внутренний дворик и грузили мусор в кузова грузовиков.

На тротуаре напротив здания поставили стол — командный пункт, и он увидел своего полковника и толпящихся вокруг него младших офицеров.

Моска, про себя усмехнувшись, отметил, что все они были в стальных касках. Один из офицеров поманил его к себе.

— Иди и охраняй нашего офицера разведки, — приказал он и передал Моске свою кобуру с пистолетом. — Если будет еще взрыв, уноси ноги.

Моска вошел в здание через главный вход. Лестница была сплошь завалена щебнем, и он с опаской поднялся на второй этаж. Он шел по коридору, поглядывая на потолок и стараясь не проходить там, где потолок провис и перекрытия грозили вот-вот рухнуть.

Отдел разведки располагался недалеко от лестницы, но теперь от кабинета осталось лишь полкомнаты; другая половина обрушилась во двор.

Охранять было нечего, кроме запертого шкафа. Но зато он получил возможность созерцать разыгравшуюся у него на глазах драму.

Он удобно устроился в кресле, достал из кармана сигару и закурил. Нога уперлась во что-то твердое на полу, и, посмотрев туда, он с удивлением обнаружил две бутылки пива. Он поднял одну: бутылка была исцарапана обломками кирпича.

Моска откупорил бутылку о дверную ручку и снова устроился в своем кресле.

Внизу под ним двор был безжизнен и в пропыленном воздухе казался объятым сном. Немцы-рабочие все еще копошились около мертвого, которого он обнаружил, и неторопливо разгребали щебенку. Над ними возвышалась фигура американского офицера, который стоял скучающе, неподвижно, и его бриджи и рубашка на глазах покрывались белым налетом пыли. Рядом с ним сержант держал в руке стеклянную колбу с кровяной плазмой. Точно такая же сценка повторялась во многих местах по всему двору. В воздухе висела взвесь бетонной пыли, почти светящейся в лучах солнца, и медленно оседала на лица и волосы людей, окрашивая их белым.

Моска пил пиво и курил сигару. Он услышал шаги в коридоре и вышел из кабинета.

По длинному коридору, который убегал вдаль, где пол и потолок почти соединялись во тьме, из мрачных внутренностей здания двигалась небольшая группа немцев. Они прошли мимо, словно не заметив его, ослепшие и ослабевшие от ужаса и потрясения. Последней шла хрупкая девушка в лыжных штанах цвета хаки и шерстяном свитере.

Она споткнулась и упала, и, видя, что никто не спешит ей на помощь, Моска шагнул вперед и помог ей подняться на ноги. Она бы так и ушла, но Моска преградил ей путь, вытянув руку, в которой держал бутылку пива.

Она подняла голову, и Моска увидел ее лицо и шею, мертвенно-бледные, и глаза, в которых застыл ужас. Она жалобно сказала по-немецки:

— Пожалуйста, дайте мне уйти отсюда, пожалуйста.

Моска убрал руку, и она поспешила по коридору дальше. Но она не сделала и нескольких шагов, как вдруг пошатнулась и рухнула на пол.

Моска склонился над ней и увидел, что ее глаза открыты. Не зная, что делать, он приложил горлышко бутылки к ее губам, но она отвернулась.

— Нет, — сказала она по-немецки. — Просто я боюсь идти.

В ее голосе послышались нотки смущения. Он удивился. Зажег сигарету, которую вложил ей в губы, потом поднял легкое тело на руки, отнес ее в кабинет и посадил на стул.

Моска открыл вторую бутылку пива, и на этот раз она отпила немного. А внизу под ними события уже развивались чуть живее. Врачи склонились над распростертыми телами, их руки быстро сновали, солдаты с бутылями плазмы присели на корточки. Мусорщики осторожно пробирались по развалинам, из всех проломов выносили трупы — сплющенные, покрытые белой пылью тела.

Девушка шевельнулась и попыталась привстать со стула.

— Я уже могу идти, — сказала она и собралась выйти, но Моска загородил дверь.

На своем ломаном немецком он сказал:

— Подожди меня снаружи.

Она помотала головой.

— Тебе надо выпить, — сказал он. — Чего-нибудь покрепче. Шнапс. Хороший шнапс.

Она снова помотала головой.

— Не бойся, я ничего не замышляю, — сказал он по-английски. — Честно, голову даю на отсечение. — И он шутливо приложил бутылку пива к левой стороне груди.

Она улыбнулась и прошмыгнула мимо него.

Он смотрел, как ее маленькая фигурка медленно, но решительно удаляется по коридору к разрушенной лестнице.

Вот так оно все и началось: мертвых, победителей и побежденных, уносили, кирпичная пыль оседала на их смеженные веки, а ее хрупкое тело и худенькое личико заставили Моску вдруг ощутить к ней жалость и непонятную нежность. Вечером в его комнате они слушали маленький радиоприемничек, пили мятный ликер, и всякий раз, когда она порывалась уйти, он под разными предлогами ее задерживал, пока наконец не начался комендантский час и ей волей-неволей пришлось остаться. За весь вечер она не позволила ему ни разу себя поцеловать.

Разделась она под одеялом, а он выкурил последнюю сигарету, допил последнюю рюмку ликера и лег рядом с ней. Она повернулась к нему и обняла порывисто и страстно, так что он удивился и обрадовался. Спустя много месяцев она призналась ему, что тогда не была с мужчиной уже почти год, а он засмеялся, и она пробормотала с горестной улыбкой:

— Если об этом говорит мужчина, все его жалеют, а если женщина — смеются.

Но он это понял в первую же ночь — это и еще кое-что. Что она боялась его, врага, но тихая музыка из радиоприемника, согревающий ликер, успокоительные сигареты и бутерброды с мясом, которые он купил в армейском магазине, о чем она уже давным-давно забыла, и ее восторг при виде этих сокровищ подстегнул сексуальное желание, к тому же они оба играли в эту игру — тянули и тянули время, зная, что в конце концов ей будет поздно уходить. Он понял это как-то интуитивно, но, даже осознав вполне, почему она у него осталась, не был разочарован, наверное, потому, что они очень подошли друг другу в физическом смысле, и эта ночь обернулась долгим мраком чувственных наслаждений, и в серой предутренней мгле, как раз перед рассветом, когда она еще спала, Моска закурил и вдруг подумал: «Я не расстанусь с ней» — и вспомнил с жалостью, нежностью и даже стыдом о том, как мучил это хрупкое тело, которое неожиданно обнаружило спрятанную в нем упругую силу.

Гелла проснулась поздно. Она испугалась, не сразу сообразив, где она находится, и потом устыдилась того, что сдалась столь легко, столь банально и кому — врагу! Но, сплетя свои ноги с его ногами на узкой постели, она ощутила, как все ее тело наполнилось теплой истомой. Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть Моске в лицо, и поняла, еще более устыдившись, что даже не запомнила его внешность и почти уже забыла, какой у него взгляд, какие волосы, нос и губы.

У врага были тонкие, почти суровые губы, лицо узкое и сильное, даже во сне напряженное. Он спал неспокойно, как-то подобравшись всем телом, едва умещаясь на узкой кровати, но спал тихо, почти не дыша, так что она даже подумала, уж не притворяется ли он спящим, не наблюдает ли за ней.

Гелла осторожно и бесшумно встала с кровати и оделась. Она почувствовала голод и, увидев на столе пачку сигарет, вытащила одну и закурила.

Сигарета была приятная. С улицы не доносилось шума. Она выглянула в окно и поняла, что еще очень рано. Она хотела уйти отсюда, но надеялась, что у него найдется что-нибудь поесть и он ей предложит. Если когда-нибудь проснется. Она подумала со стыдом и удовольствием, что заслужила этот завтрак.

Она бросила взгляд на кровать и с удивлением увидела, что глаза американца открыты и он молча наблюдает за ней. Она выпрямилась, почувствовав прилив неуместной робости, и протянула ему руку, чтобы попрощаться. Он засмеялся, схватил ее руку и притянул девушку к себе. И сказал шутливо по-английски:

— Ну, для этого мы слишком близкие друзья.

Она не поняла, но догадалась, что он над ней смеется, рассердилась и сказала по-немецки:

— Мне надо идти.

Но он не выпускал ее.

— Сигарету, — попросил он.

Она прикурила для него сигарету. Он сел в постели и стал курить. Одеяло сползло с его тела, и она увидела длинный белый изломанный шрам, тянущийся от паха до соска. Она спросила по-немецки:

— Война?

Он засмеялся, показал на нее пальцем и сказал:

— Ты.

Гелле показалось, что он обвиняет лично ее, и отвела взгляд, чтобы не видеть шрама.

Он решил воспользоваться своим ужасным немецким.

— Ты голодна?

Она кивнула. Он, как был, голый, выскочил из постели. Она скромно — хотя Моске это показалось смешным — потупила глаза и сидела так, пока он одевался.

Собравшись уходить, он поцеловал ее на прощанье и сказал по-немецки:

— Марш в постель!

Она сделала вид, что не поняла, но он видел, что поняла, но почему-то отказывается подчиниться.

Он пожал плечами, вышел из квартиры и, сбежав вниз по лестнице, пошел на автостоянку. Он поехал в армейский магазин, где купил фляжку готового кофе и бутерброды с яичницей. Вернувшись, он застал ее сидящей у окна, одетую. Он дал ей поесть, и потом они выпили кофе. Она протянула ему бутерброд, но он отказался. Он заметил, усмехнувшись про себя, что, поколебавшись, она не стала ему предлагать во второй раз.

— Придешь вечером? — спросил он по-немецки.

Она покачала головой. Они смотрели друг на друга: его лицо было совершенно бесстрастно. Она поняла, что он больше не станет спрашивать, что он уже готов вычеркнуть ее из своей памяти и забыть о проведенной вместе ночи. И потому, что ее тщеславие было задето, и еще потому, что он оказался нежным и страстным любовником, она сказала: