Глава 1

Уолтер Моска ощутил прилив восторга и щемящее чувство одиночества, как то всегда бывает перед возвращением домой. Эти руины в предместьях Парижа ему хорошо запомнились, и теперь, на последнем этапе своего путешествия, он с нетерпением ждал прибытия в пункт назначения — в самое сердце обезображенного войной континента, в разрушенный город, который, как он думал, ему уже никогда больше не увидеть. Эти мрачные вехи, отмечавшие его путь в Германию, ему были даже больше знакомы, чем предместья родного городка.

Поезд мчался, сотрясаясь на стыках рельсов.

Это был воинский состав, в котором ехало пополнение во франкфуртский гарнизон, но половину его вагона занимали гражданские служащие, которых завербовали в Штатах. Моска потрогал свой шелковый галстук и улыбнулся. Так непривычно ощущать его на шее! Ему было бы куда привычнее оказаться сейчас там, в солдатском отсеке вагона, — и не только ему, но и его соседям, двум десяткам штатских.

Вагон освещался двумя тусклыми лампами — по одной в каждом конце. Окна были плотно зашторены, словно пассажирам этого вагона не хотели показывать руин страны, которую они пересекали. Пассажиры занимали длинные деревянные полки, установленные поперек вагона, так что между ними и противоположной стеной оставался лишь узкий проход.

Моска вытянулся на своей полке и подложил голубую спортивную сумку под голову вместо подушки. При слабом освещении он с трудом мог различать лица соседей.

Все они плыли в Европу на военном транспортном корабле и, как и он, тоже с восторгом предвкушали приезд во Франкфурт. Они громко разговаривали, чтобы перекрыть стук вагонных колес, и голос мистера Джеральда звучал громче прочих. В этой группе мистер Джеральд занимал самую высокую гражданскую должность. Он вез с собой набор клюшек для гольфа и рассказал всем на корабле, что его должность соответствует воинскому званию полковника. Мистер Джеральд был оживлен, и Моска ясно представил себе, как он играет в гольф посреди руин: площадка для гольфа расчищена между сровненных с землей улиц, меж гигантских куч мусора и щебня, а он загоняет мячик в осклабившийся полуистлевший череп.

Подъезжая к маленькой безлюдной станции, поезд замедлил ход. За окнами была ночь, и неосвещенный вагон почти поглотил мрак. Моска клевал носом, и до его слуха доносились неясные голоса соседей. Но, миновав станцию, поезд снова набрал скорость, и от усилившейся тряски Моска окончательно проснулся.

Штатские теперь тихо переговаривались. Моска сел и стал смотреть на солдат в дальнем конце вагона. Некоторые солдаты спали, растянувшись во всю длину полок, но во тьме были видны три светлых пятнышка огня: там играли в карты, — язычки пламени отбрасывали на вагонные стены приветливые блики. Он почувствовал легкую тоску по жизни, которую он так долго вел и от которой удрал несколько месяцев назад. Пламя освещало их лица, и Моска видел, что они прикладываются к фляжкам — там была явно не вода, — и вскрывают пакеты с НЗ, чтобы достать оттуда шоколад. Солдат всегда готов, подумал Моска с усмешкой, — одеяло в скатке, свечки в вещмешке, вода или что получше во фляжке и непременный гондон в бумажнике на все случаи жизни. Всегда готов к добру или к худу.

Моска опять растянулся на полке и попытался уснуть. Но тело одеревенело, и сон не шел. Поезд уже набрал скорость и летел как на крыльях. Он посмотрел на часы. Почти полночь, а до Франкфурта еще добрых восемь часов пути. Он сел, достал из голубой спортивной сумки бутылку и, прислонившись затылком к оконному стеклу, стал пить из горлышка, чувствуя, как оттаивает его тело. Он, должно быть, заснул, потому что, взглянув снова в солдатский отсек вагона, увидел лишь одно пятнышко пламени, а во тьме по-прежнему слышались голоса, среди которых выделялся голос мистера Джеральда. Они скорее всего пили, потому что в голосе мистера Джеральда слышались покровительственные нотки: он хвастливо разглагольствовал о своем растущем могуществе, о том, как он утвердит в этой стране свою бумажную империю.

Вдруг в дальнем конце вагона от огненного пятна отделились два язычка пламени и, трепеща, стали перемещаться по проходу. Когда солдаты поравнялись с Моской, он окончательно стряхнул с глаз сон и заметил, что на лице одного солдата написано выражение злобной ненависти. Яркое светло-желтое пламя окрасило и так уже побагровевшее от спиртного лицо красными бликами, отчего его угрюмый взгляд сделался пугающе бессмысленным.

— Эй, солдат! — окликнул его мистер Джеральд. — Не дадите ли нам огонька?

— Свечка послушно опустилась возле мистера Джеральда, и сидящие рядом с ним штатские тут же оживились и заговорили громче, словно мерцающее пламя придало им мужества. Они стали приглашать солдата присоединиться к их беседе, но он, лишившись своей свечки, окутанный мраком, ничего не ответил. Они тут же о нем забыли и продолжали беседу, и только один раз мистер Джеральд, склонившись поближе к пламени, словно приглашая своих слушателей заглянуть в его честное лицо, сказал снисходительно:

— Мы ведь все служили в армии, — и добавил, засмеявшись:

— Слава богу, что это уже позади.

Кто— то из штатских возразил:

— Напрасно вы так уверены. Русские-то еще не утихомирились.

И они снова забыли о военных делах и заговорили каждый о своем, как вдруг, перекрывая и их голоса, и стук колес летящего в слепой ночи поезда, солдат, до сих пор лежавший не раскрывая рта, заорал с пьяным гонором и как будто чего-то испугавшись:

— Заткнитесь! Хватит болтать! Заткните свои чертовы глотки!

Наступило неловкое молчание, после чего мистер Джеральд снова склонил голову к свече и мягко сказал солдату:

— Ты бы лучше шел в свой отсек, приятель.

Солдат не ответил, и мистер Джеральд как ни в чем не бывало продолжал свой прерванный рассказ.

Вдруг он осекся, вскочил на ноги, и его осветило пламенем нескольких свечей. И потом он сказал тихо, с каким-то испуганным недоверием:

— Господи, больно-то как. Этот солдат что-то мне сделал.

Моска сел и стал всматриваться во тьму. Еще несколько темных фигур тоже встали со своих полок, и кто-то сбил локтем свечку на пол. Она тут же погасла. Мистер Джеральд — теперь его едва можно было различить в кромешном мраке — сказал тихим дрожащим голосом:

— Этот солдат пырнул меня ножом. — И рухнул во тьме на скамейку.

По проходу из солдатского отсека вагона прибежали двое. При слабом свете свечек, которые они держали в руках, Моска увидел у одного из них офицерские нашивки.

Мистер Джеральд все повторял:

— Меня пырнули ножом. Этот солдат меня пырнул.

В его голосе уже звучал не страх, а удивление.

Моска увидел, что он сидит на полке, освещенный пламенем трех свечек, а на его брючине, чуть пониже пояса расплывается темное пятно. Над ним склонился лейтенант, приблизил свечку к брюкам и что-то приказал сопровождающему его солдату. Солдат побежал в конец вагона и принес одеяло и пакет первой помощи. Они расстелили одеяло на полу и попросили мистера Джеральда лечь. Солдат хотел было отрезать брючину, но мистер Джеральд воспротивился:

— Нет, лучше закатай. Я залатаю дырку.

Лейтенант осмотрел рану.

— Ничего серьезного, — сказал лейтенант. — Заверните его в одеяло.

Ни на его молодом лице, ни в голосе не было ни тени сострадания — только безразличная, формальная вежливость.

— Нас во Франкфурте должна ждать санитарная машина. Так что на следующей станции я отправлю телеграмму. — Потом лейтенант обернулся к остальным и спросил:

— Где он?

Пьяный солдат исчез. Моска, вглядевшись во тьму, увидел темную фигуру, скрючившуюся на соседней скамейке. Он промолчал.

Лейтенант пошел в солдатский отсек и вернулся, перепоясанный ремнем с портупеей и кобурой. Он осветил фонариком вагон и увидел скрючившегося на нижней полке человека. Он направил на него луч фонарика, одновременно достав из кобуры пистолет и спрятав его за спину. Солдат не шевельнулся.

Лейтенант грубо толкнул его:

— Поднимайся, Малруни!

Солдат открыл глаза, и, когда Моска увидел этот бессмысленный, как у животного, взгляд, ему вдруг стало его жалко.

Лейтенант, не отводя от глаз солдата слепящий луч фонарика, заставил его встать. Удостоверившись, что у того в руках ничего нет, он убрал пистолет в кобуру. Потом резким движением развернул солдата к себе и обыскал его. Ничего не найдя, он перевел луч фонарика на полку. Моска увидел окровавленный нож. Лейтенант взял нож и, толкнув солдата, повел его в конец вагона.

Поезд опять замедлил ход и остановился. Моска пошел в тамбур, открыл дверь и выглянул. Он видел, что лейтенант идет на станцию, чтобы отправить телеграмму во Франкфурт и вызвать санитарную машину. Больше на станции не было ни души. Французский городок, начинавшийся сразу же за станцией, был объят мраком и покоем.

Моска вернулся на свое место. Приятели мистера Джеральда, склонившись над ним, ободряли его, а мистер Джеральд нетерпеливо повторял:

— Да сам знаю, что это пустяковая царапина, но почему? Почему он это сделал?

А когда лейтенант вернулся и сообщил, что во Франкфурте их будет ждать санитарная машина, мистер Джеральд сказал ему:

— Поверьте, лейтенант, я его не провоцировал.

Спросите любого. Я ничего не сделал ему, ничего.

Почему он меня пырнул?

— Он просто чокнутый, вот и все, — ответил лейтенант. И добавил:

— Благодарите бога, сэр, Малруни, насколько я его знаю, метил вам в яйца.

Эти слова почему-то всех развеселили, словно серьезность намерений Малруни придала этому инциденту интересный оборот, а царапина мистера Джеральда превратилась в опасную рану. Лейтенант принес свой матрас и помог мистеру Джеральду улечься на него.

— В каком-то смысле вы оказали мне услугу.

Я пытался избавиться от этого Малруни с самого первого дня его появления в моем взводе. Теперь он пару лет побудет в безопасном месте.

Моска не мог заснуть. Поезд тронулся, и он опять пошел в тамбур к двери, прислонился к стеклу и стал смотреть на проносящиеся мимо темные предместья, поля и леса. Он вспомнил, что почти такой же пейзаж медленно проплывал у него перед глазами, когда он ехал на броне танка или в кузове грузовика, или шел пехом, или полз на брюхе. Он считал, что никогда больше не увидит эту страну, и теперь ему было непонятно, почему же все так скверно вышло. Он же так долго мечтал о возвращении домой, а теперь вот снова на чужбине. И, стоя в полумраке вагона, он стал вспоминать свой первый вечер дома…

Квадратный плакатик, висящий на двери, гласил:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, УОЛТЕР!

Моска заметил, что такие же плакатики висят и на дверях обеих соседних квартир. Первое, что он увидел, переступив порог дома, была его фотография, которую он сделал перед самой отправкой за океан. А потом он попал в объятия матери и Глории, и Альф пожимал ему руку.

Они отступили от него на шаг, и воцарилось неловкое молчание.

— А ты постарел, — сказала мать, и все засмеялись. — Нет, я хочу сказать, ты повзрослел больше чем на три года.

— Да он не изменился, — сказала Глория. — Он ничуть не изменился.

— Герой-победитель возвращается на родину! — сказал Альф. — Да вы только взгляните на эти нашивки! Ты совершил какой-нибудь подвиг, Уолтер?

— Обычное дело, — ответил Моска, — у многих, кто был ранен, такой же набор наград.

Он снял свой бушлат и отдал его матери. Альф отправился на кухню и вернулся с подносом, уставленным стаканами.

— Господи! — изумился Уолтер. — Я-то думал, ты без ноги!

Он совершенно забыл, что мать писала ему об Альфе. Но брат, похоже, только и ждал этого момента. Он задрал штанину.

— Очень мило, — сказал Моска. — Здорово тебя починили, Альф.

— Черт побери! — пробурчал Альф. — Хотел бы я, чтобы у меня таких две было — ни тебе грибков, ни тебе вросших ногтей…

— Точно! — Моска похлопал брата по плечу и улыбнулся.

— Он одел протез специально к твоему приезду, Уолтер, — сказала мать. — Вообще-то дома он его не надевает, хотя и знает, что я не могу видеть его одноногого.

Альф поднял свой стакан.

— За героя-победителя! — провозгласил он и с улыбкой повернулся к Глории. — И за девушку, которая его ждала.

— За нашу семью, — сказала Глория.

— За моих детей, — сказала мать прочувствованно. И обвела взглядом всех, включая и Глорию. Все вопросительно посмотрели на Моску.

— Давайте-ка сначала выпьем по первой, а потом я что-нибудь придумаю.

Все засмеялись и выпили до дна.

— Ну а теперь ужинать, — сказала мать. — Альф, помоги мне накрыть на стол. — И они ушли на кухню. Моска сел в кресло.

— Ну и долгое же это было путешествие, — сказал он.

Глория подошла к камину и сняла с полочки фотографию Моски. Стоя к нему спиной, она сказала:

— Я приходила сюда каждую неделю и всякий раз смотрела на эту фотографию. Помогала твоей матери готовить ужин, мы ели все вместе, а потом садились здесь, глядели на эту фотографию и говорили о тебе. И так каждую неделю в течение трех лет — словно приходили на кладбище. Но вот ты вернулся, и на ней ты совсем на себя не похож.

Моска встал и подошел к Глории. Положив ей руки на плечи, он взглянул на фотографию и сразу не мог понять, отчего она его так раздражает.

Голова откинута назад — он специально встал так, чтобы были видны черные и белые диагональные нашивки на рукаве. Лицо смеющееся, совсем юное, с наивным, беззаботным выражением. Мундир сидит как влитой. Стоя под палящим южным солнцем, он, подобно тысячам других солдат, позирует для памятной фотографии.

— Что за идиотская улыбочка! — сказал Моска.

— Не издевайся над ним! Ведь все эти три года у нас только и была эта фотография. — Она помолчала. — Ах, Уолтер, знал бы ты, как мы плакали над ней иногда, когда ты подолгу не писал, когда до нас доходили слухи о потопленном транспортном корабле или о крупном сражении. В день высадки* мы не пошли в церковь. Твоя мать сидела на кушетке, а я не отходила от радиоприемника. Так мы и сидели весь день. Я не пошла на работу. Я все настраивала радио на разные станции.

* 6 июня 1944 года войска союзников открыли второй фронт в Европе высадкой американских подразделений.

Как только одна станция переставала передавать новости, я находила другую. Но там повторяли все то же самое. А мать сидела, сжимая платок в руке, но не плакала. В ту ночь я спала здесь, в твоей комнате, в твоей кровати, и взяла с собой эту фотографию. Я поставила ее на тумбочку и пожелала тебе доброй ночи, а потом мне приснилось, что тебя нет в живых. Но вот ты вернулся, Уолтер Моска, живой и здоровый, и ты совсем не похож на этого парня с фотографии. — Она хотела улыбнуться, но заплакала.

Моска смутился. Он нежно поцеловал Глорию.

— Три года — немалый срок, — сказал он.

И подумал: «В день высадки я был в каком-то английском городке и пил. Я пил с малышкой-блондинкой, которая уверяла меня, что впервые в жизни пьет виски, а потом уверяла, что впервые в жизни легла в постель с мужчиной. Так я отмечал день высадки — причем самым большим праздником для меня было то, что я не участвовал в операции». Его так и подмывало рассказать Глории всю правду — что в тот день он не думал ни о них, ни о том, о чем они сами тогда думали… Но только заметил:

— Мне просто не нравится эта фотография… И еще не понравилось, что, когда я вошел, ты сказала, будто я совсем не изменился.

— А разве не забавно, — сказала Глория, — что, когда ты вошел, ты выглядел совсем как на этой картинке. Но потом я присмотрелась к твоему лицу повнимательнее и поняла, что мне это только показалось и ты прямо на глазах меняешься.

Мать крикнула им из кухни:

— Все готово! — И они пошли в столовую. На столе стояли все его любимые блюда: свежий ростбиф, жареная картошка, зеленый салат и здоровенный кусок желтоватого сыра. Скатерть была ослепительно белая, и, только покончив с едой, он заметил, что около его тарелки лежит не тронутая им салфетка. Все было хорошо, но не так, как он об этом мечтал.

— Ну что, — спросил Альф, — сильно отличается от солдатской шамовки, а, Уолтер?

— Еще бы! — сказал Моска. Он достал из нагрудного кармана короткую толстенькую сигару и уже собрался раскурить ее, как вдруг заметил, что все — и мать, и Глория, и Альф — смотрят на него с нескрываемым удивлением.

Он ухмыльнулся и сказал:

— Теперь я совсем большой мальчик, — и закурил, получив удовольствие от их недоумения.

И тут все сидящие за столом разразились хохотом. И стало ясно, что вся неловкость, вся непривычность обстановки, вызванная его возвращением домой, исчезла окончательно. Их удивление и доследовавшее затем веселье по поводу того, что он так просто вытащил из кармана сигару, разрушило последний невидимый барьер, разделявший их. Они отправились в гостиную. Обе женщины обхватили Моску за талию, а Альф взял поднос с виски и джинджер-элем. Женщины сели на софе поближе к Моске, Альф передал им наполненные стаканы, а сам опустился в кресло напротив. Напольная лампа отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет. Альф сказал шутливо-официальным тоном:

— А теперь слушайте историю Уолтера Моски.

Моска выпил.

— Сначала подарки, — объявил он и подошел к голубой спортивной сумке, все еще валявшейся на полу. Он достал оттуда три завернутые в коричневую бумагу коробочки и вручил каждому. Пока они разворачивали свои коробочки, он налил себе еще стаканчик.

— О боже! — воскликнул Альф. — Что это такое, черт побери? — Он держал в руке четыре длинных металлических цилиндрика.

Моска расхохотался:

— Это лучшие в мире сигары. Сделаны по спецзаказу Германа Геринга.

Глория раскрыла свою коробочку и задохнулась от восхищения. В черной бархатной коробочке лежало кольцо. В центре кольца сверкал квадратный темный изумруд, вокруг которого поблескивали крошечные бриллианты. Она вскочила, обвила руками шею Моски и потом показала сокровище его матери.

Но мать с изумлением разворачивала многократно сложенное полотнище из красного темного шелка, которое с каждым взмахом ее руки делалось все больше и больше. Наконец мать развернула его во всю длину. Это оказался гигантский квадратный флаг, в середине которого на белом круге была изображена черная свастика. Наступило молчание. Находящиеся в этой комнате впервые видели так близко вражескую эмблему.

— Черт возьми, — сказал Моска, нарушая гробовое молчание, — это же шутка. Я же хотел, чтобы вы обратили внимание вот на что, — и с этими словами он поднял с пола небольшую коробочку. Мать раскрыла коробочку и, увидев белые, отдающие голубизной бриллианты, стала благодарить сына за подарок. Она сложила флаг в плотный сверток, подняла голубую спортивную сумку сына и предложила:

— Давай я распакую твои вещи.

— Такие замечательные подарки, — сказала Глория. — Где ты их взял?

Моска усмехнулся и ответил:

— Моя добыча! — произнеся это слово с комичной интонацией, чем снова вызвал их смех.

Мать вернулась в гостиную, неся огромную кипу фотографий.

— Это было в твоей сумке. Что же ты их нам не показал?

Она села на софу и начала одну за другой рассматривать фотографии, передавая их потом Глории и Альфу. Пока они обменивались впечатлениями и спрашивали у него, что это такое и где это снято, Моска подливал себе виски. Вдруг он увидел, как мать стала пристально вглядываться в одну фотографию и лицо ее чуть побледнело. Моска замер, пытаясь в страхе вспомнить, не попали ли в эту кучу порнографические открытки, которые он собирал в Германии. Но нет, он вспомнил, что распродал их все еще на корабле. Он увидел, как мать передавала встревожившую ее фотографию Альфу, и даже разозлился на самого себя за то, что так глупо испугался.

— Ну-ну, — сказал Альф. — И что же сие означает?

Глория подошла к нему и через плечо взглянула на фотографию. Три пары глаз вопросительно уставились на него Моска наклонился вперед к Альфу и, увидев, что там, сразу же почувствовал облегчение. Теперь он вспомнил. Он ехал на башне танка, когда это случилось.

На фотографии был изображен поверженный немецкий артиллерист, который лежал скорчившись в снегу, и по снегу от его тела до самой кромки фотографии тянулась черная извилистая ленточка. А на теле убитого, с винтовкой «М-1» на плече, стоял сам Моска, устремив взгляд прямо в объектив. Зимняя полевая форма сидела на Моске кургузо и выглядела нелепо. Под курткой виднелось свисающее, точно юбка, одеяло, в котором он ножом прорезал дырки для головы и рук. Он был похож на удачливого охотника, собравшегося унести домой убитую дичь.

Подбитые танки не попали в объектив. Как не попали и обуглившиеся трупы, разбросанные по белому полю словно мусор. Немец был метким стрелком.

— Фотографию сделал мой приятель «лейкой», которую мы сняли с этого фрица, — сказал Моска, взял стакан и понял, что от него ждут дальнейших объяснений. — Это моя первая жертва, — добавил он, силясь обратить все в шутку. А получилось так, словно он произнес «Эйфелева башня» или «египетские пирамиды», чтобы пояснить, на фоне чего его снял приятель.

Мать стала рассматривать остальные фотографии.

— А это где? — спрашивала она.

Моска присел рядом с ней.

— Это в Париже. Моя первая увольнительная. — Он обнял мать.

— А это? — спросила мать.

— В Витри.

— А это?

— В Аахене.

А это? Это? Это? Он перечислял названия городов и рассказывал забавные истории. Спиртное его взбодрило, и он думал: "А это было в Нанси, где я два часа торчал в очереди в публичный дом, а это в Домбасле, где я наткнулся на убитого фрица — он был совершенно голый, с раздувшимися яйцами, похожими на две дыни. Там на двери висела табличка: «В квартире мертвый немец». Правду говорила табличка. Он и теперь подивился, кому это понадобилось утруждать себя писать такую табличку — хотя бы и ради шутки. А это было в Гамме, где ему досталась первая за три месяца шлюха и где он впервые напился. А это, это и это были бесчисленные немецкие городки, где мужчины, женщины, дети лежали вповалку в полузасыпанных бесформенных могилах и испускали ужасную вонь.

И на всех этих фотографиях он был изображен точно на фоне выжженной пустыни. Он, завоеватель, стоял на обезображенной, голой земле, среди останков фабрик, домов и человеческих костей — среди руин, которые простирались на многие мили, словно песчаные дюны на океанском берегу.

Моска сел на софу, покуривая свою сигарку.

— Как насчет кофе? — спросил он. — Я бы сам сварил.

Он отправился на кухню, Глория пошла за ним.

Он достал чашки из буфета, она вытащила из холодильной камеры кекс, украшенный взбитыми сливками, и разрезала его на равные части. Пока на плите закипал кофе, она прижалась к его плечу и шептала:

— Я люблю тебя, люблю, милый!

Они принесли кофе в гостиную, и теперь наступил черед домашних рассказывать Моске о своем житье-бытье. О том, как Глория за все эти три года не ходила ни с кем на свидания, как Альф потерял ногу в автомобильной катастрофе, на военных сборах, как мать снова пошла работать — продавщицей в большой универмаг. Со всеми происходили какие-то приключения, но, слава богу, война закончилась, и все семейство Моска благополучно ее пережило, если не считать потери одной ноги. Правда, как сказал Альф, при современном уровне развития средств передвижения — что там какая-то нога! Главное, что все они наконец-то встретились в этой маленькой комнате.

Далекий враг был разбит наголову и больше не внушал им страха. Враг окружен и завоеван, и теперь умирает с голоду и от болезней, и утратил свою былую физическую и моральную мощь, не в силах им больше угрожать. И, когда Моска заснул, сидя в кресле, все, кто любил его, несколько минут молча смотрели на него с тихой, почти слезной радостью, как бы и не веря, что он проделал столь долгий путь во времени и пространстве, каким-то чудом вернулся домой и, невредимый, снова обрел полную безопасность.

Лишь в третий вечер Моска сумел остаться с Глорией наедине. Второй вечер они провели у нее дома, где мать и Альф обсуждали с ее сестрой и отцом все детали предстоящей свадьбы — не из обывательской мелочности, а просто радуясь, что все так хорошо складывается. Они пришли к взаимному решению, что свадьба состоится как можно скорее, но не раньше, чем Моска подыщет себе постоянную работу. Моске эта идея пришлась по душе. Альф даже удивил его, робкий Альф возмужал и превратился в уверенного, рассудительного мужчину, который с успехом играл роль главы семьи.

А в третий вечер мать с Альфом собрались куда-то, и брат ухмыльнулся ему на прощанье.

— Следи за часами, мы вернемся в одиннадцать.

Мать вытолкала Альфа за дверь и предупредила:

— Если вы с Глорией захотите пойти куда-нибудь, не забудь запереть дверь.

Моску даже позабавила нотка сомнения в ее голосе, словно, оставляя их с Глорией одних в квартире, она поступала против своей воли. «О боже!» — подумал он и растянулся на софе.

Моска попытался вздремнуть, но сон не шел, и он поднялся, чтобы налить себе стаканчик. Он стоял у окна и улыбался, думая, как оно все будет.

Перед его отправкой за океан они с Глорией провели несколько дней в небольшом отеле, но, как им там было, он теперь даже и не помнил. Он подошел к радиоприемнику, включил его и пошел на кухню взглянуть на часы. Почти половина девятого. Эта сучка уже на полчаса опаздывает. Он снова подошел к окну, но на улице уже было темно, и он ничего не смог рассмотреть. Он отвернулся, и тут в дверь постучали — это была Глория.

— Привет, Уолтер! — сказала она, и Моска заметил, что ее голос чуть задрожал. Она сняла пальто. На ней была блузка с большими пуговицами и широкая плиссированная юбка.

— Ну, наконец-то мы одни! — сказал он с улыбкой и вытянулся на софе. — Налей-ка нам по стаканчику!

Глория села на край софы и наклонилась, чтобы его поцеловать. Их поцелуй длился очень долго, и он положил ей руку на грудь.

— Сейчас прибудет выпивка! — сказала она, отпрянув от него.

Они выпили. Из радиоприемника доносилась приятная мелодия, и напольная лампа, как обычно, отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет.

Он закурил две сигареты и передал ей одну. Они молчали. Затушив окурок, он увидел, что она все еще не докурила. Он вытащил у нее изо рта сигарету и тщательно затушил ее в пепельнице.

Моска притянул Глорию к себе, и она навалилась на него всем телом. Он расстегнул ей блузку, просунул руку под бюстгальтер и поцеловал в грудь. Потом скользнул рукой ниже, под юбку.

Глория выпрямилась и метнулась от него прочь.

Моска сначала удивился, а потом насторожился.

— Я не хочу, чтобы было до самого конца! — сказала Глория. Типичная девчачья фраза его рассердила, и он нетерпеливо потянулся к ней. Она встала и отошла от софы.

— Нет-нет, я же сказала.

— Что за черт! — удивился Моска, — Перед тем как меня отправили в Европу, было можно. А теперь нельзя. Почему же?

— Да, правда, — сказала Глория и нежно ему улыбнулась, отчего его внезапно обуял гнев. — Но тогда все было по-другому. Ты уезжал, я тебя любила. Если бы я сейчас согласилась, ты бы первый меня перестал уважать. Не сходи с ума, Уолтер. Знаешь, я советовалась с Эмми. Ты был такой чужой, когда я тебя позавчера увидела, что мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться. И мы обе решили, что так будет лучше.

Моска закурил.

— Твоя сестра просто дура.

— Пожалуйста, не говори так, Уолтер. Я этого не сделаю, потому что действительно люблю тебя, Моска чуть не подавился виски и еле сдержал смех.

— Слушай, да если бы мы не спали с тобой тогда, перед отправкой на фронт, я бы о тебе даже не вспомнил и писать бы не стал. Ты была бы для меня пустым местом.

Он увидел, как ее лицо залилось краской. Не сводя с него глаз, она отступила к креслу и села.

— А я любила тебя и до этого, — сказала она.

Он увидел, как дрожат ее губы, бросил ей пачку сигарет, отпил из стакана и попытался как следует обмозговать ситуацию.

Желание уже прошло, и он даже ощутил от этого облегчение. Почему, он и сам не знал. Он-то не сомневался, что может уговорить или заставить Глорию сделать все, что он захочет. Моска знал, что если бы он ей заявил: «Только так, а не то…» — И она бы уступила. Он решил, что поторопился: при более терпеливом и тонком подходе можно было провести с ней недурственный вечер. Но потом с удивлением понял, что ему просто лень приложить хоть толику усилий для этого. Ему уже ничего не хотелось.

— Ну ладно. Иди сюда.

Она покорно приблизилась.

— Ты не сердишься? — спросила она тихо.

Он поцеловал ее и улыбнулся.

— Нет, это все глупости, — сказал он, и это была чистая правда.

Глория склонила голову ему на плечо.

— Давай просто посидим и поговорим. Со дня твоего возвращения нам ведь ни разу еще не удалось нормально поговорить.

Моска встал с софы и пошел за ее пальто.

— Мы идем в кино, — сказал он.

— Я хочу побыть здесь.

И тогда Моска сказал с нарочито грубой бесцеремонностью:

— Одно из двух: либо мы идем в кино, либо трахаемся.

Она встала и внимательно посмотрела ему в глаза.

— И тебе все равно что?

— Абсолютно!

Он думал, что она сейчас наденет пальто и уйдет. Но она покорно ждала, пока он причешется и повяжет галстук. Они пошли в кино.

Месяц спустя, вернувшись около полудня домой, Моска застал на кухне Альфа, мать и Эмми, сестру Глории. Они пили кофе.

— Хочешь кофе? — спросила его мать.

— Ага, только сначала вымоюсь. — Моска отправился в ванную и, вытирая лицо полотенцем, мрачно улыбался.

Они некоторое время пили кофе молча, и наконец Эмми начала наступление:

— Ты плохо обращаешься с Глорией! Она тебя три года ждала, она ни с кем не встречалась и, если хочешь знать, упустила массу возможностей!

— Возможностей для чего? — поинтересовался Моска. Потом рассмеялся. — Да у нас все в порядке. Нужно только время.

Эмми сказала:

— Вчера у вас с ней было назначено свидание, а ты не пришел. И вот ты только сейчас заявляешься домой. Как ты себя ведешь?

Мать, увидев, что Моска начинает злиться, сказала миролюбиво:

— Глория ждала тебя до двух утра. Ты бы хоть позвонил.

— Нам всем ясно, что ты собираешься сделать, — сказала Эмми. — Ты бросаешь девушку, которая ждала тебя три года. И ради кого — ради местной шлюшки, у которой было уже три аборта и бог знает что еще.

Моска передернул плечами:

— Не могу же я встречаться с твоей сестрой каждый вечер.

— О нет, конечно, это ниже твоего достоинства!

Он с удивлением понял, что она сейчас его буквально ненавидит.

— Но ведь мы все решили, что нам надо подождать со свадьбой, пока я не найду постоянной работы, — напомнил Моска.

— Не думала я, что ты такой подонок! Если ты не хочешь жениться, так и скажи Глории. И не беспокойся, она найдет себе кого-нибудь получше!

Тут заговорил Альф:

— Это глупость. Разумеется, Уолтер хочет жениться на ней. Давайте не терять благоразумия.

Ему пока что наша жизнь непривычна, но это пройдет. И нам надо ему помочь приспособиться.

Эмми заметила саркастически:

— Если бы Глория стала с ним спать, то все было бы отлично. Он бы приспособился, не так ли, Уолтер?

— Это превращается черт знает во что, — сказал Альф. — Давайте-ка поговорим начистоту. Ты злишься, потому что у Уолтера романчик и он не делает из этого тайны, хотя мог бы без труда это скрыть. Хорошо. Глория слишком любит Уолтера, чтобы дать ему вольную. Я думаю, самое лучшее, что мы можем сделать в такой ситуации, это назначить дату свадьбы.

— А моя сестра, между прочим, работает, в то время как он таскается по девкам, к чему он привык в Германии!

Моска холодно посмотрел на мать — она опустила глаза. Наступило молчание.

— Да, — сказала Эмми, — твоя мать рассказала Глории о письмах, которые ты получаешь от какой-то девки из Германии. Ты бы постыдился, Уолтер, просто постыдился бы, ей-богу!

— Эти письма ерунда! — отрезал Моска. И увидел, что они ему с облегчением поверили.

— Он найдет работу, — сказала мать, — а пока у них нет квартиры, они могут пожить у нас.

Моска пил кофе. На мгновение он задохнулся от гнева и теперь только и ждал момента улизнуть из этой комнаты. Все это зашло слишком далеко.

Их болтовня уже начала действовать ему на нервы.

— Но он должен прекратить бегать по девкам, — сказала Эмми.

Моска смиренно вмешался в разговор:

— Одна только загвоздочка. Я не готов назначить дату свадьбы.

Они с изумлением воззрились на него.

— И я не уверен, что хочу жениться, — добавил он с ухмылкой.

— Что? — Эмми опешила. — Что? — Она была так разгневана, что не смогла больше ничего сказать.

— И хватит бубнить про три года. Мне-то какая разница, что ее ни разу не поимели за эти три года? Вы что же думаете, я только об этом и размышлял бессонными ночами? Что, черт возьми, коли она не пользовалась своей штучкой, она у нее стала золотой? У меня было полно других забот!

— Пожалуйста, Уолтер! — взмолилась мать.

— К черту! — сказал Моска.

Мать вышла из-за стола и отвернулась к плите.

Он знал, что она плачет. Все вдруг встали, и Альф, держась рукой за край стола, злобно закричал:

— Хорошо, Уолтер, всю эту болтовню о том, что тебе надо приспособиться, тоже можно прекратить!

— По-моему, с тобой слишком много цацкаются с тех пор, как ты вернулся домой, — сказала Эмми с нескрываемым презрением.

Ему нечего было возразить — разве что сказать все, что он о них думает.

— Поцелуй меня в задницу! — И хотя Моска произнес эти слова, обращаясь к Эмми, он обвел взглядом всех троих. Он встал и собрался уйти, но Альф, все еще держась за стол, преградил ему дорогу и заорал:

— Черт тебя побери, это уж переходит всякие границы! Извинись, слышишь, немедленно извинись!

Моска оттолкнул его и слишком поздно заметил, что Альф без протеза. Альф рухнул и головой ударился об пол. Обе женщины вскрикнули. Моска быстро наклонился, чтобы помочь Альфу подняться.

— Эй, с тобой все нормально? — спросил он.

Альф кивнул, но закрыл лицо руками и продолжал сидеть на полу. Моска выбежал из квартиры. Он навсегда запомнил эту картину: мать стоит у плиты и плачет, ломая руки.

В день отъезда Моски мать ждала его дома — она с самого утра никуда не выходила.

— Глория звонила, — сказала она.

Моска кивнул, приняв к сведению ее слова.

— Ты сейчас будешь укладывать вещи? — робко спросила мать.

— Ага, — ответил Моска.

— Тебе помочь?

— Не надо.

Он пошел к себе в спальню и достал из шкафа два новеньких чемодана. Он сунул сигарету в зубы и стал искать спички в кармане, а потом пошел за ними на кухню.

Мать все еще сидела за столом. Она закрыла лицо носовым платком и беззвучно плакала.

Он взял спички и собрался выйти.

— Почему ты со мной так обращаешься? — спросила мать. — Что я тебе сделала?

Ему не было ее жалко, и ее слезы оставили его равнодушным, но он терпеть не мог истерик. Он постарался говорить спокойно и тихо, чтобы унять клокотавшее внутри раздражение:

— Ничего ты не сделала. Я просто уезжаю. Ты тут ни при чем.

— Почему ты вечно говоришь со мной так, будто я тебе чужая?

Ее слова больно резанули по сердцу, но он не смог даже притвориться нежным.

— Я просто перенервничал, — сказал он. — Если ты никуда не уходишь, может, поможешь мне собраться?

Она пошла с ним в спальню и аккуратно сложила все его вещи, которые он рассовал по чемоданам.

— Сигареты тебе нужны? — спросила мать.

— Нет, куплю на корабле.

— Все-таки я сбегаю куплю, на всякий случай.

— На корабле они стоят всего двадцать пять центов пачка, — сказал он. Ему ничего не хотелось у нее брать.

— Но лишние сигареты тебе не помешают, — возразила она и ушла.

Моска сел на кровать и уставился на фотографию Глории на стене. Он ничего не чувствовал.

Ничего не вышло, подумал он. Очень жаль. И подивился их терпению, осознав, сколько же усилий они приложили, чтобы выносить все его закидоны, и сколь мало усилий приложил он. Он подумал, что мог бы сказать матери на прощанье — попытаться ее убедить, что она бессильна что-либо изменить, что его решение вызвано причинами, над которыми ни он, ни она не властны.

В гостиной зазвонил телефон, и он пошел снять трубку. В трубке послышался бесстрастный, но дружелюбный голос Глории:

— Я слышала, ты завтра уезжаешь. Мне зайти вечером попрощаться или я могу это сделать по телефону?

— Как хочешь, — ответил Моска, — но мне надо уйти около девяти.

— Тогда я зайду чуть раньше, — сказала она. — Не волнуйся. Я только попрощаться. — И он знал, что она не солгала, что ей уже на него наплевать, что он уже не тот, кого она когда-то любила, и что она действительно хочет попрощаться в знак старой дружбы, а вернее сказать, просто из любопытства.

Когда мать вернулась, он уже все решил.

— Мама, — сказал он, — я уезжаю немедленно.

Звонила Глория. Она хочет зайти вечером, а я не желаю ее видеть.

— Как немедленно? Вот прямо сейчас?

— Да, — отрезал Моска.

— Но разве ты не проведешь последнюю ночь дома? — спросила она. — Скоро вернется Альф, Ты же можешь хотя бы своего брата дождаться, чтобы попрощаться с ним.

— Счастливо, мама, — сказал он и поцеловал ее в щеку.

— Погоди, — сказала мать, — ты забыл свою спортивную сумку. — И как она всегда делала, когда он уходил играть в баскетбол, и как в тот раз, когда он отправлялся на фронт, взяла небольшую голубую сумку и стала класть туда вещи, которые могли ему понадобиться в дороге. Но только сейчас вместо сатиновых трусов, кожаных наколенников и кед она положила бритвенный прибор, свежую смену белья, полотенце и мыло.

Потом взяла кусочек бечевки из ящика комода и привязала сумку к ручке чемодана.

— Ну, — вздохнула она, — уж и не знаю, что люди скажут. Наверно, подумают, что я во всем виновата, что тебе со мной было плохо. По крайней мере, после того как ты обошелся с Глорией, ты мог бы остаться сегодня, увидеться с ней, попрощаться по-человечески, чтобы она не обижалась.

— Мы живем в жестоком мире, мама, — сказал Моска. Он еще раз поцеловал ее, но, прежде чем он ушел, она еще ненадолго задержала его:

— Ты возвращаешься в Германию к той девушке?

И Моска понял, что, скажи он «да», тщеславие матери будет удовлетворено и она поймет, что он уезжает не по ее вине. Но он не мог лгать.

— Да нет же, — ответил он. — У нее уж, наверное, появился другой солдатик. — И, произнеся эти слова громко и искренне, он удивился тому, насколько фальшиво они прозвучали, словно эта правда была ложью, которую он придумал, чтобы побольнее уколоть мать.

Она поцеловала его и проводила до двери. На улице он обернулся, посмотрел вверх и увидел стоящую у закрытого окна мать с белым носовым платком в кулаке. Он поставил чемоданы на асфальт и помахал ей. Но ее уже не было. Опасаясь, как бы она не спустилась и не закатила сцену прямо на улице, он подхватил чемоданы и быстро зашагал к авеню, где можно было поймать такси.

А мать сидела на софе и плакала. По ее щекам текли слезы стыда, горя и унижения. Но в глубине души она понимала, что, если бы ее сын погиб на каком-нибудь дальнем берегу и был похоронен в чужой стране, в могиле рядом с тысячами безымянных трупов, а над ним стоял бы простой белый крест, ее горе было бы куда горше. Но тогда она не испытывала бы стыда и со временем смогла бы хоть как-то смириться с этой потерей и не утратила бы гордости.

И не было бы этой щемящей печали, этого осознания того, что он безвозвратно потерян, и, если он теперь где-нибудь умрет, она не сможет оплакать его тела, не сможет похоронить его и приносить цветы к его могильному камню.

В вагоне поезда, который уносил его обратно в страну врагов, Моска в полудреме покачивался из стороны в сторону в такт движению. Он сонно вернулся к своей полке и лег. Он услышал стоны раненого: тот скрежетал во сне зубами. Тело спящего лишь теперь начало протестовать против безумной ярости мира. Моска поднялся и пошел в солдатский отсек. Солдаты спали, и мрак освещался лишь слабым мерцанием трех близко составленных свечек. Малруни, скрючившись на верхней полке, храпел, и двое солдат, зажав карабины между колен, играли в карты и попеременно отпивали из маленькой плоской бутылочки. Моска тихо сказал:

— Ребята, не одолжите одеяло? Тот парень замерзает Солдат бросил ему одеяло.

— Спасибо, — поблагодарил его Моска.

Солдат махнул рукой.

— Да все равно мне не спать — сторожить этого чудика.

Моска взглянул на спящего Малруни. На лице у него застыло тупое выражение. Он медленно приоткрыл глаза, уставился на Моску, точно раненое животное, и еще не успел снова погрузиться в сон, как Моска вдруг что-то понял и подумал:

«Эх ты, дурень!»

Он пошел по вагону на свое место, накрыл мистера Джеральда одеялом и снова растянулся на полке. На этот раз он уснул быстро. Он спал без сновидений и проснулся, только когда поезд прибыл во Франкфурт и кто-то толкнул его в плечо.

Глава 2

Утреннее июньское солнце залило все углы вокзала с разрушенной крышей, превратив его в подобие гигантского стадиона. Моска сошел с поезда и глотнул весеннего воздуха, чуть пропитанного едким запахом пыли, который поднимался от высящихся вокруг городских развалин. По всей длине поезда из вагонов высыпали одетые в полевую форму солдаты и строились повзводно. Вместе с другими штатскими он пошел за сопровождающими к автобусу на привокзальной площади.

Они пробирались сквозь толпу, как победители, как в стародавние времена патриции сквозь толпы простолюдинов, не глядя по сторонам, уверенные, что народ расступится перед ними и освободит им проход. Побежденные, в потрепанной одежонке, с исхудавшими лицами, были похожи на людей, привыкших мыкаться по ночлежкам и есть дармовой суп. Они почтительно расступились, бросая на хорошо одетых и упитанных американцев исполненные зависти взгляды.

Выйдя из здания вокзала, они попали на площадь. Напротив вокзала располагалось здание клуба Красного Креста, на ступеньках которого толпились группки солдат в полевой форме. Вокруг площади высились восстановленные отели, где расселили личный состав оккупационных войск и служащих городской управы. По площади сновали трамваи, на прилегающих улицах было полным-полно автобусов и такси. Даже в столь ранний час солдаты усыпали все скамейки вокруг вокзала, и все они находились в обществе молоденьких фройляйн с неизбежными чемоданчиками. Все по-прежнему, подумал Моска, ничего не изменилось. Солдаты встречали прибывающие поезда так же нетерпеливо, как жены встречают своих мужей, приезжающих домой со службы на электричках: приметив в толпе приезжих симпатичную девушку, солдаты бросались к ней с предложениями разной степени грубости. Провести ночь на скамейке холодного грязного вокзала или поужинать в ресторане со спиртным, сигаретами, после чего отправиться в теплую постель. Они могли получить истинное удовольствие, а в худшем случае, если вели себя достаточно осторожно, несколько неприятных минут в течение бессонной ночи. Обычно девушки делали наилучший выбор.

На всех улицах, прилегающих к площади, стояли «жучки» — дельцы черного рынка и дети-попрошайки, расставляющие свои сети для ничего не подозревающих солдат, которые выходили из армейского универмага с пакетами, наполненными конфетами, сигаретами, мылом. В глазах солдат застыло выражение настороженности, словно все они были многоопытными старателями и волокли мешки с золотым песком.

Моска уже собирался влезть в автобус, как вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу. Он обернулся и увидел темное костистое лицо под серой шапкой солдата вермахта — это был стандартный головной убор немецких мужчин.

Молодой парень тихо, отрывисто спросил:

— У вас есть американские доллары?

Моска отрицательно покачал головой и отвернулся, но снова ощутил прикосновение той же руки.

— Сигареты?

Моска встал на подножку автобуса. Рука сильно вцепилась в его плечо.

— Что-нибудь продаете? Что-нибудь?

Моска бросил по-немецки:

— Убери руку, быстро!

Парень оторопел и отпустил Моску, но потом его глаза налились гордым презрением и ненавистью. Моска прошел в салон автобуса и сел. Он увидел, что парень смотрит на него сквозь стекло — смотрит на его серый габардиновый костюм, ослепительно белую рубашку, цветастый язык шелкового галстука. И, кожей почувствовав этот презрительный взгляд, на мгновение пожалел, что на нем не армейский мундир защитного цвета.

Автобус медленно отъехал и свернул в один из многочисленных переулков. Этот переулок словно перенес его в другой мир. За центральной площадью, которая стояла как крепость посреди пустыни, насколько хватало глаз простирались руины и лишь кое-где попадались останки жилых зданий: одиноко возвышающаяся стена, или дверь, за которой был лишь чистый воздух, или тянущийся к небу стальной скелет с обломками кирпичной кладки и стекла, прилипшими к нему, точно клочья мяса.

На окраине Франкфурта вышли почти все штатские, и автобус, в котором остались только Моска и еще несколько офицеров, направился к Висбаденскому аэродрому. Моска был единственным штатским, не считая мистера Джеральда, который получил конкретное предписание еще в Штатах. Остальным надо было ждать дальнейших указаний во Франкфурте.

Моска прошел регистрацию, и ему пришлось несколько часов ждать своего самолета до Бремена. Когда самолет оторвался от земли, у него даже не возникло ни ощущения, что он взлетел, ни мысли, что самолет может оставить позади твердь континента или что он может просто упасть. Он смотрел в иллюминатор и видел, как земля косо удаляется от него, и казалось, что сейчас она превратится в сплошную зелено-коричневую стену, а потом самолет набрал высоту, земля внизу стала бескрайней и бездонной долиной. И вся таинственность рассеялась, когда самолет выровнялся и пассажиры стали смотреть вниз, точно с балкона, на плоские, расчерченные аккуратными квадратами, похожие на скатерть поля.

Теперь, когда до пункта назначения было рукой подать и, можно сказать, его возвращение почти уже состоялось, он размышлял о нескольких месяцах, проведенных дома, и ощутил неприятное смутное чувство вины перед родными, терпеливо сносившими его капризы. Но он не хотел их никого видеть и даже ощутил возрастающее чувство раздражения оттого, что самолет словно неподвижно повис в бескрайнем кристально-чистом небе, и понял, что та правда, которую он сказал матери, была на самом деле ложью, что он возвращается только ради немецкой девушки — мать оказалась права, — но без всякой надежды ее разыскать, без всякого упования на то, что их судьбы смогут вновь соединиться после этих долгих месяцев разлуки, но он должен был сюда вернуться в любом случае. Он не более надеялся на то, что она ждет его, чем если бы оставил ее в непроходимых джунглях, раненую, без оружия, ничем не защищенную от диких зверей. И, думая об этом, он почувствовал, как внутри все сжалось и яд стыда и печали отравил ему кровь и проступил на языке.

Он ясно представил себе ее тело, лицо, цвет волос, вспоминая о ней так подробно и так напряженно впервые за те месяцы, что они не виделись, и наконец отчетливо, словно произнес его вслух, он вспомнил ее имя.

…В то жаркое летнее утро почти год назад было взорвано полицейское управление, и Моска, сидя в джипе на Хохаллее, почувствовал, как содрогнулась земля. Офицер, которого он дожидался, молодой лейтенант, недавно прибывший из Штатов, вышел несколько минут спустя, и они поехали обратно в штаб администрации на Контрескарпе.

Кто— то крикнул им о случившемся, и они повернули к зданию полиции. Отряды военной полиции уже оцепили район взрыва, и повсюду на улицах, ведущих к площади, виднелись их джипы и белые каски. Лейтенант показал свое удостоверение, и их пропустили.

Массивное темно-серое здание стояло на небольшом пригорке в самом начале Ам-Вальдштрассе. Здание было квадратным, большим, с внутренним двориком для стоянки служебных машин. Поток немцев-служащих все еще струился из главного входа, их лица и одежда были в пыли и щебенке. Женщины истерически рыдали от пережитого шока. Солдаты пытались оттеснить толпу от здания, которое стояло безмолвно и неколебимо, как обычно.

Моска пошел за лейтенантом к боковому входу. Это был сводчатый проход, почти весь заваленный щебнем. Им пришлось ползти, и наконец они попали во внутренний дворик.

Большой квадрат внутреннего дворика превратился в груду развалин. На гребне этой горы во все Стороны торчали покореженные крыши, кузова, автомобильные шасси, точно мачты затонувших на мелководье кораблей. Стены здания, по крайней мере до третьего этажа, были снесены взрывом, и взору открылись столы, стулья и даже настенные часы в служебных кабинетах.

Моска услышал звук, который раньше никогда не слышал, звук, который давно уже стал привычным в больших городах этого континента. В какое-то мгновение ему показалось, что этот звук доносится сразу со всех сторон — низкий, монотонный, какой-то звериный вой, совершенно не похожий на человеческий вопль. Он все-таки установил, откуда доносится этот вой, и бегом и ползком перебрался через гору развалин в дальний конец двора. Он увидел толстую красную шею, зажатую зеленым воротником мундира немецкого полицейского. Шея и голова были неподвижны и безжизненны, а вой исходил, казалось, откуда-то из глубины тела. Моска и лейтенант попытались разгрести щебенку, но обломки кирпичной кладки все ползли и ползли, засыпая труп. Тогда лейтенант отправился за подмогой.

И тут во двор из здания через все проломы в разрушенных стенах хлынули толпы спасшихся.

Появились полевые врачи, приехавшие сюда из лазаретов, — как были в халатах, американские солдаты и немецкие уличные рабочие, которые сразу начали разгребать обломки и вытаскивать из-под руин трупы. Моска выполз наружу тем же путем, каким пробрался внутрь.

Снаружи воздух был чистый и свежий. У здания уже стояла вереница санитарных машин, с другой стороны подъезжали пожарные. Рабочие уже расчистили от завалов проходы во внутренний дворик и грузили мусор в кузова грузовиков.

На тротуаре напротив здания поставили стол — командный пункт, и он увидел своего полковника и толпящихся вокруг него младших офицеров.

Моска, про себя усмехнувшись, отметил, что все они были в стальных касках. Один из офицеров поманил его к себе.

— Иди и охраняй нашего офицера разведки, — приказал он и передал Моске свою кобуру с пистолетом. — Если будет еще взрыв, уноси ноги.

Моска вошел в здание через главный вход. Лестница была сплошь завалена щебнем, и он с опаской поднялся на второй этаж. Он шел по коридору, поглядывая на потолок и стараясь не проходить там, где потолок провис и перекрытия грозили вот-вот рухнуть.

Отдел разведки располагался недалеко от лестницы, но теперь от кабинета осталось лишь полкомнаты; другая половина обрушилась во двор.

Охранять было нечего, кроме запертого шкафа. Но зато он получил возможность созерцать разыгравшуюся у него на глазах драму.

Он удобно устроился в кресле, достал из кармана сигару и закурил. Нога уперлась во что-то твердое на полу, и, посмотрев туда, он с удивлением обнаружил две бутылки пива. Он поднял одну: бутылка была исцарапана обломками кирпича.

Моска откупорил бутылку о дверную ручку и снова устроился в своем кресле.

Внизу под ним двор был безжизнен и в пропыленном воздухе казался объятым сном. Немцы-рабочие все еще копошились около мертвого, которого он обнаружил, и неторопливо разгребали щебенку. Над ними возвышалась фигура американского офицера, который стоял скучающе, неподвижно, и его бриджи и рубашка на глазах покрывались белым налетом пыли. Рядом с ним сержант держал в руке стеклянную колбу с кровяной плазмой. Точно такая же сценка повторялась во многих местах по всему двору. В воздухе висела взвесь бетонной пыли, почти светящейся в лучах солнца, и медленно оседала на лица и волосы людей, окрашивая их белым.

Моска пил пиво и курил сигару. Он услышал шаги в коридоре и вышел из кабинета.

По длинному коридору, который убегал вдаль, где пол и потолок почти соединялись во тьме, из мрачных внутренностей здания двигалась небольшая группа немцев. Они прошли мимо, словно не заметив его, ослепшие и ослабевшие от ужаса и потрясения. Последней шла хрупкая девушка в лыжных штанах цвета хаки и шерстяном свитере.

Она споткнулась и упала, и, видя, что никто не спешит ей на помощь, Моска шагнул вперед и помог ей подняться на ноги. Она бы так и ушла, но Моска преградил ей путь, вытянув руку, в которой держал бутылку пива.

Она подняла голову, и Моска увидел ее лицо и шею, мертвенно-бледные, и глаза, в которых застыл ужас. Она жалобно сказала по-немецки:

— Пожалуйста, дайте мне уйти отсюда, пожалуйста.

Моска убрал руку, и она поспешила по коридору дальше. Но она не сделала и нескольких шагов, как вдруг пошатнулась и рухнула на пол.

Моска склонился над ней и увидел, что ее глаза открыты. Не зная, что делать, он приложил горлышко бутылки к ее губам, но она отвернулась.

— Нет, — сказала она по-немецки. — Просто я боюсь идти.

В ее голосе послышались нотки смущения. Он удивился. Зажег сигарету, которую вложил ей в губы, потом поднял легкое тело на руки, отнес ее в кабинет и посадил на стул.

Моска открыл вторую бутылку пива, и на этот раз она отпила немного. А внизу под ними события уже развивались чуть живее. Врачи склонились над распростертыми телами, их руки быстро сновали, солдаты с бутылями плазмы присели на корточки. Мусорщики осторожно пробирались по развалинам, из всех проломов выносили трупы — сплющенные, покрытые белой пылью тела.

Девушка шевельнулась и попыталась привстать со стула.

— Я уже могу идти, — сказала она и собралась выйти, но Моска загородил дверь.

На своем ломаном немецком он сказал:

— Подожди меня снаружи.

Она помотала головой.

— Тебе надо выпить, — сказал он. — Чего-нибудь покрепче. Шнапс. Хороший шнапс.

Она снова помотала головой.

— Не бойся, я ничего не замышляю, — сказал он по-английски. — Честно, голову даю на отсечение. — И он шутливо приложил бутылку пива к левой стороне груди.

Она улыбнулась и прошмыгнула мимо него.

Он смотрел, как ее маленькая фигурка медленно, но решительно удаляется по коридору к разрушенной лестнице.

Вот так оно все и началось: мертвых, победителей и побежденных, уносили, кирпичная пыль оседала на их смеженные веки, а ее хрупкое тело и худенькое личико заставили Моску вдруг ощутить к ней жалость и непонятную нежность. Вечером в его комнате они слушали маленький радиоприемничек, пили мятный ликер, и всякий раз, когда она порывалась уйти, он под разными предлогами ее задерживал, пока наконец не начался комендантский час и ей волей-неволей пришлось остаться. За весь вечер она не позволила ему ни разу себя поцеловать.

Разделась она под одеялом, а он выкурил последнюю сигарету, допил последнюю рюмку ликера и лег рядом с ней. Она повернулась к нему и обняла порывисто и страстно, так что он удивился и обрадовался. Спустя много месяцев она призналась ему, что тогда не была с мужчиной уже почти год, а он засмеялся, и она пробормотала с горестной улыбкой:

— Если об этом говорит мужчина, все его жалеют, а если женщина — смеются.

Но он это понял в первую же ночь — это и еще кое-что. Что она боялась его, врага, но тихая музыка из радиоприемника, согревающий ликер, успокоительные сигареты и бутерброды с мясом, которые он купил в армейском магазине, о чем она уже давным-давно забыла, и ее восторг при виде этих сокровищ подстегнул сексуальное желание, к тому же они оба играли в эту игру — тянули и тянули время, зная, что в конце концов ей будет поздно уходить. Он понял это как-то интуитивно, но, даже осознав вполне, почему она у него осталась, не был разочарован, наверное, потому, что они очень подошли друг другу в физическом смысле, и эта ночь обернулась долгим мраком чувственных наслаждений, и в серой предутренней мгле, как раз перед рассветом, когда она еще спала, Моска закурил и вдруг подумал: «Я не расстанусь с ней» — и вспомнил с жалостью, нежностью и даже стыдом о том, как мучил это хрупкое тело, которое неожиданно обнаружило спрятанную в нем упругую силу.

Гелла проснулась поздно. Она испугалась, не сразу сообразив, где она находится, и потом устыдилась того, что сдалась столь легко, столь банально и кому — врагу! Но, сплетя свои ноги с его ногами на узкой постели, она ощутила, как все ее тело наполнилось теплой истомой. Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть Моске в лицо, и поняла, еще более устыдившись, что даже не запомнила его внешность и почти уже забыла, какой у него взгляд, какие волосы, нос и губы.

У врага были тонкие, почти суровые губы, лицо узкое и сильное, даже во сне напряженное. Он спал неспокойно, как-то подобравшись всем телом, едва умещаясь на узкой кровати, но спал тихо, почти не дыша, так что она даже подумала, уж не притворяется ли он спящим, не наблюдает ли за ней.

Гелла осторожно и бесшумно встала с кровати и оделась. Она почувствовала голод и, увидев на столе пачку сигарет, вытащила одну и закурила.

Сигарета была приятная. С улицы не доносилось шума. Она выглянула в окно и поняла, что еще очень рано. Она хотела уйти отсюда, но надеялась, что у него найдется что-нибудь поесть и он ей предложит. Если когда-нибудь проснется. Она подумала со стыдом и удовольствием, что заслужила этот завтрак.

Она бросила взгляд на кровать и с удивлением увидела, что глаза американца открыты и он молча наблюдает за ней. Она выпрямилась, почувствовав прилив неуместной робости, и протянула ему руку, чтобы попрощаться. Он засмеялся, схватил ее руку и притянул девушку к себе. И сказал шутливо по-английски:

— Ну, для этого мы слишком близкие друзья.

Она не поняла, но догадалась, что он над ней смеется, рассердилась и сказала по-немецки:

— Мне надо идти.

Но он не выпускал ее.

— Сигарету, — попросил он.

Она прикурила для него сигарету. Он сел в постели и стал курить. Одеяло сползло с его тела, и она увидела длинный белый изломанный шрам, тянущийся от паха до соска. Она спросила по-немецки:

— Война?

Он засмеялся, показал на нее пальцем и сказал:

— Ты.

Гелле показалось, что он обвиняет лично ее, и отвела взгляд, чтобы не видеть шрама.

Он решил воспользоваться своим ужасным немецким.

— Ты голодна?

Она кивнула. Он, как был, голый, выскочил из постели. Она скромно — хотя Моске это показалось смешным — потупила глаза и сидела так, пока он одевался.

Собравшись уходить, он поцеловал ее на прощанье и сказал по-немецки:

— Марш в постель!

Она сделала вид, что не поняла, но он видел, что поняла, но почему-то отказывается подчиниться.

Он пожал плечами, вышел из квартиры и, сбежав вниз по лестнице, пошел на автостоянку. Он поехал в армейский магазин, где купил фляжку готового кофе и бутерброды с яичницей. Вернувшись, он застал ее сидящей у окна, одетую. Он дал ей поесть, и потом они выпили кофе. Она протянула ему бутерброд, но он отказался. Он заметил, усмехнувшись про себя, что, поколебавшись, она не стала ему предлагать во второй раз.

— Придешь вечером? — спросил он по-немецки.

Она покачала головой. Они смотрели друг на друга: его лицо было совершенно бесстрастно. Она поняла, что он больше не станет спрашивать, что он уже готов вычеркнуть ее из своей памяти и забыть о проведенной вместе ночи. И потому, что ее тщеславие было задето, и еще потому, что он оказался нежным и страстным любовником, она сказала:

— Завтра, — и улыбнулась. Она допила кофе, поцеловала его и ушла.

Но она рассказала ему все это потом. Через три месяца. Или четыре? Спустя долгое время, которое было порой радости, физического наслаждения и покоя. А однажды, придя к себе, он увидел, что она, как хорошая жена, сидит и штопает ему носки.

— Ага! — воскликнул он по-немецки. — Добрая хаус-фрау!

Гелла робко улыбнулась и посмотрела на него таким взглядом, словно хотела прочесть его мысли, пытаясь понять, какое впечатление произвела на него эта сцена. Тем она начала свою завоевательную кампанию, чтобы заставить его не бросать ее и остаться во вражеской стране с ней, врагом, и хотя Моска это сразу уяснил, он не счел это посягательством на свою свободу.

А потом она попыталась перейти в решительную атаку, применив смертельное оружие — беременность. Но он не испытывал ни чувства негодования, ни жалости — только досаду.

— Надо избавиться! — сказал он. — Мы сходим к хорошему доктору.

Гелла покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Я хочу ребенка.

Моска передернул плечами.

— Я уезжаю домой. Это решено.

— Хорошо, — сказала она. Она не стала его умолять.

Она просто отдала себя ему полностью, без остатка, во всем, что ни делала, пока наконец в один прекрасный день он не почувствовал, что должен сказать ей — хотя он и знал, что лжет: «Я вернусь». Она внимательно посмотрела на него, поняла, что он солгал, и он увидел, что она это поняла. Это и было ошибкой — то, что он вообще об этом заговорил. Потому что он повторял и повторял свою ложь, иногда в пылу пьяной страсти, так что в конце концов они оба поверили в это, причем она — с врожденным упрямством, которое проявлялось во всем, в каждом ее поступке и решении.

В последний день, вернувшись в свою комнату, он увидел, что она уже упаковала его вещи.

Вещмешок, похожий на зеленое чучело диковинного животного, стоял у окна. Время было послеобеденное, и лимонное октябрьское солнце весело заглядывало в комнату. Грузовик, который должен был доставить его на сборный пункт, отправлялся после ужина.

Он с ужасом представил себе, сколько еще времени придется пробыть с ней в этой комнате, и предложил:

— Давай прогуляемся.

Она отрицательно помотала головой.

Потом метнулась к нему, притянула его к себе, и они быстро разделись. Он увидел, что будущий ребенок слегка вздул ее живот. Он ее не хотел, но мысленно заставил себя возбудиться, устыдившись ее внезапно пробудившейся страсти. Когда пришло время ужина, он оделся и помог одеться ей.

— Я хочу, чтобы ты сейчас ушла, — сказал он. — Я не хочу, чтобы ты ждала мой грузовик.

— Ладно, — послушно согласилась она, собрала свою одежду в охапку и сложила ее в маленький чемоданчик.

Прежде чем проститься с ней, Моска отдал ей все сигареты и германские марки, которые у него оставались. На улице он попрощался с ней и поцеловал. Он видел, что она не может вымолвить ни слова, что по щекам у нее струятся слезы, но она покорно побрела, словно слепая, по Контрескарпе к Ам-Вальдштрассе.

Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла из виду, думая, что видит ее в последний раз в жизни и чувствуя облегчение от того, что все кончилось, да так легко, без скандала. И вдруг вспомнил, что она сказала ему несколько дней назад, причем ее трудно было заподозрить в неискренности.

— Обо мне и о ребенке не волнуйся, — сказала она тогда. — И не чувствуй себя виноватым, если не вернешься. Ребенок станет для меня радостью, и, глядя на него, я всегда буду помнить, как мы были счастливы, как нам было хорошо. И если не захочешь, не возвращайся.

Его рассердило ее наигранное, как ему показалось, чувство собственного достоинства, с которым она это ему говорила, но она продолжала:

— Я буду ждать тебя год, может быть, два. Но, если ты не вернешься, я все равно буду счастлива.

Я встречу другого мужчину, и у меня все устроится в жизни. Так ведь всегда бывает. И мне не страшно родить и ухаживать за ребенком одной. Ты понимаешь, что мне не страшно?

Он понял. Что ей не страшны ни боль, ни страдания, которые он мог ей причинить, ни его жестокость или недостаток нежности, которые в последнее время он за собой замечал, но она совсем не поняла того, чему он позавидовал, — что она не боится себя, своего внутреннего "я", что она приемлет жестокость и ярость окружающего мира и хранит веру в любовь и что ей больше всего жаль его, а не себя.

Зелено-коричневая стена внизу качнулась перед глазами, надвинулась, и перед его взором возникла косо лежащая ровная поверхность, на которой он увидел скопления зданий и крошечные фигурки людей. Самолет выровнялся, и теперь Моска мог видеть аккуратные очертания аэродрома и дома: ангары и длинные низкие административные здания, сверкающие в солнечных лучах.

А вдали, у горизонта, виднелся зубчатый абрис нескольких уцелевших в Бремене высотных домов.

Он почувствовал осторожный, словно недоверчивый удар шасси о землю, и его охватило нетерпеливое желание поскорее выбраться из самолета и найти глазами встречающую его Геллу. И в то мгновение, когда Моска уже готовился покинуть самолет, он преисполнился уверенности, что ему удастся найти ее. И что она его ждет.

Глава 3

Моска отдал немцу-носильщику свои чемоданы и, выйдя из самолета, увидел Эдди Кэссина, который шел по эстакаде аэродрома ему навстречу. Они обменялись рукопожатием, и Эдди Кэссин своим тихим, хорошо модулированным голосом произнес с фальшивой искренностью:

— Рад тебя снова видеть, Уолтер!

— Спасибо, что нашел мне работу и оформил бумаги, — сказал Моска.

— Чепуха! — ответил Эдди Кэссин. — Мне стоило приложить немного усилий, чтобы добиться возвращения хотя бы одного из нашей команды.

Ты же помнишь еще старые деньки, Уолтер?

Он подхватил один из чемоданов, Моска взял второй чемодан и голубую спортивную сумку, и они пошли по эстакаде.

— Сейчас мы поедем ко мне в управление, пропустим по стаканчику, и я тебя кое с кем познакомлю, — сказал Эдди Кэссин. Свободной рукой он похлопал Моску по плечу и произнес своим обычным голосом:

— Знаешь, сукин ты сын, я так рад тебя видеть!

И Моска почувствовал то, что ему так и не удалось почувствовать, когда он вернулся к себе домой, — настоящее ощущение прибытия, долгожданного достижения конечного пункта путешествия.

Они прошли вдоль забора из колючей проволоки к небольшому кирпичному зданию, которое располагалось чуть поодаль от стальных ангаров базы.

— Здесь я царь и бог, — сказал Эдди. — Управление гражданского персонала, а я — заместитель начальника управления, который все время в разъездах. Пятьсот фрицев считают меня господом богом, а сто пятьдесят из них — женщины.

Неплохая жизнь, а, Уолтер?

Дом был одноэтажный. В просторном предбаннике взад-вперед сновали немецкие служащие, а толпа безработных немцев терпеливо дожидалась собеседования для приема на работу механиками на автобазу, посудомойками в солдатские столовые, продавцами в армейские магазины. Здесь были мужчины с печальными лицами, пожилые женщины, молодые парни и очень много девушек, среди которых попадались хорошенькие. Они проводили Эдди взглядами.

Эдди открыл дверь кабинета. В кабинете стояли два стола впритык, так что их владельцы могли смотреть друг другу прямо в глаза. Один стол был совсем чистый, если не считать бело-зеленой таблички с надписью: «Лейт. Э. Форте. Упр. гражд. перс.» — и аккуратной стопки бумаг на подпись.

На другом столе возвышались два переполненных корытца для бумаг. В ворохе бумаг, наваленных на столе, едва виднелась табличка: «М-р Э. Кэссин, зам. нач. Упр. Гражд. перс.». В углу кабинета находился стол, за которым сидела высокая страшная девица и печатала на машинке. Она оторвалась от работы и сказала:

— Здравствуйте, мистер Кэссин. Звонил полковник, он просил вас перезвонить.

Эдди подмигнул Моске и начал крутить диск.

Пока он разговаривал, Моска закурил и стал ходить по кабинету, пытаясь заставить себя не думать о Гелле и не спуская глаз с Эдди. Эдди совсем не изменился, подумал он. Рот чувственный, как у девушки, а нос длинный и величественный, губы упрямо сжаты, форма нижней челюсти выдавала решительность и упрямство. В глазах таилось нечто похотливое, а седина обильной шевелюры, казалось, придавала его коже смугловатый оттенок. Все же он производил впечатление юноши, и его открытое, приветливое лицо имело почти наивное выражение. Но Моска знал, что, когда Эдди Кэссин напивается, его чувственный, изящно вырезанный рот уродливо кривится, лицо становится серым, старым и злобным. И поскольку злобность Эдди Кэссина была чисто внешней и бессильной и мужчины, в том числе и Моска, только смеялись над ним, эта злобность, проявлявшаяся в словах и поступках, обычно изливалась на женщин, которые в тот момент находились рядом с ним. Он давно сформировал свое мнение об Эдди Кэссине: подонок в обращении с женщинами и мерзкий пьяница, но вообще-то действительно отличный парень, который для друга сделает все, что угодно. И Эдди хватило ума не приставать к Гелле. Моске захотелось спросить у Эдди, не видел ли он Геллу, не знает ли он, что с ней, но он все никак не мог собраться с духом.

Эдди Кэссин положил трубку и выдвинул ящик письменного стола. Он достал бутылку джина и жестянку грейпфрутового сока. Повернувшись к машинистке, он сказал:

— Ингеборг, сходи помой стаканы.

Она взяла «стаканы» — пустые стаканчики из-под плавленого сыра — и вышла из кабинета. Эдди Кэссин подошел к двери, которая вела в соседнюю комнату.

— Пошли, Уолтер, я хочу тебя представить моим друзьям.

В соседнем кабинете у стола стоял невысокий, плотный, с одутловатым лицом мужчина в таком же, как у Эдди, мундире защитного цвета. Он упирался ногой в сиденье стула, чуть подавшись вперед, так, что его живот покоился на бедре. В руках он держал анкету для устраивающихся на работу.

Перед ним, вытянувшись по стойке «смирно», стоял приземистый толстый немец с неизменной серо-зеленой вермахтовской шапкой под мышкой. У окна сидел долговязый американец в гражданском с длинным лицом и небольшим квадратным, плотно сжатым ртом, в котором угадывалась упрямая сила. Чем-то он смахивал на молодого фермера.

— Вольф, — обратился Эдди к толстяку, — познакомься, это мой старый приятель Уолтер Моска. Уолтер, Вольф — сотрудник отдела безопасности. Он проводит собеседование с фрицами перед тем, как их допускают к работе на базе.

Эдди подождал, пока они обменяются рукопожатием, и продолжал:

— А этот парень у окна — Гордон Миддлтон.

У него нет определенной должности, так что он помогает нам чем может. Полковник все хочет от него избавиться, поэтому ему ничего и не пору-, чают.

Миддлтон не встал со стула, чтобы поприветствовать вошедшего, и Моска просто кивнул ему, а тот в ответ вытянул свою длинную руку и неуклюже, как огородное пугало, помахал ею в воздухе.

Вольф указал пальцем на дверь и сказал все еще стоящему навытяжку немцу, чтобы тот подождал в коридоре. Немец щелкнул каблуками, кивнул и поспешно удалился. Вольф рассмеялся и с презрительной гримасой бросил анкету на стол.

— В партии не состоял, в СА не служил, в гитлерюгенд не был. Черт возьми, увидеть бы хоть одного живого наци!

Все захохотали. Эдди закивал:

— Да, они все повторяют одно и то же. Вольф, вот Уолтер, который придется тебе по душе. Он был беспощаден к фрицам, когда мы с ним работали в военной администрации.

— Да-а? — Вольф поднял кустистые брови. — Так и надо с ними!

— Во-во! — сказал Эдди. — У нас там вечно возникали проблемы. Фрицы должны были доставлять уголь во все учреждения оккупированной территории, но, когда надо было развозить уголь в лагеря с еврейскими беженцами в Гроне, у них сразу то грузовики ломались, то немец-администратор говорил, что, мол, весь уголь кончился. Но этот парень быстро справился с трудностями.

— Рад слышать, — сказал Вольф. У него была приятная, даже обаятельная, если не сказать масленая манера разговаривать, и он постоянно кивал головой, словно уверял собеседника в своем полнейшем к нему расположении.

Ингеборг принесла стаканы, бутылку и банку грейпфрутового сока. Эдди наполнил четыре стакана, но в один не стал наливать джин. Этот стакан он передал Гордону Миддлтону.

— Единственный человек в оккупационной миссии, который не пьет, не играет в карты и не бегает за девками. Вот почему полковник хочет от него избавиться. Он производит плохое впечатление на фрицев.

— Так что там случилось? — произнес Гордон.

В его низком, с сильным южным акцентом голосе прозвучал упрек — но вежливый, невозмутимый.

— Значит, так, — сказал Эдди. — Моске пришлось каждую субботу ездить в лагеря еврейских беженцев и следить, чтобы уголь туда доставлялся.

Но однажды в субботу он где-то застрял, и грузовики отправились без него. И что же — угля нет!

Тут он просто взбесился. Это нельзя забыть. Я отвез его к тому месту, где грузовики вдруг сломались, и он сказал шоферам краткую речь…

Моска сидел за столом и курил сигару, нервно выпуская клубы дыма. Он вспомнил тот случай и знал, как Эдди сейчас изобразит все дело. Выставит его в виде свирепого головореза, а ведь все совсем не так было. Он сказал тогда водителям, что, если они не хотят возить уголь, он поможет им уволиться. Но если они хотят работать, то им лучше доставить весь этот уголь в лагеря, даже если им придется волочь его на спине. Один водитель сразу ушел. Моска записал его имя, а остальным раздал сигареты. Эдди же представил все так, будто Моска устроил тем шестерым хорошенькую взбучку.

— Потом он пошел к управляющему по угледоставке и вел с ним короткий разговор по-английски, который я слышал. Этот фриц буквально в штаны наложил. После состоявшейся беседы он сделал соответствующие распоряжения, и к ужину уголь доставили по назначению. Толковый был служака! — И Эдди радостно закивал.

Вольф тоже кивал, понимающе и одобрительно.

— Вот и нам тут надо так действовать, — сказал он. — А то этим фрицам все их преступления с рук сходят.

— Но теперь так вести себя с ними уже невозможно, Уолтер, — сказал Эдди.

— Это точно, — согласился Вольф. — Мы теперь обучаем фрицев демократии, — добавил он с такой гримасой, что Моска и Эдди засмеялись, и даже Миддлтон не смог сдержать улыбки.

Они попивали из стаканчиков, а Эдди встал, подошел к окну и посмотрел на идущую мимо женщину.

— Тут попадаются такие красотки! — сказал он. — Не хочешь какой-нибудь лакомый кусочек?

— Это вопрос для анкеты, — сказал Вольф и уже собрался еще что-то добавить, как дверь в коридор распахнулась и в комнату втолкнули высокого светловолосого юнца. Он был в наручниках и плакал. За его спиной виднелись двое невысоких мужчин в темных мешковатых костюмах. Один из них шагнул вперед.

— Герр Дольман, — сказал он. — Вот этот воровал мыло.

Вольф расхохотался.

— Мылокрад! — объяснил он Эдди и Моске. — У нас пропадало большое количество мыла, которое поступало от Красного Креста. Мы распределяем его среди немецких детей. А эти ребята — детективы из города.

Один из детективов начал снимать с юнца наручники. Он помахал указательным пальцем перед носом паренька и почти по-отечески сказал:

— И чтобы без фокусов, понял?

Парень кивнул.

— Нет, не снимай! — приказал Вольф сурово.

Детектив послушно отступил.

Вольф подошел к пареньку и положил ладонь на его белокурый затылок.

— Ты разве не знал, что это мыло предназначалось для немецких детей?

Мальчик опустил голову и не ответил.

— Ты работал здесь, тебе доверяли. Больше ты не будешь работать на американцев. Однако, если ты письменно признаешься в том, что ты сделал, мы тебя не отдадим под суд. Согласен?

Паренек кивнул.

— Ингеборг! — позвал Вольф.

Вошла машинистка-немка. Вольф взглянул на детективов:

— Отведите его в тот кабинет. Девушка знает, что делать. — Он обернулся к Эдди и Моске. — Вот так просто, — и ухмыльнулся вполне дружелюбно, — мы можем избежать лишних хлопот, а парень свои шесть месяцев получит.

Моска — хотя ему было все равно — возразил:

— Черт, но вы же обещали его отпустить!

Вольф пожал плечами:

— Правильно, но немецкая полиция все равно возьмет его — за торговлю на черном рынке. Начальник городского управления полиции в Бремене — мой старый приятель, и мы сотрудничаем.

— Правосудие в действии, — пробормотал Эдди. — Ну ладно, спер мальчишка пару кусков мыла — отпусти ты его!

Вольф решительно возразил:

— Тогда они нас без штанов оставят. Не могу! — Он надел фуражку. — Ну, у меня впереди трудный вечер. Надо устроить полный обыск всех рабочих кухни, прежде чем они покинут базу. Это что-то, я вам доложу! — Он криво усмехнулся. — У нас есть женщина-полицейский из Бремена, она обыскивает девок. И представьте: то пару резиновых перчаток найдет, то кусок солдатского мыла. Знаете, куда эти девки могут засунуть себе пачку масла?! Тьфу! — Он сплюнул. — Надеюсь, я никогда так не оголодаю.

Когда Вольф ушел, Гордон Миддлтон встал и произнес низким голосом:

— Полковник его любит, — и добродушно улыбнулся Моске, словно что-то в нем вызвало его симпатию. Собравшись уходить, он сказал Эдди:

— Надеюсь поймать ранний автобус, — и Моске, просто и дружелюбно:

— Ну, еще увидимся, Уолтер.

Рабочий день закончился. Моска смотрел в окно и видел, как немецкие рабочие толпятся у ворот, дожидаясь, пока военная полиция проверит их документы и обыщет — только после этого они могли покинуть военно-воздушную базу.

Эдди подошел к окну и встал рядом с ним.

— Насколько я понимаю, тебе не терпится в город. Ты хочешь найти свою девочку? — сказал Эдди и улыбнулся одними губами, почти по-женски сладко и в то же время вопросительно. — Потому-то я и постарался найти тебе работу здесь.

Я подумал, ты приезжаешь из-за нее. Верно?

— Сам не знаю, — ответил Моска. — Отчасти, наверное, да.

— Ты хочешь сначала устроиться в общежитии, а потом отправиться на ее поиски? Или хочешь сначала найти ее?

— Давай-ка сначала в общежитие!

Эдди весело расхохотался:

— Если ты пойдешь прямо сейчас, ты еще застанешь ее дома. А если будешь ждать, пока тебе оформят жилье, то увидишь ее не раньше восьми.

А она тогда может уйти куда-нибудь, — при этих словах он внимательно посмотрел на Моску.

— Значит, не повезет, — сказал Моска.

Они подхватили по чемодану и пошли к автостоянке, где Эдди поставил свой джип. Включив зажигание, Эдди повернулся к Моске:

— Ты не спрашиваешь, но я тебе скажу. Я ни разу не видел ее ни в одном офицерском или солдатском клубе. Я вообще ее не видел. — После паузы он добавил хитро:

— И, думаю, ты бы не очень обрадовался, если бы я стал ее разыскивать.

Глава 4

Когда они миновали Нойштадт, а потом через мост въехали в старый Бремен, Моска увидел первый хорошо знакомый ему ориентир. Костел — высокое здание с башней, похожее на человеческое тело с лицом, изъеденным страшной болезнью: хрупкая конструкция из камня и штукатурки, поддерживающая устремленный в небо шпиль.

Потом они ехали мимо массивного здания управления полиции, на чьих темно-зеленых стенах все еще виднелись белые шрамы того взрыва. По Шваххаузерхеерштрассе они выехали на другой конец города, где когда-то был фешенебельный пригородный район. Дома здесь почти не были повреждены бомбежкой и использовались под квартиры для офицеров оккупационных войск.

Моска размышлял о сидящем рядом человеке.

Эдди Кэссин был не романтического склада. Насколько Моска мог себе представить, как раз напротив. Он вспомнил, как в свою бытность солдатом Эдди нашел в городе молоденькую пышнотелую бельгийку с симпатичным, как у дрезденской куколки, лицом. Он поселил ее в маленькой комнатушке без окон в одном из здешних домов и устроил оргию. Девушка обслуживала тридцать солдат, расквартированных в доме, в течение трех дней кряду. Солдаты, дожидаясь своей очереди, резались в карты на кухне. Девушка была настолько хорошенькая и благовоспитанная, что солдаты обхаживали ее так, как муж обхаживает беременную жену. Они по очереди жарили для нее яичницу с беконом и ветчиной и приносили ей завтрак в постель. Из армейской лавки они притаскивали ей пакеты с едой. Она смеялась и шутила, сидя в кровати голая. В ее комнатушке постоянно кто-то торчал, и она, похоже, любила всех и каждого. Ей приходилось трудно только в одном. Эдди Кэссин раз в день проводил с ней не меньше часа. Она называла его «папулей».

— Она слишком хорошенькая, чтобы хранить мне верность, — повторял Эдди, и Моска не мог забыть, с каким садистским удовлетворением в голосе он произносил эти слова.

Они свернули с Курфюрстеналлее на Метцерштрассе и поехали по улице, где густая листва высоких лип отбрасывала рваные тени на ветровое стекло. Эдди остановился около восстановленного кирпичного четырехэтажного здания с небольшой лужайкой.

— Ну, вот мы и приехали. Лучший особняк для американцев-холостяков в Бремене.

Летнее солнце придавало кирпичу темно-красный оттенок, улица лежала в глубокой тени.

Моска взял оба чемодана и спортивную сумку, а Эдди Кэссин пошел впереди по тропинке. У дверей их встретила немка-домоправительница.

— Это фрау Майер, — сказал Эдди и обнял ее за талию.

Фрау Майер, почти платиновой блондинке, было около сорока. У нее была великолепная фигура, которую она приобрела, много лет преподавая плавание в спортивном клубе. Ее лицо имело добродушное выражение, и взгляд у нее был добродушный, но какой-то глуповатый — возможно, из-за больших белых, похожих на заячьи зубов.

Моска кивнул ей, и она сказала:

— Очень рада с вами познакомиться, мистер Моска. Эдди много мне о вас рассказывал.

Они поднялись по лестнице на третий этаж, фрау Майер отперла одну из комнат и отдала ключ Моске. Это была очень просторная комната. В одном углу стояла узкая кровать, в другом углу — огромный, крашенный в белый цвет шкаф. Через два больших окна в комнату проникали лучи заката, который уже превращался в долгие летние сумерки. Больше в комнате ничего не было.

Моска поставил чемоданы на пол. Эдди сел на кровать и обратился к фрау Майер:

— Позовите Йергена.

Фрау Майер кивнула:

— Я принесу простыни и одеяла.

Они услышали ее шаги на лестнице.

— Что-то тут не очень, — заметил Моска.

Эдди Кэссин улыбнулся:

— Тут в доме есть один волшебник. Этот Йерген. Он все сделает. — И пока они сидели и ждали, Эдди рассказывал Моске об этом доме. Фрау Майер была хорошей домоправительницей: следила, чтобы всегда была горячая вода, чтобы восемь горничных исправно справлялись со своими обязанностями и чтобы белье было выстиранным и выглаженным. Сама она занимала две уютные комнаты на чердаке.

— Я большую часть свободного времени провожу у нее, — говорил Эдди, — но, наверное, она втихаря трахается и с Йергеном. Моя комната под тобой, так что, слава богу, мы не будем друг за другом шпионить, а?

Моска, с приближением сумерек ощущая растущую нервозность, слушал болтовню Эдди, который говорил об этом доме так, словно он был его собственностью. Для американцев, расквартированных на Метцерштрассе, Йерген был незаменимым помощником. Он мог так отрегулировать подачу воды в дом, что даже обитатели четвертого этажа умудрялись принимать ванну. Он делал деревянные ящики, в которых американцы отправляли на родину посылки с фарфором, и так умело запаковывал хрупкую посуду и статуэтки, что они доходили до заокеанских родственников целыми и невредимыми. Это была неплохая парочка — Йерген и фрау Майер. Правда, Эдди знал, что днем они осторожно шарят по всем комнатам.

У одного постояльца они могли стянуть пару трусов, у другого носки или носовые платки, еще где-то полотенце. Американцы были рассеянные и никогда не проверяли сохранность своих вещей.

Из комнат самых отъявленных лопухов исчезали даже начатые пачки сигарет. Но все это проделывалось с умом. Горничные, убиравшие комнаты, были отлично вымуштрованы и никогда ничего не воровали.

— Черт побери, — сказал Моска, — знаешь, я бы отсюда хоть сейчас съехал. Шли бы эти фрицы в жопу!

Эдди подошел к двери и крикнул:

— Эй, Майер, побыстрее! — и повернулся к Моске. — Очень может быть, что она сейчас там внизу организовала себе коротенький трах с Йергеном. Она это любит.

На лестнице послышались шаги.

Она вошла с охапкой постельного белья, за ней Йерген. В руке он держал молоток, в зубах — гвозди. Это был невысокий худощавый немец средних лет, в самом расцвете сил, одетый в комбинезон и американскую армейскую рубашку. От него веяло спокойной уверенностью и достоинством, которые могли бы вызвать к нему уважение и доверие, если бы не сеточка морщинок в углах глаз, придававших его лицу лукавое и хитроватое выражение.

Он обменялся рукопожатием с Эдди Кэссином и протянул руку Моске. Моска из вежливости пожал ему руку. Отношения между местным населением и оккупационными войсками становятся все более дружелюбными, подумалось ему.

— Я тут мастер на все руки, — сказал Йерген.

Он произнес эту фразу с нескрываемым самодовольством. — Когда вам что-то понадобится сделать или починить, зовите меня.

— Мне нужна кровать пошире, — сказал Моска, — какая-никакая мебель, радиоприемник и еще кое-что, о чем я потом скажу.

Йерген расстегнул нагрудный карман рубашки и вынул карандашик.

— Конечно, — сказал он поспешно. — Эти комнаты очень плохо обставлены. Согласно смете. Но я уже помог многим вашим товарищам. Большой или маленький радиоприемник?

— Сколько это будет стоить? — спросил Моска.

— От пяти до десяти блоков сигарет.

— Деньгами, — сказал Моска. — У меня нет сигарет.

— Американскими долларами или купонами?

— Чеками.

— Вот что я вам скажу, — начал Йерген медленно. — Я вижу, вам нужен здесь радиоприемник, настольные лампы, четыре-пять стульев, кушетка и большая кровать. Я вам все это достану, а о цене поговорим потом. Если у вас сейчас нет сигарет, я подожду. Я деловой человек и знаю, кому следует давать кредит. К тому же вы друг мистера Кэссина.

— Ну и отлично, — сказал Моска. Он разделся до пояса и достал из спортивной сумки полотенце и мыло.

— Если вам надо будет что-то постирать, пожалуйста, скажите мне, я дам поручение горничной. — Фрау Майер улыбнулась. Ей понравился его длинный мускулистый торс с неровным белым шрамом, тянущимся, как она предположила, до самого паха.

— Сколько это будет стоить? — спросил Моска. Он раскрыл чемодан и достал оттуда свежую смену белья.

— Ничего платить не надо. Давайте мне раз в неделю пару плиток шоколада, и, я уверена, горничные будут довольны.

— Ладно, — сказал Моска нервно и обратился к Йергену:

— Постарайтесь завтра же принести мне все это.

Когда оба немца ушли, Эдди покачал головой с печальным упреком:

— Времена изменились, Уолтер. Оккупация вошла в новую фазу. Мы обращаемся с людьми вроде фрау Майер и Йергена с уважением, здороваемся с ними за руку и всегда угощаем их сигаретой, когда обсуждаем с ними дела. Они могут оказать нам немало услуг, Уолтер.

— К черту! — сказал Моска. — Где тут туалет?

Эдди отвел его по коридору в ванную. Это было огромное помещение с тремя умывальниками и гигантской ванной. Около унитаза стоял столик, заваленный журналами и американскими газетами.

— Высший класс! — сказал Моска и стал умываться.

Эдди, сев на стульчак, ждал, пока он помоется.

— Ты приведешь свою подружку сюда? — спросил Эдди.

— Если найду и если она захочет, — ответил Моска.

— Пойдешь к ней сегодня?

Моска насухо вытерся и вставил лезвие в бритвенный станок.

— Да, — ответил он и взглянул на полуоткрытое окно: там догорал последний луч заката. — Постараюсь. Схожу на разведку.

Эдди встал и пошел к двери.

— Если не сложится, зайди к фрау Майер, когда вернешься, выпьем по маленькой. — Он хлопнул Моску по плечу. — А если сложится, то увидимся завтра утром на базе. — И вышел.

Оставшись один, Моска почувствовал огромное искушение не добриваться, а вернуться к себе в комнату и завалиться спать или подняться к фрау Майер и весь вечер пить с Эдди. Он почувствовал сильное нежелание куда-то идти искать Геллу — он опять мысленно назвал ее по имени, — но усилием воли заставил себя все-таки покончить с бритьем и причесался. Он подошел к окну и распахнул его. В переулке внизу никого не было. Но вдали, в догорающем отблеске заката, он увидел женщину в черном, которая бродила среди развалин и рвала молодую траву. У нее уже была целая охапка. А чуть ближе к зданию общежития он заметил семейство из четырех человек — мужчину, жену и двух ребятишек. Они возводили стену, которая уже была не меньше фута высотой.

Мальчики приносили из тачки обломки кирпичей, которые они привезли из разрушенного центра города, а мужчина и женщина подгоняли их друг к дружке в кладке. Эта сценка рядом со скелетом дома запечатлелась в памяти Моски. Последний лучик дня догорел, и люди превратились в темные пятна, движущиеся на фоне абсолютного мрака. Моска вернулся к себе в комнату.

Он достал из чемодана бутылку и сделал большой глоток. Он тщательно подбирал одежду, думая при этом: «Она впервые увидит меня не в военной форме». Он надел светло-серый костюм и белую рубашку-апаш. Оставив все как есть — раскрытый чемодан, разбросанные по полу вещи, бритвенные принадлежности на кровати, — он глотнул еще раз из бутылки, сбежал вниз по лестнице и окунулся в теплую летнюю ночь.

Моска сел на трамвай, и кондуктор попросил у него сигарету, тут же признав в нем американца.

Моска дал ему сигарету и стал внимательно всматриваться в каждый встречный трамвай, думая, что она, может быть, едет сейчас куда-нибудь в одном из них. Всякий раз, когда ему чудилось, что он ее заметил, у него начинало сильно биться сердце и все внутри напрягалось: в какой-то миг он видел ее затылок — или это только казалось, и он понимал, что обознался.

Сойдя с трамвая и идя по знакомой улице, он не мог вспомнить ее дом и вынужден был сверяться по списку имен жильцов у каждого подъезда.

Он ошибся лишь единственный раз, потому что, подойдя ко второму дому, показавшемуся ему знакомым, сразу увидел ее имя в списке. Он постучал, подождал какое-то время и снова постучал.

Дверь отворилась, и из бледного полумрака коридора выступило лицо старушки-домоправительницы. Он узнал ее. Седые волосы аккуратно уложены в пучок, черное платье, на плечах шерстяная шаль — все это придавало ей вид типичной старухи, олицетворяющей вселенское горе.

— Вам кто нужен? — спросила она.

— Фройляйн Гелла дома? — спросил он и удивился своему беглому немецкому.

Старуха его не узнала и не поняла, что он не немец.

— Пожалуйста, входите, — пригласила она его, и он пошел за ней по тускло освещенному коридору. Старуха постучала в дверь и сказала:

— Фройляйн Гелла, к вам посетитель, мужчина.

И вот он услышал ее голос — тихо, с удивлением она спросила:

— Мужчина? — И потом:

— Подождите минутку, пожалуйста.

Моска толкнул дверь и вошел в комнату.

Она сидела к нему спиной, торопливо закалывая только что вымытые волосы. На столе лежала большая буханка серого хлеба. У стены стояли узкая кровать и тумбочка.

Он смотрел, как Гелла закалывает волосы, укладывая их вокруг затылка; потом она взяла буханку и отрезанный ломоть, собираясь отнести хлеб в шкаф, обернулась и устремила взгляд на стоящего в дверях Моску.

Моска увидел белое, осунувшееся, почти с выпирающими скулами лицо. Тело, казалось, стало еще более хрупким с тех пор, как он видел ее в последний раз. Руки ее разжались, и буханка покатилась на дощатый пол. В ее лице не было удивления, и ему на мгновение показалось, что ее взгляд выражает неприязнь и легкое неудовольствие. И вдруг это лицо превратилось в маску горя и печали. Он шагнул к ней, и ее лицо чуть сморщилось, слезы заструились по щекам и закапали ему на руку, которой он взял ее за подбородок. Она уронила голову и прижалась к его плечу.

— Ну, дай-ка я посмотрю на тебя, — сказал Моска. — Дай-ка я посмотрю. — Он попытался поднять ее лицо, но она упиралась. — Да все в порядке, — сказал он. — Я просто хотел сделать тебе сюрприз.

Она плакала, и ему оставалось просто ждать, оглядывая комнату, узкую кровать и старомодный шкаф. На туалетном столике он увидел фотографии, которые ей оставил, — нет, увеличенные копии в рамке. Свет от настольной лампы тускло освещал комнату удручающим желтоватым светом, так что создавалось впечатление, будто стены и потолок словно прогибаются под давящей тяжестью развалин, в которые превратились верхние этажи дома.

Гелла подняла лицо — полусмеющееся-полуплачущее.

— Эх ты! — сказала она. — Что же ты не писал?

Что же ты меня не предупредил?

— Я хотел сделать сюрприз, — повторил он.

Он нежно поцеловал ее, а она, все еще прижавшись к нему, сказала тихим срывающимся голосом:

— Когда я тебя увидела, я решила, что ты мертвец и мне это снится или я сошла с ума, не знаю.

Я так ужасно выгляжу, я только что голову вымыла.

Она посмотрела на свое поношенное домашнее платье и снова взглянула ему в глаза.

Он увидел темные круги под глазами, словно вся смуглость кожи ее лица исчезла, а остались лишь эти черные полумесяцы. Волосы, которые он гладил, под его ладонью были безжизненными, мокрыми, а приникшее к нему тело было костлявым и высохшим.

Она улыбнулась, и он заметил черное зияние в углу рта. Он тронул ее за щеку и спросил:

— А это что?

Гелла смутилась.

— Ребенок, — ответила она. — Я во время беременности потеряла два зуба. — Она улыбнулась и спросила как-то по-детски:

— Что, уродина?

Моска медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Нет.

И потом вспомнил:

— А как ребенок? Ты его отдала?

— Нет, — ответила она. — У меня были преждевременные роды, и ребенок прожил всего несколько часов. Я только месяц назад вышла из госпиталя.

А потом, догадываясь, что он ей не верит, она пошла к шкафу и вытащила какие-то бумаги, перетянутые бечевкой. Она выбрала из пачки четыре документа и передала их ему.

— Прочитай, — сказала она, ничуть не обидевшись и не рассердившись, зная, что они живут в таком мире, где необходимо постоянно доказывать свою правоту и где доверия нет и быть не может.

Официальные печати и штампы рассеяли его сомнения. Почти с сожалением он понял, что она не солгала.

Гелла снова пошла к шкафу и достала оттуда сложенные детские вещи. Она показала ему ползунки, кофточки, крохотные штанишки. Моска узнал материал, из которого все это было сшито.

И понял, что у нее ничего другого не было, поэтому и пришлось разрезать собственные платья, даже нижнее белье, и перешивать все так, чтобы одежда пришлась малышу впору.

— Я знала, что будет мальчик, — сказала она.

И вдруг Моска разозлился. Он злился, что она такая бледная, что она так исхудала, что у нее выпали зубы, что у нее больше нет ее элегантных платьев, что она лишилась всего, что имела, и не получила взамен ничего. И он знал, что его сюда привела не ее нужда, а его собственная.

— Как же все глупо! — сказал он. — Как чертовски все глупо!

Моска опустился на кровать, Гелла села рядом.

Смущенные, они какое-то время сидели молча, уставившись на пустой стол и единственный стул, а потом медленно подались друг к другу, и словно древние язычники, отправляющие какой-то священный ритуал, должный скрепить их союз с неведомым и страшным божеством, и не зная еще, принесет им этот ритуал беду или удачу, они легли на кровать, и их тела слились. Они испытали сладостное наслаждение: он со страстью, пробужденной выпитым и чувством вины и раскаяния, а она — с любовью и нежностью, в полной уверенности, что их благая встреча принесет им обоим счастье. Она приняла боль, пронзившую ее все еще не исцеленное тело, жестокость его страсти и его недоверие к самому себе, ко всему на свете, зная ту истину, что, в конце концов, из всех людей, кого он когда-либо знал, ему нужнее всего она и ее вера, ее тело, ее доверие, ее любовь к нему.

Глава 5

Время в это второе мирное лето мчалось быстро. Работа на военно-воздушной базе была простая и легкая, и казалось, Моска находится здесь только для того, чтобы составить компанию Эдди Кэссину, слушать его россказни и прикрывать его, когда он напивался и не появлялся на службе.

Да и Эдди Кэссину делать особенно было нечего.

Каждое утро на минутку заглядывал лейтенант Форте, подписывал бумаги и уходил в управление транспортных операций — посмотреть, как проходят полеты, и потолковать со своими коллегами-пилотами. После работы Моска ужинал с Вольфом и Эдди, иногда к ним присоединялся Гордон — в «Ратскелларе», клубе для американских офицеров и гражданских служащих.

Вечера он проводил с Геллой у себя в комнате.

Они читали, слушали радио, настроенное на какую-нибудь немецкую станцию. С наступлением теплых летних сумерек они ложились в постель.

Музыка из радиоприемника не смолкала в их комнате до поздней ночи.

На четвертом было тихо, но этажом ниже каждый вечер устраивались шумные гулянки. В летние ночи на Метцерштрассе из разных окон гремели радиоприемники, и джипы, в которых сидели американские военнослужащие в защитной форме с симпатичными голоногими немочками, притормаживали у их дома, оглашая всю округу визгом тормозов и девушек. Смех и звон стаканов доносились до слуха случайных прохожих, которые удивленно оглядывали здание общежития и торопливо спешили прочь. А уж совсем под утро можно было услышать пьяную брань Эдди, выяснявшего под окнами отношения с очередной своей подружкой. Иногда гулянки быстро закруглялись, и летний ночной ветерок, который разносил пыльный смрад руин, ерошил листву и шумел в ветках деревьев, окаймлявших улицу.

По воскресеньям Гелла и фрау Майер готовили ужин в чердачных апартаментах домоправительницы — обычно кролика или утку, которых Эдди и Моска покупали на ближней ферме, со свежими овощами оттуда же. Серый хлеб, купленный в армейском магазине, кофе и мороженое довершали меню. Покончив с трапезой, Моска и Гелла оставляли Эдди с фрау Майер наедине и отправлялись на долгие прогулки по городу или в городские предместья.

Они проходили мимо здания полицейского управления, изрезанного серыми шрамами от взрыва, мимо клуба американского Красного Креста:

Моска с неизменной сигарой во рту, Гелла — в его застиранной белой рубашке с закатанными выше локтя рукавами. На площади перед клубом толпились ребятишки и клянчили сигареты и шоколад.

Исхудавшие мужчины в вермахтовских шапках и перекрашенных армейских гимнастерках спешили подобрать окурки, которые время от времени выбрасывали появлявшиеся в окнах верхних этажей американские солдаты. Солдаты лениво глазели из окон, провожая взглядами женщин и высматривая для себя хорошеньких фройляйн, которые медленно прогуливались под окнами взад и вперед, огибая здание вокруг, так что под конец начинало казаться, что они катаются на невидимой карусели: уже примелькавшиеся лица постоянно маячили перед глазами потешающихся зрителей. А теплыми летними вечерами эта площадь напоминала шумный базар, от чего даже забывалось, что сегодня воскресенье, — уж очень не соответствовала здешняя атмосфера обычной для воскресного дня покойной тишине.

Длинные, защитного цвета армейские автобусы и забрызганные грязью грузовики то и дело подъезжали к площади и высаживали солдат, расквартированных в близлежащих деревеньках. Некоторые приезжали издалека — аж из Бремерхавена. Приезжие солдаты были одеты в отглаженные мундиры, а их бриджи были аккуратно заправлены в до блеска начищенные высокие армейские ботинки. Попадались и англичане, которые вынуждены были париться на жаре в своих шерстяных кителях и беретах. Моряки американского торгового флота, производившие странное впечатление драными штанами, грязными свитерами и всклокоченными кустистыми бородами, мрачно топтались у входа в клуб, дожидаясь, пока военные полицейские проверят их документы.

Иногда немецкие полицейские в перекрашенных солдатских мундирах очищали площадь от несчастных попрошаек-мальчишек, сгоняя их в ближайшие переулки, подальше от клуба, и разрешали им сидеть на ступеньках соседнего дома, где располагалось управление связи. Фройляйн чуть ускоряли шаг, совершая свои карусельные прогулки, но их не трогали.

Моска покупал в клубе Красного Креста бутерброды, и они шли дальше, смешиваясь с толпой спешащих в городской парк немцев.

По воскресеньям враги отправлялись на традиционный моцион. Немцы чинно, с достоинством вышагивали, всем своим видом давая понять, что они — главы семейств, многие из них посасывали ненабитые трубки. Их жены толкали перед собой детские коляски, а впереди крутились дети постарше — степенные и словно немного усталые.

Летнее солнце подхватывало пыль, принесенную легким ветерком с развалин, и делало их видимыми, различимыми, ткало из них невесомую паутину, так что казалось — на весь город накинута прозрачная золотистая сеть.

А потом, когда они наконец пересекали красноватую пустыню руин, эту равнину превращенного в прах кирпича и железа, они оказывались среди зелени загородных полей и шли, шли до полного изнеможения, пока не садились где-нибудь отдохнуть посреди заросшего луга. Они сидели, ели, спали и, если местечко было уединенное, занимались любовью, притворившись, что одни в пустом мире.

В лучах заходящего солнца они возвращались в город. На пустыню руин ложились сумерки, и, проходя мимо клуба Красного Креста, они видели выходящих из здания солдат. Победители получили свою порцию бутербродов, мороженого, кока-колы, пинг-понга и профессионального бесчувственного гостеприимства официанток. Оказавшись на улице и словно ощутив себя на улице родного городка, солдаты начинали привычно стрелять глазами по сторонам. Стайки прохаживающихся Фройляйн редели, враги и победители исчезали в грязных переулках, чтобы уединиться в чудом уцелевших комнатах полуразрушенных домов или, если время поджимало, спускались в подвалы. А на площади, уже полностью растворившейся во мраке, оставались только последние, еще не утратившие надежду, дети-попрошайки. Неясная музыка — словно карнавальный оркестр доигрывал последние такты заказанной мелодии — доносилась из окон клуба и ласково омывала темные фигуры на площади, струилась сквозь руины к Везеру, как будто спешила на свидание с тихой рекой, а Моска и Гелла шли вдоль реки, оставляя позади звуки музыки, и смотрели на освещенный луной городской скелет на противоположном берегу.

На Метцерштрассе их ждали фрау Майер и Эдди Кэссин, свежезаваренный чай с печеньем.

Иногда они находили Эдди на кушетке, упившегося до отупения. Но, заслышав их голоса, он тут же приходил в себя. Они пили чай, тихо разговаривали и наслаждались покоем ласковой летней ночи и медленно подступающей дремотой, которая обещала спокойный сон без сновидений.

Глава 6

Соседом Моски по этажу был невысокий, крепко сбитый гражданский, носивший, впрочем, полевую форму. На груди у него была бело-голубая нашивка с буквами «КРАДЖ». Моска редко его встречал, никто в доме с ним не был знаком, но поздно вечером за стеной было слышно, как он включает радио и ходит по комнате. Однажды он подвез Моску на своем джипе в «Ратскеллар», куда ехал ужинать. Звали его Лео, он работал в еврейской благотворительной организации «Комитет распределения Американского Джойнта». Те же буквы, что у него на груди, были написаны на дверце его джипа.

По дороге в «Ратскеллар» они разговорились.

Голос у Лео был высокий, и говорил он с британским акцентом.

— Мы где-то встречались? Ваше лицо мне знакомо.

— После войны я работал в аппарате военной администрации, — ответил Моска. Он был уверен, что они никогда не встречались.

— А, так это вы приезжали в Грон с углем?

— Да, — удивился Моска.

— Я в то время был там, — сказал Лео. — Вы не очень-то справлялись со своей работой. Очень часто у нас по уикендам не было горячей воды.

— Да, у нас одно время были кое-какие трудности, — ответил Моска. — Но потом все наладилось.

— Знаю-знаю, — усмехнулся Лео. — Фашистские методы, но, возможно, необходимые.

Они поужинали вместе. В мирное время Лео, наверное, был полноват. У него был ястребиный нос, широкое лицо, а левая щека дергалась от нервного тика. Двигался он быстро и нервно, и, глядя на его неуклюжие, нескоординированные движения, можно было заключить, что он никогда не занимался спортом.

За кофе Моска спросил:

— А чем занимается ваша организация?

— Мы распределяем продукты и одежду среди еврейских семей, — ответил Лео, — которые находятся в лагерях и ждут отправки из Германии.

Я сам восемь лет провел в Бухенвальде.

Очень давно, в то далекое и уже почти переставшее казаться реальным время, Моска записался добровольцем в армию, думая, что выполняет великую миссию — сражается против концентрационных лагерей, но на самом деле так думал не он, а юнец с фотографии, которой так дорожили и Глория, и мать, и Альф. Воспоминания об этом пробудили в нем странные чувства смущения и стыда, потому что теперь ему было на все наплевать.

— Да, — говорил Лео. — Я попал туда, когда мне было тринадцать. — Он закатал рукав рубашки, и Моска увидел на коже чуть пониже локтя красное, словно выведенное чернилами число из" шести цифр и едва заметную букву. — Там был мой отец. Он умер за несколько лет до нашего освобождения.

— Вы хорошо говорите по-английски, — сказал Моска. — Даже и не подумаешь, что вы немец.

Лео посмотрел на него с улыбкой и нервно произнес:

— Я не немец, я еврей. — Он помолчал. — Был я, конечно, немцем, но теперь евреи не могут называть себя немцами.

— Почему вы не уехали? — спросил Моска.

— У меня здесь хорошая работа. У меня все льготы, какие имеют американцы. И хорошее жалованье. Потом мне еще надо решить, куда ехать — в Палестину или в Соединенные Штаты. А решить непросто.

Они долго беседовали. Моска пил виски, Лео — кофе. Моска рассказывал Лео о разных спортивных играх, стараясь объяснить, каково это бегать, бросать мяч, прыгать — ведь парень все детство и юность провел в концлагере и безвозвратно упустил свой шанс.

Моска рассказал, как нужно вести мяч, проходить под кольцо, прыгнуть и забросить мяч в корзину, как здорово бывает, если тебе удается сделать финт и увернуться от защитника команды противника, вспорхнуть в воздух и положить мяч в корзину, как легко бежать со скрипом по деревянному настилу баскетбольной площадки и как потом, после игры, весь взмокший и усталый идешь в душевую и ощущаешь волшебный освежающий поток теплой воды. А потом идешь по улице с голубой спортивной сумкой на плече, все тело дышит, и девчонки дожидаются в кафе-мороженом. И наконец ныряешь в забытье глубокого сна.

На обратном пути Лео сказал:

— Я часто в пути: приходится много ездить По служебным делам. Но с наступлением холодов буду больше бывать в Бремене. Так что нам еще представится возможность проводить время вместе.

— Я тебя научу играть в баскетбол, — сказал Моска, улыбаясь. — Подготовлю тебя к Штатам.

И не говори «в пути» — так немцы говорят. Говори «в разъездах» или «в командировке».

После этого разговора Лео стал к ним захаживать. Они пили чай или кофе, Моска учил его играть в карты — покер, казино, джин-рамми. Лео никогда не рассказывал о своей жизни в концлагере и всегда пребывал в отличном настроении, но ему не хватало терпения подолгу сидеть на одном месте, и их тихая жизнь была ему не по нраву. Лео и Гелла стали хорошими друзьями, и он часто говорил, что Гелла единственная девушка, которой удалось научить его танцевать.

А потом, когда пришла осень и деревья сбросили листья на велосипедные дорожки и устлали коричнево-зелеными коврами темные улицы, Моска почувствовал, что свежий воздух быстрее погнал кровь по жилам и пробудил его от летней летаргии. Он стал неспокоен, чаще пропадал в «Ратскелларе», посещал офицерский клуб — те места, куда не пускали Геллу: ведь она была врагом. Возвращаясь поздно вечером, слегка подвыпивший, он ел густой суп, приготовленный Геллой из консервов, и заваливался спать. Часто по утрам, проснувшись, он смотрел на серые облака, несомые октябрьским ветром по рассветному небу. Из окна было видно, как немецкие работяги спешили на угол, чтобы поспеть на автобус, который вез их до центра.

Однажды утром, когда он по привычке стоял у окна, Гелла встала и подошла к нему. Она была в его длинной майке, которую использовала как ночную рубашку. Она обвила его рукой, и они оба стали смотреть на улицу.

— Тебе не спится? — прошептала она. — Ты стал так рано вставать.

— Знаешь, нам надо чаще бывать на людях.

Эта домашняя жизнь начинает мне надоедать.

Моска смотрел на багровый ковер листьев, устлавший Метцерштрассе и окончательно похоронивший под собой велосипедную дорожку.

Гелла прильнула к нему.

— Нам нужен ребенок. Хорошенький ребенок, — сказала она.

— Черт! — сказал Моска. — Как же крепко вбил фюрер это вам в голову!

— Детей рожали и любили задолго до него. — Она обиделась, что он может смеяться над ее затаенным желанием. — Я знаю, многие считают, что хотеть ребенка — глупость. Помню, берлинские девчонки часто подтрунивали над нами, крестьянками, из-за того, что мы любим детей и только о них и говорим. — Она отошла от него. — Ладно, иди на работу.

Моска попытался с ней объясниться:

— Ты же знаешь, мы не можем пожениться, пока не отменят запрет*. Все, чем мы тут занимаемся, противозаконно, в частности то, что ты находишься в этом доме. Если родится ребенок, нам придется переехать в немецкий район, и тогда это будет нарушением закона с моей стороны. Меня в любой момент могут отправить в Штаты, и я не смогу взять тебя с собой.

* Американским военнослужащим в первые годы оккупации Германии запрещалось вступать в брак с немками.

Она улыбнулась, но по ее лицу промелькнула тень печали.

— Я знаю, что ты не покинешь меня снова.

Моска удивился и испугался тому, с какой уверенностью она это сказала. Он-то для себя уже твердо решил, что в случае чего скроется от властей и будет жить по подложным документам.

— Ах, Уолтер, — сказала она, — я не хочу уподобиться нашим соседям внизу: пить, ходить на танцульки в клуб, ложиться в постель и не иметь ничего, что бы нас связывало, кроме нас самих.

То, как мы живем… этого недостаточно. — Она стояла перед ним в майке, доходившей ей только до пупка. Вид у нее был забавный и жалкий, но она не стыдилась. Он попытался улыбнуться.

— Да, чего уж хорошего! — сказал он.

— Послушай меня. Когда ты уехал, я была счастлива, я собиралась родить. Я думала: мне в жизни повезло. Потому что, даже если бы ты не вернулся, у меня было бы живое существо, которое я могла бы любить. Ты это можешь понять? Из всей нашей семьи уцелела одна моя сестренка, но она далеко. Потом появился ты, но ты ушел, и у меня никого не осталось. Никого не осталось. Во всем мире не осталось никого, кому я могла бы приносить радость и сама получать от этого радость, не было никого, кто мог бы стать частью моей жизни. Что может быть ужаснее?

Внизу под окнами загалдели американцы, высыпавшие из дома на холодную улицу. Они снимали противоугонные цепи с колес своих джипов и прогревали моторы, чье неровное урчание слабо доносилось сквозь оконное стекло.

Моска обнял ее.

— Ты еще такая слабенькая. — Он посмотрел на ее исхудавшее, костлявое полуголое тело. — Я бы не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

И когда он произнес эти слова, его сердце захлестнула волна страха: а вдруг она почему-либо бросит его, уйдет, и серыми зимними утрами он будет просыпаться в этой комнате один, один будет стоять у этого окна, за его спиной будет зиять пустота комнаты, и все это произойдет только по его вине. Резко повернувшись к ней, он сказал нежно:

— Не сердись на меня. Давай немного подождем.

Она не вырвалась из его объятий и тихо сказала:

— Ты же сам себя боишься. И сам знаешь это.

Я же вижу, какой ты с другими и какой ты со мной. Все думают, что ты такой неприветливый, такой… — она искала нужное слово, чтобы не обидеть его, — такой колючий. Но я-то знаю, что ты не такой. Другого мужчину мне и не нужно.

Фрау Майер и Йерген, когда я говорю что-то хорошее про тебя, только усмехаются. Я-то знаю, что они думают. — В ее голосе послышалась горечь, горечь женщины, которая бросает вызов целому миру за то, что никто не может оценить ее возлюбленного. — Они не понимают.

Он подхватил ее на руки, положил на кровать и накрыл одеялом.

— Ты простудишься, — сказал он, наклонился и поцеловал на прощанье. — У тебя будет все, что ты хочешь, — сказал он и улыбнулся. — Особенно то, что легко достается. И не беспокойся, что я могу уехать.

— Хорошо, — сказал она, засмеявшись. — Я буду ждать тебя.

Глава 7

В немецком ночном клубе, куда они вошли, оркестр играл быструю танцевальную мелодию.

Зал представлял собой длинное прямоугольное помещение с голыми стенами, ярко освещенное оголенными лампочками.

Все было заставлено тяжелыми, прямоугольной формы столами без скатертей и такими же тяжелыми складными стульями. Стены были голые, с шероховатой поверхностью, а высокий куполообразный потолок у впервые попавшего в этот зал создавал впечатление бездонной глубины кафедрального собора. Раньше здесь располагалась школьная аудитория, и эта бывшая аудитория была единственным, что осталось от разрушенного взрывом здания.

В переполненном зале посетители теснились, толкались, официанты не могли пробраться к столам и поэтому просили посетителей передавать стаканы из рук в руки. Вольфа здесь хорошо знали, и они направились за его статной фигурой к свободному столу у стены.

Вольф, раздавая сигареты направо и налево, сказал официанту:

— Шесть шнапса, — и с этими словами вложил пачку с оставшимися сигаретами официанту в ладонь. — Настоящего.

Официант поклонился и исчез.

Фрау Майер оглядывалась, вертя во все стороны белокурой головой.

— Что-то здесь не слишком красиво, — заметила она.

Эдди похлопал ее по руке.

— Малышка, это ведь для тех, кто проиграл войну.

Моска улыбнулся Гелле.

Она покачала головой.

— Неплохо, а?

— Для разнообразия неплохо, — ответила она. — Должна же я посмотреть, как развлекаются мои соотечественники.

Моска не расслышал оттенка вины в ее интонации, но Эдди понял, и его рот скривился в улыбке. «Ну вот, одно оружие мы и нашли», — подумал он и тотчас ощутил возникшее желание.

— Об этом заведении ходит такая история, — сказал Вольф. — Надо было дать на лапу сотруднику управления образования в военной администрации, чтобы он признал это помещение не подходящим для возобновления школьных занятий, потом надо было дать на лапу сотруднику управления культуры, чтобы он позволил открыть здесь увеселительное заведение. Но до сих пор неясно, находится это здание в аварийном состоянии или нет. — И добавил:

— В любом случае очень скоро это все прикроют.

— Почему? — спросила Гелла.

— Погодите — увидите, — сказал Вольф и улыбнулся со знанием дела.

Лео, который, как обычно, находился в хорошем расположении духа, сказал:

— Да вы посмотрите на них, — и обвел рукой зал, — в жизни не видел более печальных лиц.

И они еще платят за то, чтобы скучать здесь.

Все рассмеялись.

Официант принес шнапс.

Эдди поднял стакан. Его красивое лицо приняло шутливо-серьезное выражение.

— За счастье наших двух друзей — идеальной пары. Взгляните на них. Она — прекрасная принцесса. Он — суровый витязь. Она будет штопать ему носки и греть тапочки каждый вечер, а в знак благодарности он вознаградит ее парой ласковых слов и тычком под ребра. Друзья мои, этот брак свершится на небесах и будет длиться сто лет, если он не прикончит ее раньше.

Все выпили, а Моска и Гелла улыбнулись друг другу с таким видом, словно одни знали некий секрет, неведомый никому из сидящих за столом.

Моска и Гелла, Эдди и фрау Майер пошли танцевать перед маленькой сценой в дальнем углу зала. Вольф и Лео остались одни. Вольф деловито озирался по сторонам.

Сигаретный дым висел над головами посетителей и медленно воспарял к куполообразному потолку. Завсегдатаями этого клуба была разношерстная публика: старички-супруги, которые недавно, видимо, распродали старинную мебель и, чтобы как-то развеять томительную скуку будней, решили провести здесь вечерок, молодые деляги с черного рынка, водившие дружбу с начальниками отделов снабжения американских армейских лавок, приходили сюда с девчонками, одетыми в нейлоновые чулки и пахнущими дешевыми духами, люди в возрасте, которые промышляли перепродажей бриллиантов, мехов, автомобилей и прочих предметов роскоши, приходили с небогато одетыми девицами — любовницами со стажем, с которыми у них давно был заключен договор об оплачиваемых отношениях.

В шумном зале беседы велись вполголоса. Дополнительные заказы на выпивку делались с большими паузами, еду не заказывали вовсе. Оркестранты изо всех сил старались изобразить американские джазовые мелодии.

Квадратная голова ударника подергивалась из стороны в сторону. Он натужно, но сдержанно пытался имитировать манеру американских исполнителей, не обладая необходимым для этого внутренним чувством ритма.

Вольф кивал каким-то людям, сидящим за соседними столиками, — это были «жучки» с черного рынка, которые имели с ним сигаретные делишки. Как только они сюда входят, их принимают за американцев, думал Вольф, и, самое удивительное, это происходит только потому, что у них на шее повязаны галстуки. Прочие посетители тоже были хорошо одеты, но по неизвестной причине на черном рынке отсутствовали галстуки, и мужчины повязывали себе на шею какие-то лоскутки.

Вольф отметил про себя этот факт. Еще один легкий способ делать доллары.

Музыканты закончили играть, и танцующие разошлись по своим местам. Эдди, разгоряченный танцем и близостью к телу фрау Майер, не спускал глаз с Геллы, внимательно наблюдая, как она села за стол, склонилась к Моске и положила руку ему на плечо. И он мысленно представил себе упругое белое тело, распростертое на армейском коричневом одеяле, и свое лицо, склоненное над ее бессильно откинутой головой. На мгновение он обрел уверенность в своем успехе, хотя пока не знал, когда это произойдет. А потом это видение исчезло, как только из круга света, в лучах которого сидели оркестранты, раздались три коротких и требовательных сигнала трубы.

Приглушенный гул голосов стих, яркие лампочки потускнели. Зал сразу стал напоминать пещеру, и высокий купол потолка исчез во мраке.

На сцене показалась шеренга девушек, которые танцевали так плохо, что, когда они убежали, их даже не вознаградили вежливыми аплодисментами. Их сменили жонглер и акробаты. Потом появилась певица с могучим телом и высоким слабым голосом.

— Господи! — воскликнул Моска. — Пойдем отсюда.

Вольф покачал головой:

— Подождем еще немного.

Зрители ожидали продолжения. Раздался еще один сигнал трубы, свет почти совсем погас, и сцена в дальнем конце зала превратилась в сверкающий желтый квадрат, на который небрежной походкой из-за темных кулис вышел хорошо одетый господин невысокого роста, с полным, словно резиновым, лицом прирожденного комика. Его приветствовали громом аплодисментов.

Он запросто обратился к аудитории, словно со всеми в этом зале был давно знаком:

— Я должен извиниться за то, что мне сегодня не удастся показать весь номер целиком. Пропал мой пес Фредерик. — Он замолчал и изобразил на лице печаль, а потом продолжал с наигранным гневом:

— Это ужас какой-то. Я выдрессировал десять собак, и все они сбежали. Они всегда сбегают — в Берлине, в Дюссельдорфе и вот теперь здесь. Вечно одна и та же история.

На сцену выбежала девушка и что-то зашептала ему на ухо. Комик закивал и повернулся к зрителям:

— Друзья мои, администрация клуба просит меня объявить вам, что после представления будут розданы бутерброды с мясом. — Он подмигнул. — Карточки не требуются, но, разумеется, цена соответствующая. А теперь, как я и обещал… — Он замолчал. Выражение его лица быстро менялось, на нем можно было прочесть сначала удивление, потом испуг и, наконец, постное понимание происходящего. Зрители разразились неистовым хохотом. — Фредерик, мой Фредерик! — закричал он и бросился прочь со сцены. Он вернулся в круг света, жуя бутерброд. Когда смех стих, он печально произнес:

— Увы, слишком поздно. Но он оказался верным другом до последнего мгновения.

Очень вкусно. — И в один присест он заглотнул весь бутерброд.

Подождав, пока зрители успокоятся, он вытер губы и вытащил из кармана листок бумаги. Он поднял руку, прося тишины, и начал читать:

— Сегодня все озабочены калориями. Вот здесь написано, что нам требуется 1300 калорий в день, чтобы выжить, а в рационе, утвержденном военной администрацией, мы получаем 1550 калорий. Я бы не хотел критиковать власти, но я хочу призвать вас всегда помнить об этих лишних 250 калориях. А теперь несколько простых советов.

И он стал рассказывать избитые шутки о калориях, но так мастерски, что смех в зале не смолкал. Его байки прервало появление едва одетой девицы, которая, танцуя, стала кружиться вокруг него. Он смотрел на нее жадным взглядом, потом достал из кармана морковку, веточку салата и горсть зеленой фасоли. Он что-то посчитал на пальцах, покачал головой и, передернув плечами, сказал:

— Э, да она получит всего-то тысячу калорий.

Девушка запрыгала перед ним. Он жестами объяснил ей, в чем проблема. Она запустила руку между грудей под блузку и выудила оттуда крохотную гроздь винограда. Он жестами сообщил: мало! Тогда она полезла к себе в шортики, но он с выражением праведного гнева возопил:

— Пожалуйста, я не в состоянии!

И, глядя вслед убегающей девушке, он простер к ней руки и печально произнес:

— О, если бы мне съесть хоть один бифштекс! — И смех сотряс зал до самого верха купола.

А резиноподобное лицо комика, стоящего на сцене, выражало самодовольство от сознания власти над зрителями. Он стал пародировать разных людей — Рудольфа Гесса, тараторящего без остановки и спасающегося на самолете в Англию, Геббельса, оправдывающегося перед женой за неизвестно где проведенную ночь и нагромождающего смехотворно не правдоподобные объяснения, Геринга, обещающего, что ни одна бомба не упадет на Берлин, и спасающегося под столом от летящих обломков. Когда комик покинул сцену, ему вслед неслись бурные раскаты аплодисментов. Они не смолкали, пока он не вернулся. Зрители успокоились и стали ждать очередного номера.

Теперь его волосы были зачесаны на лоб, а под носом виднелась черная клякса, которая должна была символизировать усики. Он скорчил гримасу, и его резиновое лицо превратилось в маску Гитлера. Он стоял у кулис, и выражение на его лице было полукомичным-полусерьезным. Оно излучало мощь и магнетизм. Он обвел аудиторию горящим взором и громовым голосом, летящим под самый купол, вопросил:

— Хотите, чтобы я вернулся?

Зрители от неожиданности оторопели, и в зале воцарилась гробовая тишина, а на его обсыпанном мукой лице медленно появилась леденящая кровь усмешка торжествующего антихриста. Зрители поняли.

И тут же зал взорвался аплодисментами. Кто-то, взгромоздившись на стулья и столы, орал:

— Ja! Ja!*

* Да! Да! (нем.)

Женщины неистово хлопали в ладоши. Кто-то громко топал ногами, остальные стучали кулаками по столу. Поднявшийся в зале шум сотрясал стены и отдавался в вышине под потолком.

Вольф встал и с мрачной улыбкой смотрел поверх голов на сцену. Моска все понял и, откинувшись на спинку стула, попивал свой шнапс. Фрау Майер уставилась в стол, пытаясь подавить довольную улыбку. Эдди спрашивал ее:

— Что происходит? Да что тут происходит?

Фрау Майер отвечала:

— Ничего, ничего.

Гелла смотрела на Лео. Его лицо было бесстрастно, но щека нервно дергалась. Она покраснела и бессознательно стала качать головой, словно снимая с себя всякую ответственность за происходящее. Лео отвел от нее взгляд и снова стал смотреть на сцену.

Резиновое лицо комика опять приняло обычное выражение. Он откинул волосы со лба назад и поклонился. Иллюзия сходства исчезла, и он принимал эти аплодисменты как должное, как награду за актерское мастерство.

Оркестр заиграл новую мелодию. Вольф сел, кивая с таким видом, словно теперь ему многое стало ясно. Начались танцы. Многие оглядывались на них. За соседним столиком сидели с девицами два парня, которые довели своими шутками обеих чуть не до истерики.

Лео смотрел на них и чувствовал, как лицо его искажает гримаса. В нем закипела ярость, смешанная с болью и бессильным отчаянием. Он только и ждал, когда кто-нибудь предложит уйти.

Моска, глядя на него, все понял и сказал, обращаясь к Вольфу:

— Пойдем отсюда.

Встав, он увидел, что один из парней за соседним столиком развернулся на стуле так, чтобы видеть их компанию и иметь возможность смотреть на Лео прямо в упор. При этом на его губах играла ироническая усмешечка. У него была голова с большими залысинами спереди, четко очерченные черты лица.

Моска сказал Вольфу, кивнув в сторону соседей:

— Давай-ка и того парня захватим.

Вольф изучающе посмотрел на Моску, словно увидел нечто, о чем давно уже догадывался.

— Хорошо, я покажу ему свое удостоверение и выведу отсюда. Ты вооружен — на всякий случай?

— Да, у меня есть венгерский пистолет, — сказал Моска.

Лео поднял голову:

— Нет, не надо ничего делать. Давайте просто уйдем.

Гелла тронула Моску за локоть.

— Да, давай просто уйдем, — сказала она.

Все поднялись. Вольф кивал, словно опять что-то для себя уяснил. Он поглядел на Лео с сожалением и презрением. И увидел, как Моска нахмурился, передернул плечами и направился к выходу. Проходя мимо соседнего столика, Вольф наклонился и посмотрел парню прямо в глаза.

— Громкий смех иногда вреден для здоровья, ты понял меня? — сказал он и махнул перед носом немца своим удостоверением службы разведки.

Он вышел, улыбаясь. Смех в зале сразу стих.

Они поехали к Моске. Моска пригласил всех к себе на рюмку. Гелла пошла делать горячие бутерброды на электроплитке.

Все расселись вокруг квадратного стола, только Эдди развалился в большом мягком кресле в углу. Моска отпер дверцу крашеного белого шкафа и достал бутылку виски и сигареты.

Эдди подал голос из своего угла:

— И как этим сволочам все сходит с рук?

— А им не сходит, — ответил Вольф. — Этот шутник всегда что-нибудь откалывает, но сегодня он зашел слишком далеко. А как вам понравилась реакция публики, а? — Вольф иронически-удивленно покачал головой. — Фрицы так ничему и не научились. Глядя на них, можно подумать, что стоит им спокойно прогуляться по улице, как они уже потеряют всякую охоту надевать военную форму. Но нет, у них руки так и чешутся. Это в крови!

Моска сказал Лео шутливо:

— Тебе бы лучше поскорее решить, куда ехать — в Палестину или в Штаты.

Лео пожал плечами и стал пить кофе. Вольф спросил:

— А вы можете поехать в Штаты?

— Да, — ответил Лео. — Я могу туда поехать.

— Тогда поезжайте! — Вольф бросил на него испытующий взгляд.

Лео приложил ладонь к левой щеке.

— Перестань! — сказал Моска.

— Нет-нет. Поймите меня правильно, Лео.

Я хочу сказать, что главное несчастье вашей нации в том, что вы никогда не даете сдачи. Кому-то это кажется трусостью. Но это, на мой взгляд, происходит оттого, что вы слишком цивилизованны.

Вы не верите в силу. Возьмем сегодняшний инцидент. Если бы мы вывели того парня на улицу и отделали его как следует, это имело бы благие последствия, хотя бы и незначительные. Если вы, евреи, когда-нибудь создадите свою страну, то должны будете благодарить свои террористические организации. Террор и сила — вот главное оружие. Во всех странах этим оружием успешно пользуются и не недооценивают его значение. Мне странно, что после всего, что вы пережили, вы этого до сих пор не поняли.

Лео медленно произнес:

— Я не боюсь ехать в Палестину и даже понимаю, что это мой долг. Но я также знаю, как там будет трудно. А я сейчас нуждаюсь только в приятном. Это единственное, о чем я могу думать.

Хотя мне и стыдно за эти мысли. Но я все равно уеду.

— И не откладывайте это в долгий ящик, — сказал Вольф. — Этих фрицев могила исправит.

Это же у них в крови. Да вы это сами видите каждодневно.

Лео, словно не слыша его слов, продолжал:

— — А в террор и в силу я не верю. Мой отец был вместе со мной в лагере. Он был, между прочим, немец. Моя мать была еврейка. А отец — политический заключенный, и он попал туда задолго до меня.

У Лео снова задергалась щека, и он схватился за нее, чтобы унять нервный тик.

— Он умер там, но перед смертью научил меня кое-чему. Он сказал, что в один прекрасный день меня освободят и самое ужасное, что может со мной тогда произойти, это если я уподоблюсь людям, которые нас туда упрятали. Я до сих пор считаю, что он прав. В это трудно верить, но я верю.

Вольф закивал:

— Я знаю. Я знаю таких людей, как ваш отец, — но его голос остался совершенно бесстрастным.

Гелла и фрау Майер раздали горячие бутерброды. Лео отказался.

— Пойду-ка я спать, — сказал он.

Он ушел, а Моска и его гости услышали, как он за стеной включил радио и настроил его на немецкую станцию, которая передавала струнную музыку.

Фрау Майер подошла к Эдди и шутливо толкнула его в плечо.

— Хватит спать! — сказала она.

Эдди улыбнулся, и на его красивом лице засияла сонная нежность. Когда Гелла наклонилась над электроплиткой, он смотрел на нее сквозь свой стакан и думал: «Все произойдет в этой самой комнате», — и его взору вдруг очень отчетливо предстал каждый предмет обстановки, точно в комнате никого не было. Он часто этим занимался: фантазировал, придумывая сцены любви с женщинами, к которым он не осмеливался даже близко подойти.

Вольф жевал свой бутерброд.

— Все-таки какими странными идеями люди забивают себе голову! — сказал он, понизив голос. — Те, кто заправлял делами в лагере, где сидел Лео, наверняка были обыкновенными парнями вроде нас с вами. Они просто исполняли приказы. Во время войны я был в контрразведке, и вот, когда к нам попадали пленные, наш майор смотрел на часы и говорил: «Так, к двум часам вы должны получить такую-то информацию». И мы ее получали! — Вольф принял протянутую ему Моской сигару и закурил. — Я вернулся в Штаты в отпуск и посмотрел несколько так называемых военных фильмов. Знаете, герой умирает под пыткой, но ничего не говорит проклятому врагу. — При этих воспоминаниях Вольф гневно помахал сигарой. — Разумеется, нельзя даже намекнуть на то, как оно бывало в действительности. — Он помолчал и внимательно посмотрел на Моску. — Им просто стыдно признаться. А человек не в состоянии себя контролировать, если с ним обращаться определенным образом. Ни один не сможет!

Моска наполнил стаканы. Все, за исключением Вольфа, уже клевали носом. Фрау Майер свернулась калачиком на коленях у Эдди, а Гелла растянулась на кушетке у стены.

Вольф усмехнулся:

— У меня была своя метода. Я никогда не задавал ни единого вопроса — сначала я их слегка наказывал. Как в той старой шутке о новобрачных.

Как только молодые остаются наедине, муж смазывает жене по морде и говорит: «Это пока просто так. Впредь будь внимательнее». Тут то же самое. — Он обезоруживающе улыбнулся, и его лицо засветилось добродушием. — Знаю-знаю, о чем вы думаете. Вот, мол, каков сукин сын. По кому-то всегда приходится выполнять такую работу. Без этого войны не выиграешь. Поверьте, я ни разу не испытывал садистского удовольствия, как показывают в кино. Но это было просто необходимо. Черт, меня даже за это наградили. — И он добавил поспешно и, похоже, искренне:

— Но мы, конечно, никогда не творили того, что выделывали немцы.

Эдди зевнул:

— Все это очень интересно, но я, пожалуй, пойду к себе.

Вольф засмеялся так, словно оправдывался.

— Да, уже довольно поздно для лекции! — Он подождал, пока Эдди с фрау Майер уйдут, и, допив свой стакан, сказал Моске:

— Проводи меня вниз, мне надо поговорить с тобой.

Они вышли на улицу и сели в джип Вольфа.

— У этого Эдди одни девки на уме! — сказал он зло.

— Да он просто хотел спать, — возразил Моска.

— Слушай, а откуда у тебя оружие? — спросил Вольф.

Моска пожал плечами:

— Привык, знаешь ли, иметь всегда при себе.

Да и война только-только закончилась.

Вольф кивнул:

— Да, я вечерами тоже предпочитаю выходить из дому с пушкой.

Он замолчал, и Моска нетерпеливо пошевелился.

— Я хотел поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал Вольф, попыхивая сигарой, — потому что у меня есть одно соображение, как сделать хорошие бабки. Я думаю, все в оккупационных частях имеют свои маленькие гешефты. У меня тут образовались кое-какие контакты: бриллианты за сигареты и тому подобное. Я могу тебя подключить к делу.

— Черт! — сказал Моска раздраженно. — Где же я достану столько сигарет?

Вольф что-то промычал и продолжал:

— Сам знаешь, придет день, когда тебе понадобятся бабки. Например, застукают тебя с Геллой в комнате — и тебе шандец, тут же отошлют обратно в Штаты. — Он поднял руку. — Я знаю, ты, конечно, пустишься в бега — так многие ребята делают. Но тебе понадобятся деньги. Или, допустим, другой вариант — тебе надо будет вывезти ее из Германии. Можно достать фальшивые документы, но это тебе знаешь во сколько обойдется?

И куда бы вы ни поехали, в Скандинавию, во Францию, куда угодно, жизнь везде дорогая. Ты об этом думал?

— Нет, не думал, — произнес Моска медленно.

— Ну вот, а у меня есть идея. И мне нужен помощник. Поэтому я тебе и предлагаю. Это не просто филантропия. Так тебе интересно?

— Говори! — сказал Моска.

Вольф выдержал паузу, попыхивая сигарой.

— Ты знаешь, какими деньгами мы пользуемся — армейскими купонами. Ребята с черного рынка готовы себе шею сломать, лишь бы добыть их. Они перепродают их солдатам за чеки банковских переводов. Но это очень медленно проворачивается. А мы можем сразу поменять армейские купоны на банковские чеки — раньше, когда ходили оккупационные марки, это было невозможно.

— Ну и?… — сказал Моска.

— А вот тут вся штука и начинается. За последние две недели немцы-"жучки" набрали хренову кучу купонов. Я обмениваю их на чеки и получаю за это кое-какую мелочишку. Кстати, я и тебя в это дело втяну. Но это не самое главное. Мне стало любопытно, и я начал вынюхивать. И вот что я узнаю — офигеть можно! Из Штатов пришел груз с купонами, и корабль поставили на прикол в доке Бремерхавена. И хотя вся операция проходила под грифом «сов, секретно», там случился странный прокол, и один ящик с купонами, на миллион «зеленых», исчез. Армейские в рот воды набрали, потому что, если кто об этом узнает, им крышка. Как тебе это нравится? — Вольф даже пришел в возбуждение от собственного рассказа. — Миллион «зеленых»! — повторил он.

Моска усмехнулся, услышав, с какой страстью Вольф произнес последние слова.

— Да, деньги приличные.

— И вот я об этом скумекал. Купоны, наверное, уже разошлись по всей стране. Но где-то здесь должна быть банда, в чьих руках осел хороший куш. Если нам удастся их найти, представляешь, что это будет? Выстрел в десятку!

Моска спросил:

— А как мы их найдем и как получим эти деньги?

— Как найти деньги — это моя забота, — сказал Вольф, — но ты должен мне помочь. Это нетрудно. И запомни: я человек опытный. У меня масса знакомств. Я буду водить тебя с собой, знакомить с людьми и выдавать за большого босса из отдела почтовых пересылок, который хочет загонять ворованные сигареты по три-четыре «зеленых» за блок. Они офигеют от такой цены. Мы сбросим двадцать или тридцать блоков. Я могу это устроить. Пойдут слухи. Тогда мы объявим, что хотим загнать еще пять тысяч блоков сразу. Это будет грандиозная сделка! Сразу пойдут разговоры — тут уж мы постараемся. Если дело выгорит, нас обязательно найдут — и мы ударим по рукам.

А потом они придут к нам с купонами на двадцать тысяч. Мы их возьмем — и привет. Они же не могут пойти заявить в полицию! Ни в нашу, ни в свою. Так мы их и облапошим! — Вольф замолчал, сделал последнюю затяжку и выбросил окурок сигары на мостовую. Потом сказал тихо:

— Работенка будет не из легких — два раза в неделю по ночам шакалить по всему городу. Но конечный результат стоит этих усилий.

— Прямо-таки боевик про мафию! — сказал Моска, и Вольф усмехнулся в ответ. Моска посмотрел на темные развалины. Далеко-далеко, словно между ними расстилалось озеро или дикая прерия, он увидел желтый глаз одинокого трамвая, который медленно тащился в городской тьме.

Вольф сказал тихо и серьезно:

— Нам надо готовиться к будущему. Иногда мне кажется, что вся моя прошлая жизнь до настоящего момента была только сном, игрой. Может быть, и у тебя такое же ощущение. А теперь пришла пора подумать о настоящей жизни, и эта жизнь будет суровой, очень суровой. У нас есть последний шанс приспособиться к ней.

— О'кей, — сказал Моска. — Но, по-моему, все это чертовски сложно.

Вольф помотал головой:

— Все еще может сорваться. Но в любом случае я подключу тебя к этим обменным операциям.

Что бы ни случилось, ты сможешь заработать пару-тройку сотен. Если нам повезет, хоть чуть-чуть повезет, мы отобьем себе пятнадцать или двадцать тысяч. Может быть, и больше.

Моска вылез из джипа, Вольф завел мотор и укатил. Посмотрев наверх, Моска увидел лицо Геллы, темнеющее на фоне светлого стекла. Он помахал ей, вошел в дом и побежал вверх по лестнице.

Глава 8

Моска съежился и присел на пол джипа, пытаясь спрятаться от пронизывающего холодного октябрьского ветра. От соприкосновения с ледяным металлическим полом все тело задеревенело.

Неподалеку был оживленный перекресток, по которому сновали туда-сюда трамваи и где армейские машины чуть притормаживали на мгновение, пока шоферы ориентировались в белых стрелках, указывающих направление к различным городским учреждениям. Руины, похожие на давно не кошенное пастбище, простирались во все стороны, и за перекрестком, где возвышались одинокие дома, маленький кинотеатрик уже открыл свои двери для зрителей, медленно заходивших внутрь длинной вереницей.

Моска был голоден и испытывал нетерпеливое возбуждение. Он видел, как мимо проехали три крытых грузовика с немецкими военнопленными и остановились на перекрестке. Может быть, военные преступники, подумал он. За грузовиками двигались два джипа с вооруженной охраной. Из дверей ателье вышел Лео, и Моска опять сел на сиденье.

Они одновременно увидели женщину на другой стороне улицы: она бежала и что-то кричала.

Женщина спустилась с тротуара и, неуклюже припрыгивая, побежала по мостовой к перекрестку, что есть сил махая рукой и выкрикивая одно имя, которое невозможно было разобрать. Из кузова последнего грузовика ей махал рукой какой-то человек. Грузовик набрал скорость. От него, словно гончий пес, не отставал джип. Женщина поняла, что бежать бесполезно, и остановилась. Она рухнула на колени и упала ничком на асфальт, блокировав движение на улице.

Лео залез в джип. Урчание и легкое подрагивание мотора создавали иллюзию тепла. Они подождали, пока женщину отнесли на тротуар, и после этого Лео снял с тормоза. Они не обменялись впечатлениями о только что виденном. Это их не касалось, но тут Моска почувствовал, что какой-то неясный, но знакомый образ проступает сквозь туман памяти.

Как раз перед концом войны он был в Париже и попал в жуткую толчею. Он помнил, что отчаянно пытался выбраться оттуда: это был сущий кошмар. Но, как он ни сопротивлялся, его несло в самую гущу людей. А там, медленно протискиваясь сквозь наводнившие улицы толпы, тащился караван грузовиков с французами — недавно выпущенными на свободу военнопленными и заключенными трудовых лагерей.

В ликующих криках толпы тонули радостные возгласы людей из грузовиков. Они низко перегибались через борта и протягивали руки, их целовали, бросали им белые цветы. И вдруг какой-то парень спрыгнул с кузова прямо в толпу, прямо на головы людей и упал на мостовую. Какая-то женщина, расталкивая всех, бросилась к нему и заключила его в свои объятия. А из кузова вслед этому парню полетел костыль и непристойно-насмешливый возглас, который в другое время заставил бы женщину покраснеть. Но она смеялась вместе со всеми.

Боль и стыд — вот что тогда почувствовал Моска. То же самое чувство охватило его и теперь.

Когда Лео остановился перед баром «Ратскеллар», Моска вылез из джипа.

— Что-то мне не хочется есть, — сказал он. — Увидимся вечером дома.

Лео, который в этот момент надевал противоугонную цепь на колесо, удивленно вскинул голову.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Голова разболелась. Пойду пройдусь.

Он продрог и закурил сигару. Тяжелый табачный дым обдал лицо теплой волной. Он зашел в узкий переулок, куда не сворачивали машины, потому что проезжая часть была завалена обломками зданий. Он пробирался через горы щебня, осторожно ступая, чтобы не упасть.

Придя к себе в комнату, он и в самом деле почувствовал себя неважно. Лицо горело. Не зажигая свет, он разделся, свалил одежду на кушетку и лег в постель. Но и под одеялом ему все равно было холодно, и ноздри неприятно щекотал запах тлеющей сигары, которую он положил на край стола.

Он скрючился, поджал ноги, чтобы было теплее, но все равно его бил озноб. Во рту пересохло, в висках стучало, и скоро это монотонное пульсирование стало нестерпимо болезненным.

Он услышал, как в двери повернулся ключ и вошла Гелла. Зажегся свет. Она подошла к кровати и села.

— Ты нездоров? — спросила она взволнованно. Она еще не видела его в таком состоянии.

— Простуда — только и всего, — ответил Моска. — Дай мне аспирину и выброси эту сигару!

Она пошла в ванную принести стакан воды и, дав ему запить таблетку, провела ладонью по его волосам и промурлыкала:

— Как странно видеть тебя больным. Может, мне сегодня спать на кушетке?

— Нет, — сказал Моска. — Я страшно замерз.

Ложись рядом.

Она выключила свет и стала раздеваться. В полумраке он видел, как она вешает одежду на спинку стула. Его тело горело в лихорадке озноба и страсти, и, когда она легла рядом, он прижался к ней. Ее груди, бедра и рот были прохладными, щеки ледяными, и он изо всех сил сжал ее в объятиях.

…Откинувшись на подушку, он почувствовал, как струйки пота стекают у него по спине и между ляжек. Головная боль прошла, но начало ломить кости. Он перегнулся через нее к тумбочке, чтобы взять стакан.

Гелла провела ладонью по его горящему лицу.

— Милый, надеюсь, от этого тебе не стало хуже?

— Нет, мне лучше, — ответил Моска.

— Может быть, мне все-таки спать на кушетке?

— Нет-нет, останься.

Он потянулся за сигаретой, закурил, но после нескольких затяжек затушил сигарету о стену и смотрел, как сноп красных искорок падает на одеяло.

— Постарайся заснуть, — сказала она.

— Не спится. Какие новости?

— Никаких. Я ужинала с фрау Майер. Йерген видел, как ты вернулся, и пришел сказать мне. Он заметил, как ты плохо выглядишь, и я подумала, может быть, ты хочешь, чтобы я пришла. Он очень милый человек.

— А я видел сегодня кое-что забавное, — сказал Моска и рассказал ей про женщину на улице.

Во мраке комнаты он остро ощущал воцарившееся молчание. Гелла размышляла над его рассказом. «Если бы я была с ним в джипе, — думала она, — я бы подошла к ней и успокоила, помогла бы ей прийти в себя. Мужчины черствее — в них меньше жалости».

Но она ничего не сказала. И лишь медленно, как и в предыдущие такие же темные ночи, водила пальцами по его телу, по длинному извилистому рубцу шрама. Она водила пальцем по этому бугристому шву, как ребенок возит игрушечный грузовичок взад и вперед по тротуару, и это медленное монотонное движение действовало на него гипнотически.

Моска сел в кровати и уперся плечами в край спинки. Он сложил ладони на затылке и сказал тихо:

— Мне повезло, что этот шрам там, где его не видно.

— Мне он виден.

— Да, но я имею в виду другое — слава богу, что он не на лице.

Она продолжала водить пальцем по шраму.

— Мне все равно, — сказала она.

Лихорадка раздражала Моску. И лишь ее пальцы немного его успокаивали, и он понял, что она спокойно отнесется к тому, что он когда-то сделал.

— Не засыпай, — попросил он. — Я давно уже хочу тебе кое-что рассказать, да все никак не мог решить, интересно ли это тебе будет. — И он стал имитировать певучие интонации, с какими рассказывают ребенку сказку на ночь. — А сейчас я расскажу тебе одну историю, — сказал он и потянулся к тумбочке за пачкой сигарет.

…Полевой склад боеприпасов простирался на многие мили, снаряды в траншеях были сложены аккуратными штабелями, словно связки черных поленьев. Моска сидел в кабине и наблюдал, как пленные нагружают кузов стоящего впереди грузовика. На пленных были зеленые саржевые робы, а на головах — плоские кепки из того же материала. Если бы не огромная буква "П", намалеванная белой краской у них на спинах и на каждой штанине, в лесу они могли бы без труда скрыться в листве.

Откуда-то из чащи раздались три пронзительных свистка — отбой. Моска выскочил из кабины и крикнул:

— Эй, Фриц, иди-ка сюда!

Пленный, которого он назначил старшим над грузчиками, подошел к его грузовику.

— Вы успеете закончить погрузку?

Немец, коротконогий мужчина лет сорока, с морщинистым лицом старичка-мальчика, который держался с Моской без всякого подобострастия, пожал плечами и ответил на ломаном английском:

— Мы быть поздно к ужин.

Они оба усмехнулись. Любой другой пленный стал бы уверять Моску, что погрузку непременно закончат, лишь бы не впасть в немилость.

— Ладно, кончай, — сказал Моска. — Пусть эти гады передохнут.

Он дал немцу сигарету, и тот сунул ее в карман своей зеленой куртки. Курить на территории склада не разрешалось, хотя, разумеется, и Моска, и другие американские солдаты нарушали этот запрет.

— Пусть фрицы загружаются, а ты сосчитай всех и доложи мне.

Немец ушел, и пленные стали залезать в кузова грузовиков.

Они медленно продвигались по проселку через лес. Время от времени проселок пересекался с другими лесными дорогами, встречные грузовики пристраивались в хвост, и скоро длинная колонна открытых грузовиков выехала из леса и двинулась по полю в лимонно-желтых лучах весеннего солнца. И для охранников, и для пленных война осталась где-то далеко. Им уже ничто не угрожало, все споры между ними разрешились. Ехали тихо и вроде бы довольные друг другом. Их путь лежал от лесного массива, где располагался полевой склад, к баракам за колючей проволокой.

Охранники, американские солдаты, получившие тяжелые ранения на фронте и признанные негодными для строевой службы, достаточно натерпелись на войне. А пленные горевали о своей доле лишь вечерами, глядя, как их сторожа садятся по машинам и катят в ближайший городок.

Лица пленных за колючей проволокой выражали жалобную зависть детей, наблюдающих сборы родителей на вечеринку к друзьям.

А потом, с первым проблеском зари, и те и другие отправлялись на лесосеку. Во время утренних перекуров пленные разбредались по лесу, жуя припрятанный с завтрака хлеб. Моска позволял своим подопечным прохлаждаться больше, чем положено. Фриц сидел с ним рядом на штабеле снарядов.

— Чем плохая жизнь, а, Фриц? — спросил Моска.

— Могло быть хуже, — ответил немец. — Тут спокойно.

Моска кивнул. Ему нравился этот немец, хотя он не потрудился даже запомнить его настоящее имя. Они относились друг к другу дружелюбно, но ни тот, ни другой ни на минуту не забывал, кто из них победитель, а кто побежденный. Даже теперь Моска сжимал в руке карабин — как красноречивый символ. Но патронов в нем не было, а иногда Моска даже забывал вставлять в него обойму.

Немец был по своему обыкновению в расстроенных чувствах. Внезапно он начал изливать на своем родном языке поток речи, которую Моска с трудом мог разобрать:

— Разве это не странно, что вы вот тут стоите и смотрите, как мы еле шевелимся? И это работа для разумных существ? И как мы убиваем друг друга и калечим. А ради чего? Скажи-ка, если бы Германия завоевала Африку и Францию, разве мне достался бы от этого хоть лишний пфенниг?

Мне— то лично какая разница от того, что Германия завоюет весь мир? Даже если мы завоюем весь мир, мне достанется только военная форма, в которой предстоит шагать до конца дней. В детстве нам доставляло такое удовольствие читать про золотой век нашей родины, про то время, когда Германия, Франция и Испания повелевали миром.

Понаставили статуй героям, которые умертвили миллионы людей. Почему так? Мы же ненавидим друг друга, убиваем друг друга. Я бы мог понять это, если бы мы что-то от этого получали. Вот если бы нам сказали: эй, ребята, вот вам земля, которую мы оттяпали у французов, идите, берите себе по кусочку! А вот вы: ну, мы-то знаем, что вы победители. Да только что вы от этого получите?

Пленные лежали на травке под теплым солнцем и дремали. Моска слушал, понимая с грехом пополам, недовольный и невозмутимый. Этот немец говорил как побежденный, так, пустая болтовня. Он топал по улицам Парижа и Праги, по городам Скандинавии самодовольно и гордо, а тут вдруг за колючей проволокой у него пробудилось уязвленное чувство справедливости.

Немец в первый раз положил ладонь Моске на локоть.

— Друг мой, — сказал он, — мы с тобой убиваем, глядя друг другу в глаза. Наши враги стоят за нашими спинами. — Он опустил руку. — Наши враги остались за нашими спинами, — повторил он горько, — и они совершают преступления, за которые мы расплачиваемся своей жизнью.

Но в другое время немец был весел и бодр. Он показывал Моске фотографии своей жены и детей и фотографию, на которой он был изображен с друзьями у ворот фабрики. И еще он любил разговаривать о женщинах.

— Ага! — говорил немец с каким-то жалобным пылом. — Вот я был в Италии, я был во Франции — женщины там просто замечательные! И, должен признаться, мне они нравятся куда больше, чем немки, — что бы там ни говорил фюрер.

Женщины никогда не примешивают политику к более важным вещам на свете. Так было на протяжении столетий. — Его голубые глаза хитро поблескивали на морщинистом лице. — Жаль, что мы так и не добрались до Америки. Там такие длинноногие девушки, и щечки у них как марципан. Потрясающе! Я помню, какие они в ваших фильмах и журналах. Очень жаль!

Моска, подыгрывая ему, отвечал:

— Э, да они бы даже не взглянули на вас, колбасников несчастных.

Немец решительно качал головой.

— Женщины — существа расчетливые! — говорил он. — Думаешь, они будут с голоду умирать, но не отдадутся врагу? В таких вещах женщины всегда очень трезво все обдумывают. У них есть фундаментальные ценности. О да, служба в оккупационных войсках в Нью-Йорке — да об этом только можно мечтать!

Моска и немец переглядывались, усмехались, и потом Моска говорил:

— Давай поднимай своих фрицев на работу.

В последний вечер, когда раздался сигнал отбоя, пленные в мгновение ока собрались на поляне и залезли в кузовы грузовиков. Водители завели моторы.

Вот тут Моску едва не одурачили. По привычке он стал искать глазами Фрица. Все еще ничего не подозревая, он подошел к ближайшему из трех грузовиков и, только когда увидел растерянные лица пленных, понял, что произошло.

Он побежал к проселку и попросил шоферов заглушить моторы. На бегу он вогнал обойму в карабин и снял с предохранителя. Потом достал из кармана свисток, которым до сих пор ни разу не пользовался, и шесть раз коротко свистнул. Он подождал и снова шесть раз свистнул.

Он приказал всем пленным вылезти из кузова и сесть в кружок на траве. А сам стоял неподалеку и во все глаза смотрел на них, хотя был уверен, что никто не попытается сбежать.

К вырубке через лес мчался джип службы безопасности: Моска слышал, как его мощные шины крушили сухой кустарник. Рядом с водителем сидел здоровенный сержант с густыми и длинными, на английский манер, усами. Увидев открывшуюся его глазам сцену, он вылез из джипа и направился к Моске. Из джипа выпрыгнули два солдата и побежали на дальний конец вырубки. Водитель джипа уже установил на станину ручной пулемет и теперь сидел уперев одну ногу в землю.

Сержант стоял перед Моской и ждал объяснений.

Моска сказал:

— Один пропал. Мой старший группы. Но я их еще не пересчитывал.

На сержанте была отглаженная полевая форма, на поясе болтался пистолет, а его живот перепоясывал ремень с сумочками для обойм. Он двинулся к сидящим пленным и приказал им выстроиться в группы по десять человек. Они образовали пять групп, и еще двое встали чуть поодаль. У этих двоих были виноватые лица, словно они несли всю ответственность за пропавших пленных.

— Итак, сколько сбежало? — спросил сержант.

— Четверо, — ответил Моска.

Сержант взглянул на него.

— Что же ты, мудак, наделал?

И в первый раз после обнаружения пропажи пленных Моска ощутил чувство стыда и страха. Но ярости он не почувствовал.

Сержант вздохнул:

— Все шло хорошо, пока оно шло. Теперь знаешь что тут начнется? — И добавил мягко:

— Вставят тебе, парень, по первое число, ты понимаешь?

Оба стояли, молча глядя друг на друга, и думали о беззаботной жизни, которая им тут выпала: ни побудок на заре, ни строевой подготовки, ни инспекций, ни вечного страха — почти как на гражданке.

Сержант расправил плечи и свирепо взглянул на пленных.

— Ладно, давай поглядим, что нам делать с этими гадами. Ахтунг! — заорал он и стал ходить перед вытянувшимися по стойке «смирно» немцами. Некоторое время он молчал, а потом начал говорить с ними по-английски:

— Ну ладно. Теперь ясно что к чему. Праздник закончился. С вами, ребята, обращались тут по-человечески. Неплохо кормили, мягко стелили. Работой не утруждали.

Когда кто-то из вас чувствовал недомогание, мы говорили: ну полежи, полежи в бараке, оклемайся. У кого есть какие-нибудь жалобы — шаг вперед! — Сержант сделал паузу, словно ждал, что кто-то и впрямь выйдет из строя. — О'кей, а теперь посмотрим, как вы нас за это сумеете отблагодарить. Кто-то ведь знает, куда ушли эти четверо. Скажите нам. Мы запомним и в долгу не останемся. — Сержант остановился и оглядел строй.

Он ждал, пока те перешептывались, переводя друг другу его слова. Но когда они успокоились, никто не вышел вперед.

Тогда сержант изменил тон.

— Ну ладно, скоты! — Он повернулся к джипу и сказал водителю:

— Поезжай к баракам и привези двадцать штыковых лопат и двадцать совковых.

Возьми еще четырех человек и джип. Если офицеры про это не прознают, может, и пронесет. А если этот мудачок-сержант из хозснабжения будет гавкать, скажи ему, что я вернусь и прошибу ему башку.

И он жестом приказал водителю выполнять приказ.

Потом усадил пленных на траву.

Когда приехали оба джипа с дополнительными людьми и прицепом, груженным лопатами, сержант выстроил пленных в две колонны лицом друг к другу. Он раздал лопаты и, поскольку на всех не хватило, приказал лишним пойти на дальний край вырубки и лечь там на траву ничком.

Никто не проронил ни слова. Пленные стали рыть длинную траншею: те, у кого были штыковые лопаты, копали грунт, те, у кого были совковые, относили землю в сторону. Они работали очень медленно. Охранники разбрелись по вырубке и стояли, подперши деревья и показывая своим видом, что им все безразлично.

Сержант подмигнул Моске и громко сказал:

— Умелый блеф всегда помогает. Смотри, что сейчас будет.

Он подождал, пока пленные выроют траншею поглубже, и приказал прекратить.

— Кто хочет что-нибудь сказать? — спросил он с мрачной усмешкой.

Все молчали.

— Ладно. — Сержант махнул рукой. — Продолжайте копать.

Один из пленных бросил лопату. Он был молодой, розовощекий.

— Пожалуйста, — сказал он. — Я хочу сказать.

Он зашагал прочь от своих соплеменников к охранникам.

— Валяй! — сказал сержант.

Немец молча стоял и смотрел на него. Он с опаской оглянулся на пленных. Сержант понял.

Он взял немца под руку и повел его к джипу. Там они тихо переговаривались под напряженными взглядами пленных и охранников. Сержант слушал, склонившись всем своим могучим телом над пленным, которому он по-отечески положил руку на плечо. Потом он кивнул и помог парню забраться в джип.

Пленные залезли в кузовы трех грузовиков, и караван двинулся через опустевший лес. В замыкающем колонну джипе ехал сержант. Его пышные усы трепал встречный ветер. Они выехали из леса и оказались в открытом поле. Было странно видеть знакомый пейзаж в непривычном освещении — в лучах яркого, красноватого предвечернего солнца.

Повернувшись вполоборота к Моске, сержант сказал:

— Твой приятель уже давно это замыслил. Но ему не повезло.

— Где он? — спросил Моска.

— В городе. Я знаю, где именно.

Караван въехал в лагерь, а оба джипа резко развернулись и помчались в город. Они ехали друг за другом, словно связанные коротким тросом, по главной улице и на углу перед кирхой свернули направо и остановились у небольшого каменного дома. Моска с сержантом пошли к двери. Двое солдат из второго джипа обошли дом сзади. Остальные солдаты остались сидеть в машинах.

Дверь распахнулась прежде, чем они постучали. Перед ними стоял Фриц. На нем были поношенные синие штаны, белая рубашка и темный пиджак. Он неуверенно улыбнулся.

— Остальные наверху, — сказал он. — Они боятся спуститься.

— Позови их, — сказал сержант. — Поднимись к ним и скажи, что им ничего не будет.

Фриц подошел к лестнице и крикнул по-немецки вверх:

— Все в порядке! Спускайтесь! Не бойтесь!

Наверху хлопнула дверь, и трое пленных медленно спустились по лестнице. Они были одеты в потрепанную цивильную одежду. На их лицах был написан испуг.

— Идите в джип, — сказал им сержант и спросил у Фрица:

— Чей это дом?

Немец поднял глаза. В первый раз он посмотрел на Моску.

— Одной моей знакомой. Не трогайте ее, она это сделала, потому что… она одинока. Война тут ни при чем.

— Выходи! — сказал сержант.

Все вышли из дома. Сержант свистнул двум солдатам, все еще сторожившим заднюю дверь.

Джипы тронулись. По улице шла женщина и волокла огромный сверток. Увидев пленных в джипе, она повернулась и заспешила обратно. Сержант криво усмехнулся и сказал Моске:

— Ох уж эти бабы!

На пустынном участке дороги, на полпути к лагерю, сержантский джип притормозил у обочины. Другой джип встал за ним. Справа от дороги тянулось каменистое пастбище, за которым метрах в двухстах темнел лес.

— Всем вылезти из машин! — приказал сержант.

Пленные соскочили на дорогу и встали, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Сержант некоторое время пребывал в раздумье. Он покрутил усы и сказал:

— Вы, ребята, отвезите этих фрицев в лагерь, выгрузите лопаты из прицепа и возвращайтесь! — Он указал пальцем на Фрица:

— А ты останься.

— Я тоже поеду, — сказал Моска поспешно.

Сержант смерил его взглядом и, медленно проговаривая слова, сказал с пренебрежением:

— Послушай, ты, сукин сын, ты останешься здесь. Если бы не я, вставили бы тебе пистон. Я же не собираюсь, черт побери, гоняться за этими фрицами по всей стране, когда у них в заднице засвербит. Ты остаешься здесь.

Двое охранников безмолвно пошли, подталкивая троих пленных. Они залезли в джип и скрылись из виду. Фриц проводил их взглядом.

Четверо солдат в полевой форме смотрели на одиноко стоящего на дороге немца. Сержант теребил усы. Лицо немца было серым, но он стоял вытянувшись, словно по стойке «смирно».

— Беги! — сказал сержант. Он махнул рукой в сторону пастбища.

Немец не двинулся с места. Сержант толкнул его в грудь.

— Беги! — сказал он. — Мы тебе дадим шанс.

Он подтолкнул немца к самому пастбищу, развернул его лицом к лесу. Солнце уже зашло, и земля, лишившись своего разноцветья, Подернулась серым налетом ранних сумерек. Далеко вдали лес стоял мрачной стеной.

Немец повернулся к американцам лицом. Его ладонь дернулась к груди, словно этим жестом он пытался вернуть себе утраченное достоинство. -Он поглядел на Моску, потом на остальных, сделал шаг им навстречу и вышел на дорогу. Колени у него дрожали, все тело тряслось, но голос был твердым. Он сказал:

— Герр Моска, у меня жена и двое детей.

На лице сержанта появилось выражение ненависти и ярости.

— Беги, сволочь, беги! — Он подскочил к немцу и ударил его по щеке. Немец стал падать, но сержант подхватил его и толкнул к пастбищу. — Беги, сучий фриц, беги! — Он прокричал это трижды.

Немец упал, поднялся, обратил к ним лицо и снова сказал, на этот раз не умоляюще, а как бы объясняя:

— У меня жена и двое детей.

Один из охранников шагнул к немцу и ткнул прикладом карабина ему в пах, потом перехватил карабин одной рукой, а другой ударил его кулаком в лицо.

На морщинистом лице показалась кровь.

И, прежде чем отправиться через каменистое поле к мрачной стене леса, он в последний раз бросил на них взгляд. Это был взгляд утраченной надежды и более чем страха смерти. Это был взгляд ужаса, словно его взору только что предстало нечто кошмарное, позорное, невероятное.

Они смотрели, как он медленно идет по пастбищу. Они ждали, когда он побежит, но он шел очень медленно. Через каждый шаг он поворачивался к ним и смотрел по-детски недоверчиво, словно они предложили ему поиграть в какую-то непонятную игру. В сумерках они видели, как белеет его рубашка.

Моска заметил, что всякий раз, когда немец оборачивался, траектория его маршрута отклонялась вправо. Он увидел, что там был небольшой пригорок, который уходил в лес. Хитрость немца была ясна. Солдаты припали на одно колено и вскинули карабины к плечу. Моска направил свой ствол в землю.

Когда немец неожиданно метнулся к гребню пригорка, сержант выстрелил, тотчас загремели еще выстрелы, и немец на бегу прыгнул. Его тело в прыжке изогнулось и исчезло за гребнем пригорка, но ноги остались торчать.

После резких нестройных хлопков карабинных выстрелов наступила гробовая тишина. Серый пороховой дымок вился над головами стрелявших, которые застыли, припав на одно колено и сжимая карабины в руках. Потом едкий запах пороха растворился в вечернем воздухе.

— Идите, — сказал Моска. — Я дождусь джипа с прицепом. Идите, ребята.

Никто не заметил, что он не стрелял. Он повернулся и зашагал по дороге.

Он слышал, как джип с ревом укатил, подошел к дереву и прислонился к его стволу, глядя на каменистое пастбище, на торчащие над гребнем пригорка ноги и на непроницаемо мрачную стену леса. В быстро сгущающихся сумерках лес казался очень близким. Он закурил. Он ничего не чувствовал — только легкую тошноту и слабость. Он стал ждать, надеясь, что джип поспеет еще до наступления темноты.

Во мраке комнаты Моска протянул руку над Геллой и взял с тумбочки стакан с водой. Он попил и откинулся на подушку. Ему захотелось быть с ней предельно откровенным.

— Меня это совершенно не трогает, — сказал он. — Только когда я вижу что-нибудь похожее на то, что видел сегодня, — как та женщина бежала за грузовиком, я вспоминаю его слова. Он дважды повторил: «У меня жена и двое детей». Тогда это для меня ровным счетом ничего не значило. Не могу объяснить, но это то же самое, как мы старались потратить все деньги, когда подворачивался случай, все равно их было бессмысленно копить.

Он замолчал, дожидаясь, что скажет Гелла.

Потом продолжил:

— Позже я пытался это осмыслить. Мне было страшно стрелять, и, наверное, я боялся сержанта.

Но ведь тот был немцем, а немцы творили бог знает что — не то что мы. Но, самое главное, мне не было его жаль, и когда его били, и когда он умолял, и когда его пристрелили. А после я чувствовал стыд и удивление, но жалости не чувствовал, и это ужасно.

Моска дотронулся до лица Геллы и, проведя пальцами по ее щекам, нащупал влагу на впадинах под глазами. Ему стало совсем невмоготу, и по всему телу пробежал озноб. Он хотел рассказать ей, как все это было, что это было ни с чем не сравнимо, что это было словно сон, словно гипноз, какой это был кошмар. Как в незнакомых покинутых городах на улицах лежали мертвые люди и над их неприсыпанными могилами шли бои, как сквозь черепа разрушенных домов струился вверх к небу черный дым, и потом повсюду была эта белая лента, ею были обмотаны подбитые вражеские танки: лента служила предупреждением того, что это место еще не разминировано, а у дверей домов, словно в детской игре, на тротуаре были меловые линии, через которые нельзя было переступать, и опять, словно знак ведьмовского заговора, белая лента опоясывала здание церкви, опоясывала площадь с неубранными трупами, опоясывала бутыли с вином в фермерском амбаре, а в открытом поле виднелись черепа и грудные клетки мертвых животных — коров и тягловых лошадей, раскуроченных взрывами мин, с выпущенными кишками, гниющими под лучами весеннего солнца. А однажды утром незнакомый городок был тихим и безмятежным, и его почему-то обуял страх, хотя линия фронта проходила в нескольких милях. И потом внезапно где-то вдалеке зазвонили церковные колокола, на площадь высыпал народ, и стало ясно, что сегодня — воскресенье. И в тот же день, когда его страх исчез, — там, где не было видно ни черепов, ни обветренных костей, где неизвестный ребенок забыл прочертить на земле меловой полукруг, где из-за какой-то ошибки таинственная белая лента отсутствовала, он впервые познал боль своей страдающей плоти и понял значение и ужас уничтожения.

Он ничего не сказал. Он услышал, как Гелла перевернулась, легла на живот и уткнулась лицом в подушку. Он слегка тронул ее за плечо и сказал:

— Иди спать на кушетку.

Он пододвинулся к стене и почувствовал ее прохладу: штукатурка впитала в себя жар его тела.

Он сильнее прижался к холодной стене.

Во сне он видел, как караван грузовиков мчится по неведомой стране. Бесчисленные женщины вылезали из-под земли, стояли на цыпочках вдоль тротуаров и жадными глазами искали кого-то среди солдат. Истощенные солдаты плясали, точно огородные пугала, в диком радостном экстазе, и тогда женщины заплакали и склонились к ним, ожидая поцелуев. Белая лента опоясывала солдат, грузовики, женщин, весь мир. Безотчетный ужас, порожденный чувством вины, казалось, пронизывал все и вся. Белые цветы на глазах вяли и высыхали.

…Моска проснулся. Комната утопала в тенях — последних призраках ночи, и он с трудом разобрал в сумерках очертания шкафа. Было холодно, но лихорадка и озноб уже не мучили его тело. Он ощутил приятную усталость. Он был страшно голоден и подумал, как здорово будет позавтракать утром. Он протянул руку и дотронулся до спящей Геллы. Зная, что она никогда не покинет его, он прижался к ее теплой спине и снова уснул.

Глава 9

Гордон Миддлтон смотрел, как мимо дома колоннами по двое маршируют дети. В такт песне, едва доносившейся до слуха Гордона сквозь оконное стекло, они размахивали бумажными фонариками. Потом хвост колонны смешался с передними рядами: ребята образовали прямоугольник и зажгли желто-красные фонарики, которые в холодных и бледных октябрьских сумерках были похожи на светлячков. Гордона охватило вдруг тоскливое чувство: он вспомнил о своей родной деревеньке в Нью-Хэмпшире, давным-давно им покинутой, холодную скупую красу ее окрестностей, ночной воздух, в котором мерцали звездочки светлячков и где, как и здесь, с наступлением зимы все, казалось, умирало.

Не поворачивая головы, Гордон спросил профессора:

— О чем поют эти дети с фонариками?

Профессор сидел у шахматного столика, удовлетворенно глядя на учиненный им противнику разгром. В его кожаном портфеле лежали два бутерброда, которые он захватил из дому, и две пачки сигарет — двухнедельное жалованье за уроки немецкого языка Гордону Миддлтону. Сигареты он отдаст своему сыну, когда поедет навестить его в Нюрнберг. Ему придется опять выправлять себе разрешение на приезд. В конце концов, если великие мира сего могут иметь посетителей, чем его сын хуже?

— Они поют песенку об октябрьском празднике, — сказал профессор задумчиво. — О том, что ночи становятся длиннее.

— А почему фонарики? — спросил Гордон.

— Сам не знаю, это какой-то древний обычай.

Чтобы освещать путь. — Профессор подавил раздражение. Ему хотелось призвать этого американца вернуться к игре и довершить бойню. Но, хотя американец никогда не вел себя как победитель, профессор ни на мгновение не забывал, что он побежденный, и в глубине души таил затаенный стыд за собственного сына.

Гордон Миддлтон открыл окно, и в комнату, наполнив ее кристально чистым звоном и свежестью, словно октябрьский ветер воспарив над улицей, ворвалась песня. Он слушал внимательно, пытаясь применить свои новые познания в немецком, что ему удалось без труда: дети пели четко выговаривая простые слова. Они пели:

Brenne aufmein Licht,

Brenne auf mein Licht,

Aber nur meine Liebe lanteme nicht.*

* Гори,гори, мой огонек,

Только моя любовь не загорается (нем.).

— Как будто у их родителей нет более существенных вещей, чем клеить для них эти фонарики, — сказал Гордон, разобрав слова песни.

Da oben leuchten die Sterne,

Hier unten leuchten wir.*

* На небе пылают звезды,

А мы горим на земле (нем.).

И потом на длинной ноте веселый припев, который в сумерках звучал довольно печально:

Mein Licht ist aus, wir geh nach Haus

Und kommen morgen wieder.*

* Мой огонек угас,

И мы идем домой, а завтра утром мы вернемся (нем.)

Гордон Миддлтон увидел, как по Курфюрстеналлее Моска идет сквозь гущу фонариков и толпу поющих детей.

— Идет мой приятель, — сказал Гордон профессору.

Гордон подошел к шахматному столику и указательным пальцем повалил своего короля.

Профессор улыбнулся и вежливо сказал:

— У вас была возможность выиграть.

Профессор побаивался всех молодых людей — суровых, грубоватых немецких парней, у которых за плечами были годы войны и поражение, но еще больше этих вечно пьяных молодых американцев, которые могут без лишних слов убить, просто по пьянке, зная, что им за это ничего не будет. Но друзья этого Миддлтона, конечно же, не опасны.

В этом его убедил сам герр Миддлтон, и сам герр Миддлтон действовал на профессора успокаивающе. Он был своеобразной карикатурой на янки — с этим его длинным, неловким, плохо склеенным туловищем, выдающимся кадыком, длинным костистым носом и квадратным ртом. Он некогда учительствовал в небольшом городке в Новой Англии. Профессор подавил улыбку, думая про себя, как в прошлом эти жалкие провинциальные учителя пресмыкались перед герром профессором, а теперь его титул и ученость ничего не значат. Пресмыкаться приходится ему.

В дверь позвонили, и Гордон пошел открывать.

Профессор встал, нервно одернул пиджак, поправил галстук. Всем своим коротким телом с отвисшим животиком он вытянулся по стойке «смирно» и стал смотреть на дверь.

Профессор увидел высокого смуглого парня, на вид ему было не больше двадцати четырех — не старше его собственного сына. Но у этого парня были серьезные карие глаза и суровое, даже угрюмое лицо, которое можно было назвать едва ли не уродливым. На нем был надет офицерский зеленый мундир, на рукаве бело-голубая нашивка, говорившая о его гражданской должности. Двигался он упругой легкой походкой спортсмена, которая со стороны могла бы показаться даже расхлябанной.

Когда Гордон представил их друг другу, профессор сказал:

— Очень рад с вами познакомиться, — и протянул руку.

Он старался сохранять достоинство, но сразу понял, что произнес эти слова подобострастно и улыбкой выдал свое волнение. Он заметил, что глаза парня посуровели и он резко отдернул ладонь после короткого рукопожатия. Поняв, что он чем-то оскорбил этого юного воина, профессор затрепетал, сел и стал расставлять шахматные фигуры.

— Не хотите ли сыграть? — спросил он Моску и попытался подавить извиняющуюся улыбку.

Гордон подвел Моску к столику и сказал:

— Давай посмотрим, на что ты способен, Уолтер. Мне с профессором не справиться.

Моска сел за столик напротив профессора.

— Не ждите от меня чего-то сверхъестественного. Гордон научил меня играть в шахматы месяц назад.

Профессор понимающе кивнул и пробормотал:

— Пожалуйста, играйте белыми. — И Моска сделал первый ход.

Профессор углубился в игру и перестал нервничать. Все они применяют простейшие дебюты, эти американцы, но, если провинциальный учителишка играл осторожно, умно, хотя и без вдохновения, этот играет с юношеской горячностью.

Небесталанный, подумал профессор и в несколько тонких ходов разбил стремительную атаку белых, а затем быстро и хладнокровно атаковал незащищенных слонов и ладью и уничтожил выдвинувшиеся вперед, но не имеющие поддержки пешки.

— Вы слишком сильный противник, профессор, — сказал парень, и профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.

Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:

— Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза в неделю. Сколько это будет стоить?

Профессор покраснел. Как же это унизительно — словно он какой-то торгаш.

— Сколько вы сочтете нужным, — сказал он сухо. — Но вы ведь неплохо говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?

— Я пробовал, — ответил Моска, — но она хочет выучить структуру языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока — этого будет достаточно?

Профессор кивнул.

Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги. Он передал записку профессору и сказал:

— Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в дом, где я живу. Там же адрес.

— Спасибо. — Профессор почти поклонился ему. — Завтра вечером вам удобно?

— Конечно, — ответил Моска.

Под окнами пронзительно засигналил джип.

— Это, наверное, Лео, — предположил Моска. — Мы едем в офицерский клуб. Не хочешь с нами, Гордон?

— Нет, — сказал Гордон. — Это тот парень, что сидел в Бухенвальде? — И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:

— Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.

Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: «Зайди!» Было уже совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.

Лео вошел в комнату, поздоровался с Гордоном и сухо бросил профессору: «Angenehm».* Профессор поклонился, взял свой портфель и сказал Гордону:

* Здесь: «Здравствуйте» (нем.).

— Мне пора.

Гордон проводил его до двери, и они обменялись рукопожатием. Потом Гордон пошел на кухню.

Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то товары черного рынка. Йерген держался вежливо, уверенно и с чувством собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает выгодную покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле лежал внушительный, почти в фунт толщиной, отрез красной, богатой на вид шерстяной ткани.

— Чудесно, не правда ли, Гордон? — спросила его Энн Миддлтон сладким голосом. Это была пухленькая женщина с добродушным лицом, хотя и решительным подбородком и хитроватыми глазами.

Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное в знак согласия и потом сказал:

— Если ты закончила дела, я хочу, чтобы ты познакомилась с моими друзьями.

Йерген торопливо заглотнул кофе и стал набивать свой портфель мясными консервами, которые стояли на столе.

— Ну, я пошел, — сказал он.

— Не забудьте принести шерсть на костюм мужу, — строго сказала ему Энн Миддлтон.

Йерген развел руками:

— Конечно, дорогая леди. Самое позднее — на следующей неделе.

Энн Миддлтон заперла дверь черного входа за Йергеном, потом открыла ключом дверцу буфета, достала оттуда бутылку виски и несколько бутылочек кока-колы.

— Приятно делать дела с Йергеном, он никогда не приносит барахла, — сказала она, и они пошли в гостиную.

Представив присутствующих друг другу. Гордон погрузился в глубокое кресло, не вслушиваясь в болтовню жены. Он почти мучительно ощущал чужую атмосферу этой комнаты в реквизированном доме, где ему приходится жить среди вещей, не имеющих памяти, не вызывающих никаких ассоциаций, где никто не знает, кто повесил эти картины или кто садился к этому фортепьяно у стены, где мебель была наскоро и бессистемно расставлена по комнатам. Но эти предательские ощущения были ему вовсе не внове. Он уже ощущал нечто подобное, когда приезжал навестить родителей перед отправкой на фронт. В отчем доме, где стояла мебель, принадлежавшая его старинным предкам, целуя сухие щеки матери и отца, щеки, задубевшие в суровом северном климате, он уже знал, что не вернется назад, как не вернутся другие молодые ребята, ушедшие на войну или в большие города на фабрики, и что эту землю, закованную в зимнюю красоту, будут населять лишь старики с волосами, белыми, как тот снег, что лежит на острых зазубренных гребнях ближних гор.

В его спальне висел большой портрет Маркса, который его мать принимала за картину неведомого художника. Он гордился своей эрудицией, и его немного раздражала ее необразованность. Наверное, портрет до сих пор висит там на стене.

Энн наполнила стаканы слабыми коктейлями: виски выдавалось по карточкам, и она время от времени обменивала спиртное на черном рынке.

Гордон спросил Лео:

— Это не в вашем концлагере заключенные погибли при налете авиации союзников?

— Да, — ответил Лео. — Я помню этот налет.

Но, поверьте, мы не осуждали ваших летчиков.

— Я читал, что во время этого налета погиб Тельман, лидер коммунистов. Вы знали его? — голос Гордона впервые за весь вечер прозвучал громко и даже звонко.

— Это странный случай, — сказал Лео. — Тельмана привезли в лагерь через два дня после бомбежки, во время которой, как считается, он погиб.

Потом его быстро увезли. А потом мы услышали о его смерти. Кое-кто даже шутил по этому поводу.

Гордон взволнованно вздохнул.

— А вы с ним встречались?

— Нет, — ответил Лео. — Я знаю об этом потому, что многие капо, старосты, были коммунистами. Их первыми отправляли в лагеря, и, конечно, они потом неплохо устраивались. Я даже слышал, что они умудрились припрятать какие-то деликатесы и спиртное, чтобы устроить маленький банкет в честь Тельмана. Но ничего не вышло. Он был постоянно под особым наблюдением.

Гордон с печально-торжественным видом кивал головой. Он сказал жене тихо, еле сдерживая гнев:

— Тебе ясно, кто был подлинным врагом фашизма? Лео раздраженно возразил:

— Коммунисты вовсе не были мучениками.

Один капо находил удовольствие в том, что забивал самых немощных до смерти. Он много чего еще делал, о чем я не могу рассказывать в присутствии вашей жены.

Гордон прямо-таки рассвирепел при этих словах, и его обычно спокойное лицо исказила гримаса. Энн поспешно сказала, обращаясь к Моске:

— Приходите как-нибудь к нам на ужин со своей девушкой. И вы, Лео!

Они стали обговаривать дату встречи, чтобы дать возможность Гордону немного остыть.

Вдруг Гордон сказал Лео:

— Я не верю, что этот человек был коммунистом. Может быть, когда-то он и состоял в партии.

Но он был либо ренегатом, либо провокатором.

При этих словах Энн и Лео расхохотались, а Моска обратил свое смуглое лицо к Гордону и сказал:

— Этот парень просидел в лагере черт знает сколько. Ты понимаешь, как это могло на него подействовать?

И Лео добавил почти примирительно:

— Да, он был один из самых старосидящих.

В комнате наверху заплакал ребенок, и Гордон пошел туда и принес ребенка-здоровячка, выглядевшего много старше своих шести месяцев. Гордон ловко поменял ему пеленки, демонстрируя всем свою сноровку.

— Ему это удается лучше, чем мне, — сказала Энн. — И он любит это делать, не то что я.

— Ребята, почему бы вам не провести вечер с нами, вместо того чтобы тащиться в клуб? — спросил Гордон.

— Да, — подхватила Энн. — Оставайтесь!

— Мы еще посидим немного, — сказал Моска, — но в десять мы должны встретиться с Эдди Кэссином в клубе. Он пошел в оперу.

Энн Миддлтон фыркнула:

— О да, могу спорить, он сейчас слушает оперу!

— Кроме того, — добавил Моска, — сегодня в клубе «мальчишник», и шоу обещает быть потрясающим. Лео никогда еще не был на армейском «мальчишнике». Он должен обязательно там побывать.

Проводив их до двери, Гордон сказал Моске:

— Мы никогда не выбираем полностью свою норму по карточке. Если тебе понадобится что-нибудь из круп или консервов, скажи мне, я отдам тебе неиспользованные талоны.

Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную.

Энн сказала ему:

— Как не стыдно, Гордон! Ты был так груб с Лео.

Гордон, понимая, что в ее устах это замечание звучало самым суровым выговором, заметил решительно:

— И все же я уверен, что тот человек был провокатором.

На этот раз жена не улыбнулась.

Мягкие розоватые огни угасли. Эдди Кэссин подался вперед в кресле и зааплодировал вместе со всеми, когда старый седовласый дирижер появился за пультом и постучал палочкой по пюпитру. Занавес раздвинулся.

Зазвучала музыка — тихо, но проникновенно.

Эдди сразу забыл, что находится в школьной аудитории, что вокруг сидят немцы и два рослых русских офицера загораживают спинами сцену.

Теперь он лишь созерцал знакомые персонажи на сцене и рукой обхватил челюсть, чтобы сдержать чрезмерно эмоциональную мимику.

На сцене мужчина и женщина, которые вначале признавались в любви, теперь пели о том, как ненавидят друг друга. Мужчина в крестьянском костюме выражал свою ярость мощно и красиво то на высоких, то на низких нотах, оркестр, не заглушая его голоса, вел мелодию, и звук накатывал и опадал, словно волна прибоя, в некоторых местах затихая вовсе. Пронзительный голос певицы прорезывал его арию, и оркестр эхом повторял пропетые ими музыкальные фразы. Мужчина оттолкнул от себя женщину с такой силой, что она, повернувшись вокруг своей оси, упала на пол, буквально ударившись лбом о дощатое покрытие сцены. Она тут же встала на ноги, выражая свою обиду и негодование пронзительно, но мелодично, и, когда мужчина стал ей угрожать, она отвергла все его обвинения, и вдруг голос певца, голоса хора и оркестр умолкли, и певица, признав свою вину и сменив негодование на покорность, запела октавой ниже, мягче, запела о смерти, о горе, о физической любви, во власти которой находятся все люди. Мужчина схватил женщину за волосы и прямо на глазах Эдди Кэссина всадил ей в грудь кинжал. Она громко воззвала на помощь, и ее любовник умер вместе с ней, а трубы и скрипки грянули крещендо, и певец исполнил последние строчки своей арии, долго и мощно воспевая отмщенное чувство, страсть и безутешное горе. Занавес сомкнулся. Русские офицеры в зелено-золотых мундирах неистово хлопали, казалось, громче всех в зале.

Эдди Кэссин протолкался к выходу и вышел на свежий воздух. Чувствуя усталость, он прислонился к капоту своего джипа. Опера доставила ему истинное удовольствие. Он смотрел, как расходятся зрители, и увидел женщину, которую только что закололи на сцене кинжалом. Он заметил, что у нее простое и, как у большинства немок, крупно очерченное лицо. Она была в черном свободного покроя пальто, чуть полновата, словно пятидесятилетняя хозяюшка. Он подождал, пока она скроется из виду, залез в джип и поехал через мост в Альтштадт, старый Бремен. Как всегда, руины, появлявшиеся в снопе света его фар, словно приветствовали его и пробуждали в его душе чувство родства. Вместе с этим чувством возникло воспоминание о только что виденном спектакле, ощущение, насколько же окружающий мир напоминает — с тем же элементом комичности — тот придуманный мирок, который возник на подмостках сцены. Но теперь, когда чары музыки рассеялись, он устыдился тех легких слез, которые пролил, слез по поводу простой и незамысловатой трагедии, как детская сказка про безвинных и несчастных животных, встретивших свой печальный конец, и собственные слезы показались ему слезами ребенка, причину которых ему не было суждено постичь.

Офицерский клуб был одним из самых роскошных частных домов в Бремене. Лужайку перед домом превратили в автостоянку для армейских джипов и легковых автомобилей высших чинов.

В саду позади дома выращивались цветы для жен офицеров оккупационного гарнизона.

Когда Эдди появился в клубе, эстрада была еще пуста, но вокруг нее в несколько рядов толпились офицеры — кто сидел на полу, кто стоял. Те, кто оставался у стойки бара, встали на стулья, чтобы видеть происходящее поверх голов собравшихся у сцены.

Кто— то проскользнул мимо Эдди по направлению к эстраде. Это была девушка -абсолютно нагая, в одних только серебристых балетных тапочках. Волосы у нее в паху были выбриты в виде крохотного перевернутого треугольника, темневшего на ее бледном теле словно щит. Ей как-то удалось взъерошить волосы, которые смахивали на кустик. Танцевала она плохо, подбегая довольно близко к сидящим в первом ряду, едва ли не тычась треугольником волос в их лица, так что самые молодые офицерики невольно вздрагивали и отдергивали свои коротко стриженные головы. Она, видя, как они от нее отворачиваются, смеялась и убегала, когда офицеры постарше шутливо делали вид, что хотят ее схватить. Это было совсем не сексуальное, не возбуждавшее зрителей представление. Кто-то бросил на эстраду расческу, и девица продолжала танцевать, теперь загарцевав, как лошадь, имитируя галоп. Офицеры начали откалывать шуточки, которые она не понимала, и из-за испытываемого унижения ее движения стали более скованными и смешными, и все уже смеялись, бросали ей под ноги расчески, носовые платки, ножички, оливки, печенье. Кто-то из офицеров заорал: «Прикройся!» — и все стали без конца повторять это слово. Офицер — работник клуба — вышел на сцену, держа в руках исполинские ножницы, и многозначительно защелкал ими в воздухе. Девушка убежала мимо Эдди в раздевалку. Эдди пошел к бару. В дальнем конце стойки он увидел Моску и Вольфа и подошел к ним.

— Только не говорите, что Лео не пришел на шоу, — сказал Эдди. — Уолтер, ты же обещал мне, что обязательно приведешь его.

— Черт возьми, — ответил Моска, — он уже запал на какую-то танцовщицу. Он где-то здесь.

Эдди ухмыльнулся и повернулся к Вольфу.

— Ну что, нашел золотую жилу? — Он знал, что Моска и Вольф по ночам отправляются промышлять на черный рынок.

— Нелегкое это дело! Пока полная невезуха, — сказал Вольф, покачав своим мертвенно-бледным лицом, на котором застыло страдальческое выражение.

— Кончай вешать мне лапшу на уши, — сказал Эдди. — Я слышал, твоя фройляйн носит брильянтовые брошки на пижаме.

Вольф рассвирепел:

— А где, интересно, она достала пижаму?

Все засмеялись.

Подошел официант, и Эдди заказал двойное виски.

Вольф кивнул в сторону эстрады и сказал:

— Мы-то думали, ты сегодня будешь сидеть в первом ряду.

— Ну нет, — ответил Эдди. — Я слишком культурный. Я был в опере. Бабы там куда пикантнее.

Из соседнего зала высыпали офицеры — там кончилось представление. У бара стало тесно.

Моска встал и предложил:

— Давайте пойдем поиграем немного.

Игорный стол плотно обступили офицеры. Стол представлял собой грубую, наспех сколоченную конструкцию с четырьмя некрашеными брусками вместо ножек, на которую было накинуто зеленое покрывало. Боковые доски в фут высотой образовывали прямоугольное поле.

Сам полковник, небольшого роста, плотный, со светлыми ухоженными усами, неуверенно бросал кости — маленькие кубики, казалось, просто вываливались из его неумелой ладони. Среди играющих были в основном летчики. Справа от полковника стоял его адъютант, не принимавший участия в игре. Он смотрел, как играет полковник.

У адъютанта, молодого капитана, было невозмутимое открытое лицо. Его улыбку можно было назвать привлекательной, когда в ней не было ничего угрожающего. Ему нравилась должность адъютанта и та небольшая власть, которая позволяла ему лично выбирать, кто из офицеров будет дежурить на военно-воздушной базе — в частности, по выходным. Полковник полностью полагался на него. Адъютант никому не спускал обид, но был по-своему справедлив и мстил, только если была задета не его гордость, а честь его мундира. Он ревностно следил за строгим исполнением устава во всех проявлениях армейской жизни, и любое нарушение устава он считал величайшим прегрешением. Любой, кто пытался чего-то добиться, минуя обычную иерархию инстанций — этих узких тропинок, четко обозначенных на карте армейской бюрократии, внезапно оказывался перегруженным всяческими поручениями, и неважно, сколь усердным работником он был, эти поручения могли держать его в напряжении несколько месяцев кряду. Он отправлял свою религию с фанатизмом, присущим молодости: ведь он был не старше Моски.

Облаченный в белый сюртук официант стоял за небольшой стойкой бара в дальнем углу комнаты. Когда играющие требовали выпивку, он готовил тот или иной напиток, и тот, кто делал заказ, подходил к стойке, забирал стакан и, вернувшись обратно, ставил его на неширокий деревянный бортик стола.

Вольф не играл и следил за игрой, сидя на табурете, а Эдди Кэссин и Моска стояли у стола, зажатые со всех сторон зрителями. Когда настал черед Эдди бросать кости, Моска заключил с ним пари. Эдди, осторожный игрок, вытащил из портмоне долларовую бумажку почти с сожалением.

Ему пока везло: он выиграл пять раз подряд. Моска выиграл еще больше.

Поскольку они стояли рядом, после Эдди метал Моска: очередь шла по часовой стрелке. Выигрывая и чувствуя себя очень уверенно, Моска выложил купонов на двадцать долларов. Четыре офицера поставили по пять долларов каждый. Моска метнул кубики на стол. Выпало семь очков.

— Удваиваю, — сказал он.

Теперь он был уверен в победе и не мог скрыть торжества. Все те же четыре офицера поставили сорок долларов. Эдди Кэссин добавил:

— И я десять.

Полковник сказал:

— Я тоже ставлю десять.

Все выложили деньги на стол.

Моска с силой метнул кости. Кубики отскочили от борта и покатились по зеленому сукну, завертевшись, словно два волчка. Потом они замерли. Еще семь.

— Ставлю восемьдесят «зеленых», — сказал Моска.

— И двадцать — я, — Эдди Кэссин выложил деньги.

Полковник добавил свои.

На сей раз Моска метнул кости мягким движением кисти, словно выпускал на волю прирученное животное. Кости отскочили от бортика, покатились обратно и остановились посреди зеленого поля. Снова выпало семь, и кто-то из офицеров сказал:

— Потрясите эти кости! — Он произнес это без всякого злого умысла, просто как заклинание против везения Моски.

Моска взглянул на него, усмехнулся и сказал:

— Ставлю сто шестьдесят!

Адъютант, сжимая свой стакан, смотрел на Моску и кости. Эдди Кэссин сказал тихо:

— И десять мои. — И взял выигранные им тридцать долларов.

Полковник сказал:

— Ставлю двадцать!

Эдди нехотя выложил десятидолларовую банкноту и, поймав взгляд Моски, передернул плечами.

Моска взял кости, подул на них и метнул в противоположный бортик. Два красных кубика показали четыре белые точки.

Один из офицеров сказал:

— Ставлю десять против пяти, что он не выиграет.

Моска принял это и еще несколько других пари. Он не стал брать кости с сукна и, бессознательно уверенный в своем успехе, вытащил пачку долларов, намереваясь заключить пари с кем угодно.

Он был возбужден, его переполнял азарт игрока, редко ему выпадало такое везение в игре.

— Ставлю сто против пятидесяти, — объявил он и, не услышав больше никаких предложений, взял кости.

Перед тем как он метнул их на стол, полковник сказал:

— Ставлю двадцать, что вам не выиграть.

Моска вытащил десятку и бросил ее на стол со словами:

— Принимаю.

— Но вы положили только десять, — сказал полковник.

Моска перестал трясти кости и склонился над столом. Он не мог поверить, что полковник, старый армейский служака, не знает правил игры в кости.

— При четырех очках, полковник, вы должны ставить два против одного, — сказал он, с трудом сдерживая гнев.

Полковник повернулся к одному из стоящих рядом младших офицеров:

— Это так, лейтенант?

— Так, сэр, — сказал тот смущенно.

Полковник бросил на стол двадцать долларов.

— Ладно, мечите!

Два красных кубика ударились о борта стола, быстро перекатились по зеленому полю и неожиданно остановились — оба двумя белыми точками вверх. Моска долго смотрел на кубики, прежде чем взять деньги, и громко произнес:

— Никогда не видел картины чудеснее.

«Нет смысла больше рисковать своей удачей», — подумал он. Он бросил на стол еще несколько банкнот и после нескольких бросков снизил ставки. Он играл с переменным успехом. Когда кости взял полковник, Моска перекрыл его ставку. Полковник бросил — неудачно. Во второй раз — та же картина. Моска взял деньги. Полковник сказал беззлобно:

— С вами бессмысленно играть — вам сегодня везет. — И, улыбнувшись, вышел из зала.

Моска понял, что не прав, что полковник и впрямь не силен в правилах игры в кости и вовсе не пытался воспользоваться своим чином, чтобы утереть ему нос.

Атмосфера вокруг стола немного разрядилась, офицеры перестали испытывать неловкость, и беседа оживилась. Официант трудился не покладая рук, едва успевая выполнять заказы. Адъютант подошел к бару, сел на табурет, подождал, пока официант наполнит его стакан, отпил и окликнул:

— Моска, подойди на минутку.

Моска взглянул через плечо. Метал Эдди Кэссин, и после него должен был метать он.

— Сейчас, только метну, — сказал он.

Эдди метнул удачно, но Моска перебил его кости и подошел к терпеливо дожидавшемуся адъютанту.

Адъютант внимательно посмотрел прямо ему в глаза и сказал:

— Какого хрена ты учил полковника, как надо делать ставки?

Моска немного смутился.

— Черт, — сказал он, — он же хотел заключить со мной пари. Кто же делает ставку на равных на четыре очка?

Адъютант продолжал тихим вкрадчивым голосом, словно разговаривал с непонятливым мальчишкой:

— У стола было десять офицеров. Они же не стали объяснять ему, как делать ставки, и если бы они объяснили, то сделали бы это в куда более вежливой манере. Как ты думаешь, почему ему никто слова не сказал?

Моска почувствовал, как его лицо заливается краской. И вдруг заметил, что игроки замолчали, перестав метать кости, — все слушали их разговор.

Ему стало ужасно неловко — так бывало в первые месяцы в армии. Он передернул плечами.

— Я думал, он не знает, — вот я и сказал ему.

Адъютант поднялся.

— Ты думаешь, раз ты гражданский, тебе это сойдет с рук. Но ты дал понять, что полковник якобы пытается использовать свое положение, чтобы надуть тебя на десять долларов. Запомни одну вещь, приятель: мы можем тебя в момент отправить обратно в Штаты, если захотим, и, насколько я понимаю, у тебя есть некие причины очень этого не хотеть. Так что полегче. Если полковник чего-то не знает, его сослуживцы придут ему на помощь. Ты оскорбил командира и всех офицеров в этом клубе. Смотри, чтобы это больше не повторялось.

Против воли Моска уронил голову, в душе его клокотал стыд и гнев. Он видел, как за ним наблюдает Эдди Кэссин и на губах у Эдди играет легкая довольная улыбочка. Моска услышал, как адъютант говорит презрительно:

— Моя бы воля, я бы вас, гражданских, на пушечный выстрел не подпускал к офицерскому клубу. Что вы можете знать об армии!

Машинально Моска поднял глаза. Он отчетливо увидел перед собой лицо адъютанта, его серые честные глаза и бесстрастное открытое лицо, приобретшее теперь строгое выражение.

— Капитан, а сколько у тебя боевых звезд? — спросил Моска. — В скольких десантных операциях ты участвовал?

Адъютант уже сидел на табурете и попивал из стакана. Моска чуть не замахнулся на него, когда он заговорил:

— Я не это имею в виду. Многие из офицеров, здесь находящихся, возможно, совершили куда больше подвигов на войне, чем тебе может даже присниться, но никто из них не позволит себе ничего подобного. — Голос адъютанта был мертвенно-спокойным, холодным, рассудительным, но не примирительным.

Моска поборол в себе гнев и, подобно своему собеседнику, заговорил с холодным спокойствием, словно подражая его манере.

— Ладно, — сказал он. — Я был не прав, я прошу прощения. Но только не тебе вешать мне эту туфту про гражданских.

Адъютант улыбнулся, не чувствуя себя оскорбленным, — у него был вид священника, отягченного заботами своего долга.

— Но ты должен понять то, о чем я говорю.

Моска ответил:

— О'кей, я понимаю. — И, невзирая на все его самообладание, эти слова прозвучали с покорным смирением, и, вернувшись к столу, он почувствовал, что сгорает от стыда. Он увидел, как Эдди Кэссин старается спрятать свою улыбочку и ободряюще подмигивает ему. Офицер, чья очередь была метать кости, здоровенный южанин, сказал с характерным протяжным выговором настолько громко, чтобы адъютант мог его услышать:

— Слава богу, что ты не выиграл у полковника еще десятку, а не то нам бы пришлось вывести тебя на двор и расстрелять.

Все, кроме Моски, засмеялись. Он слышал, как за его спиной адъютант весело болтал с кем-то, смеялся и пил, словно ничего не случилось.

Глава 10

Моска и Гордон Миддлтон оставили свои дела и начали подслушивать: из-за чуть приоткрытой двери в кабинет Эдди до них доносился голос девушки.

— Эдди, я только на минутку. Это очень важно. — Ее голос слегка дрожал.

Эдди холодно и вежливо ответил:

— Да-да, пожалуйста, я слушаю.

Девушка сказала неуверенно:

— Я знаю, ты меня предупреждал, чтобы я не приходила к тебе в кабинет, но ты сам уже давно у меня не бываешь.

Моска и Гордон с усмешкой переглянулись и внимательно прислушались.

Девушка продолжала:

— Мне нужен блок сигарет.

Наступило молчание. Потом Эдди ехидно спросил:

— Да, и какой же сорт?

Но девушка не уловила саркастического тона, предполагавшего отказ.

— О, да это не имеет значения! — сказала она. — Мне нужны сигареты для врача. Это его цена.

В голосе Эдди по-прежнему звучала холодная вежливость:

— Ты нездорова?

Девушка кокетливо хихикнула:

— Ох, Эдди, да ведь ты сам знаешь. У меня будет ребенок. — И добавила успокаивающим тоном, словно беспокойство за ее благополучие могло заставить его отклонить ее просьбу:

— Но это не опасно.

Моска и Гордон понимающе кивнули друг Другу и беззвучно рассмеялись — не над девушкой, а над Эдди, над его, как они решили, смущением и над тем, что его связь обойдется ему в блок сигарет. Но после следующей реплики Эдди улыбки сползли с их губ. Он был так же вежлив и бесстрастен, но в его голосе теперь появилась нотка веселого злорадства:

— Пусть тебе поможет твой немецкий дружок.

От меня ты не получишь ни одной сигареты. И, если ты еще раз зайдешь в этот кабинет, тебя тут же уволят с базы. А теперь марш работать.

Девушка заплакала и сказала дрожащим голосом:

— У меня нет друга. Это твой ребенок. Я уже на третьем месяце, Эдди.

— Я сказал, — отрезал Эдди Кэссин.

Девушка взяла себя в руки. Его грубость ее разозлила:

— Ты не появлялся целый месяц. Я не знала, придешь ли ты снова. Тот парень просто приглашал меня на танцы. Клянусь. Ты же знаешь, что ребенок от тебя. Что тебе стоит достать блок сигарет?

Моска и Гордон услышали, как Эдди снял телефонную трубку, попросил телефонистку соединить его с начальником охраны военно-воздушной базы. Затем девушка с ужасом сказала:

— Помогите мне, мистер Кэссин, пожалуйста!

Потом они услышали, как открылась дверь в коридор и как она захлопнулась, и Эдди сказал телефонистке:

— Спасибо, уже не надо.

Эдди Кэссин вошел к ним в комнату, и на его тонком приятном лице играла довольная улыбка.

— Как вам понравилась эта сценка? — спросил он.

Моска откинулся на спинку стула и презрительно сказал:

— Ну и гад же ты, Эдди!

Гордон Миддлтон сказал:

— Я дам тебе для нее сигарет, Эдди.

Он произнес это без всякого презрения, а просто довел это до сведения Эдди, словно единственная причина, по которой Эдди отказал девушке, состояла в том, что он не хотел тратиться.

Эдди взглянул на них насмешливо и ухмыльнулся:

— О боже! Какие мы отзывчивые! Как мы хотим помочь бедной девушке! Слушайте. Эта маленькая сучка постоянно имела мужика на стороне. Он выкуривал все сигареты, которые я ей давал, жрал шоколад и консервы, которые, я-то думал, доставал для нее. — И он рассмеялся с искренней веселостью. — К тому же у меня с ней давно все кончено. И я знаю, что на черном рынке плата за аборт составляет полблока.

Дверь распахнулась, и вошел Вольф. Он их поприветствовал:

— Здорово, ребята! — Поставил свой портфель на письменный стол и сел, тяжко вздохнув. — Ну, и чему вы тут веселитесь? — Он улыбнулся им, и его мучное белое лицо осветилось неподдельной радостью. — Поймал двух фрицев, воровавших кофе. Знаете, что им разрешают уносить домой суп в чайниках? Так вот, эти суки клали кофе на дно чайника, посыпали песком, а сверху наливали суп. Только не спрашивайте, как они потом выгребали оттуда песок.

Этот рассказ почему-то разозлил Эдди. Он мрачно сказал:

— От Вольфа Трейси* никому не уйти. Поведай нам, Вольф, как тебе это удалось!

* Намек на персонаж комиксов 30-х годов — детектива Дика Трейси.

Вольф хмыкнул:

— Ха, кто бы мог догадаться!? Просто, как все гениальное. Подпустил к ним в курятник своего петушка.

Миддлтон поднялся.

— Пожалуй, я сегодня пораньше отправлюсь, ладно, Эдди?

— Ради бога! — ответил Эдди.

Вольф поднял руку:

— Погоди, Гордон. — Гордон остановился у двери. — Не говори никому о том, что я сейчас скажу. И вы, ребята, держите язык за зубами.

Через неделю ты получишь предписание на отправку обратно в Штаты. О'кей?

Гордон уронил голову. Вольф ласково спросил:

— Черт побери, разве ты этого не хотел, а, Гордон?

Гордон поднял взгляд и, улыбаясь, ответил:

— Да, пожалуй. Спасибо, Вольф. — И вышел из кабинета.

Эдди тихо сказал Вольфу:

— Что, из Штатов пришел ответ на запрос службы безопасности?

— Ну да, — ответил Вольф.

Эдди Кэссин стал разбирать бумаги на своем столе. За окнами управления гражданского персонала сгущались сумерки. Эдди раскрыл свой портфель и сунул туда две бутылки джина, жестянку грейпфрутового сока и несколько плиток шоколада, которые он достал из ящика стола.

Вольф сказал:

— Слушай, отдай лучше мне свои сигареты и выпивку, Эдди. Так ты хоть накопишь бабки, вместо того чтобы надираться каждый вечер.

Эдди взял портфель под мышку и направился к двери.

— Я же живое существо, — сказал он. — Ну, мусорщики, желаю вам удачи. А я пойду дрессировать свою гориллу.

За ужином Вольф сказал Моске:

— Знаешь, я, наверное, первый стал пасти этого Гордона. Как-то я подвозил его в город, и вот на полпути он попросил меня остановиться. Он вылез из джипа и пошел обратно по шоссе. Он подобрал какой-то кусок металла, на который я чуть было не напоролся, забросил его в кусты и сказал мне с этой своей сладенькой улыбочкой: «Ну вот, одной проколотой шиной будет меньше». Это он хорошо сделал, да? Он вообще хороший парень.

Но с этим Гордоном хлопот не оберешься. Слишком много в нем выпендрежа. Так что, когда мой босс сказал мне, чтобы я за ним приглядывал, потому что он когда-то состоял в компартии, я ничуть не удивился. Они таких олухов и заманивают.

Вот дурашка!

Моска закурил сигару и отпил кофе.

— Но он малый не трус!

Вольф торопливо поедал свой шницель.

— Ты не правильно рассуждаешь. Пораскинь мозгами. Сколько к нам приходит немцев, которые хотят служить у нас? Они готовы воевать с русскими. Сколько уже было слухов, что русские оккупировали английский и американский сектора? Я же читаю секретные рапорты. Теперь уже недолго осталось. Самое большое через два года все опять начнется по новой. И ребята вроде Гордона возьмутся за топоры. Здесь! — И он рубанул себя ребром ладони по горлу. — А я возвращаюсь в Штаты. Не хочется мне тянуть лямку в сибирском лагере для военнопленных.

Моска медленно произнес:

— Надеюсь, и мне удастся отсюда выбраться до всех событий.

Вольф вытер губы и откинулся назад. Официант наливал ему кофе.

— Не беспокойся, — сказал он. — У меня есть сведения, что скоро отменят запрет на браки с немками, и мы из этих фройляйн сделаем порядочных дам. Там, за океаном, преподобные отцы просто как с цепи сорвались. Не хотят, чтобы мы тут трахали дам без брачного свидетельства.

Они вышли из армейской столовой и направились к джипу Вольфа. Выехав за забор из колючей проволоки, огораживающий территорию военно-воздушной базы, они свернули на дорогу и поехали в противоположную от города сторону, На окраину Нойштадта. Ехать было недалеко. И Вольф скоро притормозил у одиноко стоящего домика, очень узкого, словно сплошь состоящего из вытянувшихся друг за дружкой маленьких комнат.

Рядом с домом стояли три джипа, несколько немецких «Опелей». К железным перилам, вмурованным в каменные ступеньки, было привязано несколько велосипедов.

Вольф позвонил, и, когда дверь распахнулась, Моска от удивления отступил на шаг: перед ним стоял высоченный немец.

— Нас ждет фрау Флаферн, — сказал Вольф.

Великан пропустил их внутрь.

Комната была полна народу. Два американских солдата сидели рядом, между ними на полу стоял набитый зеленый портфель. Еще тут были три офицера, каждый прижимал к себе кожаный портфель. Были тут и пять немцев с пустыми чемоданчиками из черной кожи. Все они терпеливо ждали своей очереди, немцы и американцы. Тут не было ни победителей, ни побежденных.

Великан провожал одного за другим в соседнюю комнату и то и дело ходил к входной двери, чтобы впустить новых посетителей: солдат, офицеров и немцев. Среди них Моска узнал нескольких работников базы: командиров, сержанта из управления снабжения, офицера из армейского магазина. Поприветствовав всех присутствующих, входящие делали вид, что ни с кем не знакомы.

Окна были плотно зашторены, но с улицы все время доносилось урчание моторов подъезжающих и уезжающих автомобилей. Те, кого великан провожал в соседнюю комнату, больше не появлялись. В доме была задняя дверь, служившая выходом.

Подошла их очередь, и великан проводил их до двери. Он попросил подождать. В комнате стояло лишь два деревянных стула и стол с пепельницей.

Когда они остались одни, Моска сказал:

— Ну и громила.

— Ее телохранитель, — объяснил Вольф, — но если купоны у нее, то он ей не поможет. Этот великан дебил. Она держит его, чтобы отпугивать посетителей вроде пьяных солдат и офицеров. Но нам — настоящим героям — этот верзила не страшен, — и он улыбнулся.

Скоро великан вернулся. Он заговорил по-немецки, причем его хрипловатый приятный голос совсем не соответствовал его исполинским размерам:

— Вы бы не посмотрели то, что я сам хочу вам предложить? — И достал большое золотое кольцо с крупным бриллиантом и подал его Моске со словами:

— Только десять блоков.

Моска передал кольцо Вольфу и сказал:

— Похоже, неплохой товар. И цена подходящая. Один карат по меньшей мере.*

* Американцы оценивают в каратах вес драгоценных камней и золота. В данном случае имеется в виду размер бриллианта.

Вольф вернул кольцо и усмехнулся.

— Это просто ничего не стоящая побрякушка, — сказал он. — Смотри, у камня плоская задница. Я же говорил, что он дебил, — и бросил кольцо великану, который неловко дернулся за ним, выставив ладонь, но не поймал и вынужден был скрючиться, чтобы поднять кольцо с пола.

Потом он еще раз подал кольцо Моске:

— Десять блоков, хорошая сделка. Только не говорите старой фрау! — И точно ребенок приложил огромный палец к губам.

Моска попытался было всучить ему кольцо обратно, но великан ни в какую не соглашался его брать.

— Десять блоков. Твое — за десять блоков, — повторял он, и Моска положил кольцо на стол.

И лишь тогда великан с великой печалью взял его и сунул себе в карман.

Потом он знаком позвал их за собой и подвел к двери в соседнюю комнату. Он пропустил их в дверь — сначала Моску, потом Вольфа. Но, когда Вольф проходил мимо него, он с силой толкнул противного американца, так что тот вылетел на середину комнаты. Великан закрыл дверь и встал как вкопанный.

Маленькая полненькая седовласая женщина сидела в большом мягком кресле за столом, где лежал раскрытый гроссбух. У стены громоздились товары из армейского магазина: сотни блоков сигарет, желтые коробки с шоколадом, коробки туалетного мыла и всякая всячина в ярких упаковках.

Небольшого роста немец аккуратно раскладывал коробки и упаковки в стопки. Из оттопыренных карманов его черного кургузого пиджака торчали скомканные немецкие марки, и, когда он обернулся, чтобы взглянуть на вошедших, одна пачка выпала на пол.

Женщина заговорила по-английски:

— Я прошу прощения. Иногда Йоханну не нравится кто-то из посетителей, и он позволяет себе подобные вещи. С ним ничего нельзя поделать.

Вольф явно не ожидал такого приема и некоторое время стоял в полном недоумении. Но вот его тяжелое мертвенно-белое лицо стало медленно наливаться краской. Высокомерный тон хозяйки дома разозлил его куда больше, чем грубость Йоханна. Он заметил улыбку на губах Моски, который отступил к стене и занял удобную позицию: в случае чего он мог бы держать на прицеле всех находящихся в комнате. Вольф тряхнул головой, повернулся к старушке и увидел, что в ее хитрых глазках заиграли иронические искорки.

— Это ерунда, — сказал Вольф смиренно. — Вы знаете, зачем мы пришли. Вы можете нам помочь?

Старушка смерила его взглядом и продолжала по-английски:

— Друг мой, ваш рассказ дурно пахнет. Я не знаю, где можно искать эти купоны на миллион долларов. Если бы я знала, то сначала бы хорошенько подумала, прежде чем иметь дело с вами и вашим другом. Помилуйте, вы меня обижаете!

Вольф улыбался. Сначала бизнес, потом удовольствие, подумал он. И сказал:

— Если найдете мне нужного человека и сведете меня с ним, получите значительное вознаграждение. За такую безделицу — очень хорошее вознаграждение.

В ее голосе послышалось презрение, а на пухлом лице появилось спесивое выражение:

— Я деловая женщина, но в эти дела не вмешиваюсь. И, будьте уверены, я всех своих друзей предупрежу, чтобы и они с вами не имели никаких дел. — Она коротко рассмеялась. — И это у вас есть пять тысяч блоков?

Вольф все еще сладко улыбался. Он спросил:

— Эти двое понимают по-английски? Это очень важно.

Женщина, удивленная неожиданным вопросом, сказала:

— Нет, не понимают.

Улыбка слетела с губ Вольфа, и его лицо приняло выражение надменного властителя — жесткое, уверенное выражение, словно это была маска, которую он всегда держал наготове.

Он поставил свой портфель на стол и, перегнувшись через него, посмотрел хозяйке прямо в глаза.

— Вы слишком умны и слишком самоуверенны, — произнес он с хорошо отрепетированной строгостью в голосе. — Вы полагаете, что обладаете властью, что вам нечего бояться, потому что вы надежно защищены своим преклонным возрастом и своими телохранителями. А я терпеть не могу спесивых немцев. Вы не понимаете душу американцев — ни вы, ни ваш великан.

Теперь старуха немного испугалась, и ее черные глазки засверкали, как две полированные бусинки. И маленький немец в пиджачишке с оттопыренными карманами тоже смотрел испуганно.

Великан двинулся от двери к Вольфу. Моска вытащил из своего портфеля венгерский пистолет и снял его с предохранителя. Все повернулись к нему.

Но он держал пистолет вниз стволом и сказал великану по-немецки:

— Повернись!

Великан шагнул к нему. Моска тоже сделал шаг вперед, и, видя выражение его лица, старушка бросила великану резкую короткую команду. Тот с недоумением взглянул на нее, отступил к дальней стене и повернулся спиной к присутствующим.

Вольф снова склонился к женщине.

— Ну что, вам нравится мой друг? — спросил он.

Она не ответила и не сводила глаз с Моски.

Маленький немец без лишних слов подошел к великану и тоже повернулся лицом к стене. Вольф продолжал:.

— Мой друг очень гордый и вспыльчивый человек. Если бы ваш Геркулес толкнул его, а не меня, нам бы не о чем было разговаривать, а вы сразу бы сильно опечалились. И не было бы этих тихих слов, которые я обращаю к вам. А теперь вот что я вам скажу. Я мыслю трезво. Я не держу на вас зла за этот инцидент. Но, если я узнаю, что вы кому-то что-то про меня шепнули, вы узнаете меня с другой стороны.

Он замолчал и посмотрел старушке в глаза.

В них не было страха. Она молча разглядывала его, в ее взгляде все еще таилась строптивость. Но это было в его духе, это ему нравилось, этот взгляд бросил вызов его самолюбию. Никто, кроме него, не смог бы лучше понять значение этого взгляда.

Что слова тут ничего не значат, что угрозами ничего нельзя добиться и уговорами не сломить ее волю. Он улыбнулся, потому что знал, что надо делать. Он подошел к великану, толкнул его и повернул к себе.

— Ты, кретин, снимай ремень и встань перед своей госпожой, — сказал он.

Великан повиновался. Вольф отступил. Он достал пистолет из портфеля, но только для пущего эффекта, и сказал старухе:

— Прикажи ему ударить тебя три раза по спине. — Он произнес это с угрожающей интонацией. — Если ты заорешь, я пристрелю всех троих.

Вот так. Ну, давай — три раза!

Старушка осталась невозмутима.

— Вы не понимаете. Если я прикажу, он очень сильно ударит и покалечит меня. Он же ударит изо всех сил.

Вольф отозвался жизнерадостно:

— О, это я прекрасно понимаю.

Ее пухлые щеки сморщились от неуверенной улыбки:

— Вы уже все доказали. Нет смысла продолжать. Я ничего никому не скажу. Обещаю. А теперь, пожалуйста, оставьте меня, там еще много народу.

Вольф выдержал долгую паузу и сказал с жестокой улыбкой:

— Только один удар, чтобы закрепить наш уговор.

В первый раз старуха не на шутку перепугалась. Ее щеки опали и голос задрожал:

— Я буду звать на помощь.

Вольф ничего не сказал. Он обратился к Моске и, медленно проговаривая слова, чтобы старуха его поняла, сказал:

— Когда тетка упадет, пристрели великана, — и махнул своим пистолетом перед носом у старушки.

Она отвернулась и сказала великану по-немецки:

— Йоханн, ударь меня один раз по спине. — Она выпрямилась в кресле, склонив голову над столом, и, ожидая удара, наморщила лоб и подняла вверх пухлые покатые плечи. Великан снял с пояса ремень, взмахнул им, и, когда ремень хлестнул по спине, все услышали характерный звук лопнувшей кожи под одеждой. Женщина вскинула лицо. В нем не было ни кровинки — только ужас и страдание. Вольф смотрел на нее холодным бесстрастным взглядом.

— Теперь ты поняла, — сказал он. И, передразнивая ее интонацию, добавил:

— Тут уж ничего не поделаешь. — Он шагнул к двери и сказал:

— Пошли, Уолтер. — И они вышли через комнату, где толпились ожидающие, в коридор, а затем на улицу.

На обратном пути Вольф смеялся и говорил Моске:

— Ты бы пристрелил этого громилу, если бы я тебе приказал?

Моска закурил. У него еще не прошло волнение.

— Черт, я же понимал, что ты придуриваешься.

Я же тебе подыгрывал, Вольф. Ну и спектакль ты устроил!

Вольф удовлетворенно сказал:

— Опыт, мой мальчик, опыт. Многие наши офицеры все боялись как следует надавить пленным на психику. Нам приходилось применять метод устрашения. А ты там у стены был таким молодцом — прямо-таки головорез!

— Я просто удивился, — ответил Моска. — Когда этот громила толкнул тебя и эта старая чертовка начала вонять, я подумал, что мы попали в ловушку. И тут уже все на свете забыл. Черт, неужели они не понимают, что наши солдаты за такие штучки могут их всех в крови потопить?

Вольф медленно рассуждал:

— Сейчас я тебе, Уолтер, скажу одну вещь про людей. Старушенция считает, что у нее котелок варит. И все — и великан, и солдаты, и офицеры — относятся к ней с почтением, потому что с ее помощью они делают хорошие бабки. А из этого следует вот что: она забыла. Она забыла, что такое страх. И этот удар, единственный удар, который она получила, — самое главное. Учти: без этого удара она не вспомнила бы, что такое страх.

Таковы люди.

Они проехали мост и оказались в Бремене.

Через несколько минут джип притормозил у офицерского общежития.

Они выкурили по сигарете, сидя в машине.

Вольф сказал:

— Через неделю мы выйдем на нужных людей.

Нам придется делать дела по ночам. Так что жди моего вызова в любое время. О'кей? — Он похлопал Моску по спине.

Моска вылез из джипа и сделал последнюю затяжку.

— Думаешь, она накапает "на нас своим дружкам?

Вольф отрицательно помотал головой:

— Нет, в этом я уверен. Она будет молчать как рыба. — И усмехнулся. — Теперь ей не забыть о той нашивке, которая у нее на спине.

Глава 11

Моска, который сегодня был одет в гражданское, выглянул из окна. Он смотрел, как персонал военно-воздушной базы снует взад-вперед: бортмеханики в зеленых комбинезонах и отороченных мехом кожанках, молодцеватые пилоты в темно-зеленых с фиолетовым плащах, немцы-рабочие в поношенной одежонке — все сутулились под порывами колючего ноябрьского ветра. За его спиной раздался голос Эдди Кэссина:

— Уолтер!

Моска обернулся.

Эдди Кэссин откинулся на спинку стула.

— Для тебя есть работенка. У меня тут возникла одна идейка, и лейтенант ее одобрил. На всем европейском театре началась кампания по экономии продуктов: мы пытаемся убедить обжор, чтобы они не наедались до блевоты. Не надо морить себя голодом, но и обжираться не стоит — а то набирают себе полные подносы еды, а потом все это не съедают и приходится много выбрасывать. Так вот. Мы хотим сделать плакат: портрет солдата, который стоит с огромным подносом с едой, а внизу надпись: «Не надо так!» Рядом будет помещена фотография двух немецких ребятишек, которые подбирают с асфальта окурки, и еще одна надпись: «Ты можешь им помочь». Как тебе?

— От этого самому блевать хочется, — ответил Моска.

Эдди ухмыльнулся:

— Ладно. По-моему, это очень здорово. Настоящая пропаганда. В штабе опупеют. Может, даже в «Старз энд страйпс»* опубликуют. Как знать, как знать. Из этого может получиться кое-что!

* Американский армейский журнал.

— Я тебя умоляю! — сказал Моска.

— Ну, все! — сказал Эдди Кэссин немного раздосадованно. — Достань мне фотографию двух ребятишек, собирающих окурки. Есть свободный джип, поезжай и возьми с собой фотографа, этого капрала из лаборатории.

— О'кей! — сказал Моска. Он вышел на улицу и увидел снижающийся рейсовый самолет из Висбадена, который словно по мановению волшебной палочки вывалился вдруг из пустого неба.

Моска залез в джип.

Уже под вечер он переехал мост и устремился в старый Бремен. Капрал шатался где-то по ангарам, и Моске понадобился целый час, чтобы найти его.

На улицах было полно куда-то спешащих немцев, автобусы непрестанно сигналили, лавируя в потоке автомобилей. Пассажиры гроздьями висели на подножках. Моска припарковался неподалеку от клуба Красного Креста.

Здесь было тихо и безлюдно. Площадь перед клубом была пуста: не было видно ни мальчишек-попрошаек, ни проституток — жизнь забурлит тут после ужина. Две немки в полицейской форме медленно прохаживались по тротуару, словно завороженные скрежетом и звонками трамваев.

Моска с капралом сидели в джипе, дожидаясь появления каких-нибудь попрошаек. Они молча курили. Наконец капрал сказал:

— Что за невезуха! Первый раз тут нет этих фриценят.

Моска вылез из джипа.

— Пойду посмотрю, — сказал он. Было очень холодно, и он поднял воротник куртки. Пройдя мимо клуба, он завернул за угол. Детей и там не было, но он продолжал идти и скоро оказался на заднем дворе какого-то административного здания.

На вершине огромной кучи мусора и щебня мирно восседали два мальчугана и смотрели на расстилающееся перед ними море развалин. Оба были в длинных, доходящих им до пят, пальто, а на головах были нахлобучены почти по самые глаза солдатские шапки. Они хватали ладошками горсти кирпичной пыли, просеивали ее сквозь пальцы, а потом бросали кусочки кирпича подальше в пустыню руин, не целясь и не слишком сильно, чтобы не потерять равновесие и не скатиться вниз.

— Эй! — крикнул им Моска по-немецки. — Хотите получить по шоколадке?

Мальчики важно посмотрели на него оценивающим взглядом, признали в нем врага, хотя он был в гражданской одежде, и сползли вниз без всякого страха. Они пошли за ним, оставив на некоторое время свою безбрежную и безмолвную площадку для игр. Держа друг дружку за руки, они появились на площади.

Капрал стоял около джипа и ждал их. Он вставил в фотоаппарат пленку и щелкнул затвором.

Когда все было готово, он сказал Моске:

— Подскажи им, что делать!

Капрал не говорил по-немецки.

— Поднимите вот эти окурки, — сказал Моска мальчикам, — и смотрите в объектив, когда он будет вас снимать.

Они покорно склонились над тротуаром, но шапки закрыли их лица.

— Пусть сдвинут шапки назад, — попросил капрал.

Моска сам сдвинул мальчикам шапки на затылок, так, чтобы показались маленькие, как у гномов, личики.

— Окурки слишком маленькие, — сказал капрал. — Их не будет видно.

Тогда Моска вытащил несколько сигарет и бросил их на тротуар. Капрал сделал несколько снимков, но все равно остался недоволен. Он уже приготовился щелкнуть еще раз, как вдруг Моска почувствовал, как кто-то схватил его сзади за руку. Он обернулся.

Перед ним стояли две женщины-полицейские.

Та, что схватила его за руку, была с него ростом.

Она не выпускала его руку. Он толкнул ее, почти ударил и почувствовал, что его ладонь ткнулась в мягкую грудь, выпиравшую из-под голубой ткани мундира. Она отшатнулась, выпустила его руку и сказала, словно оправдываясь:

— Это не разрешено здесь. — Она повернулась к мальчикам и сказала угрожающе:

— А вы немедленно убирайтесь.

Моска схватил мальчиков за воротники пальто.

— Оставайтесь, — сказал он. Он повернулся к женщинам, и его худое длинное лицо исказил гнев. — Вы видите эту форму? — И указал на капрала. Потом протянул руку женщинам. — Покажите мне ваши удостоверения!

Женщины начали сбивчиво объяснять, что это их работа, что им положено гнать отсюда всяких попрошаек. Какой-то немец, проходивший мимо, остановился, а ребята поспешили прочь от греха подальше. Мужчина сказал им что-то грозным голосом, и они с перепугу бросились наутек. Капрал крикнул Моске: «Смотри!» — и Моска успел их схватить. А мужчина поспешил прочь, чтобы поскорее замешаться в толпу соплеменников, дожидающихся на углу трамвая. Моска помчался за ним, и, когда немец услышал за спиной топот ног, он остановился и обернулся. В его глазах застыл ужас.

— Ты зачем сказал тем ребятам, чтобы они убежали? — заорал на него Моска.

Немец тихим извиняющимся тоном ответил:

— Я не понял. Я думал, они попрошайничают.

— Покажи мне свой пропуск, — приказал Моска и протянул руку.

Немец, трясясь мелкой дрожью, полез во внутренний карман пальто и достал толстый бумажник. Он стал шарить в нем непослушными пальцами, не спуская глаз с Моски, который вырвал у него бумажник из рук и сам нашел голубое удостоверение. Моска отдал немцу бумажник.

— Свой пропуск получишь завтра утром в полицейском управлении, — сказал он и зашагал обратно к джипу.

На другой стороне площади в густых сумерках ноябрьского вечера он увидел толпу немцев, наблюдавших за всем происходящим: черная, высокая, похожая на лес стена фигур. На какое-то мгновение его охватил безотчетный страх, но потом его ярость вспыхнула с новой силой. Он медленно шел к джипу. Двое ребят все еще стояли, но женщины-полицейские исчезли.

— Поехали, — сказал он капралу. Они доехали до Метцерштрассе, где Моска вышел из машины и попросил капрала:

— Возвращайся на базу один.

Капрал кивнул и тихо сказал:

— Пожалуй, тех снимков будет достаточно.

И только тут Моска понял, что они забыли сделать еще несколько снимков, а дети так и остались стоять там на площади, не получив обещанного шоколада.

Когда Моска вошел в комнату, Гелла подогревала суп на электроплитке. Своей очереди дожидалась сковородка с беконом. Лео сидел на кушетке и читал.

В просторной комнате стоял теплый уютный запах еды. Кровать и тумбочка в углу, стол с большой настольной лампой, небольшой радиоприемник, массивный шкаф у двери; посредине — круглый стол и несколько плетеных стульев; у стены — гигантский пустой сервант, который оставлял достаточно свободного места. Ну и комнатища, думал Моска всегда, оказываясь здесь.

Гелла оторвалась от электроплитки.

— Как ты сегодня рано! — воскликнула она и подошла поцеловать его.

При виде Моски ее лицо всегда приобретало другое выражение — его озаряла радость, — которое на него самого нагоняло легкое чувство вины и страха, ведь она все в своей жизни теперь связала с ним. Словно и не ощущала тех опасностей, которые подстерегали их в жизни.

— У меня были дела в городе, и я не стал возвращаться на базу, — сказал Моска.

Лео оторвал глаза от книги, кивнул ему и продолжал читать.

Моска полез в карман за сигаретой, и его пальцы нащупали удостоверение того немца.

— Довезешь меня до полицейского управления после ужина? — спросил Моска Лео и бросил удостоверение на стол.

Лео кивнул и спросил:

— Что это?

Моска рассказал им, что случилось. Он заметил, что Лео смотрит на него с удивленной ироничной улыбкой. Гелла ничего не сказала и разлила горячий суп по чашкам. Потом поставила сковородку с беконом на плиту.

Они осторожно пили суп, макая в него сухарики. Гелла взяла со стола голубое удостоверение.

Держа чашку одной рукой, другой она раскрыла удостоверение.

— Он женат, — сказала она. — У него голубые глаза, каштановые волосы, он печатник в типографии. Хорошая работа. — Она изучала фотографию. — Он не похож на злодея. Интересно, есть ли у него дети?

— Разве там не сказано? — спросил Моска.

— Нет, — ответила Гелла. — У него шрам на пальце. — Она уронила удостоверение на стол.

Лео откинул голову назад, выливая остаток супа себе в рот, потом склонился над столом. Его щека слегка задергалась.

— Скажи, — спросил он Моску, — почему ты не пошел сразу с этим человеком в полицейское управление? Это же недалеко.

Моска улыбнулся в ответ:

— Я хотел его припугнуть. Я вообще ничего не собираюсь делать. Я просто хотел его припугнуть.

— Он же ночь не будет спать, — сказала Гелла.

— Он этого заслуживает, — свирепо и, словно оправдываясь, буркнул Моска. — Не хрена ему было совать нос не в свои дела!

Гелла подняла на него светлые серые глаза.

— Ему просто стало стыдно, — сказала она. — Мне кажется, он почувствовал и свою вину за то, что эти дети попрошайничают и подбирают с тротуара грязные окурки.

— Ну и хрен с ним, пускай немного попотеет!

Послушай, может, ты дашь нам этот бекон, пока он совсем не сгорел?

Гелла поставила сковородку с беконом на стол и достала буханку серого немецкого хлеба. Покончив с бутербродами, Лео и Моска встали из-за стола, и Лео стал искать ключи от своего джипа.

Гелла снова взяла удостоверение и посмотрела на адрес.

— Послушай! — воскликнула она. — Он живет на Рубсамштрассе. Это даже ближе, чем полицейское управление.

Моска отрезал:

— Не надо мне капать на мозги. Мы едем в клуб. — И улыбнулся ей, когда она склонила ему на грудь голову с туго стянутыми, словно шлем, светлыми волосами. Эти сентиментальные знаки внимания всегда доставляли ей радость, хотя он над ними посмеивался и никогда сам не проявлял инициативы. — Хочешь, я привезу мороженого?

Она кивнула. Когда он выходил из комнаты, она крикнула ему вслед:

— Это же по пути в клуб!

В джипе Лео спросил:

— Куда мы едем?

— Ладно, черт побери, поехали к тому парню. — Моска покачал головой. — Ну и достали же вы меня оба.

— Мне-то что, — сказал Лео. — Но это и впрямь по дороге. И к тому же я сам знаю, что значит «попотеть», как ты выразился. Это ты очень точно сказал. — Он повернулся к Моске и печально улыбнулся.

Моску передернуло.

— Я этого гада даже видеть не хочу. Может, сходишь к нему, а, Лео?

— Только не я, — сказал Лео с усмешкой. — Ты забрал, ты и верни.

Они легко нашли нужный адрес — это был частный домик на две семьи, в котором сейчас из-за дефицита жилья теснилось сразу несколько семей. На входной двери висел список жильцов с указанием квартир против каждой фамилии. Моска стал сверять фамилии на списке с фамилией на удостоверении. Он поднялся на второй этаж и решительно постучал в дверь. Дверь тут же открылась. Он понял, что за ним наблюдали из окна и ждали этого стука. Показавшийся в дверном проеме мужчина был тот же самый: круглая продолговатая голова, суровые черты лица, только на лице застыла напряженная маска, несколько оттененная лысым черепом. Немец посторонился, пропуская Моску в квартиру.

Он прервал их вечернюю трапезу. На столе в комнате стояло четыре тарелки с черным соусом, в котором плавали темные измельченные овощи и большие картофелины. В углу стояла кровать, а за ней висела кое-как присобаченная раковина, над которой темнела картина в коричневых и темно-зеленых тонах. Женщина с зачесанными назад волосами выталкивала двух ребятишек в соседнюю комнату. Но, обернувшись на вошедшего, она выпустила детей из рук. Обитатели квартиры молча смотрели на Моску и ждали, что он скажет.

Он отдал немцу голубое удостоверение. Тот взял его и спросил, задохнувшись:

— Да?

Моска сказал:

— Вам не надо ходить в полицию. Забудьте о случившемся.

Суровое лицо немца побелело. Чувство облегчения, страх, шок от пережитого, визг тормозов джипа, остановившегося у его дома, — все смешалось в его сознании, и яд ожег ему кровь. Он дрожал. Ему на помощь бросилась жена и усадила его на деревянный стул у стола.

Моска, смутившись, сказал женщине:

— Что такое? Что с ним?

— Ничего, — ответила она деревянным голосом. — Мы решили, что вы приехали забрать его, — ее голос дрогнул.

Заплакал мальчик. На его личике был написан испуг, точно стены его маленького мирка вдруг рухнули. Моска, думая, как бы его успокоить, шагнул к нему и протянул плитку шоколада. Ребенок еще пуще перепугался и истерически зарыдал на высоких нотах, так что его вопли стали почти неслышными. Моска выпрямился и беспомощно взглянул на женщину. Она подала мужу стаканчик шнапса. Пока он пил, женщина бросилась к ребенку, ударила его по губам и взяла на руки. Ребенок затих. Немец, все еще сильно волнуясь, сказал:

— Подождите, пожалуйста, подождите, — и почти побежал к буфету, достал оттуда бутылку шнапса и еще один стаканчик.

Он наполнил стакан шнапсом и едва ли не силой всучил его Моске.

— Это была ошибка, просто ошибка. Понимаете, я подумал, что эти дети досаждают вам. Я не хотел вмешиваться.

И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади — сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.

— Все в порядке, — сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.

Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:

— Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.

Я этим лечусь.

Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.

— Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.

Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. — Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.

В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.

А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые — теперь почти черные — глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.

Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос — тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.

Глава 12

Вольф ел холодный ужин по-крестьянски: брал длинную кровяную колбасу и складным ножом отрезал от нее здоровенные аппетитные куски, потом отрезал ломоть от лежащей перед ним буханки серого хлеба. Немецкая девушка Урсула, с которой он жил, и ее отец брали колбасу и хлеб после него. Перед каждым стояла жестянка американского пива, и они время от времени наполняли свои стаканы.

— Тебе когда надо уходить? — спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.

Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.

— Мне нужно встретиться с Моской в «Ратскелларе» через час, — сказал Вольф, взглянув на часы, которые после войны он снял с польского беженца. «С дохлого полячишки», — подумал Вольф.

— Не нравится мне этот парень, — сказала Урсула. — Он такой невоспитанный. Не понимаю, что в нем нашла эта девчонка.

Вольф отрезал очередной кусок колбасы и сказал шутливо:

— Да то же, что и ты во мне.

Урсула вспыхнула:

— Вы, чертовы американцы, считаете, что мы готовы на все из-за ваших продуктов! Только попробуй обращаться со мной так же, как твои америкашки обращаются со своими девушками! Еще посмотрим, соглашусь ли я. Вмиг вылетишь из дома!

Ее отец, жуя вязкий хлеб, произнес укоризненно:

— Урсула, Урсула! — но сказал это по привычке, думая о чем-то постороннем.

Покончив с ужином, Вольф пошел в спальню и набил свой объемистый кожаный портфель сигаретами, шоколадом и сигарами. Он достал все это из шкафа, единственный ключ от которого всегда носил с собой. Он уже собирался уходить, когда в комнату вошел отец Урсулы.

— Вольфганг! Пока ты не ушел, можно тебя на пару слов? — Отец всегда держался с ним вежливо и уважительно, ни на минуту не забывая, что любовник его дочери — американец. И Вольфу это нравилось.

Отец повел его в холодный амбар, располагавшийся в задней комнате этой полуподвальной квартиры. Отец распахнул дверь и патетически произнес.

— Ты только посмотри!

С деревянных балок свисали голые кости окороков с видневшимися кое-где тонюсенькими темными полосками мяса, коротенькие хвостики колбас и похожий на месяц в последней четверти остаток сырной головы.

— Надо что-то делать, Вольфганг, — сказал отец, — наши запасы истощились. Совсем истощились.

Вольф вздохнул. Интересно, куда этот старый гад все дел? Они же оба прекрасно понимают, что никто это не мог съесть. Да целый полк не сумел бы нанести этому погребу такой урон! И всякий раз, когда старик его облапошивал, он думал с мрачной усмешкой: ну погоди, вот мы с Урсулой окажемся в Штатах, я вас проучу обоих. Старик надеется, что его завалят посылками. Хрен тебе собачий! Вольф склонил голову, словно обдумывая эту проблему.

— Хорошо! — сказал он. Они вернулись в спальню, и он дал старику пять блоков сигарет. — Это все, что я могу дать. В течение нескольких месяцев больше не будет. — И добавил строго:

— У меня намечается крупное дельце.

— Не беспокойся, — сказал отец. — Этого хватит надолго. Мы с дочкой стараемся жить очень экономно, и ты это знаешь, Вольфганг.

Вольф, соглашаясь, кивнул и в то же время восхитился про себя хладнокровием старика: этот старый ворюга уже, наверное, сколотил себе на нем состояние!

Прежде чем выйти из комнаты, Вольф вытащил свой тяжелый «вальтер» из ящика письменного стола и сунул в карман пальто. Этот жест всегда производил впечатление на отца Урсулы, внушая ему уважение к любовнику дочери, что тоже нравилось Вольфу.

Когда они выходили из спальни, старик доверительно и по-отечески положил Вольфу руку на плечо.

— На следующей неделе я получу большую партию коричневого и серого габардина. Я закажу для тебя несколько прекрасных костюмов — это будет мой подарок. И если кто-то из твоих друзей захочет купить, я уступлю по хорошей цене. Только из уважения к тебе.

Вольф важно кивнул. Он открыл входную дверь, и Урсула крикнула ему вслед:

— Смотри, осторожнее!

Он вышел из полуподвала и зашагал по улице в направлении клуба «Ратскеллар». Идти ему было только минут пятнадцать, так что времени у него еще оставалось достаточно. Он шел и про себя восхищался стариком. Целый чемодан габардина!

Его собственного! И он сможет его продать без всяких посредников. Он уж постарается. Уж он это дельце повыгоднее обстряпает. Подарит по отрезу Моске, и Кэссину, и Гордону, может быть, даже этому еврею, а взамен получит кое-что более ценное, чем деньги. И еще останется на продажу!

С неплохой выгодой. Конечно, это крохи, но с паршивой овцы хоть шерсти клок.

В «Ратскелларе», большом подвальном ресторане, до войны считавшемся одним из лучших в Германии, он нашел Эдди Кэссина и Моску за столиком, около которого возвышались здоровенные винные бочки. В тени этих гигантских бочек, едва не доходивших до потолка, оба словно нашли себе надежное укрытие от посетителей, заполнивших весь этот похожий на пещеру зал. Тихо играл струнный оркестр, свет был погашен, и небольшие столики, покрытые белыми скатертями, тянулись по всему бесконечному пространству зала, а у дальней стены, в альковах и крохотных кабинетах, теснились снежными табунами, похожими на барашки морских волн.

— А вот и Вольф, цветущее сигаретное дерево! — заорал Эдди Кэссин. Его выкрик перекрыл музыку и рокот голосов и, устремившись к едва видимому в вышине потолку, растворился там. Но никто не обратил внимания.

Эдди перегнулся через стол и зашептал:

— Признайтесь, шаромыжники, что вы сегодня затеяли?

Вольф подсел к ним.

— Решили вот прогуляться по городу, посмотреть, не выгорит ли какое дельце. Если ты перестанешь бегать за каждой юбкой, может, я и тебе помогу слегка подзаработать. — Вольф, хотя и шутил, был озабочен. Он увидел, что Моска уже надрался не хуже Эдди, и это его удивило. До сих пор он не видел Моску пьяным. И подумал: не лучше ли отменить сегодняшний ночной выход?

Но все уже было обговорено — они должны были встретиться с крупными дельцами черного рынка, и, может, им даже удастся узнать, у кого бабки.

Вольф заказал себе выпить и пристально рассматривал Моску, пытаясь понять, в порядке ли он.

Моска заметил его взгляд и улыбнулся:

— Да я приду в себя — два глотка свежего воздуха, и все будет о'кей. — Он старался говорить четко, но язык его не слушался.

Вольф с нескрываемым негодованием покачал головой.

Эдди, пьяно передразнивая его, тоже помотал головой.

— Твоя беда, Вольф, заключается в том, что ты думаешь, будто ты большой умник. Ты хочешь стать миллионером. Вольф, тебе это не удастся.

Хоть ты миллион лет будешь стараться. Во-первых, ты вовсе не умник — а так, просто хитроват.

Во— вторых, у тебя кишка тонка. Ты только и можешь, что бить по морде пленных фрицев. И все!

— И как ты можешь терпеть этого ублюдка? — спросил Вольф Моску нарочито спокойным, обидным тоном. — У него в башке столько девок, что его мозги давно уже размягчились.

Эдди вскочил и свирепо заорал:

— Ты, сраный охотник за окурками!

Моска усадил его на стул. Сидящие за соседними столиками обернулись.

— Спокойно, Эдди, он шутит. И ты тоже, Вольф, хорош! Не видишь, что он пьяный? Когда он напивается, он всех ненавидит. И к тому же он сегодня получил письмо от жены — она пишет, что скоро приедет с ребенком из Англии. Эдди переживает, что ему теперь придется расстаться со всеми своими дамами.

Эдди бросил на Моску пьяно-укоризненный взгляд.

— Это не так, Уолтер. Я действительно доставил ей немало неприятностей в жизни. — И печально уронил голову на грудь.

Моска, чтобы как-то подбодрить его, попросил:

— Расскажи-ка Вольфу о своей горилле.

Вольф выпил виски, и к нему вернулось благое расположение духа. Он усмехнулся, глядя на Эдди.

Эдди сказал торжественно, едва ли не почтительно:

— Я трахаюсь с гориллой! — И стал ждать реакции Вольфа.

— Меня это не удивляет, — сказал Вольф, и они с Моской рассмеялись. — Можно подробности?

Моска слышал, как Вольф что-то говорил, а потом представил его похожему на карлика немцу, и, хотя затхлая атмосфера комнаты опять вызвала позывы рвоты, он пытался вслушаться в разговор и сосредоточиться.

— Его интересуют, — говорил Вольф, — только деньги. Американские купоны.

Немец кивал.

— Я спрашивал, я у всех спрашивал. Но ни у кого нет таких денег. Это я знаю. Я могу купить несколько сотен долларов. Но не больше.

Моска, тщательно проговаривая слова, встрял в их беседу и сказал то, чему его научил Вольф:

— Нет, я хочу продать сразу большую партию.

Как минимум пять тысяч блоков.

Малютка-немец уважительно посмотрел на него, и в его голосе послышались завистливо-алчные нотки.

— Пять тысяч блоков?! Ox-ox-ox! — он мечтательно обдумал эти слова и потом сказал деловито:

— Тем не менее я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. Хотите чего-нибудь выпить на дорожку? Фридль! — крикнул он. Из-за двери в соседнюю комнату показалась женская голова. — Шнапс! — выкрикнул немец таким тоном, точно обратился к собаке, приказывая ей сесть. Жена исчезла, потом появилась снова с тонкой белой бутылкой и тремя стаканчиками. За ней в комнату вошли двое ребятишек — мальчик и девочка, светловолосые, розовощекие, с чумазыми личиками.

Вольф присел на корточки.

— Ах, какие чудесные детишки! — воскликнул он, вытащил из своего необъятного портфеля четыре плитки шоколада и протянул каждому по две.

Отец встал между ним и детьми и забрал шоколад.

— Сегодня уже поздно есть сладкое. — И он отнес шоколад к тумбочке, а когда повернулся, руки его были пусты. — Завтра, дети мои!

Дети печально вышли из комнаты. Когда Вольф и Моска подняли свои стаканы, женщина произнесла что-то резкое на диалекте, которого ни Вольф, ни Моска не понимали. Муж бросил на нее угрожающий взгляд.

— Завтра, я же сказал, завтра!

Вольф и Моска вышли на темную улицу, которую освещал желтый свет из единственного окна.

Сквозь стекло до их слуха донеслись голоса мужчины и женщины, переговаривающихся друг с другом с гневом и ненавистью.

Домашний яблочный шнапс, почти такой же крепкий и ядреный, как виски, согрел Моску, но в то же время еще больше замутил его сознание.

Он шел нетвердо и часто спотыкался. Наконец Вольф остановился, взял его за руку и участливо спросил:

— Может, закончим на сегодня, Уолтер, и пойдем домой?

Моска взглянул на мучнисто-белое лицо Вольфа и помотал головой. Они двинулись дальше:

Вольф чуть впереди, Моска за ним, борясь с колким и морозным ветром и приступом тошноты. Он вспомнил, как в тот день Гелла сказала ему то же самое.

Она надела одно из платьев, которые он подарил ей на Рождество. Энн Миддлтон разрешила ему воспользоваться своей одежной карточкой в армейском магазине. Гелла видела, как он достал из шкафа маленький венгерский пистолет и сунул его в карман пальто. Потом спросила тихо:

— Ты не хочешь вернуться на родину?

Он понял, что она имеет в виду. За несколько дней до Рождества отменили запрет на брак с немками, и вот уже прошел месяц, а он еще ничего не сделал, чтобы оформить необходимые бумаги для получения разрешения вступить с ней в брак.

И она знала, что, как только они подадут заявление, им придется покинуть Германию и уехать в Штаты. Он ответил:

— Нет, сейчас я не могу. Мне еще надо отработать полгода по контракту.

Она смутилась и даже как будто оробела и, когда подошла поцеловать его на прощанье, как всегда делала, перед тем как он уходил хотя бы даже на несколько часов, спросила:

— Почему ты не читаешь письма от родных?

Почему ты всегда пишешь им только несколько строк?

Она прильнула к нему, и он почувствовал ее слегка вздувшийся живот и округлившиеся груди.

— Мы же все равно когда-нибудь уедем отсюда, — сказала она.

Он знал, что это так. Но не мог признаться ей, почему ему не хочется возвращаться домой. Что он равнодушен и к матери, и к Альфу, а читать их письма — все равно что слышать их голоса, зовущие его издалека. И что вид городских развалин доставляет ему удовольствие — эти зияющие раны улиц там, где когда-то стояли разбомбленные дома, и рваная, неровная линия городского силуэта на фоне неба, словно гигантский иззубренный топор снес городу полчерепа. И что неколебимый строй домов, подобный бесконечной неприступной стене, и улицы, чистые и ровные, рождали в его душе озлобление, выводя из душевного равновесия.

— У нас еще есть время, — сказал он. — Вот родится ребенок в июне, мы тут же оформим все бумаги и поженимся.

Гелла отошла от него.

— Я не об этом беспокоюсь. Но тебе не следует так обращаться со своими родными, ты должен по крайней мере читать их письма!

Он вспыхнул и сказал ей:

— Слушай, что ты все стараешься заставить меня делать то, что я не хочу?

Она снова поцеловала его и ответила:

— Будь осторожен сегодня.

Моска знал, что она не уснет, пока он не вернется, хотя он ей постоянно говорил, чтобы она его не ждала.

…Он услышал голос Вольфа:

— Ну вот мы и пришли, — и увидел перед собой его белое лицо.

Они стояли перед высоким крыльцом в круге света, отбрасываемом большой голой лампочкой, свисающей с козырька над входной дверью. Ее желтый свет слабо разгонял окружающий мрак.

Моска опасливо взобрался по лестнице, крепко держась за железные перила.

— Этот парень — большой пройдоха, — сказал Вольф, позвонив в дверь. — Но я хочу тебя с ним познакомить. Он ювелир, и, если ты хочешь купить что-нибудь для своей девочки, обратись к нему.

Над их головами распахнулось окно. Вольф откинул голову назад и крикнул:

— А, герр Фюрстенберг, добрый вечер!

— Пожалуйста, подождите одну минуточку, герр Вольфганг. — У хозяина был мягкий голос пожилого человека, голос с оттенком печали и давно ставшего привычным отчаяния.

Дверь отворилась, и на пороге появился лысый человек небольшого роста, темнолицый, с огромными черными глазами. Он поприветствовал гостей, и, когда Вольф представил ему Моску, немец щелкнул каблуками и поклонился.

— Пожалуйста, проходите, — сказал он, и они поднялись по внутренней лестнице в хорошо обставленную гостиную: здесь было два больших дивана, три или четыре мягких стула и рояль.

В центре стоял внушительного размера стол, у стены несколько столов поменьше. На диване сидели две девушки — обеим было лет по шестнадцать. Между ними оставалось достаточно свободного пространства, которое и занял герр Фюрстенберг.

— Прошу, — сказал он и пригласил вошедших сесть на два ближайших к нему стула. Вольф и Моска сели.

— Я хочу познакомить вас с человеком, о котором я вам рассказывал, — начал Вольф. — Он мой хороший друг, и, я уверен, если ему понадобится ваша помощь, вы обойдетесь с ним соответственно.

Герр Фюрстенберг, обхватив обеих девиц за талию, учтиво склонил свою лысую голову и произнес не менее учтиво:

— Можете не сомневаться, — и, обратив на Моску взгляд своих глубоких черных глаз, добавил:

— Пожалуйста, вы можете прийти ко мне в любое время.

Моска кивнул и утонул в удобном мягком кресле, чувствуя, как отяжелели ноги от усталости.

И словно сквозь дремоту, сквозь туман, замутивший его сознание, он отметил, что обе девушки свеженькие, без косметики и что на них толстые вязаные гольфы, доходящие до колен. Они чинно сидели возле герра Фюрстенберга, как две дочки, и у одной были волосы собраны в две косы, которые спускались по плечам, точно золотые веревки, почти до пояса, и послушно тыкались в ждущие ладони герра Фюрстенберга.

— Что касается другого нашего дела, — продолжал немец, повернувшись к Вольфу, — боюсь, что ничем не могу вам помочь. Никто из моих знакомых ничего не слышал об этой краже купонов на миллион долларов. Прямо-таки фантастическая история! — И он улыбнулся.

— Нет! — твердо сказал Вольф. — История соответствует действительности. — Он встал и протянул руку. — Мне жаль, что я побеспокоил вас в столь поздний час. Если у вас будет какая-либо информация, дайте мне знать.

— Разумеется! — сказал герр Фюрстенберг. Он тоже встал, поклонился Моске, пожал ему руку и добавил:

— Я жду вас в любое время.

Обе девушки встали с дивана, герр Фюрстенберг обвил их талии, точно добрый папаша, и все трое пошли провожать Вольфа и Моску до лестницы. Одна из девушек — не та, у которой были длинные волосы, — спустилась вместе с ними до двери. Они услышали, как за ними закрылась дверь и клацнул засов. Потом лампочка в вышине погасла, и они оказались в кромешном мраке.

Смертельно усталый Моска, которому очень не хотелось покидать уютную теплую комнату, грубовато спросил Вольфа:

— Неужели ты думаешь, мы найдем кого-то?

— Сегодня я только разнюхиваю обстановку, — ответил Вольф. — И даю возможность этим людям взглянуть на тебя. Это очень важно.

Они шли по темной улице, мимо них пробегали спешащие куда-то люди. У темных, словно покинутых домов виднелись припаркованные армейские джипы.

— Сегодня все вышли на охоту, — сказал Вольф. Он помолчал и спросил:

— Ну, как тебе Фюрстенберг?

Ветер стих, и теперь они могли разговаривать, не напрягаясь.

— Вроде бы ничего. Приятный, — ответил Моска.

— Слишком приятный для еврея! — отрезал Вольф. — Не хочу обидеть твоего приятеля. — Он дождался ответной реплики Моски и продолжал:

— Фюрстенберг сидел в концлагере. Его жена и дети в Штатах. Он надеялся поехать к ним, но у него туберкулез в острой форме, и его не впускают в страну. Он заработал его в лагере. Занятно, а?

Моска не ответил. На обратном пути к центру города они пересекли ярко освещенный проспект.

— Он слегка свихнулся. — Вольф уже почти кричал. Снова поднялся ветер. Пробираясь по грудам мусора на пустыре, они опять попали в зону ветра. Потом они свернули за угол, и ветер стих.

— Видел девчонок? Он вывозит их свеженькими из деревни. Каждый месяц у него новенькие.

Его компаньон рассказал мне все про него. Мы вместе обделываем кое-какие делишки. Фюрстенберг живет с девчушками две-три недели, выделяет им комнату. А потом, когда они уже привыкают к нему, как к родному папочке, он в одну прекрасную ночь заявляется к ним в спальню и берет их за жопу. На следующее утро он задаривает их подарками и отсылает куда нужно, а через какое-то время приводит очередную парочку. Эти совсем новенькие, я их раньше у него не видел. Могу себе представить сцену — когда он подключает их к бизнесу. С ума сойти! Наверное, это вроде того, как деревенский мальчишка гоняется по двору за цыплятами, чтобы свернуть им шею!

«И ты такой же, — подумал Моска. — Все с ума посходили. Да и сам я не лучше. Значит, беднягу не впускают в Штаты только потому, что у него туберкулез. Ну и закон! Разумно, нечего сказать, разумно! Все законы разумные. И всегда находится кто-то, кому эти законы как удар сапогом по яйцам. Ну и поделом этому старому хрену Фюрстенбергу. Как он каблуками щелкал! Ну да черт с ним! У меня своих забот полон рот». Вот о чем он, кстати, и собирался сказать Гелле. Что каждый прожитый с ней день он нарушает закон. Живет с ней в офицерском общежитии, покупает ей одежду по карточкам Энн Миддлтон, спит с ней. Да его же могут в тюрьму упрятать за эту любовь! Но он не жалуется — такова жизнь, и он ничего против не имеет. Но когда начинают все это выволакивать наружу, когда пытаются устыдить тебя, да еще хотят, чтобы ты соглашался, мол, да, справедливость превыше всего, — вот это уже сущее дерьмо. Когда тебя пытаются заставить вести себя так, будто все, что тебе говорят, правильно, тогда ты просто должен послать их к такой-то матери. Он терпеть не может болтовню матери, Альфа, Глории. Он терпеть не может газет — от них блевать хочется. Сегодня там пишут, что все хорошо, завтра пишут, что ты преступник, убийца, дикий зверь, и заставляют тебя поверить в это так крепко, что ты сам помогаешь им за тобой охотиться.

Ему бы сошло с рук убийство Фрица, но он может угодить за решетку только потому, что проявляет заботу о любимой женщине. А на прошлой неделе он видел, как расстреляли трех поляков на волейбольной площадке за базой — трех смелых поляков, которые устроили кровавую баню в небольшой немецкой деревушке, убив стариков, женщин и детей. Только эти бедолаги слегка не рассчитали и опоздали на несколько дней, когда уже началась оккупация, и вместо того, чтобы повесить им на грудь по медали за героическую партизанскую акцию, им на головы надели коричневые мешки, привязали к торчащим из цементного пола бревнам, и расстрельная команда добивала их чуть ли не в упор, стреляя в распростертые в нескольких шагах от них тела. И тут можно говорить что угодно, можно доказывать с пеной у рта, что оно было необходимо, это убийство — и то и другое убийство, но ему на все ровным счетом наплевать. Он же отлично позавтракал после того, как посмотрел на расстрел поляков.

Но он не мог объяснить Гелле, чем его раздражают и мать, и Глория, и брат и почему он любит ее. Может быть, потому, что она, как и он, познала страх, что она, как и он, боялась смерти, и может быть, как раз потому, что она, как и он, потеряла все, но, в отличие от него, не утратила свою душу. И он ненавидел всех этих мам, и пап, и сестер, и братьев, и любимых, и жен, которых он лицезрел в газетах и в кинохронике, в иллюстрированных журналах, — они получали медали за своих убитых сыновей, за своих мертвых героев; и он ненавидел их гордые улыбки и гордые рыдания — чем не замечательный наряд по случаю демонстрации своего подлинного горя, мучительного, но и сладостного от проявления собственных страданий, и все эти торжественные лица высокопоставленных сановников в ослепительно белых рубашках и черных галстуках; и он представлял себе, как все то же самое происходит повсюду в мире, и возлюбленные врагов тоже получают такие же медали за своих мертвых сыновей и героев и плачут и улыбаются столь же мужественно, получая взамен блестящий металлический диск в атласной коробочке, — и вдруг в его воспаленном мозгу возникло видение чудовищно растолстевших сытых червей, подъемлющих свои белые пустые головки, чтобы поклониться официальным лицам, и матерям, и отцам, и братьям, и возлюбленным…

Но их нельзя осуждать, ибо наше дело правое: и это правда, думал он, но как же Фриц? Это же был несчастный случай, просто несчастный случай. И все простят и его, и сановников, удостоивших его награды, и его мать, и Альфа, и Глорию.

Все они могут сказать: ну а что же ты мог поделать? И черви его тоже простят. Гелла поплакала, но и она смирилась, потому что у нее, кроме него, никого нет. И он не мог обвинять никого, но — только не надо меня учить, что хорошо, что плохо, только не говори, что я должен читать их письма, только не говори, что я должен вежливо улыбаться всякому подонку, который оказывает мне услуги или просто здоровается. Все эти намеки Геллы, что он должен обращаться повежливее с фрау Майер, Йергеном и своими друзьями и читать письма от матери и отвечать на них… Все-все перемешалось, и никто не виноват, и чего уж теперь винить их всех за то, что они живы?

Он остановился, почувствовав себя ужасно, голова у него кружилась, он не чувствовал ног под собой. Вольф держал его за руку, он склонил голову Вольфу на плечо и постоял так несколько минут, пока голова не прочистилась и он снова смог идти.

Ночь прорезали бегущие тени и белые черточки огней, и Моска, глядя им вслед, поднял голову и впервые увидел в небе холодную и далекую зимнюю луну. И понял, что они уже идут по парку Контрескарпе и огибают небольшое озерцо. Льдистый лунный свет играл на воде и окрашивал черные деревья на берегу морозными бликами. Синие тени пробежали по небу и заволокли луну, погасили ее свет, и теперь он вообще перестал что-либо различать. С ним заговорил Вольф:

— Что-то на тебе лица нет, Уолтер. Продержись еще несколько минут, мы сделаем остановку, и тебе полегчает.

И тут они вышли на городскую улицу и очутились в сквере на пригорке. В дальнем конце сквера стояла церковка. Ее огромные деревянные двери были закрыты на железный засов. Вольф повел его к боковому входу. Они поднялись по узкой лесенке и, только ступив на верхнюю ступеньку, едва не уткнулись носом в дверь, которую, казалось, навесили прямо на стену. Вольф постучал, и, подавив новый приступ тошноты, Моска с недоумением понял, что перед ними появился Иерген, и подумал: «Ведь Вольф должен знать, что Иерген ни за что не поверит, будто у меня есть сигареты».

Но он был слишком слаб, чтобы беспокоиться об этом.

В комнате было душно, и он бессильно подпер стену, но Иерген уже давал ему какую-то зеленую таблеточку и горячий кофе, он даже вложил таблетку ему в рот и приставил обжигающую чашку к его губам.

Скоро и комната, и Иерген, и Вольф четко проявились у него в сознании. Тошнота прошла, и он почувствовал, как холодный пот струйкой сбегает по телу вниз, в пах. Вольф и Иерген смотрели на него, сочувствующе улыбаясь, а Иерген похлопал его по плечу и добродушно сказал:

— Ну, уже лучше?

Комната была просторная, квадратная, с низким потолком. Один угол был превращен в спаленку и отгорожен ширмой, раскрашенной розовыми разводами и обклеенной вырезками из книги сказок.

— Там спит моя дочка, — сказал Иерген, и в эту минуту послышалось хныканье девочки, которая проснулась и заплакала громче, точно ей показалось, что она одна, и ее собственный страх заставил ее испугаться еще больше. Иерген зашел за ширму и вышел, неся на руках девочку. Она была завернута в американское армейское одеяло и сквозь слезы важно смотрела на присутствующих.

У нее были черные, как вороново крыло, волосы и печальное, с недетским выражением личико.

Иерген опустился на диванчик у стены. Вольф сел рядом. Моска подвинул себе единственный стул.

— Ты можешь пойти с нами? — спросил Вольф. — Мы идем к Хонни. Я очень на него рассчитываю.

Иерген покачал головой:

— Сегодня не могу, — и потерся щекой о заплаканную щечку дочки. — Моя дочурка очень напугалась. Вечером кто-то подошел к двери и стал стучать, но она знала, что это не я, потому что у нас условный стук. Мне приходится часто оставлять ее одну дома, а няня уходит в семь. Когда я вернулся, она была так напугана и в таком шоке, что мне пришлось дать ей таблетку.

Вольф неодобрительно хмыкнул.

— Она же еще маленькая. Ей нельзя давать их очень часто. Но, надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли за этим. Ты же знаешь, я с пониманием отношусь к твоим просьбам и прихожу только в назначенное время.

Йерген сильнее прижал к себе дочку.

— Знаю, Вольфганг, знаю, что на тебя можно положиться. И я знаю, что не должен давать ей наркотики. Но она была в таком ужасном состоянии, что я сам перепугался. — Моска с удивлением увидел, как на гордом лице Йергена появилось выражение любви, печали и отчаяния.

— Как думаешь, у Хонни есть какие-нибудь новости для меня? — спросил Вольф.

Йерген отрицательно помотал головой:

— Вряд ли. Извини, что я тебе это говорю.

Я ведь знаю, что вы с Хонни хорошие друзья. Но если у него и есть какие-то новости, то вряд ли он сразу же тебе о них скажет.

Вольф усмехнулся:

— Это я знаю. Вот я и веду к нему сегодня Моску — пусть познакомятся. Я хочу убедить его, что есть человек с пятью тысячами блоков.

Йерген посмотрел Моске в глаза, и тот в первый раз понял, что Йерген с ними заодно, что он их компаньон.

Йерген обратил на него взгляд, исполненный возбужденного ужаса, как будто он смотрел в глаза убийцы. И в первый раз он осознал роль, которую уготовили ему эти двое. Моска не сводил глаз с Йергена, пока тот не отвел своего взгляда.

Они вышли на улицу. Ночь стала бледнеть, словно луна размазалась по всему небу и рассеяла мрак и тени, истощив все свое сияние. Моска чувствовал себя посвежевшим, в голове у него прояснилось. Он быстро шагал, не отставая от Вольфа.

Он закурил и ощутил теплый, мягкий привкус табачного дыма на языке. Они шли молча. Только однажды Вольф нарушил молчание:

— Идти придется далеко, но это будет последняя встреча, и там нам окажут достойный прием.

Так что можно будет совместить бизнес и удовольствие.

Они срезали путь, проходя по развалинам на соседние улицы, и Моска уже совсем перестал ориентироваться, как внезапно они оказались в переулке, который словно был совершенно отрезанным от остального города, — это была маленькая деревенька, уцелевшая посреди пустыни руин.

Вольф остановился у последнего дома в конце переулка и постучал в дверь, изобразив замысловатую дробь.

Дверь открылась, и на пороге появился небольшого роста светловолосый мужчина с абсолютно лысым лбом — золотистые волосы покрывали лишь затылочную и теменную часть его головы. Он был одет весьма щеголевато.

Немец подхватил руку Вольфа и сказал:

— Вольфганг, ты как раз вовремя — к полуночной трапезе.

Он впустил их и закрыл дверь на засов, обхватил Вольфа за плечи и прижал к себе.

— Ах, чертовски рад тебя видеть! Проходите! — Они вошли в роскошно обставленную гостиную с большим сервантом, где громоздились хрусталь, фарфор и столовое серебро. Пол был застелен богатым темно-красным ковром. Одна стена была сплошным книжным стеллажом; с потолка и со стен свисали отбрасывающие желтоватый свет лампы, по углам стояли мягкие кресла, в одном из которых, положив ноги на пуфик, восседала пышнотелая, полногубая женщина с ярко-рыжими волосами. Она читала американский модный журнал. Светловолосый сказал:

— А вот и наш Вольфганг с другом, о котором он нам рассказывал.

В знак приветствия она помахала им обоим тонкой изящной рукой, уронив при этом журнал на пол.

Вольф выскользнул из пальто и поставил портфель рядом со своим стулом.

— Итак, — обратился он к светловолосому, — чем порадуешь, Хонни?

— Ах, — ответила женщина, — ты, наверное, смеешься над нами. Нам ничего не удалось выяснить, — говорила она это Вольфу, но смотрела на Моску. Ее голос был удивительно мелодичным, мурлыкающим и, казалось, подслащал все, что она произносила. Моска закурил, ощутив, как его лицо против воли напряглось от желания, возбужденного в нем взглядом этих предельно откровенных глаз и воспоминанием о руке, которая обожгла его кожу кратким прикосновением. И все же, присмотревшись к ней повнимательнее сквозь сигаретный дым, он отметил про себя, что она уродлива: невзирая на тщательный макияж, она не могла скрыть свой хищный рот и жестокий прищур голубых глаз.

— Это не выдумка, — говорил Вольф. — Я знаю точно. Мне нужно только найти контакт с нужными людьми. Кто мне поможет установить такой контакт, получит приличное вознаграждение.

— А это и впрямь твой богатенький приятель? — спросил с улыбкой светловолосый.

Моска заметил, что у него лицо все в веснушках, которые делали его похожим на подростка.

Вольф расхохотался и ответил:

— Перед вами сидит парень, у которого есть пять тысяч блоков. — Он произнес эти слова шутовски, подпустив в них почти неподдельную зависть. Моска, веселясь в глубине души, одарил обоих немцев чарующей улыбкой, словно он уже подогнал к дверям их дома грузовик, полный сигарет. Они улыбнулись ему в ответ. «Вы, немецкие сволочи, лыбиться будете потом», — подумал он.

Открылась дверь в соседнюю комнату, и вошел еще один немец — худой, в темном строгом костюме. За его спиной Моска увидел обеденный стол, покрытый белоснежной скатертью с крахмальными салфетками, поблескивающими столовыми приборами и высокими стаканами.

Светловолосый сказал:

— Пожалуйста, присоединяйтесь к нашему позднему ужину. Что касается твоего дела, Вольфганг, я ничем не могу тебе помочь. Но, несомненно, твой приятель, обладающий таким богатством в виде сигарет, сможет оказать мне услуги в других предприятиях, не имеющих отношения к армейским купонам.

Моска отозвался важным голосом:

— Вполне вероятно, — и улыбнулся, а все рассмеялись, словно он очень удачно сострил, и отправились в столовую.

Лакей внес блюдо, на котором были разложены ломтики красноватой ветчины — такую можно было достать только на интендантских складах американской армии. На серебряном блюде лежал белый американский хлеб. Хлеб был подогрет.

Вольф намазал кусок хлеба маслом и, подняв брови, с нескрываемым восхищением сказал:

— Я вижу, хлеб вам подают еще до того, как он поступает на американский интендантский склад.

Светловолосый, широко улыбаясь, сделал неопределенный жест. Лакей внес несколько бутылок вина, и Моска, мучимый жаждой после долгих хождений по городу, залпом осушил свой бокал. Светловолосый посмотрел на него иронически и сразу же изобразил на лице удовольствие.

— О! — воскликнул он. — Человек в моем вкусе! Не то что ты, Вольфганг, вечно часами мусолишь одну рюмку. Теперь ты понимаешь, почему у него есть пять тысяч блоков, а у тебя их нет?

Вольф усмехнулся и возразил насмешливо:

— Это, мой друг, весьма слабая психология. Ты забыл, с какой скоростью я ем. — И стал класть в свою тарелку ветчину с блюда, а потом потянулся к другому блюду, где лежала по меньшей мере дюжина разных сортов колбас. Он положил себе умеренную порцию сыра и салата, взглянул на светловолосого и спросил:

— Ну, Хонни, так что ты теперь скажешь?

Хонни со сверкающими на веснушчатом лице голубыми глазами прокричал жизнерадостно:

— А теперь я скажу только одно: приятного аппетита!

Рыжая засмеялась, за ней остальные, потом она склонилась под стол и стала кормить огромного пса на полу. Она дала ему изрядный кус ветчины и взяла у лакея деревянную миску, куда вылила литровую бутылку цельного молока. Наклоняясь, она как бы случайно провела рукой по бедру Моски, а когда поднималась; оперлась о него. Она сделала это совершенно естественно, даже не пытаясь скрыть свой жест от окружающих.

— Ты слишком балуешь этого пса, — сказал Хонни. — Тебе надо заиметь детей. Для тебя это будет настоящая радость.

— Дорогой мой Хонни, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, — тогда тебе придется изменить свои предпочтения в занятиях любовью. — При этом сладость ее голоса потопила жестокую горечь произнесенных слов.

— Это слишком высокая цена, — пробормотал Хонни и подмигнул Вольфу. — У каждого человека свои вкусы, а, Вольф?

Вольф кивнул, не переставая жевать гигантский бутерброд, который он себе соорудил.

Так они ели и пили. Моска, не теряя бдительности, больше ел, чем пил. Чувствовал он себя превосходно. Наступило долгое молчание, но потом рыжая очнулась от своих дум и произнесла с неожиданным возбуждением:

— Хонни, а давай покажем им наше сокровище? Пожалуйста!

Вольф оторвался от бутерброда, и его лицо приняло комично-напряженное выражение. Хонни засмеялся и ответил:

— Нет-нет, Вольфганг, прибыли тут не будет.

И к тому же уже слишком поздно, да и вы, должно быть, устали.

Стараясь не выказывать своей заинтересованности, Вольф небрежно спросил:

— Да что же это?

Светловолосый улыбнулся:

— Это никак не связано с деньгами. Это просто курьез. На заднем дворе я собираюсь разбить сад. Дом на противоположной стороне улицы разбомбили, и часть кладки упала на мой участок.

Я начал расчищать его от мусора. И потом я обнаружил кое-что весьма необычное. Там в груде щебня я нашел лаз. Подвал совершенно не пострадал, и весь дом ухнул туда. И вот что интересно.

Каким-то загадочным образом балки упали так, что они теперь удерживают все здание, и внизу образовалось большое помещение. — Он улыбался, и веснушки проступили у него на лице, как капли крови. — Уверяю вас, там есть на что посмотреть. Хотите, сходим?

— Конечно! — отозвался Моска, и Вольф кивнул в знак безразличного согласия.

— Можно не одеваться. Нам надо только пройти через садик, а там внизу очень тепло.

Но Моска и Вольф захватили пальто, чтобы не выходить на улицу безоружными, но и не желая демонстрировать Хонни свои пистолеты. Хонни пожал плечами.

— Подождите, я возьму фонарь и пару свечей.

Ты пойдешь, Эрда? — обратился он к рыжей.

— Конечно! — ответила она.

Они прошли по будущему саду — впереди шагал светловолосый, освещая путь фонариком.

Квадратный клочок глинистой земли был огорожен кирпичной стеной, настолько низкой, что они смогли просто перешагнуть через нее. Потом они вскарабкались вверх по груде мусора, с вершины которой им открылся вид на дом. Висящее в выси, точно портьера, облако закрыло луну, и город вдали уже был неразличим во мраке. Они спустились по склону в ложбинку, образованную двумя холмиками глины и кирпичной щебенки, и подошли к стене, наполовину погребенной под грудой мусора.

Светловолосый согнулся и махнул рукой куда-то вниз.

— Вот сюда, — сказал он, указывая на темнеющий пролом в стене. Они стали пробираться внутрь гуськом: сначала светловолосый, за ним рыжая, потом Вольф и Моска.

Успев сделать лишь несколько шагов, они неожиданно начали спускаться по лестнице в подземелье. Хонни предупредил, чтобы они ступали осторожно.

Хонни ждал их на нижней ступеньке. Эрда зажгла две свечи и подала одну Моске.

При свете желтого пламени свечи они увидели, что во все стороны от того места, где они стоят, открывается просторное подземное помещение и их свечи освещают все вокруг, как маяк освещает ночное море, оставляя гигантские рваные тени.

Пол под ногами шатался, а стены были словно сложены из гор щебенки. В середине этого подвала торчала лестница, которая исчезала в груде мусора, завалившего ее ступени, словно по замыслу архитектора лестница должна была просто упираться верхним концом в потолок.

— До того как ваши летчики сбросили сюда бомбу, здесь было общежитие войск СС. Это случилось как раз перед окончанием войны, — сказал Хонни. — Они тут все погребены. Славная смерть!

— Тут могли остаться ценные вещи, — предположил Вольф. — Вы не пытались искать?

— Нет, — ответил Хонни.

Они сошли с последней ступеньки вниз, и их ноги погрузились в каменный прах. Эрда осталась стоять у стены, прислонившись к огромной деревянной балке, один конец которой рухнул вниз на пол, а другой конец все еще подпирал потолок.

Она высоко подняла свою свечу, и на стенах заплясали исполинские тени трех мужчин.

Они продвигались осторожно, и ноги вязли в трухе, осколках стекла, опилках, кирпичной пыли, словно они шли по мелководному ручью. Иногда, ступая на мягкий пригорок мусора, они проваливались, вздымая тучи пыли, словно брызги воды.

Вдруг Моска увидел перед собой сверкающий черный ботинок. Он схватил его, но ботинок оказался неожиданно тяжелым. Он понял, что в ботинке находится отсеченная ступня, намертво запечатанная там пробкой из кирпичного праха, запекшейся крови и костного мозга. Он выронил ботинок и пошел в дальний угол подземной комнаты, проваливаясь в мусор и пыль по колено.

У самой стены он споткнулся о туловище без головы, без ног и рук. Он надавил на туловище рукой и ощутил затвердевшую черную ткань, а под ней человеческое тело, из которого упавшая кирпичная стена выдавила кровь и жировые ткани. Под пальцами плоть была тверда как кость, и внизу под телом он нащупал каменное основание, о которое и расплющило этот труп. Голова и конечности трупа были отсечены так же, как та нога в ботинке была отсечена от ноги.

В этих останках человеческого тела не было ничего ужасающего: ни крови, ни мяса. Тела были смяты настолько сильно, что одежда, впечатавшаяся в них, покрыла их словно кожа. А кровь без остатка впиталась в кирпичную пыль, превратившуюся в засохшую грязь. Моска разбросал носком ботинка грязь и, когда его нога начала куда-то проваливаться, поспешил прочь. Вольф, почти невидимый во мраке, возился в другом конце комнаты.

И вдруг Моска ощутил удушливую духоту.

В воздух поднялась горячая пыль, и странный запах, вроде бы паленого человеческого мяса, начал подниматься из-под пыли, словно вдруг расступились доски пола и оттуда вырвались языки подземного пламени, таящиеся под руинами в недрах города.

— Дайте-ка сюда свет! — крикнул Вольф из своего угла. Его голос прозвучал как шипящий шепот.

Моска бросил ему через всю комнату зажженную свечу. Она описала в воздухе пламенеющий полукруг и упала около Вольфа. Он поставил ее у своих ног.

Они увидели тень Вольфа, копошащегося над человеческим торсом. Хонни тихо сказал будничным тоном:

— Странно, что все трупы здесь без голов. Я нашел здесь шесть или семь, у некоторых были руки или ноги, но голов нет ни у кого. И почему они совершенно не разложились?

— Вот! — воскликнул Вольф. Теперь его голос донесся из дальнего угла. — Тут что-то есть! — И поднял кожаную кобуру с пистолетом. Он вытащил из кобуры пистолет, который тут же рассыпался на части, покатившиеся по полу в пыль.

Вольф отбросил кобуру и продолжал свои раскопки, время от времени обращаясь к светловолосому.

— Прямо как мумии, как египетские мумии! — говорил он. — К ним одежда просто приросла.

Может быть, они тут были замурованы, а потом здание просело, вот мы и смогли сюда пробраться.

А головы им просто размозжило об пол, стерло в труху, кости смешались с пылью, и мы теперь по ним ходим. Я уже видел нечто подобное раньше. — Он отошел далеко от свечи и теперь что-то искал в неосвещенном конце комнаты, а потом продолжал:

— Дайте свет! — Эрда подняла свою свечу, осветила его угол, и Вольф поднял что-то над головой, так, чтобы желтоватый свет упал на этот предмет. В то же мгновение светловолосый направил туда луч своего фонарика.

Вольф издал короткий вскрик удивления, похожий на истерическое восклицание женщины, готовящейся зарыдать. Луч фонарика и свет свечи выхватили из тьмы сероватую руку со зловеще удлиненными пальцами, покрытую засохшей грязью. Пламя свечи дернулось прочь почти в тот же момент, когда Вольф отбросил эту мертвую руку в сторону. Все молчали, чувствуя теперь духоту и тяжесть в воздухе от пыли, поднятой с пола. Потом Моска ехидно спросил у Вольфа:

— И тебе не стыдно?

Светловолосый тихо рассмеялся, но его смех еще долго эхом отдавался по всему подземелью.

Вольф ответил, словно оправдываясь:

— Я думал, что это крыса, черт бы ее побрал.

Рыжая сказала:

— Пойдемте-ка отсюда, я хочу на свежий воздух. — И как только Моска двинулся к ней, стена чуть дрогнула и начала оседать.

Он поскользнулся на вздыбленной пыли, упал, и лицо его оказалось совсем близко от одного из обезображенных туловищ. При падении он коснулся его губами и сразу понял, что на теле нет одежды, но кожа обожжена и обуглилась. Под обуглившейся кожей он ощутил тело, словно горящее в адском пламени. Обеими руками он оттолкнул это тело и, когда пытался подняться, изверг черную волну рвоты. Он услышал, что его спутники спешат к нему на помощь, и закричал:

— Стойте там! Стойте там! — Он встал на четвереньки, судорожно захватив пригоршни праха, смешанного с битым стеклом, костями и щебнем, и его опять вывернуло наизнанку. Он почувствовал острую боль в руке, точно осколки и обломки глубоко впились в кожу.

Он все изверг наружу. Встал. Эрда помогла ему добраться до лестницы, ведущей из подземелья наверх. При свете свечи, которую она держала в руке, он увидел на ее лице странное, немного безумное выражение восторга и удовольствия. Пока они поднимались по лестнице, она крепко держалась за фалды короткого пальто Моски.

Выйдя на холодный ночной воздух, все четверо глубоко вздохнули.

— Как же здорово быть живым! — сказал светловолосый. — Там внизу такое чувство, словно находишься в преисподней.

Они взошли на небольшой холмик щебня и мусора. Луна освещала город, и под ее лучами город казался покинутой сказочной страной, подернутой клочьями тумана, смешанного с пылью и парящей паутиной, из которой высоко над землей соткалась комната с привидениями, чьи обитатели были объяты смертным сном. Вдали на склоне холма, на вершине которого высилось здание полицейского управления, виднелся желтый свет ползущего вверх трамвая, и в зимнем морозном воздухе слышалось треньканье его звонка, прозрачного и чистого. Моска подумал, что они сейчас находятся совсем недалеко от его общежития на Метцерштрассе, ведь он часто ночью видел этот трамвай, взбирающийся по этому холму и так же вызванивающий во тьме ночи.

Рыжая прильнула к светловолосому и спросила у гостей:

— Не хотите зайти к нам еще чего-нибудь выпить?

— Нет, — сказал Моска, и Вольф поддержал его:

— Идем-ка домой.

Моска почувствовал одиночество и страх, он боялся этих людей, в том числе и Вольфа, боялся, что с Геллой что-нибудь случилось, пока его не было в общежитии. Теперь, окончательно протрезвев, он подумал, что прошло уже очень много времени с тех пор, как он оставил пьяного Эдди Кэссина в «Ратскелларе» и отправился с Вольфом в этот бесконечный поход по ночным улицам.

Интересно, добрался ли Эдди до дому? И который теперь час — верно, уже далеко за полночь.

А Гелла ждет его, не спит, наверное, и, как обычно, читает, лежа на кушетке. Он впервые с теплым чувством подумал о матери, Альфе и Глории, об их письмах, которые он выбрасывал не читая.

Впервые он понял, что они вовсе не пребывали в полной безопасности, как он то себе представлял, а словно спали и видели кошмары. И вдруг он подумал, что все они в опасности, все-все, кого он знает, и что он ничем не может им помочь. Он вспомнил, как мать ходит в церковь, и понял, что хотел ей сказать, чтобы все объяснить и самому со всем согласиться, потому что это и было правдой.

«Мы не созданы по подобию божьему» — вот и все, и теперь он мог жить и постараться принести счастье себе и Гелле.

Усталость опустошила его сознание. Он поспешил вниз по склону мусорного холма, спрятав подбородок в поднятый воротник пальто, чувствуя пронизывающий холод и ломоту в теле, и, когда он с Вольфом шагал по темным улицам, бледное всепроникающее сияние луны освещало раны города ярко и беспощадно, точно солнце, но бесцветным, безжалостным, бескровным светом, словно это был свет, который испускал какой-то безжизненный металлический прибор, отражающий собственное изображение на земной поверхности, свои зловещие кратеры и безжизненные раны.

Глава 13

Утреннее сияние весеннего солнца испещрило городские руины ярко-желтыми и золотыми бликами, покрыв глазурью обломки кирпича, и небо накинуло свое голубое покрывало на покореженные бесформенные останки зданий на горизонте.

Дочка Йергена в симпатичном платьице небесного цвета толкала кремовую коляску. Ее личико было исполнено гордости и счастья. Йерген шагал рядом. Он не сводил с девочки глаз, любуясь ее счастливым личиком, и вдыхал запах весеннего пробуждения города после долгой ужасной зимы.

Сдвоенные трамваи со скрипом пробирались по городским улицам, оглашая утренний воздух веселыми звонками. Повернув на Метцерштрассе, Йерген заметил вдалеке Моску и его друзей, копошащихся около джипа. Потом его взгляд упал на Геллу: она стояла в тени дерева. Подойдя ближе, он увидел, что Моска, Лео и Эдди грузят в джип пожитки Моски: чемоданы и баулы с одеждой, деревянный ящик с консервами и небольшую угольную печку, которую Йерген для них раздобыл.

Йерген тронул дочку за плечико:

— Жизель, подкати коляску прямо к ним. Это будет для них сюрприз.

Девочка весело улыбнулась и покатила коляску быстрее. Первой их заметила Гелла и, радостно вскрикнув, тяжело засеменила к ним навстречу.

— Ну, как она вам нравится? — спросил Йерген не без гордости. — Я же вам обещал.

— О, это замечательно, Йерген, это просто замечательно! — воскликнула Гелла. На ее тонком чистом лице был написан столь неподдельный восторг, что Йерген растрогался. Он любовно посмотрел на коляску: и впрямь красивая — низкая, обтекаемая, как гоночный автомобиль, выкрашенная в приятный кремовый цвет, с зеленым днищем, — на фоне голубого неба она казалась просто произведением искусства.

— А вот моя дочка Жизель, — продолжал Йерген. — Она хотела сама привезти ее вам.

Девчушка робко поклонилась, а Гелла неуверенно присела на корточки, и полы ее плаща упали на землю.

— Спасибо тебе большое, — сказала она и поцеловала малышку в щечку. — Ты поможешь довезти ее до моего нового дома?

Девочка важно кивнула.

Подошел Моска. На нем был старый мятый комбинезон.

— Я заплачу потом, Йерген, — сказал он, мельком взглянув на коляску. — Мы переезжаем на Курфюрстеналлее. Вы с Геллой можете дойти туда пешком. Мы приедем, как только погрузимся.

— Конечно, конечно, — ответил Йерген. Он добродушно приподнял шляпу и сказал Гелле по-немецки:

— Милая дама, позвольте вас сопровождать?

Она улыбнулась и взяла его под руку. Девочка с коляской шла впереди.

Они шагали под порывами весеннего ветерка, пахнущего цветами и травой. Гелла застегнулась.

Йерген увидел, как плащ плотно обтягивает живот, и испытал теплое чувство радости, смешанное с печалью. Его жена умерла, дочка растет без матери и теперь вот идет рядом с любовницей врага. Он думал, как бы изменилась его жизнь, если бы Гелла принадлежала ему, отдавая свою нежность и любовь ему и его ребенку и нося под сердцем новую жизнь, которая принадлежала бы им обоим. Как приятно было бы пройтись с ней в это прекрасное утро, и печаль и страх отступили бы от их сердец, и Жизель тоже была бы счастлива. В этот момент Жизель обернулась и одарила их обоих улыбкой.

— Она уже совсем хорошо выглядит! — сказала Гелла.

Йерген кивнул.

— Сегодня я увезу ее в деревню. На месяц. Так посоветовал врач. — Йерген пошел медленнее, чтобы Жизель не слышала их разговора.

— По-моему, она еще не оправилась после этой трудной зимы.

Жизель ушла достаточно далеко, весело толкая коляску по залитому солнечными лучами тротуару. Гелла снова взяла Йергена под руку. Он продолжал:

— Я хочу увезти ее подальше от этих развалин, от всего, что бы напоминало ей о смерти матери, куда-нибудь из Германии. — Он помолчал и добавил будничным тоном, словно повторял уже не раз сказанные слова, в которые сам ни капельки не верил:

— Врач говорит, что тут она может сойти с ума.

Жизель поджидала их, стоя в тени деревьев.

Гелла обогнала Йергена, чтобы подойти к девочке первой, и весело сказала ей:

— А хочешь прокатиться в коляске?

Жизель закивала, Йерген помог ей забраться в коляску, и девочка свесила не умещающиеся внутри ножки по бокам. Гелла покатила коляску, приговаривая со смехом:

— Ох, какой же у меня большущий ребенок! — и щекотала девочку под подбородком. Потом она припустилась бежать, чтобы разогнать коляску, но ей было трудно. Жизель не смеялась, но улыбалась во весь ротик и издавала тихие журчащие звуки, которые лишь отдаленно напоминали смех.

Они подошли к длинной шеренге одинаковых каменных домов, вытянувшихся по Курфюрстеналлее. Гелла остановилась около первой калитки, за которой начиналась цементная дорожка к входной двери. Она позвала:

— Фрау Заундерс! — И в окне показалась женщина с печальным суровым лицом и гладко причесанными волосами; было видно, что она одета в простое черное платье.

— Извините, что я вам кричу, — сказала Гелла с улыбкой. — Но мне уже так тяжело ходить. Киньте мне, пожалуйста, ключ, они приедут с минуты на минуту.

Женщина исчезла, потом появилась снова и бросила ключ в протянутую ладонь Йергена. Потом она опять скрылась в доме.

— Ого! — сказал Йерген. — У вас на новом месте могут возникнуть неприятности. Она такая важная! — А потом понял, что сморозил глупость, смутился и замолчал, а Гелла, смеясь, возразила:

— Она очень милая женщина, все понимает.

У нее недавно муж умер от рака. Вот и освободилось две комнаты. У него были жилищные льготы из-за болезни.

— И как же это вам посчастливилось ее найти? — спросил Йерген.

— Я ходила к районному уполномоченному по жилью и узнала, — ответила Гелла. — Но прежде всего я преподнесла ему в подарок пять блоков сигарет. — И они оба понимающе улыбнулись.

Йерген увидел приближающийся джип с вещами. Лео по своему обыкновению припарковался, ткнувшись в дерево у тротуара. Моска соскочил на землю, перемахнув через заднее сиденье, и вместе с Лео и Эдди начал переносить вещи в дом.

Гелла показывала им дорогу. Скоро она вышла, неся в руках большой пакет, который отдала Йергену.

— Десять блоков, — сказала она. — Правильно?

Йерген кивнул. Гелла подошла к Жизели, которая возилась в коляске. Она вытащила из кармана плаща пригоршню шоколадок и отдала их девочке со словами:

— Спасибо тебе за такую чудесную коляску.

Ты придешь ко мне в гости посмотреть на новорожденного?

Жизель кивнула и отдала шоколад Йергену. Он взял одну плитку и разломал ее на несколько кусочков, чтобы дочка могла спрятать несъеденный шоколад. Гелла смотрела им вслед. Йерген остановился, посадил дочку на правое плечо, и она крепко обхватила ручонками пакет с сигаретами.

Гелла вошла в дом и поднялась на второй этаж.

На втором этаже была четырехкомнатная квартира: спальня, гостиная, еще одна спальня поменьше и маленькая комнатка, переделанная в кухню. Моска и Гелла должны были обосноваться в маленькой спальне и в кухне, и им иногда разрешалось пользоваться гостиной. В распоряжении фрау Заундерс оставалась ее спальня и плита в гостиной, на которой она себе готовила.

Моска, Лео и Эдди дожидались Геллу. На столике стояли две бутылки кока-колы и два стакана виски. Спаленка была заставлена чемоданами, нераспакованными коробками и ящиками. Гелла заметила, что фрау Заундерс повесила на оба окна красивые голубые занавески.

Моска поднял стаканы, Лео и Гелла подняли бутылки кока-колы. Эдди уже приложился к своему виски.

— За наш новый дом! — провозгласила Гелла.

Все выпили. Эдди Кэссин смотрел, как Гелла, медленно выпив кока-колу, пошла к большому чемодану, открыла его и стала выкладывать вещи в ящики массивного комода из красного дерева.

Много раз Эдди случалось в отсутствие Моски оставаться с Геллой в комнате вдвоем, но он никогда не пытался к ней подъезжать с ухаживаниями. Он стал размышлять почему. Отчасти, наверное, из-за того, что она ни разу не дала ему для этого повода: никогда не подходила к нему слишком близко, никогда не выказывала ему благорасположения ни жестом, ни словом, не кокетничала, а держалась с ним очень естественно и не провоцировала на флирт. Отчасти еще из-за того, что он сам побаивался Моску, и, начав анализировать свой страх, понял, что этот страх проистекал из ясного осознания того, что Моска ни в грош не ставит никого, и, кроме того, Эдди помнил все те байки, что рассказывали о Моске в их подразделении: как он подрался с сержантом, за что его и перевели из аппарата военной администрации и из-за чего он чудом избежал военного трибунала.

Сержанта он избил так, что того пришлось отправить в госпиталь в Штаты. Но вообще-то это странная история, сильно преувеличенная и питавшаяся в основном слухами. А в общем, все дело было просто в равнодушии Моски к людям, в его полнейшей индифферентности, столь же непробиваемой, сколь и пугающей. «Все его знакомые, — думал Эдди, — я, Лео, Вольф, Гордон — считают себя его друзьями. Но, если всех нас завтра убьют, он даже не почешется».

— Коляска! — вдруг вскрикнула Гелла. — Куда вы дели коляску?

Все засмеялись. Лео хлопнул себя по лбу и сказал по-немецки:

— О господи, я забыл ее на улице.

Но Моска сказал поспешно:

— Да нет же, Гелла, она в маленькой комнатке, в кухне.

А Эдди Кэссин подумал: ну вот, ему даже невмоготу видеть, как она волнуется из-за шутки.

Гелла вышла в соседнюю комнату. Лео допил кока-колу.

— На той неделе я еду в Нюрнберг, — сказал он. — Меня просят дать свидетельские показания против тех, кто служил в охране и в администрации Бухенвальда. Сначала я отказался, но потом мне сказали, что среди обвиняемых есть один врач.

Это тот самый, который все повторял нам: «Я здесь не для того, чтобы лечить ваши недуги. Я здесь даже не для того, чтобы помочь вам выжить. Моя обязанность — следить, чтобы вы каждый день выходили на работу». Против этой сволочи я дам показания.

Моска наполнил стаканы виски и дал Лео очередную бутылку кока-колы.

— На твоем месте я бы убил всех этих сволочей.

Лео пожал плечами:

— Не знаю. У меня к ним только презрение, а ненависти уже нет. Сам не пойму почему. Мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось. — И стал пить из горлышка.

— Нам будет тебя не хватать в общежитии, Уолтер, — сказал Эдди. — Ну и как думаешь, понравится тебе фрицевский образ жизни?

Моска покачал головой:

— Да какая разница? — Он подлил Эдди в стакан и добавил:

— Это последняя, Эдди. Не хочу, чтобы ты перепугал мою новую хозяйку. Больше ни капли.

— Я исправился, — сказал Эдди. — Из Англии приезжает моя жена с ребенком. — Он окинул всех лукаво-важным взглядом. — Ко мне спешит моя семья!

Моска покачал головой:

— Бедная леди! Я-то думал, она тебя бросила, пока ты был в армии. Что же будут без тебя делать все твои бабенки?

— Переживут! — ответил Эдди. — О них не беспокойся, они переживут! — Вдруг он разозлился без всякой видимой причины:

— Шли бы они куда подальше! — Взял пиджак и ушел.

Эдди Кэссин неторопливо шел по Курфюрстеналлее. Приятно было теплым весенним днем пройтись по этой извилистой, обсаженной с обеих сторон деревьями улице.

Он решил принять душ в общежитии и отправиться в «Ратскеллар». Прежде чем свернуть на Метцерштрассе, он в последний раз бросил взгляд на Курфюрстеналлее, и ему в глаза бросилось цветное пятно вдали. Он присмотрелся и понял, что это симпатичная девушка. Она стояла на противоположной стороне под широким развесистым деревом, а вокруг нее танцевали четверо ребятишек. Даже на значительном расстоянии он смог рассмотреть, какое у нее тонкое, светящееся чистотой юности лицо. Он смотрел, а она подняла голову к желтому пожару дневного солнца и, отвернувшись от детей, взглянула прямо на Эдди.

Ее лицо осветилось лучезарной улыбкой. Улыбкой невинности и инстинктивной уверенности в своей не пробудившейся еще сексуальности. Это была всегда возбуждавшая его улыбка юности, подумал Эдди, улыбка, которая всегда появляется на лицах молодых девушек, когда им льстишь, и вместе с тем это всегда невинная и чуть недоверчивая улыбка, когда они не могут понять, какой же такой внутренней силой они обладают, и оттого возбуждаются сами. Для Эдди Кэссина такая улыбка была признаком девственности, непорочности ума и тела, но прежде всего — непорочности мыслей, с которой ему уже не раз приходилось раньше сталкиваться и которую он сам же и осквернял, причем сам процесс ухаживания был для него куда приятнее, чем обладание.

И вот теперь, глядя на другую сторону улицы, он ощутил какую-то светлую печаль и удивление от того, что эта девушка в белой блузке смогла его так глубоко тронуть. Поколебавшись, он решил к ней подойти, но он был небрит, грязен и чувствовал сильный запах собственного пота. «Черт, да не могу же я их всех поиметь», — подумал он, зная, что издали, даже в ярких лучах солнца, она только и могла рассмотреть изящный овал его лица, а не тонкие морщинки, которые показались бы ей знаком старости, увядания.

Она снова повернулась к детям, и это легкое, воздушное движение головы и тела, и сама сценка, представшая его глазам, когда девушка и дети сели на зеленый ковер травы, буквально обожгла его сердце. Под темно-зеленой шапкой дерева молоденькая девушка в белой блузке, закатанные почти до локтя рукава, два холмика ее грудей, золотая россыпь волос — этого он не мог больше вынести и быстро зашагал по Метцерштрассе к общежитию.

Эдди принял душ, побрился и, хотя уже опаздывал, все равно не пожалел времени на то, чтобы обильно присыпать розовым тальком все тело, шею и лицо. Он тщательно причесался, в очередной раз посетовав про себя на седину в висках, и надел офицерский мундир защитного цвета с нашивками, указывающими на его гражданскую должность, — зная, что в таком виде он будет выглядеть значительно моложе, чем в обычном штатском костюме.

В дверь постучали, и вошла фрау Майер. В банном халате. Это был ее старый трюк. Когда она знала, что Эдди принимает душ или ванну, она тоже принимала душ и, источая сладчайший аромат, входила к нему. Обычно это оказывало свое воздействие.

— У тебя не найдется сигаретки, Эдди? — спросила она, села на кровать и скрестила ноги. Эдди, зашнуровывая ботинки, кивнул головой в сторону стола. Она взяла сигарету из пачки, закурила и снова села на кровать.

— Что это ты сегодня такой красивый? Встречаешься с кем-нибудь?

Эдди замер, бросил изучающий взгляд на ее почти совершенных форм тело и на добродушное, с выдающимися вперед заячьими зубами лицо.

Все ясно без слов. Он схватил ее в охапку, вынес из комнаты и поставил на пол в коридоре.

— Не сегодня, детка, — сказал он, сбежал вниз по лестнице и вышел из здания. Его охватило сильное возбуждение, сердце бешено колотилось в груди. Он рысцой побежал по Метцерштрассе.

Не доходя до угла, перешел на обычный шаг и свернул на Курфюрстеналлее.

Он бросил взгляд вдоль проспекта. Под деревьями никого не было видно — дети ушли. Полоска травы под деревьями простиралась далеко-далеко, но ничто не нарушало гармонического сочетания травы и листвы. Его взгляд упал на то место на другой стороне проспекта, где дети скакали вокруг той девушки, и ему почудилось, что он смотрит на знакомую картину на стене, с которой вдруг каким-то таинственным образом исчезли все человеческие фигуры. Эдди Кэссин постучал в дверь ближайшего дома и на своем ужасном немецком поинтересовался о девушке, которая присматривала тут за четырьмя детьми, но никто ее не знал — ни в этом доме, ни в соседнем. Последний дом был общежитием для американских гражданских служащих, и Эдди узнал в открывшем ему дверь человеке парня, которого часто видел в «Ратскелларе».

— Нет, — сказал американец. — Она здесь не живет. Ребята нашего квартала трахают всех здешних девчонок, так что я их всех знаю. Я, когда ее увидел, сам чуть было не подвалил к ней. Так что тебе не повезло, приятель. — И он сочувственно усмехнулся.

Эдди Кэссин стоял посреди Курфюрстеналлее, не зная, куда же ему теперь направиться.

Наступил весенний вечер, и свежий ветерок уносил прочь дневную жару. На другой стороне проспекта Эдди видел сады с распускающейся зеленью, аккуратные квадраты зеленых садов и огородов, коричневые домики, дощатые и фанерные, где садовники держали свои инструменты и где кое-кто из них даже жил. Он увидел, что на небольших огородах уже работают, и из-за холмов позади огородов доносился запах реки. Между развалин, среди куч мусора и диких кустарников виднелась пробивающаяся трава. Он понял, что никогда больше не увидит той девушки, а если даже и встретит где-нибудь, то не узнает, и внезапно его вновь охватило радостное и трепетное возбуждение, и он двинулся по Курфюрстеналлее, и дошел до самого конца, до городской окраины, и увидел начинающиеся за городом безбрежные зеленые поля и покатые мирные холмы, над которыми парила юная весенняя зелень, словно на холмы накинули легкий покров, и где мрачные уродливые руины не оскверняли красоты дня.

Вечером Гелла развесила по стенам гравюры-иллюстрации к детским сказкам. По ее словам, она купила их для будущего ребенка, но Моска чувствовал, что это своего рода суеверие, своеобразное магическое заклинание, чтобы все прошло хорошо. Закончив развешивать картинки, она сказала:

— Пожалуй, нам надо сходить к фрау Заундерс.

— Господи! — отозвался Моска. — Я чертовски устал. Сегодня такой сумасшедший день.

Гелла села на кровать, сложив руки на коленях, и стала осматривать квадратную комнату. Кремовая коляска стояла у занавешенного голубой занавеской окна — как на картинке. Небольшой круглый стол был покрыт голубой скатертью, на двух стульях были надеты серые чехлы. На полу лежал темно-бордовый ковер, уже старый и сильно потрепанный. Кровать и комод были из красного дерева, а на каждой стене висела картина — какой-то сельский пейзажик в зеленых, фиолетовых и голубых тонах с серебряными ленточками ручьев.

Ее охватил восторг. Потом она заметила, какое уставшее, хмурое лицо у Моски, и поняла, что ему здесь не по себе. Она взяла его за руку и положила ее себе на колени.

— Теперь я и впрямь думаю, что мы всегда будем вместе.

— Пойдем почтим вниманием домохозяйку, — сказал Моска.

Все комнаты выходили в коридор, а дверь коридора, выходившая на общую лестницу, запиралась на замок. Чтобы перейти из одной комнаты в другую, им пришлось сначала выйти в коридор и постучать в дверь гостиной. Фрау Заундерс пригласила их войти.

Она сидела на диване и читала газету. Когда Гелла представила ей Моску, она встала и пожала ему руку. Моска увидел, что не такая уж она и старая, как ему показалось, когда он мельком видел ее сегодня при переезде. Волосы аккуратно убраны, лицо в морщинках, но во всем ее облике, в ее фигуре, затянутой в черное платье, во всех ее движениях угадывалась поразительная моложавость.

— Вы можете пользоваться большой гостиной, когда пожелаете, — сказала фрау Заундерс. У нее был низкий приятный голос, но она сказала это просто из вежливости.

— Спасибо, — ответила Гелла. — Я хотела поблагодарить вас за занавески и дополнительную мебель, которую вы поставили. Если вам понадобится наша помощь, пожалуйста, обращайтесь.

Фрау Заундерс помолчала.

— Надеюсь, что у нас не будет неприятностей с властями. — И она с сомнением взглянула на Моску, словно хотела еще что-то добавить.

Гелла поняла.

— Мы очень тихие, он не из тех американцев, что вечно устраивают вечеринки. — Она улыбнулась Моске, но он остался хмурым. — Мы зашли совсем ненадолго, — продолжала Гелла. — У нас был сегодня тяжелый день и… — Она встала и смущенно пожелала хозяйке доброй ночи, а Моска изобразил вежливую улыбку. Фрау Заундерс улыбнулась ему в ответ, и тут Моска понял, что, несмотря на свой возраст, фрау Заундерс женщина робкая и ее немного пугает перспектива жить под одной крышей с врагом.

Раздевшись, Моска сообщил Гелле новость, о которой чуть не забыл:

— Миддлтоны получили предписание возвращаться в Штаты. Они уезжают на следующей неделе.

Гелла нахмурилась:

— Очень жаль.

— Не беспокойся! — сказал Моска. — Я постараюсь достать карточки у кого-нибудь еще, и мы сможем заняться куплей-продажей, как настоящие немцы.

Уже в кровати Гелла сказала ему:

— Так вот, значит, почему ты весь день был такой невеселый.

Моска ничего не ответил. Она уснула, а он еще долго лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок.

Это и впрямь странно, что он наконец, словно это была главная цель их переезда, зажил жизнью врагов. Здесь в доме были одни немцы, и во всех домах в округе жили только немцы, и рядом с ним в постели лежала немка, носившая под сердцем его ребенка. Ему уже недоставало веселого гвалта попоек, которые в общежитии не прекращались целую ночь, не хватало урчания джипов под окнами, бормотания соседских радиоприемников, настроенных на армейскую музыкальную станцию.

Здесь было тихо, как в гробу. Вдруг за стеной зашумела вода в сливном бачке унитаза. Это фрау Заундерс, подумал он. И, подождав, пока хозяйка вернется к себе в комнату, встал и сам отправился в туалет. Потом он стоял у занавешенного окна, курил и вглядывался во тьму за оконным стеклом.

Он пытался вспомнить, когда он получил свой первый пистолет, когда ему впервые выдали каску, когда он прослушал первую лекцию об ориентации на местности и способах укрытия от вражеских пуль. Но теперь все это казалось таким нереальным и ненужным. А реальными были только вот эта комната, эта детская коляска и эта женщина в его постели.

Глава 14

Вечером накануне отъезда Миддлтонов из Германии Моска с Геллой решили прогуляться по городу, а потом зайти навестить их. Выйдя из дома на Курфюрстеналлее, Гелла остановилась, чтобы переброситься парой слов с немкой, которую они встретили на лестнице. Моска терпеливо стоял рядом и вежливо улыбался.

Они пошли к центру города.

— Давай принесем фрау Заундерс мороженого из клуба Красного Креста, — предложила Гелла.

Моска посмотрел на нее с удивлением.

— Я смотрю, вы за одну неделю стали такие приятельницы, что куда там! — сказал он. — Что происходит? Я же знаю: ты даешь ей еду, сахар, кофе.

Когда Миддлтоны уедут, тебе придется несколько поумерить аппетит, детка. Мы уже не сможем ничего такого себе доставать.

Она благостно улыбнулась ему:

— Если бы я знала, что тебе и впрямь не все равно, я бы не стала этого делать. Но я же знаю, что тебе для меня ничего не жалко. И я ничего не могу с собой поделать, Уолтер. Когда я готовлю, запах распространяется по всему коридору, и я представляю себе, как она сидит одна в своей комнатке и у нее только и есть что сушеная картошка. К тому же я располнела. Посмотри на меня.

— Это не от переедания, — ответил Моска.

Она рассмеялась и ткнула его в бок. Он усмехнулся и продолжал:

— Но у тебя такой живот, что мои рубашки уже не налезают! — На ней было надето голубое платье для беременных, которое подарила ей Энн Миддлтон.

Они шли по улице, Моска взял ее под руку, когда им пришлось перелезать через гору мусора, завалившего тротуар. Деревья уже совсем распустились, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь пышные лиственные шапки. Гелла заметила задумчиво:

— Фрау Заундерс такая милая. А ведь, глядя на нее, и не подумаешь. С ней так интересно разговаривать, и она мне здорово во всем помогает. Не потому, что я ей что-то дарю иногда, она просто хочет мне помочь. Так что, принесем ей мороженого?

Моска рассмеялся и ответил:

— Ну конечно.

Ей пришлось ждать его на улице, пока он ходил в клуб Красного Креста. На обратном пути они прошли мимо полицейского управления и на окраине парка Контрескарпе наткнулись на небольшую толпу людей, слушавших выступление какого-то человека, взгромоздившегося на скамейку. Он что-то им доказывал, взмахивая руками и громко крича. Они остановились послушать.

Моска взял холодную коробку с мороженым в правую руку, и Гелла прижалась к его левому плечу.

— На всех нас лежит вина, — кричал человек. — На этом безбожном веке, на этой безбожной земле. Кто вспоминает сегодня об Иисусе Христе? Мы приняли его кровь как спасение, но в него не верим. Но говорю вам, истинно говорю вам: кровь его смыла столько грехов, что эта кровь уже утомлена, господь утомлен нашими прегрешениями. Сколько же ему еще перебывать в терпении? Сколько же еще кровь Иисуса будет спасать нас? — Он сделал паузу и продолжал мягко и даже с просительными интонациями:

— Одной любви Иисуса уже недостаточно, одной крови Иисуса уже недостаточно. Поверьте мне. Спасите свои души, и мою душу, и души ваших детей, и души ваших жен, матерей, отцов, сестер, братьев и нашей страны. — Его голос стал едва слышен, он совсем успокоился и заговорил рассудительно и спокойно. Теперь он просто вел со слушателями задушевную беседу. — Вы видите: эта земля вся в руинах, весь континент в руинах, но Христос видит больше, чем мы, он зрит опустошение в душах, он видит, что зло восторжествовало, что сатана взирает на мир в радости и смеющимся взором созерцает гибель человека и гибель всего того, что человек создал со времен творения.

В небе пронесся самолет, идущий на посадку на военно-воздушную базу. Проповедник замолчал, не стараясь перекричать рев двигателей. Это был тщедушный человечек с узкой грудью, которая сильно выдавалась вперед, когда он откидывал голову, обводя толпу сверкающими птичьими глазками. Он продолжал:

— Нарисуйте в своем воображении мир, лишенный жизни. На полюсах расстилаются безбрежные просторы льда и снега, которые не потревожены ногой человека. В африканских джунглях, где солнце, волею господа, дарует жизнь бесчисленным и разнообразнейшим тварям, все замерло. — Теперь его голос обрел исступленную силу, а глазки налились кровью и едва ли не вылезали из орбит. — Трупы погибших животных усеют землю. На просторах китайских равнин, на берегах животворных рек даже крокодил не поднимет свою ехидную голову, чтобы ответить на сатанинскую усмешку. А в наших городах, в этих сердцах цивилизации, ничего не осталось, кроме руин. Лишь горы каменьев, из которых не произрастет ничего живого, бесплодная почва, усеянная битым стеклом. И так пребудет вовеки.

Он замолчал, ожидая услышать возгласы одобрения, но вместо этого в толпе пронесся ропот недоумения и возмущения.

— А где ваше разрешение? У вас есть разрешение военной администрации? — подали голос несколько мужчин. Проповедник оторопело озирал слушателей.

Гелла и Моска уже стояли почти в середине толпы, потому что за их спинами народу все прибавлялось и прибавлялось. Слева от них стоял молодой парень в голубой застиранной рубашке и тяжелых рабочих штанах. На руках он держал симпатичную девочку лет шести-семи, которая с любопытством оглядывалась вокруг. Справа от них стоял старый рабочий, попыхивавший короткой трубкой. Молодой парень кричал вместе с остальными:

— Да, где твое разрешение? У тебя есть разрешение военной администрации?

Потом он повернулся и, обращаясь к Моске и старому рабочему, сказал:

— Из-за того, что мы проиграли войну, теперь нас любой может пинать ногами — даже эта свинья.

Моска, одетый в штатское, улыбнулся Гелле, довольный тем, что его приняли за немца.

Проповедник медленно простер руку к небу и торжественно провозгласил:

— У меня есть разрешение от нашего создателя!

Красное солнце, посылающее миру последние лучи, окрасило простертую к нему руку ало-розовым светом. Оно уже начало заваливаться за горизонт, и в мягких летних сумерках, точно в сказке, вдали вдруг проступили городские руины, ощетинившиеся на фоне неба, точно неровный строй копий.

Проповедник склонил голову в немой благодарности.

Потом он поднял лицо к небу и простер руки к толпе, символически принимая стоящих перед ним людей в свои объятия.

— Приидите к Иисусу Христу! — закричал он. — Вернитесь к Иисусу. Оставьте свои грехи. Бросьте пить. Перестаньте предаваться блуду. Перестаньте играть в азартные игры, гонясь за земным успехом. Поверьте в Иисуса и спасетесь. Вас наказали за грехи ваши. И наказание ваше пред вашим взором. Покайтесь, пока еще не поздно. Не грешите!

Оглушительный голос замолк, проповедник переводил дыхание. Толпа замерла и отхлынула чуть назад, отброшенная волной громового голоса, которым владел этот тщедушный человечек.

Он продолжал, громко крича:

— Каждый из вас пусть подумает о жизни, которой он жил до войны! Неужели вы не верите, что все страдания, все эти разрушения есть не что иное, как божье наказание за ваши грехи? А теперь юные девы блудят с вражескими солдатами, молодые отроки клянчат у них сигареты. Пуф-пуф! — Он изобразил губами затяжку, и его лицо исказила маниакальная ненависть. — По субботним дням люди отправляются в деревни красть или торговать. Храм господень стоит опустелый. Мы сами призываем на свои головы разрушение. Говорю вам: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь! — он теперь истерически выплевывал слова нескончаемым потоком. — Уверуйте в господа нашего Иисуса Христа, уверуйте в бога единого, уверуйте в бога, уверуйте в господа нашего единого Иисуса Христа.

Он остановился и потом угрожающим тоном прокричал, бросая слушателям в лицо резкие обвинения:

— Все вы грешники, все вы прокляты и обречены на адовы муки вечные! Я вижу на лицах у вас улыбки. Вам себя жаль. Но почему господь заставил нас так страдать? Вы задавали себе этот вопрос?

Кто— то из толпы, передразнивая его, выкрикнул:

— Это не господь нас наказал, это америкашки своими бомбардировщиками.

В толпе засмеялись. Человек на скамейке подождал, пока стихнет смех, и, вглядываясь в сумерки, указал на женщину в черном и дико, мстительно закричал:

— Ты, женщина, ты смеешься в лицо господу?

Где твои дети? Где твой муж? — потом он указал пальцем на молодого парня рядом с Моской. — Посмотрите! — обратился он к толпе, и все повернули головы туда, куда указывал его палец. — Вот еще один зубоскал, еще один молодой человек, надежда Германии. Его дитя страдает за его грехи, а он смеется над божьим гневом. Погоди, зубоскал, в лице твоего дитяти я вижу твое наказание.

Подожди. Смотри на свое дитя и жди. — С негодованием и ненавистью он стал указывать на другие лица в толпе.

Молодой парень поставил девочку на землю и попросил Геллу присмотреть за ней. Потом, расталкивая людей, он стал пробираться к проповеднику и выскочил прямо перед ним. Одним молниеносным ударом он свалил маленького проповедника на землю, надавил ему коленом на грудь, схватил его за волосы и стал колотить его птичьей головой о цементное покрытие парковой дорожки. Потом он поднялся.

Толпа рассеялась. Молодой парень взял свою дочку и пошел по парку прочь. И словно по мановению волшебной палочки большинство людей куда-то исчезли. Проповедник лежал без движения на земле.

Кто— то помог ему подняться. С его густых курчавых волос капала кровь, ручейки крови, струившиеся по лбу, застыли на лице красной маской.

Гелла отвернулась, а Моска взял ее под руку и повел по улице. Он заметил, что она сильно побледнела — наверное, подумал он, от вида крови.

— Лучше тебе сегодня посидеть дома с фрау Заундерс, — решил он и добавил, словно оправдываясь за то, что не вмешался:

— Это не наше дело.

Моска, Лео и Эдди Кэссин сидели в гостиной у Миддлтонов. Кроме реквизированной мебели, которая оставалась в квартире, все остальное было уже упаковано в деревянные ящики, выстроившиеся вдоль стен.

— Итак, вы в самом деле собираетесь поехать на Нюрнбергский процесс? — спросил Гордон у Лео. — Когда вы отправляетесь?

— Сегодня вечером, — ответил Лео. — Я хочу провести ночь в дороге.

— Ну, так задайте перцу этим сволочам там! — сказала Энн Миддлтон. — И если вам понадобится солгать, чтобы доказать, что они заслуживают того, что их ожидает, солгите!

— Мне не надо лгать, — возразил Лео. — Я еще все очень хорошо помню.

— Я должен попросить у вас прощения, — сказал Гордон, — за свое поведение в тот день, когда вы у нас были. Наверное, я вел себя с вами очень грубо.

Лео махнул рукой:

— Да нет же, я все понимаю. Мой отец был политический заключенный, коммунист. А моя мать — еврейка, вот почему меня посадили. Хотя мой отец был политический. Разумеется, после пакта Сталина — Гитлера он потерял веру. Он понял, что они оба друг друга стоят.

Профессора, сидящего в углу перед шахматным столиком с вежливой улыбкой на лице, это бестактное замечание испугало. С паническим чувством он заметил, что в Гордоне Миддлтоне зреет гнев, и, не желая быть свидетелем словесного излияния этого гнева, он поспешил уйти. Ярость приводила его теперь в уныние.

— Мне пора, — сказал он. — У меня скоро урок. — Он попрощался с Гордоном и Энн. — Позвольте пожелать вам приятного путешествия в Америку и всего вам хорошего. Мне было очень приятно с вами общаться.

Гордон проводил его до двери и радушно сказал:

— Надеюсь, вы не забудете писать нам, профессор. Я буду ждать ваших сообщений о том, что происходит в Германии.

Профессор склонил голову:

— Конечно, конечно.

Он уже твердо решил не поддерживать никаких контактов с Гордоном Миддлтоном. Любая связь с коммунистом, даже таким безвредным, может в будущем принести ему немало непредсказуемых несчастий.

— Подождите, подождите! — Гордон вернулся с профессором обратно в комнату. — Лео, я только что вспомнил, что профессор в конце недели собирается в Нюрнберг. Вы можете его подвезти или это не разрешено вашей организацией?

— Нет-нет, не стоит! — воскликнул профессор в сильном волнении. — В этом нет никакой необходимости.

— Мне это нетрудно, — сказал Лео.

— Нет, — сказал профессор. Теперь он уже был на грани истерики. — У меня есть билет на поезд, все в порядке. Пожалуйста, я же знаю, что для вас это большое неудобство.

— Хорошо, профессор, — сказал Гордон примирительно и повел его к двери.

Когда Гордон вернулся, Моска спросил:

— Чего это он так раскудахтался?

Гордон взглянул на Лео.

— Он очень щепетильный человек. Его сын военный преступник и обвиняется за какие-то мелкие преступления. Я не знаю, в чем дело, но знаю, что судит его германский суд, а не оккупационный трибунал, так что дело, вероятно, не очень серьезное. Наверное, он побоялся, что Лео об этом узнает и решит, что его сын работал в концлагере, а это, разумеется, вовсе не так. Ты же не будешь возражать, Лео?

— Нет, конечно, — ответил Лео.

— Вот что я вам скажу, — продолжал Гордон. — Завтра я к нему схожу. У меня будет время.

И скажу, что ты его подхватишь завтра вечером.

Как только он поймет, что ты все знаешь, он не откажется. Хорошо?

— Конечно, — ответил Лео. — Очень здорово, что ты заботишься об этом старике.

Энн Миддлтон бросила на него косой взгляд, но Лео вовсе не иронизировал. Он был абсолютно искренен. Она улыбнулась.

— Гордон всегда заботится о тех, кого он обращает в свою веру, — сказала она.

— Я вовсе не обратил его в свою веру, Энн, — возразил Гордон своим рокочущим низким голосом, — но, думаю, кое-что в его сознание я заронил. Он умеет слушать. — Гордон сделал паузу и тихо, но в то же время с легкой укоризной сказал:

— Вряд ли «обратить в свою веру» в данном случае удачное выражение.

Все молчали.

— Когда ты собираешься вернуться? — спросил Моска у Лео.

Лео усмехнулся:

— Не беспокойся, я не опоздаю.

— Куда? — удивилась Энн Миддлтон.

— Я собираюсь стать крестным отцом, — сказал Лео. — У меня и подарок уже есть.

— Как жаль, что я не увижу новорожденного! — сказала Энн. — И очень жаль, что Гелла не смогла прийти сегодня. Надеюсь, она не очень плохо себя чувствует?

— Не очень, — ответил Моска. — Она просто сегодня много ходила. Хотела прийти, но я отсоветовал ей выходить из дому.

— Да ладно уж, кто мы такие, в конце концов! — сказала Энн шутливо, но в ее голосе послышался упрек. Эдди Кэссин, безмолвно сидевший до сих пор в кресле в углу, открыл глаза. Он дремал. Он терпеть не мог ходить в гости к семейным парам. Видя чужих жен дома, в присутствии мужей, он их чуть ли не ненавидел, а Энн Миддлтон ему совсем не нравилась. Она всегда держалась независимо, обладала вздорным нравом и к нему относилась с насмешливым высокомерием.

Моска ухмыльнулся.

— Ты же знаешь, что я прав.

— Просто ее раздражает, что тебе наплевать на других, — сказал Гордон. — Хотел бы и я быть похожим на тебя — иногда.

Моска сказал:

— Гордон, может быть, сейчас неподходящий момент, но все же я рискну. Все на базе знают, что тебя отправляют домой, потому что ты состоишь в компартии. Я не силен в политике. Я пошел в армию еще совсем сопляком. И, наверное, в чем-то я до сих пор сопляк. Но я тебя уважаю, потому что у тебя и котелок варит, и ты не робкого десятка. Ты прекрасно понимаешь, как в этом мире все прогнило. Но, по-моему, ты не прав, потому что я не желаю верить никому, кто пытается заставить меня делать то, что хочет он, — неважно что.

Я включаю сюда и армию Соединенных Штатов, и коммунистическую партию, и Россию, и нашего хренова полковника, и так далее. — Он обернулся к Эдди Кэссину. — Ты можешь сказать, что я такое несу?

Эдди ответил сухо:

— Что ты его любишь, невзирая даже на то, что не пустил к нему Геллу.

Все захохотали.

Только Гордон не засмеялся. Его длинное лицо янки осталось бесстрастным, и он сказал Моске:

— Уж коли ты все это сказал, то я, пожалуй, тоже скажу тебе то, что уже давно собираюсь сказать, Уолтер. — Он помолчал, сцепив свои длинные костлявые пальцы. — Я знаю, что ты обо мне думаешь и что ты чувствуешь. И, возможно, ты тут ничего не можешь поделать. Ты вот говоришь, что я не прав, но у меня есть убеждения, которым я буду верен, что бы ни случилось. Я верю в человечество, верю, что жизнь на земле может быть прекрасной. И я верю, что этого можно достичь усилиями коммунистов. А ты строишь свой мир, только полагаясь на нескольких людей, которые тебе дороги. Поверь мне, это ущербный путь в жизни.

— Да? И почему же? — Моска склонил голову, и когда он снова посмотрел на Гордона, у него на лице выступили темно-красные пятна гнева.

— Потому что и ты, и эти люди находитесь во власти сил, о которых ты просто не хочешь задуматься. Ты несвободен, когда пытаешься сражаться, оставаясь на своем уровне, в своем узком кругу, на маленькой арене своей судьбы. И, когда ты сражаешься на этой арене, ты только навлекаешь ужасную опасность на людей, которые тебе дороги.

Моска ответил:

— Раз уж ты заговорил о силах, которые подчинили мою жизнь… Господи, неужели ты думаешь, я что-то об этом знаю? Я знаю, что ничего нельзя сделать. Но никому не дано мной манипулировать, никто не заставит меня поверить сегодня в одно, а завтра вдруг ни с того ни с сего поверить в прямо противоположное. И мне наплевать, правильно это или нет. Каждый день я слышу от фрицев, которые работают у нас на базе, или в офицерском общежитии, или в «Ратскелларе», что они только и ждут момента, когда смогут вместе в одних рядах идти воевать с русскими, и они ждут, что после этих слов я им сразу же отвалю сигарет.

А с той стороны, думаю, происходит все то же самое. Знаешь, чему я рад? — Он перегнулся через стол и обратил к Гордону свое раскрасневшееся от возбуждения и выпитого лицо. — Что теперь-то уж есть шанс, что все это взлетит на воздух. Все взлетят на воздух к едреной матери:

— Эй! Эй! — воскликнула Энн Миддлтон, захлопав в ладоши.

Эдди Кэссин засмеялся и вскричал:

— Черт побери, вот это речь!

Лео, казалось, был потрясен услышанным.

Моска расхохотался и сказал Гордону:

— Смотри, что ты заставил меня тут наговорить!

Гордон тоже улыбался, думая о том, что он, как всегда, забыл, насколько молод и горяч Моска и неожиданно в порыве юношеской незрелой откровенности с него слетает вся его невозмутимость.

И, пытаясь разрядить обстановку, он спросил:

— А как же Гелла и ребенок?

Моска не ответил. Энн встала, чтобы наполнить их стаканы, а Лео сказал:

— Да он только так говорит, а думает совсем иначе.

А Моска, словно не услышав этих слов, сказал Гордону:

— За них я отвечаю.

И один только Эдди Кэссин понял, что для Моски эти слова были как символ веры, которому он был готов следовать всю жизнь. А Моска улыбнулся, обведя всех взглядом, и повторил на сей раз шутливо:

— За них отвечаю я. — Он покачал головой. — Что может быть лучше?

— А почему ты с этим не согласен? — спросила Энн у Лео.

— Не знаю, — ответил Лео. — Я попал в Бухенвальд совсем молодым. Я встретил там отца, и мы довольно долгое время были вместе. Люди ведь разные. Да и Уолтер меняется. Я вот видел не раз, как он раскланивается — в буквальном смысле раскланивается при встрече со своими соседями-немцами.

Все засмеялись, а Моска раздраженно возразил:

— А я вот понять не могу, как это можно восемь лет просидеть в концлагере и быть таким, как ты, Лео. Да на твоем месте, если бы фриц на меня хотя бы косо посмотрел, я бы его мигом в больницу отправил. И, если бы мне хоть что-то сказали, что мне не по нраву, я бы им яйца отбил.

— Я попросила бы! — воскликнула Энн с притворным ужасом.

— Я этого не могу в тебе понять! — закончил Моска и усмехнулся, взглянув на Энн. Она-то использовала куда более крепкие выражения, торгуясь с «жучками» с черного рынка, которые ее обманывали.

Лео медленно сказал:

— Ты забываешь, что во мне течет немецкая кровь. И то, что делали немцы, они делали вовсе не потому, что они немцы, а потому, что они люди.

Это мне сказал отец. И, кроме того, сейчас у меня все хорошо, у меня новая жизнь, и я бы ее себе отравлял, если бы был жесток с другими.

— Ты прав, Лео, — подхватил Гордон. — Нам не нужны эмоциональные срывы, нам нужно во всем разобраться с точки зрения здравого смысла.

Нам необходимо трезво подходить к вещам и пытаться изменить мир, действуя логически. Так учит коммунистическая партия.

Он произнес это абсолютно искренне и без тени сомнения. Лео долго смотрел на него и потом сказал:

— Я знаю о коммунизме только одно. Мой отец был коммунистом. И лагерь не сломил его.

Но, когда в лагерь просочилось известие, что Сталин подписал пакт с Гитлером, мой отец этого не смог пережить — он умер.

— А что, если этот пакт был необходим для того, чтобы спасти Советский Союз? — спросил Гордон. — Что, если этот пакт был необходим, чтобы спасти мир от нацизма?

Лео склонился над столом и придержал рукой щеку, чтобы унять нервный тик.

— Нет, — ответил он. — Если моему отцу было суждено умереть так, как он умер, то мир не стоит спасать. Я понимаю, это эмоциональный, а не логический подход, который так ценит твоя коммунистическая партия.

В последовавшей за этими словами тишине все услышали, как наверху заплакал ребенок.

— Пойду поменяю пеленки, — сказал Гордон.

Жена одарила его благодарной улыбкой.

Когда он ушел, Энн сказала, обращаясь к Лео:

— Не обращайте на него внимания, — но таким спокойным тоном, чтобы присутствующие не приняли эти слова за упрек. Она вышла на кухню варить кофе.

Когда все стали расходиться, Энн сказала Моске:

— Забегу завтра попрощаться с Геллой.

Гордон обратился к Лео:

— Не забудьте о профессоре, ладно?

Лео молча кивнул, а Гордон добавил добродушно:

— Желаю вам удачи!

Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную. Энн сидела в кресле, погруженная в раздумья.

— Гордон, я хочу с тобой поговорить, — сказала она.

Он улыбнулся:

— Я тебя слушаю, — и почувствовал острый укол страха. Впрочем, он мог разговаривать с Энн о политике и не раздражаться, хотя она всегда с ним не соглашалась.

Энн встала и нервно прошлась по комнате.

Гордон смотрел на ее лицо. Он любил ее открытое скуластое лицо, прямой нос и светло-голубые глаза. Она была чисто саксонским типом, хотя, подумал он, чем-то походила на славянку. Интересно, может быть, между саксами и славянами были какие-то родственные связи. Надо будет почитать об этом.

Ее слова ударили его наотмашь. Она сказала:

— Тебе пора это прекратить, слышишь, пора прекратить!

— Прекратить что? — спросил Гордон невинно.

— Сам знаешь! — отрезала она.

Боль от внезапного осознания смысла сказанных ею слов и от того, что она посмела такое ему сказать, была столь велика, что он даже не разозлился — у него просто засосало под ложечкой, и он ощутил беспомощное отчаяние. Она посмотрела ему в лицо, подошла и опустилась около него на колени. Только когда они оставались вдвоем, она утрачивала всю свою силу и решительность, становясь нежной и смиренной.

Она сказала:

— Я же не сержусь, что ты потерял эту работу из-за того, что ты коммунист. Но что мы будем делать? Нам же надо подумать о ребенке. Тебе надо работать, Гордон, и зарабатывать. А так ты растеряешь всех своих друзей, если будешь так яростно спорить с ними о политике. Мы же не можем так жить, любимый, это же не может больше продолжаться!

Гордон встал со стула и отошел в сторону. Он был уязвлен в самое сердце — не потому, что она оказалась способной сказать ему такое, а потому, что она, самый близкий ему человек, так плохо его знает. Как она посмела подумать, что он может выйти из партии так, как кто-то может бросить курить или изменить диету! Но ему надо было ей что-то ответить.

— Я думаю о нашем ребенке, — сказал Гордон. — Вот почему я коммунист. Ты что же, хочешь, чтобы он вырос и познал все те же страдания, которые познал Лео, или стал таким, как Моска, которому наплевать на всех и каждого?

Мне очень не понравилось то, что он тут говорил в твоем присутствии, но ему же наплевать, хотя он и уверяет, что симпатизирует мне. Я хочу, чтобы наш сын жил в здоровом обществе, которое не отправит его ни на войну, ни в концлагерь. Я хочу, чтобы он рос в нравственном обществе. Вот за что я борюсь. А ты же знаешь, что наше общество прогнило насквозь, Энн, ты же знаешь это.

Энн встала и подошла к нему. Она уже не была нежной и смиренной.

Она заговорила, как ей показалось, просто и убедительно:

— Ты же не веришь, что в России происходят все эти ужасы, о которых у нас пишут. А я верю, хотя бы и отчасти. Нет, они не сделают жизнь моего сына безопасной. Я верю в свою страну, как люди верят в своих братьев и сестер. Ты всегда говорил, что это национализм. Не знаю. Ты готов идти на любые жертвы за свою веру, но я не готова платить за твою веру страданиями сына. Но, Гордон, если бы я была уверена, что ты им подходишь, я бы не пыталась тебе препятствовать. Но то, что случилось с отцом Лео, — это как раз то, что ждет тебя. Мне показалось, что он рассказал нам об этом для того, чтобы заставить тебя задуматься, это было предупреждение тебе. Или, что еще хуже, ты сам скурвишься. Тебе надо выйти из партии, надо выйти! — Ее широкоскулое лицо обрело упрямое выражение, и он знал, что это непоколебимое упрямство.

— Давай-ка определим, правильно ли я тебя понял, — начал Гордон медленно. — Ты хочешь, чтобы я получил хорошую работу, жил как добропорядочный буржуа и не подвергал опасности свое будущее, оставаясь членом партии. Так?

Она не ответила, и он продолжал:

— Насколько я понимаю, ты это говоришь из лучших побуждений. Ведь в основном у нас одинаковые взгляды. Мы оба хотим счастья своему сыну. Мы только расходимся в методах. Безопасность, о которой ты мечтаешь для него, носит временный характер, эта безопасность зависит только от милости капиталистов, которые управляют страной А я предлагаю… мы сражаемся за всеобщую и постоянную безопасность, безопасность, на которую не могут посягнуть единицы из правящего класса. Ты понимаешь?

— Ты должен с этим кончать, — сказала Энн упрямо. — Тебе надо с этим кончать.

— А если я не могу?

— Если ты не пообещаешь мне, что выйдешь из партии… — Энн остановилась, чтобы облечь свою мысль в слова. — Тогда я уеду с ребенком в Англию, а не в Америку.

Они оба испугались того, что она сейчас сказала, но Энн продолжала тихо, едва не плача:

— Я знаю, что, если ты дашь обещание, ты его сдержишь. Я тебе верю. — И в первый раз за всю их совместную жизнь Гордон разозлился на нее, ибо он понимал, что ее доверие оправданно: он никогда ей не лгал, никогда не нарушал данных им обещаний. Даже личную жизнь он подчинил своей новоанглийской совестливости. А теперь вот она использует его честность, чтобы поймать его в ловушку.

— То есть, проще говоря, — произнес Гордон раздумчиво, — если я не дам тебе обещания выйти из компартии, ты заберешь сына и уедешь в Англию. Ты меня бросишь. — В его голосе не было ни страдания, ни злобы. — А если я дам тебе такое обещание, ты поедешь со мной в Штаты.

Энн кивнула.

— Знаешь, а ведь это нечестно, — сказал Гордон, и теперь он не смог скрыть душевную боль.

Он подошел к стулу и опустился на него. Спокойно и хладнокровно он перебирал в уме все сказанное ими обоими. Он знал, что Энн сделает именно то, что только что пообещала сделать. Он знал, что не сможет выйти из партии и что если он даже выйдет из партии, то возненавидит жену; но он также знал, что не сможет отказаться от нее и ребенка, то есть, может быть, от нее и сможет, но не от ребенка.

— Я обещаю, — сказал он.

Он знал, что лжет. И, когда она со слезами облегчения на глазах подошла к нему, опустилась на колени, уткнулась ему головой в живот, он ощутил жалость и сострадание к ней и еще ужас от того, что он сделал. Ибо он живо представил себе все дальнейшее. В Америке она рано или поздно узнает, что он обманул ее, но, узнав об этом, она не покинет его, не имея ни денег, ни достаточной решимости уехать в Англию. Их привязанность друг к другу не ослабеет. Но теперь их жизнь будет замешена на ненависти, недоверии и презрении.

И до гробовой доски они будут ссориться, ссориться… Но он ничего не мог поделать. Он гладил ее длинные тяжелые волосы, которые, как и ее крепкое крестьянское тело, его всегда восхищали.

Он поднял ее широкоскулое, почти славянское лицо и поцеловал заплаканные глаза.

И подумал, что ничего не может поделать, и поцелуй, запечатленный на ее щеке, больно кольнул его в самое сердце.

Глава 15

В сумерках руины Нюрнберга были исполнены покойного величия, и казалось, что разрушение постигло город давным-давно в результате какого-то стихийного бедствия — пожара, землетрясения, наводнения, многолетних дождей и засухи, и сохранившиеся кварталы высились смолисто-черными истуканами, словно сама земля кровоточила, и спекшаяся лава образовала огромные курганы-могильники.

Лео ехал мимо развалин и впервые ощутил радость при виде такого запустения. В пригороде он остановился у небольшого побеленного дома, ничем не отличающегося от соседних. Он надеялся, что профессор уже собрался: ему не терпелось скорее покинуть Нюрнберг и убежать подальше от судебного процесса. Он дал свидетельские показания, ничего не утаивая, изложив известные ему факты и улики против охранников и «стариков» лагеря. Он встретился со многими знакомыми, с которыми сидел в Бухенвальде, и разделил с ними мрачное удовлетворение по поводу этого долгожданного акта отмщения. Но, странное дело, ему было не по себе от этих встреч с бывшими товарищами, словно они оказались не жертвами, а участниками какого-то постыдного действа, в котором они все были в равной мере повинны. Он попытался как-то объяснить это ощущение самому себе и понял, что просто не хотел общаться с людьми, которые помнили и разделяли с ним тогда все унижения, ужас и безнадежность жизни. Любое знакомое лицо, вызывавшее какие-то воспоминания, снова возвращало к жизни то далекое, о котором он старался забыть. Он нажал на клаксон, и сигнал джипа прорезал вечернюю тишину.

И почти сразу же он увидел худую тщедушную фигурку профессора, отделившуюся от дома и заспешившую по тропинке к джипу. Для профессора это приятная неожиданность, мрачно подумал Лео, и постарался держаться с ним повежливее.

— Как прошел ваш визит к сыну? Удачно? — спросил он.

— Да-да, очень удачно, — ответил профессор.

Он произнес эти слова вежливо, но апатично. Выглядел он плохо, под глазами темнели глубокие, круги, кожа серая, в губах ни кровинки.

Лео ехал медленно, и легкий ветерок приятно освежал лицо. Они могли пока разговаривать — потом, когда он прибавит скорость, на колючем ветру они уже не смогут произнести ни слова. Правой рукой он достал из кармана рубашки пачку сигарет, левой крепко держал баранку. Он предложил сигарету профессору. Профессор чиркнул спичкой, спрятал ее в ладони и наклонился, чтобы дать Лео прикурить, потом прикурил сам. После нескольких затяжек Лео сказал:

— Я знаю про вашего сына, один мой знакомый давал против него показания в прошлом месяце.

Он заметил, что рука профессора дрогнула, когда он подносил сигарету ко рту. Но старик ничего не сказал.

Лео заметил:

— Если бы я раньше это знал, я бы не привез вас сюда. — И тут же удивился, зачем же он везет обратно этого человека в Бремен.

Профессор, прислонившись к двери джипа, сказал с нервным возбуждением:

— Я и не хотел, чтобы вы мне помогали. Я знал, что так нельзя. Но герр Миддлтон уверил меня, что он вам все объяснил и вы согласились.

— Когда казнят вашего сына? — с жестоким злорадством спросил Лео и сразу же устыдился своих слов.

— Через несколько недель, — ответил профессор. Он выронил сигарету и нервно сцепил ладони. — Это было мое последнее свидание. — Он сидел и ждал слов соболезнования, надеясь, что Лео ничего не будет больше спрашивать. Лео молчал. Они ехали по широкому полю, над которым висел запах свежей травы и распустившихся листьев, не подернутых еще дорожной пылью. Джип еле тащился по дороге.

Лео, повернув голову, посмотрел на старика:

— Вашему сыну приговор вынес германский суд, его осудили за убийство немца, а не за преступления, которые он совершил как охранник в лагере. Это, право же, смешно. Вы никогда не сможете обвинить проклятых евреев "в том, что они убили вашего сына. И ненависть никогда не станет вашим утешением. Какая жалость!

Профессор опустил голову и смотрел на свои руки.

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, — тихо сказал он. — Поверьте, я же культурный человек.

— Ваш сын заслуживает смерти, — продолжал Лео. — Он чудовище. Если когда-либо человек заслуживал того, чтобы его лишили жизни, то ваш сын этого заслуживает. Вы знаете, что он творил?

Он уродливое порождение природы, без него мир станет лучше. Я говорю это с чистым сердцем. Вы знаете, что он творил? — Ненависть, звенящая в его голосе, клокотала у него в душе, и он не смог продолжать. Он повернулся к профессору и стал ждать ответа.

Но профессор не сказал ни слова. Он уронил лицо в ладони, словно пытался спрятаться от невыносимого бремени. Его трясло. Ни звука не вырвалось у него из груди, но все его маленькое тело раскачивалось взад-вперед, словно внутри его работал крошечный моторчик.

Лео подождал, пока пройдет приступ гнева, но когда жалость и сострадание уже совсем было изгнали ненависть из его души, он произнес про себя: «Нет-нет!» — и вспомнил отца, его высокую иссохшую фигуру и бритую голову, как он брел по гравийной дорожке, а Лео в концлагерной робе шел ему навстречу, не узнавая его, а отец вдруг остановился и спросил: «Что ты здесь делаешь?»

И Лео вспомнил тогда, как вспомнил сейчас: давным-давно в Тиргартене днем, когда он должен был быть в школе, его поймал отец и спросил у него тем же самым тоном: «Was machst du hier?»*

* «Ты что здесь делаешь?» (нем.)

Но только здесь, на гравийной дорожке, окаймленной побеленными каменными столбами с колючей проволокой, бегущей вдоль горизонта, отец, произнеся эти слова, заплакал, припав сыну на грудь. На куртке у отца была красная полоска, обозначающая политического заключенного, у сына — зеленая полоска, выдающая его принадлежность к еврейской нации. И Лео, вспомнив все это и только теперь осознав, что вытерпел его отец десять лет назад, чувствовал лишь презрение к этому старику, который сидел рядом с ним в джипе и расплачивался собственным горем за горе его отца. Этот хороший, образованный человек, умеющий отличать добро от зла, способный распознать трусость и бессилие, не пришел на помощь к его отцу. Он спал в мягкой постели, сытно ел — и получил эти блага лишь потому, что беспомощно пожимал плечами и с легким сердцем устранился от всего происходящего вокруг. Лео отвел взгляд от профессора и стал смотреть на дорогу и на зеленую долину, подернутую черными тенями ночи.

Он знал, что не сможет остаться в Германии, не сможет жить бок о бок с людьми, которых он даже не ненавидел, хотя эти люди заставили его провести все годы юности за колючей проволокой, выжгли ему на руке номер, который он будет теперь носить до самой могилы, убили его отца и его мать заставили бежать за тысячи миль прочь от родного дома, от чего у нее помутился рассудок и она умерла из-за того, что лишилась сна — буквально не могла уснуть.

А теперь вот в этой стране, с этими людьми он жил в мире и не исходил яростью, не поражал их огнем и мечом. Он спал с их дочерьми, дарил шоколад их детям, им самим давал сигареты, возил их в своей машине. И уже с презрением к самому себе Лео выдавил из души последнюю каплю жалости к этому старику. Он снял ногу с тормоза и развил бешеную скорость, желая поскорее добраться до Бремена. Профессор вытер лицо платком, скрючился, упершись ногами в пол джипа, и явно страдал от сильной тряски.

В эти ранние утренние часы на поля, мимо которых они проезжали, уже пролились первые проблески рассвета. Лео остановился у закусочной, построенной американцами на шоссе. Он повел туда профессора, и они сели за длинный деревянный стол. За столом, уронив голову на руки, спали солдаты-шоферы.

Они молча выпили кофе, но, когда Лео вернулся, неся очередную порцию кофе и несколько булочек, профессор заговорил — сначала медленно, потом быстрее, и его руки дрожали, когда он торопливо подносил ко рту чашку с кофе:

— Лео, вы не можете еще знать, что чувствует отец, насколько отец беспомощен. Я знаю все о своем сыне, и он даже признался мне еще кое в чем. Его мать умирала, когда он был на русском фронте, и мне удалось добиться для него увольнительной — он был героем, у него было немало наград, но он не приехал. Он написал, что увольнительную отменили. А теперь вот он мне рассказал, что уехал тогда в Париж. Ему хотелось немного развеяться. Он объяснил мне, что не чувствовал ни жалости, ни сострадания к матери. И вот тогда-то все и началось, он стал творить ужасные вещи. Но, — профессор сделал паузу, словно боялся продолжать, но продолжал еще более взволнованно:

— но как же это может быть, чтобы сын не оплакал смерть матери? Он ведь всегда был нормальным, как все другие мальчики, может быть, чуть привлекательнее, чуть умнее прочих. Я учил его доброте, душевной щедрости, учил его делиться со своими друзьями, верить в бога. Мы так его любили, я и его мать, мы не испортили его. Он был хорошим сыном. И даже теперь я не могу поверить в то, что он совершил, но он мне признался во всем. — Его обрамленные морщинами глаза наполнились слезами. — Он рассказал мне все и прошлой ночью плакал у меня на руках и говорил:

«Папа, я хочу умереть, я хочу умереть». Мы всю неделю вспоминали прошлую жизнь, и вот вчера он расплакался как ребенок и сказал, что хочет умереть.

Профессор осекся, и Лео понял, что у него на лице, наверное, написано омерзение, смешанное с невольной жалостью.

Профессор опять заговорил — тихо, рассудительно и несколько извиняющимся тоном, словно признавая, что его горе было вопиющим проявлением дурных манер. Он продолжал, медленно выговаривая каждое слово:

— Я мысленно перебираю все годы нашей жизни и пытаюсь понять, когда же это началось?

И не могу понять. Я ничего не нахожу. То, что он превратился в чудовище, произошло как-то само по себе. Ужасно так думать. После этой мысли жить не хочется. Вы назвали его чудовищем, Лео, и это правда. И ваш сын мог бы стать таким чудовищем. — Профессор улыбнулся, давая понять, что в свои слова не вкладывает никакого личного смысла, а просто теоретизирует, и эта улыбка на его лице с маской горя казалась усмешкой призрака, бескровные губы так уродливо искривились, что Лео склонился ниже над своей чашкой, чтобы не видеть лица профессора.

Эта улыбка словно высосала из него все силы, и старик опять разволновался.

— Я говорю вам эти вещи, потому что вы жертва. Мой сын и я тоже — мы причинили вам горе.

Что мне теперь сказать? Это было просто несчастное стечение обстоятельств, словно я вел машину и по неосторожности сбил вас. Без всякого умысла. Мой сын просто заболел ужасной болезнью вроде лихорадки, точно он прожил долгие годы на болотах, вы можете это понять? Он должен умереть от этой болезни. Но я верю, что, несмотря ни на что, он хороший. Я верю, что он хороший. — Профессор заплакал и заговорил громко, истерически:

— Бог сжалится над ним, бог сжалится над ним!

Один из спящих солдат поднял голову от стола и крикнул:

— Заткнись, бога ради!

Профессор замолк. Лео сказал:

— Давайте вздремнем немного и потом поедем дальше. Только сначала покурим.

Выкурив по сигарете, они положили лица на ладони, и профессор тут же заснул, а Лео не смог.

Он поднял голову и стал смотреть на румяные булочки, разбросанные по замызганному столу.

На боках алюминиевого чана с кофе играли золотые блики — отсвет горящих под потолком лампочек. Ему не было жалко старика: он просто не мог чувствовать к нему жалости. Его собственное страдание, вошедшее в плоть и кровь, выработало в нем иммунитет к чужому горю. Но он знал теперь, как горевали о нем мать и отец, — это было жестокое страдание. Сквозь подступивший сон в его усталом сознании возникло мутное видение бесконечной вереницы злодеев, осуждаемых на смерть в полном соответствии с юридическими нормами, и эти смерти расползались, как эпидемия, заражали миллионы безвинных людей. Так было и так будет — и, уронив голову на доски стола, он сонно размышлял о чудесном разрыве этого порочного круга, когда после каждой казни родственникам осужденных будут давать маленькую таблетку забвения. И, уже погрузившись в сон, он окунул длинную стальную иглу в чан с кофе и высосал оттуда золотые блики, потом выпустил их в пробирку с черной жидкостью, смешал и всадил иглу профессору в шею, всадил глубоко, пока игла не ткнулась в кость, и впрыснул жидкость из шприца. Профессор повернул к нему свое лицо, на котором застыло выражение покорной благодарности.

Они проснулись на рассвете и отправились в долгий путь до Бремена, вступая в разговор лишь по необходимости. Дневное солнце уже начало клониться к западу, когда они въезжали в предместья Бремена, и Лео вскоре притормозил у дома, где жил профессор.

Лео специально заставил мотор зареветь, чтобы не слышать слов благодарности старика, и быстро уехал. Он замерз, устал, но спать ему не хотелось.

Он поехал через весь город, мимо полицейского управления, потом по Шваххаузеру и свернул на Курфюрстеналлее. Он медленно ехал по извилистой длинной улице, обсаженной деревьями, и солнце и свежий ветерок освежили его. Подъехав к офицерскому общежитию, он снял ногу с педали газа и въехал на тротуар так, что левые колеса джипа остались на мостовой, а правые — на тротуаре. Он стал подгонять машину к дереву, но джип двигался быстрее, чем ему казалось, и от толчка в ствол его голова дернулась назад. Он чертыхнулся, откинулся на спинку и закурил, потом дал три сигнала.

Окно распахнулось, но вместо Геллы на улицу выглянула фрау Заундерс.

— Фрау Моски нет. Ее утром увезли в госпиталь. Преждевременные роды.

Лео от неожиданного известия даже привстал.

— Как! С ней все в порядке?

— Все отлично, — ответила фрау Заундерс. — Родился мальчик. Роды прошли удачно. Герр Моска сейчас там.

Лео не стал ей ничего говорить, развернулся и помчался в городской госпиталь. По пути он остановился у офицерского клуба и дал немцу-привратнику пачку сигарет за большой букет цветов, который тот нарвал для него в саду.

Глава 16

Моска услышал, как из соседнего кабинета Инге зовет его к телефону. Он вошел и взял трубку.

— Герр Моска, это фрау Заундерс. Час назад вашу жену увезли в госпиталь. По-моему, у нее начались роды.

Моска помолчал, оглянувшись на Инге и Эдди, словно они могли подслушать его разговор.

Но они оба были поглощены работой.

— Но ведь это на две недели раньше срока, — сказал Моска и увидел, как Эдди и Инге тотчас оторвались от бумаг и взглянули на него.

— Это роды, — повторила фрау Заундерс. — Сегодня утром, когда вы ушли, у нее начались схватки. Я позвонила в госпиталь, и за ней прислали санитарную машину.

— Хорошо, — сказал Моска. — Я еду.

— Позвоните мне, когда что-нибудь выясните, — попросила фрау Заундерс.

— Обязательно, — ответил Моска, и, прежде чем он положил трубку, фрау Заундерс добавила:

— Она просила вам передать, чтобы вы не волновались.

Эдди Кэссин поднял брови, когда Моска сообщил ему новость, позвонил в гараж и вызвал машину.

Когда подъехал джип, Эдди сказал:

— Встретимся в «Ратскелларе» за ужином, если сможешь приехать. И позвони мне, если что-нибудь понадобится.

— Может быть, это еще не роды, — сказал Моска. — Она большая паникерша.

— Она молодец, — сказал Эдди уверенно. — Конечно же, она рожает. Иногда это случается.

Я уже через все это прошел, — он пожал Моске руку и заключил:

— Считай, тебе повезло.

По пути в город Моска стал по-настоящему нервничать. Внезапно он испугался, что она неизлечимо больна, и попросил шофера:

— Скорей!

Шофер возразил:

— У меня инструкции. Я знаю правила дорожного движения.

Моска бросил шоферу полную пачку сигарет на колени. Джип с ревом понесся быстрее.

Городской госпиталь занимал несколько кирпичных зданий в большом парке с множеством тропинок и зеленых лужаек. Парк был окружен железным забором, увитым плющом, который скрывал колючую проволоку. Вдоль всего забора на равном расстоянии друг от друга виднелись железные калитки. Но главный въезд для посетителей был широким, и сквозь ворота свободно могли проехать даже грузовики. Джип въехал в главные ворота и медленно двинулся по аллее, осторожно огибая бредущих немцев.

— Узнай, где родильное отделение, — попросил Моска шофера.

Джип остановился. Шофер перегнулся через дверь и спросил у проходящей мимо медсестры дорогу, потом отпустил тормоз. Моска откинулся на спинку сиденья и, пока они медленно колесили по территории госпиталя, уговаривал себя успокоиться.

Теперь он попал в немецкий мир. Тут не было ни военных мундиров, ни знаков различия, ни армейских машин — кроме той, в которой они ехали. И вокруг были одни враги — их одежда, их речь, их походка. Вся здешняя атмосфера была вражеской. Из окна джипа он видел на заборе железные колючки, ощетинившиеся на внешний мир. Здание родильного отделения стояло около забора.

Моска вошел в кабинет, где сидела пожилая медсестра. У стены рядом с ее столом стояли двое в американских военных комбинезонах, но в вермахтовских фуражках с высокой тульей. Это были водители санитарных машин.

— Я ищу Геллу Брода, она поступила сегодня утром, — сказал Моска.

Медсестра раскрыла регистрационную книгу.

На какое-то мгновение Моска испугался, что она сейчас скажет: «Нет» — и его страхи оправдаются.

Но она посмотрела на него и улыбнулась:

— Да. Подождите, я сейчас узнаю.

Пока она разговаривала по телефону, один из водителей обратился к Моске:

— Мы ее привезли, — и оба улыбнулись ему.

Он вежливо улыбнулся им в ответ и понял, что они ждут от него сигарет в знак благодарности.

Моска полез в карман, но оказалось, что он отдал водителю джипа последнюю пачку. Он пожал плечами и стал ждать, что скажет медсестра.

Она положила трубку.

— У вас мальчик.

Моска нетерпеливо спросил:

— С моей женой все в порядке? — И сразу смутился, услышав, что он произнес слово «жена».

— Да, конечно, — ответила сестра. — Если хотите, можете подождать здесь и через час вы ее увидите. Она сейчас спит.

— Я подожду, — ответил Моска.

Он вышел на улицу и сел на деревянную скамейку у входа.

Кирпичная стена была вся увита плющом. Он чувствовал аромат цветов из сада, терпкую сладость, смешанную с красноватым сиянием полуденного солнца. Медсестры и врачи в белых халатах сновали взад-вперед по зеленой траве лужаек и входили в красное кирпичное здание. Все вокруг было чисто, опрятно, нигде на земле не было видно свежих шрамов войны. Прозрачный воздух наполнился чириканьем недавно родившихся птенцов и звоном невидимых насекомых. Его охватило ощущение полного покоя, тихого благополучия, словно железный забор наглухо отгородил этот клочок земли от шума, грязи и смрада разрушенного города.

Из здания вышли оба водителя санитарной машины и подсели к нему. Эти сволочи не отстанут, подумал Моска. Ему смертельно хотелось курить.

Он повернулся к одному из них и спросил:

— Есть закурить?

Они оторопели, у того, кого он спросил, буквально челюсть отвалилась. Моска усмехнулся:

— У меня с собой нет. Я оставлю для вас пару-тройку пачек, когда еще раз приеду.

Шофер вытащил из кармана темную пачку немецких сигарет и протянул Моске со словами:

— Если хочешь такую, то…

Моска закурил и, сделав одну затяжку, закашлялся. Оба водителя захохотали, и тот, кто дал ему сигарету, сказал:

— К ним надо привыкнуть.

Но после первой неудачной затяжки сигарета показалась Моске даже приятной. Он откинулся на спинку скамейки и подставил лицо лучам полуденного солнца. И только теперь почувствовал усталость.

— Как она себя чувствовала, когда вы ее везли? — спросил он с закрытыми глазами.

— Нормально, как все, — ответил шофер, давший ему закурить. На лице у него было добродушное выражение: эта вечная полуулыбка, похоже, никогда не слезала с его губ. — Мы их сотнями возим, так что не беспокойся.

Моска открыл глаза и взглянул на него.

— Не слишком-то приятная работа — возить каждый день женщин, которые кричат и стонут. — И почувствовал отвращение к обоим только за то, что те видели несчастную, беспомощную Геллу и что на какое-то время она стала добычей их рук.

Водитель ответил:

— Нет, очень даже здорово возить людей, которые издают какие-то стоны. На фронте я работал в похоронной команде. Мы ездили на грузовике по полю и собирали убитых. Зимой трупы совсем были закоченевшие, так что приходилось складывать их, как поленья, ровными штабелями.

Иногда удавалось чуть согнуть им руки и зацеплять за согнутые руки соседей, чтобы они не рассыпались, когда штабель получался слишком высоким.

Другой шофер встал со скамейки и скрылся в дверях.

— Он уже наслышался этих рассказов, — пояснил немец. — Он служил в люфтваффе, летал на бомбовозах. Ему кошмары снились неделями. Да, так вот я и говорю… Летом было просто ужасно.

Ужасно! До войны я упаковывал фрукты, в ящики — может, поэтому-то меня и направили в похоронную команду. Я складывал в ящики апельсины, импорт там всякий, и часто попадались гнилые, поэтому приходилось их перебирать и заново упаковывать. Гнилые я бросал в мусорный ящик и уносил домой. Так вот летом то же самое происходило с мертвецами. Они были полусгнившие, осклизлые, и их приходилось класть друг на друга.

Получался такой высоченный кузов гнилья. Так что нынешняя работа — просто прелесть. А там, летом ли, зимой ли, мы работали молча — ничего интересного, сами понимаете. — И он широко ухмыльнулся.

Моска подумал: ну и сукин же ты сын! Этот парень ему почему-то понравился, хотя он и почувствовал, что тот изо всех сил старается к нему подлизаться.

— А я люблю поболтать, — продолжал немец, — так что мне моя работа на фронте не нравилась. Не то что здесь — тут одно удовольствие.

Сиди рядом с женщиной — она в крик, а я ей: кричи, кричи, все равно никто не услышит. Когда они плачут, как ваша жена, я говорю: плачь, плачь, легче станет. У кого есть дети, те должны привыкнуть к слезам. Это моя шуточка. Я никогда не повторяюсь. Я всегда им рассказываю что-нибудь новенькое и никогда ничего не выдумываю Так, говорю с ними, только лишь бы им не было одиноко. Словно я ихний муж.

Моска прикрыл глаза:

— Почему плакала моя жена?

— Слушай, это же чертовски больно! — Немец постарался изобразить укоризну, но ему удалось только состроить добродушную гримасу, словно сама фактура его лица не позволяла ему принять иное выражение. — Она плакала от боли, но это ничего: ты бы видел, какая она была счастливая.

И я тогда подумал: вот счастливчик ее муж. Я ей этого не сказал, я просто не мог ничего тогда сказать. Я вытер ей лицо влажным полотенцем — она из-за схваток сильно вспотела и здорово наплакалась. Но, когда она выходила из моей «санитарки», она мне улыбнулась. Да нет, с ней все было в ажуре, мне и не понадобилось ей что-то там рассказывать.

Сзади раздался стук в оконное стекло, шофер обернулся, медсестра подавала ему знаки, приглашая зайти. Немец ушел, и через несколько минут оба водителя вышли на улицу. Немец пожал Моске руку:

— Ну, всего! Не забудь про наши сигареты, когда приедешь сюда снова.

Они забрались в санитарную машину и медленно поехали к главным воротам.

Моска снова закрыл глаза, откинулся назад и под согревающими лучами июньского солнышка задремал. Когда он проснулся, ему показалось, что он спал довольно долго, даже со сновидениями. За спиной опять стучали по стеклу. Он обернулся и увидел, что его зовет сестра.

Она сказала ему, на какой этаж и в какую палату идти, и он пулей взлетел на третий. Подойдя к палате, он увидел в коридоре длинный стол на колесиках, на столе лежали в рядок около двух десятков белых сверточков, которые издавали оглушительный ор. Один из этих сверточков был его сын, и он стал заглядывать им в личики. Из палаты вышла сестра и собралась укатить стол.

— Вы можете войти, — сказала она ему.

Он толкнул дверь и вошел в просторную квадратную палату с зелеными стенами, где стояло шесть кроватей. Среди лежащих в палате женщин Геллы он не увидел. Но потом в углу он заметил кровать настолько низкую, что она была почти вровень с полом.

Она лежала на спине с открытыми глазами, смотрела на него и была такой красивой, какой он ее никогда прежде не видел. Ее губы были красные, цвета крови, а лицо белое, как простыня, с двумя розовыми пятнами на щеках. Глаза ее сияли, и если бы она не была столь непривычно безжизненна и неподвижна, трудно было предположить, что лишь несколько часов назад она произвела на свет дитя. Не забывая о присутствии чужих людей, он подошел к ней, наклонился и собрался поцеловать в щеку, но она повернула голову, и его губы встретились с ее губами.

— Ты рад? — прошептала она. Ее голос был хриплым, словно она сильно простудилась.

Моска улыбнулся и молча кивнул.

— Он такой красивый и такой волосатенький, — прошептала она. — Как ты.

Не зная, что сказать, он стоял и удивлялся, почему все, что произошло, доставляло ей такую радость, а его совершенно не трогало.

Вошла сестра и сказала:

— Все, на сегодня хватит, пожалуйста, вы можете приехать завтра в часы для посещений.

Моска склонился над Геллой и сказал:

— Завтра приду, ладно?

Она кивнула и повернула к нему щеку, чтобы он ее поцеловал.

В коридоре сестра спросила, не хочет ли он посмотреть на ребенка, и они пошли к стеклянной стене в конце коридора. У стены стояло несколько мужчин. Они смотрели через стекло на новорожденных, которых по очереди поднимала и показывала разбитного вида няня, явно получавшая удовольствие от этих манипуляций, как и от реакции счастливых пап. Она открыла крошечное окошко в стеклянной стене, и сестра сказала ей: «Ребенок Брода». Няня ушла и вернулась с маленьким свертком. Она откинула полог с личика и гордо подняла ребенка над головой.

Моска был потрясен уродством этого существа. Он впервые в жизни видел новорожденного.

Все личико было в морщинах, крошечные черные глазки почти закрыты, но все равно метали злобные взгляды на окружающий враждебный мир, а над его головой, напоминая драную шаль, топорщились клочки черных волос, словно у какого-то дикого животного.

Рядом с Моской маленький лысый немец восторгался другим ребенком, которого через стеклянную стену показывала ему другая няня. Моска с облегчением увидел, что и тот ребенок мало чем отличается от его собственного. Немец воркующе восклицал:

— Ох, какой миленький, какой махонький! — и причмокивал при этом и корчил страшные гримасы, пытаясь добиться какого-нибудь ответного жеста от новорожденного. Моска с изумлением наблюдал эту сцену, потом стал вглядываться в своего ребенка, пытаясь испытать хоть какие-то эмоции, и подал няне знак, чтобы она унесла сверток обратно. Няня одарила его долгим свирепым взглядом — ведь она нетерпеливо ждала проявления его отцовских чувств.

«Пошла-ка ты на… няня», — подумал Моска.

Он сбежал по лестнице и пошел по территории госпиталя к воротам. Он увидел, как Лео медленно пробирается на джипе сквозь толпу выходящих из ворот немцев. Он остановился около джипа, перешагнул через свернутый брезентовый верх и спрыгнул на переднее сиденье. Он увидел на коленях у Лео огромный букет цветов, и, когда их холодный терпкий аромат ударил ему в ноздри, он вдруг успокоился и почувствовал себя счастливым.

Когда они наконец встретили Эдди в «Ратскелларе», тот был уже пьян. Он сказал Моске:

— Почему ты, сукин сын, не позвонил? Я заставил Инге названивать в госпиталь, и мне все сказали. Потом звонила твоя хозяйка, я и ей все рассказал.

— О боже, я забыл! — сказал Моска с глупой улыбкой.

Эдди обхватил его за плечо:

— Поздравляю! Сегодня мы это дело отметим.

Они поужинали, а потом пошли в бар.

— Ну, кто заказывает выпивку — мы или Уолтер? — спросил Лео, словно от этого многое зависело. Эдди обвел всех отеческим взглядом:

— Сегодня за все плачу я. Насколько я знаю Уолтера, от него даже сигары не дождешься.

Взгляните на это печальное лицо!

— Господи! — сказал Моска. — Да как же я могу чувствовать себя счастливым отцом, если мы еще не женаты. Ребенка там даже называют по фамилии Геллы. Ну и дураком же я себя ощущал. Я уж даже решил сразу подать заявление.

— Ну вот, — сказал Эдди. — У тебя еще впереди три месяца. А потом, спустя месяц после свадьбы, можете отправляться в Штаты. Ты что же, хочешь бросить эту халяву?

Моска поразмыслил над его вопросом.

— Думаю, я смогу все бумаги оформить, но с браком повременить. Я просто хочу, чтобы все было на мази. Так, на всякий случай.

— Это ты можешь, — согласился Эдди. — Но ведь рано или поздно тебе придется возвращаться.

Теперь, когда Миддлтоны отвалили, где ты будешь доставать нормальную еду для жены и ребенка? — он пристально поглядел на Моску. — Ты уверен, что тебе надо возиться с бумагами? Ты что, уже готов к отправке домой?

Моска обратился к Лео:

— А как ты? Уже решил куда — в Палестину или в США?

— Мне и здесь неплохо, — сказал Лео. И подумал о профессоре. — Но скоро придется принимать решение.

— Тебе надо ехать со мной, — сказал Моска. — Ты можешь первое время пожить вместе с нами.

То есть если я найду жилье.

Эдди спросил с любопытством:

— А что ты будешь делать в Штатах?

— Не знаю, — сказал Моска. — Думаю, может; пойду в колледж. Я же необразованный: пошел в армию прямиком из школы. — Он усмехнулся. — Вы не поверите, но я отлично учился. Но все же решил пойти в армию. Эдди, ты же знаешь почему, ты же сам мне вкручивал мозги, когда мы с тобой тянули солдатскую лямку. А теперь я хочу понять, что вообще происходит. — Он помолчал, пытаясь найти правильные слова. — Иногда мне хочется взять пулемет и крушить все вокруг, но я сам не знаю, кого надо крушить. Иногда кажется, что меня несет прямиком в западню. Как теперь.

Только я хочу что-то предпринять — бац! — нельзя.

Не позволяют. А ведь это мое личное дело. Я вот, к примеру, не могу жениться на немке. Ну ладно, я-то понимаю, почему армейские против этого. Мне наплевать на фрицев, но вот тут ничего не могу поделать. Ну, ладно,… с ним! — И он выпил.

— Знаете, — продолжал он, — в детстве мне казалось, что люди такие замечательные. У меня ведь были какие-то представления о мире, а теперь я уже и вспомнить не могу, что там было. В уличных драках я все воображал себя этаким героем — как в кино: всегда дрался честно, никогда не бил лежачего. Чудак, да? Но это все оказалось не взаправду. Теперь кажется, что та моя жизнь до армии была нереальной. Вот так же казалось раньше — что война никогда не кончится. Ведь мы знали, что потом придется воевать с Японией, а потом найдется еще кто-нибудь, с кем придется воевать. Может, русские. Потом, может, и марсиане. В общем, всегда будет кто-то, так что домой вернуться не удастся. И вот сейчас впервые за все время я поверил, что все и в самом деле закончилось, что мне надо возвращаться домой, в ту вымышленную жизнь или что там было. И надо опять начинать учиться…

Лео и Эдди смотрели на него с изумлением.

В первый раз Моска говорил с ними столь искренне о своих переживаниях, и их удивила инфантильность его души, таившейся под маской худощавого, смуглого, почти жестокого лица. Лео сказал:

— Не бери в голову, Уолтер. Вот начнется у тебя нормальная жизнь — жена, ребенок, — и все будет о'кей.

— Да хрен ли ты знаешь? — с пьяной злобой спросил вдруг Эдди. — Просидел восемь лет в концлагере без бабы. Хрен ли ты знаешь?

Лео ответил тихо и презрительно:

— Я знаю одно. Ты сам отсюда никогда не выберешься.

Эдди обалдело посмотрел на него.

— Ты прав, — сказал он. — Черт тебя побери, но ты прав. Я же написал жене, чтобы она приезжала с ребенком, и все — иначе мне вечно придется торчать на этом проклятом континенте. Она моя единственная надежда. Но она спит со своим шефом и думает, что я об этом не знаю. Но я-то ее вычислил!

Лео сказал Моске:

— Может быть, я поеду с тобой. Впрочем, кто знает, что к тому времени случится. Не могу же я тут оставаться вечно. Может быть, наши делишки на черном рынке дадут нам какую-никакую прибыль, и мы сможем вместе начать свой бизнес, а ты еще и в колледже будешь учиться — как тебе такая перспектива?

— Это правильно, — вмешался Эдди. — Откройте с Лео бизнес, и ты не прогадаешь, Уолтер. — Он улыбнулся и увидел, что они его не поняли, а может, и не услышали, потому что под действием спиртного его язык еле ворочался. Ему стало стыдно. — Да вы, ребята, фантазируете, — добавил он и догадался, что разозлился потому, что они вот планируют что-то вместе и собираются его тут бросить, без всякого, правда, злого умысла, а просто полагая, что ему тут суждено остаться. И вдруг ему стало их обоих жалко. Лео — из-за его наивных представлений об окружающем мире, Моску — из-за того, что тот, испытывая неодолимую ярость, что бушует под маской его внешне бесстрастного и надменного смуглого лица, ведет, как ему кажется, нескончаемую битву со всем и вся, битву с единственной целью сохранить хоть какую-то связь с миром, хоть какую-то опору в жизни, цепляясь за тонкую, непрочную ниточку… И еще Эдди охватила глубокая пьяная жалость к самому себе. И, к удивлению Лео и Моски, он уронил голову на стол и зарыдал. Через мгновение он уснул.

Глава 17

Тучный Вольф с трудом спустился в подвальную квартиру и утомленно вздохнул, радуясь, что наконец-то укрылся от палящего летнего солнца.

Он сегодня изрядно устал: после месячного отпуска у него накопилось много работы. Они с женой ездили в Баварию к ее сестре — это был их последний визит перед отъездом в Штаты. Он пошел прямо на кухню, где Урсула готовила ужин.

— У них родился мальчик, — сообщил он.

Урсула, обернувшись к нему, радостно воскликнула:

— Да это же здорово! Гелла как раз и хотела мальчика. Она уже выписалась из госпиталя?

Я хочу навестить ее.

— Она родила сразу же после нашего отъезда, — продолжал Вольф. — У нее были преждевременные. Она уже три недели как дома. — И подумал: они же едва знакомы, а Урсула так за нее рада. У него всегда теплело на душе при известии о рождении у кого-то из знакомых ребенка. Он сам очень хотел детей — вот только все устроится и… Дети — единственная надежная штука на свете. Он уж научит их, как постоять за себя. Его дети будут самые смекалистые в округе, они будут знать, что почем в этой жизни.

— Ничего не слышно о наших брачных документах? — спросила Урсула.

— Они еще не вернулись из Франкфурта, — ответил Вольф.

Это было ложью. Все бумаги уже лежали в столе его рабочего кабинета на военно-воздушной базе. Но, если бы Урсула об этом узнала, она стала бы настаивать на немедленном оформлении брака, и им бы пришлось уехать из Германии спустя месяц после бракосочетания. Но он хотел здесь задержаться еще на несколько месяцев, чтобы довести до конца свои дела.

За спиной раздался голос отца Урсулы:

— А, Вольфганг, наконец-то вернулся!

Вольф обернулся.

— Тебе звонили. Надо срочно связаться с человеком по имени Хонни.

Старик вернулся из амбара, любовно прижимая к груди здоровенный кусок окорока. Он положил его на кухонный стол и стал отрезать тонкие ломтики, чтобы пожарить на них картошку.

Что хорошо, то хорошо, подумал Вольф с кривой усмешкой, старик — неплохой помощник в доме. И спросил:

— Этот человек просил что-нибудь передать?

— Нет, — ответил отец Урсулы. — Но он сказал, что дело неотложное и важное.

Вольф пошел к себе в спальню и набрал номер.

На другом конце провода сказали: «Алло» — и он узнал голос Хонни.

— Это Вольфганг.

Хонни заговорил возбужденно, на высоких тонах и как-то по-женски:

— Очень хорошо, Вольфганг, что ты сразу позвонил. Помнишь, зимой ты говорил о нужном тебе контакте. Он появился.

— Ты уверен, это то, что надо? — спросил Вольф.

Хонни успокоился и заговорил тише:

— У меня достаточно оснований, чтобы так считать. — Он сделал ударение на слове «оснований».

— Ну что же, — сказал Вольф, — очень хорошо. Я буду у тебя через час. Ты можешь устроить мне с ним встречу?

— Через два часа, — ответил Хонни.

— Отлично, — сказал Вольф и положил трубку.

Он крикнул Урсуле, что ужинать не будет, и поспешил на улицу. Захлопывая входную дверь, он услышал ее недовольное восклицание. Он успел на отъезжавший трамвай, на бегу вскочив на подножку.

Вольфа охватило нервное возбуждение. Он уже утратил всякую надежду на то, что это дело выгорит, и за все эти месяцы вспоминал про него лишь тогда, когда Моска в очередной раз подтрунивал над ним. Но теперь, кажется, все складывалось как нельзя удачно. Брачные бумаги оформлены, можно покупать билеты на самолет — к черту бесплатные проездные документы для госслужащих!

И это будет лучшим решением проблемы со стариком. Урсула уже затрахала его просьбами взять в Штаты и отца, а он про себя покатывался со смеху. Ему приходилось постоянно врать ей, он обещал, что приложит максимум усилий. Он даже был доволен тем, что старик жил в постоянном напряжении. Старика, правда, здорово отмутузили, когда он попытался облапошить каких-то «жучков» на черном рынке. Ему пришлось провести неделю в больнице. С момента возвращения старик безвылазно сидел дома и, как огромная мышь, жадно поедал гигантский двадцатифунтовый окорок, прикончив его за неделю. Он мог слопать три или четыре утки за один присест или целого гуся за воскресенье. За последние два месяца он поправился, наверное, фунтов на сорок. Морщинки у него на лице расправились, щеки налились жиром, и ему пришлось даже расставить старые, пошитые еще до войны костюмы, чтобы в них поместилось его округлившееся брюшко.

Он, вероятно, единственный толстенький фриц во всем Бремене, думал Вольф, единственный, кто мог бы позировать для пропагандистских плакатов с изображением довольных, веселых немцев, олицетворявших благополучную жизнь в зоне американской оккупации. Да он, может быть, самый упитанный фриц во всей Германии! Чертов оглоед! Двадцатифунтовый окорок умял за три дня! Господи всемогущий, ну и аппетит!

Вольф спрыгнул с трамвая на углу Курфюрстеналлее, быстро миновал Метцерштрассе и зашагал в направлении белого каменного дома, где жил Моска. Хотя солнце уже клонилось к закату, в воздухе все еще была разлита дневная жара, и Вольф старался идти в тени окаймлявших проспект деревьев. Он надеялся, что застанет Моску дома, а если нет, то у него еще оставалось время, чтобы поискать его в «Ратскелларе» или в клубе. По телефону об этом говорить не стоило.

Вольф открыл калитку садика перед домом, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Ему открыл Моска. На нем были только легкие полотняные штаны и тенниска, в руке он держал жестянку пива.

— Заходи, Вольф, — сказал Моска.

Они пошли по коридору в гостиную. Фрау Заундерс сидела на диване и читала журнал. Гелла качала кремовую коляску, которая заменяла колыбель. Ребенок плакал.

Вольф поздоровался с хозяйкой и, хотя надо было поторапливаться, заглянул за полог коляски и сказал несколько приятных Гелле слов о ребенке. Потом обратился к Моске:

— Можно с тобой перекинуться парой слов, Уолтер?

— Конечно, — ответил Моска. Не выпуская из рук банку пива, он проводил Вольфа в спальню.

— Слушай, Уолтер, — начал Вольф взволнованно, — наконец что-то наклевывается. Я нашел концы этого дела с украденными купонами. Сегодня я встречаюсь с человеком, чтобы обсудить детали. Я хочу, чтобы ты пошел со мной, — вдруг все сразу завертится. Ладно?

Моска глотнул из банки. Из соседней комнаты доносились голоса фрау Заундерс и Геллы, чью беседу нарушало монотонное хныканье ребенка.

Это известие было для него неожиданным и малоприятным. Он уже давно решил выйти из игры, и теперь ему совсем не хотелось ввязываться в это дело.

— Знаешь, Вольф, я в эти игры больше не играю, — сказал Моска. — Тебе придется искать другого компаньона.

Вольф уже стоял у двери, но при этих словах Моски резко обернулся к нему, и его белое лицо исказила гримаса ярости.

— Что за хреновину ты несешь, Уолтер? — воскликнул Вольф. — Мы всю зиму трудились как проклятые, и вот теперь, когда все на мази, ты даешь задний ход! Это очень нехорошо, Уолтер.

Так не пойдет.

Моска с ехидной усмешкой смотрел на возбужденно-гневное лицо Вольфа. Возникшее вдруг чувство презрения к алчному толстяку было хорошим поводом для самооправдания: он-то понимал, что подложил Вольфу большую свинью своим отказом. Но он даже злорадствовал, что этот тестолицый гад оказался в полном дерьме.

— Какого черта, Вольф! — сказал он. — Мы же не гангстеры. Ну, была идея. Может, я бы и занялся этим делом полгода назад. А теперь у меня жена, ребенок, мне о них надо думать. Случись что со мной, что они будут делать? К тому же мои брачные бумаги уже на подходе. Мне теперь не нужны эти деньги.

Вольф едва сдерживал клокочущий гнев.

— Послушай, Уолтер, — продолжал он более дружелюбно. — Через три-четыре месяца ты возвращаешься в Штаты. Возможно, ты, пока сидел здесь, накопил тысчонку, возможно, ты наварил еще тысчонку на черном рынке. Тысчонку, которую я помог тебе наварить, Уолтер. А в Штатах тебе придется раскошелиться на дом, тебе надо будет искать работу, тебе нужно будет то и се.

Бабки тебе понадобятся! — И потом, подпустив обиды в голос, он добавил с искренней горечью:

— Ты нечестно себя ведешь, Уолтер. Я ведь тоже остаюсь в проигрыше. Мне уже поздно искать нового компаньона. Мне нужен человек, которому я могу доверять. Пойдем, Уолтер, дело-то плевое, тебе нечего беспокоиться — полицейские нас не повяжут. И с каких это пор ты стал бояться каких-то вонючих фрицев?

— Я — пас, — сказал Моска, и снова отпил из банки. Он провел ладонью по животу и сказал:

— Ох, ну и жара!

— Твою мать! — Вольф ударил кулаком по двери. — Стоило тебе только снюхаться с этим еврейчиком, не говоря уже о блядуне Эдди, как ты растерял всю свою храбрость. Я был о тебе лучшего мнения, Уолтер.

Моска поставил пустую пивную банку на комод.

— Слушай, Вольф, не трогай моих друзей. Ни слова о них больше. А теперь о деле. Вольф, ты же пройдоха хоть куда, я же знаю, что ты уже получил брачные бумаги. И теперь ты можешь обстряпать это дельце и рвануть в Штаты. А мне еще тут сидеть три или четыре месяца. Фрицев я не боюсь, но, если дело выгорит, мне же на улицу нельзя будет нос высунуть. Тут надо или сразу сваливать из Бремена, или перестрелять всех свидетелей, как только мы получим деньги. Я не могу сделать ни того, ни другого. Я не собираюсь все лето ходить и оглядываться — даже за миллион «зеленых». — Он помолчал и добавила — По правде, Вольф, мне очень неприятно, что так вышло.

Вольф уставился на дверь и качал головой так, словно удостоверился в том, о чем уже давно догадывался, и, вспомнив тот давний случай, когда адъютант в офицерском клубе заставил Моску дать задний ход, сказал:

— Знаешь, Уолтер, я ведь могу в одну секунду заложить вас — тебя и Геллу. Я просто подам рапорт в военную полицию. Что ты нарушаешь закон военной администрации и проживаешь вместе с немцами в одном доме. И еще есть кое-что, о чем можно упомянуть в этом рапорте.

К его изумлению, Моска только расхохотался ему в лицо:

— О господи, Вольф, попей пивка и катись отсюда к чертовой матери! Я еще могу поиграть с тобой в гангстеров, но, прошу тебя, этого не трогай. Я же не из тех пленных фрицев, кого ты брал на понт!

Вольф попытался придать своему лицу угрожающее выражение, но Моска всем видом излучал непоколебимую уверенность; его худое лицо с тонкими губами было исполнено силы, а взгляд темных глаз был таким серьезным, что Вольфу осталось только вздохнуть и слабо улыбнуться.

— Эх, сукин ты сын! — сказал Вольф, сдаваясь. — Дай-ка мне пива. — И добавил печально, качая головой:

— Банка пива стоимостью в пять тысяч. — И, приложившись к банке, стал обдумывать свою месть Моске за его предательство. Но Вольф понял, что ничего не сможет сделать. Если донести на Моску в военную полицию и тут же смыться в Штаты, то этим доносом он никакой выгоды для себя не извлечет, зато возникнет опасность, что Моска ему рано или поздно отомстит.

Нет, придется сматывать удочки — и все. Что ж, он добыл на черном рынке целое состояние — несколько коробочек бриллиантов, и еще имелась приличная сумма наличными. Зачем рисковать и ставить свое благополучие под угрозу?

Он вздохнул и допил пиво. Трудно упускать из рук такую прекрасную возможность. Он понимал, что у него никогда не хватит запала провернуть подобную операцию в одиночку. "Ну ладно, — думал он, — придется надыбать побольше сигарет, где только возможно, пошмонаю по всей базе — буду скупать по дешевке, толкать подороже. Так можно наварить тысячу «зеленых».

Вольф протянул Моске руку.

— Ну, забудем все, — сказал он. Он теперь испугался, как бы Моска не воспринял слишком серьезно его угрозу — ему очень не хотелось последние недели в Германии чувствовать себя неуютно. — Извини, что я пытался тебе угрожать, но, знаешь, потерять такие бабки… Забудь, что я тебе наговорил.

Они пожали друг другу руки.

— Ладно! — сказал Моска. Он проводил Вольфа до двери и сказал ему на прощанье:

— Может, тебе удастся обделать это дельце самому.

Когда Моска вернулся в гостиную, обе женщины посмотрели на него вопросительно: они слышали, как злобно разговаривал с ним Вольф. Ребенок уже успокоился и спал.

— Ваш друг так быстро ушел, — сказала фрау Заундерс.

— Он приходил мне кое-что сообщить, — ответил Моска и обратился к Гелле, которая одновременно вязала и читала:

— Вольф скоро женится.

Он получил бумаги.

Гелла оторвала взгляд от книги и рассеянно сказала:

— Да? — И снова склонила бледное худое лицо над книгой, пробормотав:

— Надеюсь, что и наши скоро придут.

Моска отправился в спальню за очередной банкой пива и жестянкой соленых орешков. Вернувшись, он предложил женщинам орешки. Они набрали полные пригоршни.

— А пива не хотите? — спросил он.

Те отрицательно покачали головами, продолжая читать.

Так они и сидели: Моска пил пиво, Гелла вязала, фрау Заундерс читала. Этим летом Гелла подстриглась очень коротко; ее острые скулы были туго обтянуты тонкой бледной кожей, через всю щеку тянулась голубая жилка. Комнату наполняло тихое спокойствие летнего вечера, в открытое окно врывался легкий прохладный ветерок и трепал цветастые занавески.

Моска внимательно смотрел на обеих женщин.

Одна годилась ему в матери, другая была матерью его ребенка, и в коляске лежал его сын. Он лениво делал эти простейшие умозаключения, потому что пиво нагнало на него дремоту. Мысли его стали путаться…

Однажды, очень давно, он надел каску, взял винтовку и на кораблях, грузовиках, на броне танков совершил путешествие по Северной Африке, Англии, Франции, Бельгии, Нидерландам, преследуя и убивая врагов. И даже теперь это не казалось ему ошибкой, глупостью или даже какой-то дурацкой шуткой. Это просто казалось странным.

Ну и чертовщина, думал он, ну и чертовщина.

Странно, что эти мысли пришли ему в голову сейчас. Он взял еще пригоршню орешков и чуть было не пронес их мимо рта — несколько орешков покатилось по полу. Он едва не засыпал.

Моска встал и подошел к окну, чтобы подставить разгоряченное тело прохладному ветерку.

Нетвердой походкой он приблизился к коляске, посмотрел на малыша и громко, торжественно произнес:

— Ну и чертовщина!

Обе женщины улыбнулись.

— Пожалуй, уложу-ка я тебя в постель, — сказал Гелла и добавила, обращаясь к фрау Заундерс:

— Он впервые за все время взглянул на ребенка. Ты что, Уолтер, все еще не веришь, что стал отцом?

— Это он почувствует, когда родится второй, — сказала фрау Заундерс.

Моска не сводил с малыша глаз. Теперь это было уже не уродливое существо: морщинки на лице разгладились и кожа побелела. Женщины снова принялись за чтение. Моска вернулся к окну.

— Что это ты сегодня беспокойный? — спросила Гелла, не отрываясь от вязания.

— Я не беспокойный, — ответил Моска. Это было правдой. Он словно просто изучал эту комнату, в первый раз разглядывая ее так внимательно. Он снова подошел к коляске и стал смотреть на спящего ребенка. Теперь он уже больше похож на человека, подумал Моска. И сказал Гелле:

— Может, сходим завтра в загородный клуб? Посидим на лужайке с коляской, я куплю тебе хот-дог и мороженое. Послушаем оркестр.

Гелла кивнула. Моска обратился к фрау Заундерс:

— Не хотите пойти с нами?

Фрау Заундерс взглянула на него:

— Нет-нет, ко мне должны прийти.

Гелла улыбнулась:

— Это он так приглашает. Он и в самом деле хочет, чтобы вы пошли с нами. Там можно наесться мороженого до отвала.

— Нет, спасибо, — сказала фрау Заундерс. Моска понял, что она отказывается от смущения, решив, что он пригласил ее только из вежливости.

— Я вполне серьезно! — сказал он.

Фрау Заундерс улыбнулась:

— Купите мне лучше мороженого.

Моска принес из спальни еще банку пива. Все о'кей, подумал он.

— Уж коли ты так мирно настроен, — сказала Гелла, — окажи мне услугу. У фрау Заундерс в Америке есть дядюшка, и она хочет, чтобы ты отправил ему с военной почтой письмо.

— Конечно, — согласился Моска. — Это дело обычное. Все немцы сейчас пишут своим родственникам в Америку, намекая, чтобы те присылали им посылки.

— Спасибо, — сказала фрау Заундерс и добавила с иронической улыбкой:

— Мы теперь все очень беспокоимся за своих американских дядюшек.

Гелла и Моска расхохотались, причем Моска даже подавился пивом.

Женщины снова погрузились в чтение, а Моска взглянул на лежащий рядом номер «Старз энд страйпс» и сказал:

— Может быть, завтра из Гамбурга вернется Лео и сходит с нами в клуб.

Гелла взглянула на него.

— Что-то он долго отсутствует. Надеюсь, с ним ничего не случилось.

Моска отправился за очередной банкой пива.

— Может, все-таки вам принести? — спросил он у женщин, но они снова отказались. Он встал у окна. — Наверное, Лео решил остаться там на уикенд. Иначе он бы еще вчера вернулся.

Гелла положила книгу на стол и сказала фрау Заундерс:

— Все! Очень интересно.

— У меня в спальне еще много книг, которых вы не читали, — сказала фрау Заундерс. — Сходите посмотрите.

— Не сегодня, — ответила Гелла.

Она подошла к Моске и, просунув худую руку ему под тенниску, обхватила его за талию. Они стали всматриваться во мрак и вдыхать свежий аромат деревьев. Ночной ветер приносил запах садов и реки, в воздухе едва чувствовался едкий смрад руин. Облака занавесили полную луну, и повсюду в расстилающемся вокруг тихом мраке Моска слышал немецкие голоса и смех, доносившиеся из соседних домов. Из радиоприемника, настроенного на бременскую станцию, текла тихая струнная музыка. Ему вдруг ужасно захотелось оказаться в «Ратскелларе» или в офицерском клубе, поиграть в кости или выпить с Эдди и Вольфом.

— Ты пьешь очень много пива, — заметила Гелла. — До кровати сможешь дойти?

Моска потрепал ее по волосам и сказал:

— Не беспокойся, я в порядке Она прижалась к нему.

— Мне так хорошо сегодня, — сказала она. — Знаешь, чего мне хочется? — Она произнесла эти слова шепотом, чтобы не услышала фрау Заундерс.

— Чего? — спросил Моска.

Она улыбнулась и притянула к себе его лицо, чтобы поцеловать в губы.

— Ты уверена, что можно? — спросил он тоже шепотом. — Ведь только месяц прошел. — Эдди Кэссин предупреждал, что ему придется потерпеть месяца два, не меньше.

— Я себя хорошо чувствую, — сказала она, — не волнуйся. Я себя сегодня замечательно чувствую, как умудренная опытом жена, которая прожила со своим мужем не один год.

Они еще постояли немного у окна, вслушиваясь в ропот города и ночи, потом Моска обернулся и сказал фрау Заундерс:

— Спокойной ночи.

Он держал дверь, пока Гелла выкатывала коляску с младенцем в спальню. Выйдя за ней, он проверил, заперта ли входная дверь с общей лестницы.

Глава 18

Моска сидел на траве в тени большого дома — реквизированного загородного клуба. Рядом в шезлонге устроилась Гелла. Всю лужайку перед клубом оккупировали солдаты с женами и детьми.

Несколько человек с луками пускали стрелы в красные и синие мишени.

Все было объято покоем и тишиной. Сумерки наступили в этот воскресный день раньше обычного, подумал Моска, близится осень — тоже раньше обычного. По зеленой лужайке были разбросаны пятна коричневой пожухлой травы, а в шапках огромных вязов, высящихся вдоль площадки для гольфа, уже виднелись красноватые потеки.

Он увидел, что к ним приближается Эдди Кэссин, огибая стрелков. Эдди присел на траву и, похлопав Геллу по ботинку, сказал:

— Привет, малышка.

Гелла улыбнулась ему и продолжала читать «Старз энд страйпс», тихо проговаривая английские слова.

— Я получил письмо от жены, — сказал Эдди Кэссин. — Она не приедет. — Он помолчал. — Это ее последнее слово, — сказал он, и его изящный рот исказила торжествующая улыбка. — Она выходит замуж за своего шефа. Я же говорил тебе, что она с ним трахается. А я-то ничего и не знал.

Догадывался чисто интуитивно. Как тебе моя интуиция, Уолтер?

Моска понял, что Эдди сегодня здорово напьется.

— Да ладно тебе, Эдди! Ты же абсолютно не семейный человек.

— Но мог бы им стать, — ответил Эдди невозмутимо. — Я мог бы попытаться. — И он указал пальцем на кремовую коляску, ярким пятном светлевшую посреди зеленого ковра травы. — Ты же не семейный человек, да вот пытаешься им стать.

Моска засмеялся.

— Я учусь, — сказал он.

Они сидели молча.

— Может, сходим сегодня вечерком в «Ратскеллар»? — спросил Эдди.

— Нет, — ответил Моска. — У нас есть дома что выпить. Приходи сам.

— Знаешь, мне надо постоянно быть в движении. — Эдди поднялся на ноги. — Я не могу торчать у вас в квартире весь вечер. — И он зашагал прочь, стараясь держаться подальше от мишеней.

Моска лег, упершись затылком в колени Геллы и обратив лицо к умирающим лучам холодного солнца. Он забыл спросить у Эдди про свои брачные бумаги. Пора бы им вернуться.

Он думал о возвращении домой, о том, как он войдет в квартиру, увидит мать, познакомит ее со своей женой, покажет ей ребенка. Глория вышла замуж (он усмехнулся при этой мысли), так что беспокоиться нечего. Вот чудно, что он опять возвращается, — теперь это легче, чем раньше.

Глядя на неловко натягивающих луки стрелков и на выпущенные ими стрелы, он вспомнил пожилого солдата на ферме за линией фронта. На этой ферме показывали кино резервистам — зрители сидели на бревнах. Тому солдату было, пожалуй, под сорок, думал Моска. Зажав между коленями шестилетнего французика, он аккуратно расчесывал ему на пробор вьющиеся кудри и пытался заставить чубчик лежать волной. Потом он причесал двух других — девочку и мальчика, тоже держа их у себя между коленями и осторожно поворачивая из стороны в сторону. Закончив их причесывать, старый солдат дал им по шоколадке и взял свою винтовку…

Моска рассеянно глядел на лужайку с гомонящими детьми, и ему почему-то казалось, что сейчас на ум приходят очень важные события из его прошлой жизни. Он напряг память и вспомнил солдата-негра, который швырял банки с ананасовым соком из кузова грузовика, мчащегося мимо колонн усталых пехотинцев. Они брели от моря туда, откуда доносилась канонада тяжелых орудий, которая заставляла их морально подготовиться к предстоящему бою, — так воскресный колокол приуготовляет дух к единению с господом. И по мере их продвижения канонада становилась все громче и звонче, уханье орудий все оглушительнее, хлопки выстрелов автоматических винтовок звучали словно минорные аккорды, и перед самым финалом, перед их приобщением к ритуалу тела и души, словно перед вхождением в храм… Но тут он отвлекся и мысленно ощутил прохладную с жестяным привкусом свежесть ананасового сока, вспомнил остановку в пути, краткий привал, во время которого они передавали друг другу вскрытую банку. И перенесся с той дороги на другую дорогу — залитую лунным светом улицу во французской деревушке, где каменные домики тонули во мраке, а у их стен стояли хорошо различимые во тьме грузовики, джипы и огромные тягачи. В конце деревенской улочки стоял танк, покрытый только что выстиранным бельем, которое оставили сушиться под луной.

От сухого звона тетивы и легкого свиста рассекающих воздух стрел, казалось, пробудился легкий вечерний ветер. Гелла оторвалась от книги, Моска нехотя встал.

— Хочешь чего-нибудь на дорожку? — спросил он у нее.

— Нет, — ответила Гелла. — Мне уже некуда.

К тому же что-то зуб опять разболелся.

Моска только теперь увидел, что у нее чуть посинела кожа нижней челюсти.

— Я попрошу Эдди, чтобы он сводил тебя к дантисту на базе.

Они собрали разбросанные по траве вещи и погрузили все в коляску. Малыш спал. Они пошли к трамвайной остановке. Когда трамвай подошел, Моска схватил сильными длинными руками коляску и поставил ее на заднюю площадку вагона.

Ребенок проснулся и заплакал, Гелле пришлось взять его на руки и убаюкивать. Подошел кондуктор, но Моска сказал по-немецки:

— Мы американцы.

Кондуктор недоверчиво смерил Моску взглядом, но не стал возражать.

На третьей остановке в вагон вошли две девушки из американского женского корпуса. Одна из них, заметив у Геллы на руках ребенка, сказала другой:

— Смотри-ка, какой симпатичный немчик!

Та заглянула малышу в личико и несколько раз повторила:

— Ох, какой милый карапуз! — И, глядя Гелле в глаза, сказала, чтобы она поняла:

— Schon!*

* Милый, замечательный (нем.)

Гелла улыбнулась и взглянула на Моску, но тот не проронил ни звука. Одна из девушек достала шоколадку из сумки и сунула ее малышу под одеяльце. Прежде чем Гелла успела что-то возразить, обе сошли с трамвая и зашагали по улице.

Сначала Моску это позабавило, но потом его разобрала злость. Он схватил шоколадку и швырнул ее на улицу.

Когда они сошли с трамвая и направились к дому, Гелла сказала:

— Не расстраивайся, они приняли нас за немцев.

Но дело было не только в этом. Он испугался, словно и впрямь был немцем и как один из побежденных должен был с благодарностью принять этот жест благотворительности и унижения.

— Мы скоро уедем, — сказал он. — Я поговорю завтра с Эдди и попрошу его ускорить оформление.

Впервые за все время он почувствовал острое желание поскорее покинуть эту страну.

Эдди Кэссин ушел с лужайки загородного клуба, не зная толком, куда ему отправиться. Лежащий на траве Моска, голова покоится на коленях у Геллы, рука упирается в кремовую коляску — это зрелище было ему невыносимо. Он сел на трамвай и подумал: «Поеду-ка я к горилле». Это решение развеяло его грустные мысли, и он стал глазеть на девчонок, едущих в центр. На окраине города он спустился к реке, пересек мост через Везер и сел на другой трамвай, который повез его по Нойштадту. Он сошел на предпоследней остановке — перед тем как трамвай свернул к базе.

Дома здесь были не повреждены бомбежкой.

Он вошел в один из домов, поднялся по лестнице на третий этаж, постучал и услышал голос Элфриды:

— Одну минуту! — Потом дверь распахнулась.

При виде ее Эдди Кэссин всякий раз испытывал легкий шок. У нее была пухлая фигура, причем без одежды даже пухлее, чем могло показаться со стороны, тонкие лодыжки, узкие бедра и чудовищно огромная голова. На лице выделялись фиалковые глаза с красными, как у кролика, белками.

Войдя, Эдди Кэссин по привычке сел на диванчик у стены.

— Налей чего-нибудь, детка, — попросил он.

Здесь он держал целый склад спиртного. Это было надежно. Он знал, что Элфрида в его отсутствие не притрагивается к его запасам. Пока она смешивала ему коктейль, он с изумлением наблюдал за ней.

Да, голова явно великовата, волосы свисают мотками медной проволоки, кожа старая, с желтоватыми пятнами и крупными порами, похожа на высохшую куриную. Нос как-то размазан по лицу, словно его сплющили несколькими сильными ударами, а губы напоминают два кусочка говядины — правда, перед его приходом она всегда их подкрашивала светлой помадой. Пугающий портрет довершал отвислый подбородок и мощная нижняя челюсть. Но голос у нее был мягкий, мелодичный, и в нем даже слышались слабые отзвуки давно отцветшей юности. Она очень хорошо говорила по-английски, вообще имела способности к языкам и зарабатывала себе на жизнь переводами, устными и письменными. Иногда она давала Эдди уроки немецкого.

Здесь Эдди чувствовал себя уютно и спокойно.

Она всегда зажигала в комнате свечи, и Эдди, усмехаясь про себя, думал, что эти свечи находят здесь иное применение. У противоположной от двери стены стояла огромная кровать, а рядом с ней у другой стены — бюро с фотографией ее мужа, который, добродушно улыбаясь, обнажал ряд неровных зубов.

— Я тебя сегодня не ждала, — сказала Элфрида.

Она подала ему стакан и села на диван подальше от него. Она уже усвоила, что, если будет приставать к нему с нежностями, он встанет и уйдет, но, если она подождет, пока гость напьется как следует, он потушит свечи и потащит ее в кровать, и еще она усвоила, что тогда ей следует притворно сопротивляться.

Эдди, откинувшись на спинку дивана, пил и смотрел на фотографию. Ее муж погиб под Сталинградом, и Элфрида часто рассказывала ему, как вместе с другими вдовами она надевала траур в день памяти по немцам, павшим на Волге. Их было так много, что само слово «Сталинград» наполняло ужасом женские сердца.

— И все же, я думаю, он был педиком, — сказал Эдди. — Как это его угораздило на тебе жениться?

Он увидел, что она сразу заволновалась и опечалилась, как бывало всегда, когда на него находила хандра и он начинал ее подкалывать.

— Скажи, он с тобой хоть занимался любовью? — спросил Эдди.

— Да, — тихо ответила Элфрида.

— Часто?

Она не ответила.

— Раз в неделю?

— Чаще, — ответила она.

— Ну, может, он и не был совсем педиком, — рассуждал Эдди. — Но вот что я тебе скажу: он тебе изменял.

— Нет, — проговорила она, и он с удовлетворением заметил, что она плачет. Эдди встал.

— Если ты будешь себя так вести, я просто встану и уйду. Что это такое, ты совсем не разговариваешь со мной! — Он дурачился, а она это прекрасно понимала и знала, как ей надо реагировать.

Она упала на колени и обхватила его ноги:

— Пожалуйста, Эдди, не уходи, пожалуйста, не уходи!

— Скажи, что твой муж был педиком! Скажи мне правду!

— Нет, — сказала она, поднимаясь и плача в голос. — Не говори этого! Он был поэт.

Эдди налил себе еще и торжественно произнес:

— Ну вот, видишь, я же знал! Все поэты педерасты. Ясно? Кроме того, это и так видно по его зубам. — И он язвительно ухмыльнулся.

Теперь она истерически рыдала от горя и гнева.

— Убирайся! — кричала она. — Уходи! Ты животное, грязное животное! — И, когда он схватил ее, ударил по лицу, поволок к кровати и бросил на одеяло, она поняла, что попалась: он специально дразнил ее, чтобы возбудиться. Когда он навалился на нее всем телом, она не шевельнулась, но в конце концов уступила ему под воздействием обуявшего его неистовства и собственного острого возбуждения. Но сегодня все было куда хуже обычного. Они совсем потеряли рассудок от страсти и близости. Он заставлял ее пить виски прямо из бутылки и всячески унижал ее. Он заставил ее ползать по комнате на четвереньках и, высунув язык, умолять его остаться. Он заставил ее бегать вокруг комнаты во тьме, сменяя аллюр по его команде. Наконец он сжалился над ней и сказал:

— Хва! — И она остановилась. Потом он позволил ей залезть в постель и обнял ее. — А теперь скажи, что твой муж был педераст. — Он уже приготовился выпихнуть ее из постели на пол.

И, как пьяный подросток, она послушно повторила:

— Мой муж был педераст.

Сказав это, она надолго замолчала, но он заставил ее сесть, чтобы в темноте лучше рассмотреть ее длинные конические груди. Как мячи для регби, ну точно — мячи для регби! Эдди восхищался. В одежде она казалась самой обычной бабой. И он испытал прилив восторга впервые с тех пор, как он обнаружил это сокровище.

— Меня тошнит, Эдди, — сказала она. — Мне надо сходить в туалет.

Он помог ей дойти и усадил на толчок. Потом вернулся в комнату, налил себе очередной стакан и улегся в кровать.

«Бедная Элфрида, — думал Эдди Кэссин, — чего только не сделает бедная Элфрида, чтобы ей бросили палку».

…Тогда в трамвае, как только она кинула на него быстрый взгляд, он все сразу понял. И вот теперь, когда он насытился ее телом, когда прошла его похоть и ненависть, он подивился без всякого сожаления собственной жестокости и тому, как настойчиво он стремился осквернить ее память о муже. Что за чудак этот парень, коли женился на девке с такой головизной! Если верить Элфриде, так он и впрямь был от нее без ума: девке с таким телом можно простить многие прочие дефекты.

Но не такую голову, думал Эдди.

Он налил себе еще и вернулся в кровать. Итак, ей повезло, она нашла единственного, кто решился жениться на ней, единственного, кто рассмотрел прекрасную душу под этой ужасной маской мяса, которой одарила ее природа. И если верить тому, что она про него рассказывала, если верить этой фотографии, то парень был хоть куда. А он топчет ее память о нем.

Он услышал, как Элфриду рвет. Он пожалел любовницу, зная, что терроризировал ее только для того, чтобы унять собственный панический ужас. Теперь наконец последний корень его жизни вырван из почвы безвозвратно. Он не мог осуждать жену. Он никогда не мог скрыть своего раздражения, если она чувствовала недомогание.

А во время беременности она стала такой уродиной, вечно ее рвало — как вот сейчас Элфриду. Он тогда до нее ни разу не дотронулся.

Эдди налил себе еще. Сознание у него замутилось, но он продолжал думать о жене так, словно она стояла около кровати, широко расставив ноги, и ему вспомнился старенький ледник, что был у его матери. Он вспомнил, как ходил каждый день в погребок к угольщику и в тяжелом деревянном ведре приносил домой здоровенный кусок обжигающего льда, а потом вытаскивал из-под ледника корытце с водой, образовавшейся от таяния льда.

И когда он каждое утро опорожнял это корыто, в луже пахнущей тухлятиной воды всплывали куски пищи, обрывки газет, комочки грязи и дохлые тараканы — иногда он насчитывал до тридцати штук, — они всплывали коричневыми спинками вверх, распластав по поверхности воды ниточки усов, которые казались бесчисленными струйками крови. В его воображении возник образ жены: она стояла, широко расставив ноги над пустым корытом из-под ледника. Из ее тела в корыто падали полусгнившие куски пищи, комочки грязи и дохлые коричневые тараканы, которые падали и падали без конца…

Он поднялся и крикнул:

— Элфрида!

Ответа не последовало. Он пошел в туалет и увидел, что она лежит на полу, уткнув свои тяжелые груди в кафель. Он поднял ее и отнес в постель. Она беззвучно плакала. И вдруг ему почудилось, что он оказался где-то далеко-далеко и оттуда смотрит на нее и на Эдди Кэссина. Он видел собственное лицо, отраженное в пламени свечей и в летнем ночном небе, и ужас сковал его тело. Он мысленно воззвал: «Господи! Господи! Помоги мне, прошу тебя!»

Он стал целовать ее лицо, большой рот, нос и желтые щеки.

— Перестань плакать. Твой муж был отличный малый. Он не был педиком. Я только дразнил тебя.

И тут в его памяти всплыла сценка из далекого прошлого: он, совсем еще маленький мальчик, слушает сказку, которую ему кто-то читает. Это слово казалось ему тогда таким красивым — «сказка», но, как и все когда-то невинное и чистое, это слово теперь истрепалось. Голос читал: «Заблудилась и осталась одна-одинешенька в лесу. Пожалейте заблудившуюся принцессу». И теперь в его сознании, как некогда в детстве, возникло видение прекрасной девы с короной и вуалью из белых кружев — тонкая фигурка ангела, хрупкое тельце совсем еще юной девочки, с плоскими бедрами, без всякого намека на грудь… А потом — где же это было: то ли в школе, то ли в его детской спальне? — выглянув в окно и скользнув заплаканным взглядом по каменным джунглям, он рыдал безутешно и горько, а ласковый голос за его спиной повторял: «Пожалеем заблудившуюся красавицу» — и так еще много раз.

В тот вечер Моска и Гелла оставили ребенка у фрау Заундерс и отправились на Метцерштрассе в общежитие, где Моска до сих пор официально проживал. Моска нес на плече голубую спортивную сумку с полотенцами и чистой сменой белья.

Вспотевшие, пропитанные пылью, они мечтали поскорее принять освежающую ванну. В доме фрау Заундерс не было горячей воды.

Перед входом в общежитие стояла фрау Майер.

На ней были черные брюки и белая блузка — подарок Эдди Кэссина. Она курила американскую сигарету, и вид у нее был весьма кокетливый.

— Привет вам! — сказала она. — Что-то вы давненько не заходили.

— Только не говорите, что скучали без нас! — парировал Моска.

Фрау Майер рассмеялась, показывая свои заячьи зубы.

— Нет, я "никогда не скучаю, ведь в доме полно мужчин.

Гелла спросила:

— Фрау Майер, вы не в курсе, Лео вернулся из Гамбурга?

Фрау Майер с удивлением посмотрела на нее:

— Как, он же вернулся в пятницу. Он что, не заходил к вам?

— Нет, — ответил Моска. — И я что-то не видел его ни в «Ратскелларе», ни в клубе.

На лице фрау Майер вновь появилось кокетливое выражение.

— Он у себя с вот таким фонарем под глазом.

Я его стала дразнить, но что-то он не в духе, так что я оставила его в покое.

— Надеюсь, он не болен, — сказала Гелла.

Они поднялись на четвертый этаж и постучали в дверь Лео. Тишина. Моска постучал снова, но никто не откликнулся. Тогда он надавил на ручку.

Дверь была заперта.

— Старуха Майер что-то перепутала, — сказал Моска. — Он, должно быть, куда-то ушел.

Они пошли в комнату Моски. Он разделся и отправился мыться. Он полежал в ванне, выкурил сигарету, потом быстро вымылся. Войдя в комнату, он увидел, что Гелла отдыхает на кровати и одной рукой держится за щеку.

— Что случилось? — спросил Моска.

— Зуб разболелся, — ответила Гелла. — Это из-за конфет и мороженого.

— Завтра сходим к дантисту, — сказал Моска.

— Да нет, скоро пройдет, — ответила Гелла. — Раньше уже так бывало.

Моска стал одеваться, а она надела его влажный халат и пошла в ванную.

Зашнуровывая ботинки, Моска услышал, что кто-то ходит в комнате Лео. Сначала он подумал, что это, возможно, местный немец-воришка, и крикнул громко:

— Лео?

Через некоторое время ему ответил Лео через стену:

— Это я.

Моска вышел, и Лео открыл ему дверь. Когда он вошел, Лео уже спешил обратно в постель.

— Что же ты не зашел? — спросил Моска.

Лео сел на кровать и повернулся, чтобы лечь, и тут Моска увидел его лицо: под глазом красовался огромный синяк, на лбу была ссадина. Лицо раздулось и заплыло.

Моска молча подошел к столу, сел и закурил сигару. Ему наконец стало ясно, что произошло, ведь вчера он видел заголовки в «Старз энд страйпс». Только вчера из-за выпитого он не придал этому значения.

В газете опубликовали фотографии корабля, причалившего в Гамбурге. Корабль был переполнен людьми. Под фотографией была помещена статья о том, как на этом корабле бывшие узники концлагерей пытались отплыть в Палестину. Но британское командование перехватило корабль и заставило его пришвартоваться в Гамбурге. Однако пассажиры отказались высаживаться, и тогда их силой стали сгонять на берег солдаты.

Моска тихо спросил:

— Ты видел, что было в Гамбурге?

Лео кивнул. Моска, попыхивая сигарой, стал обдумывать события последних дней — теперь он понял, почему Лео не заглянул к ним и почему не ответил на их стук в дверь.

— Мне уйти? — спросил он у Лео.

— Нет, — ответил тот. — Посиди немного.

— Тебя избили английские моряки?

Лео кивнул.

— Я попытался вступиться за человека, которого они волокли с корабля. И получил вот это. — Он потрогал свое лицо.

Моска заметил, что заплывшая щека Лео неподвижна, словно лицевые мускулы были парализованы.

— Как это случилось?

Лео уклончиво ответил:

— Ты же читал в газете.

Моска нетерпеливо взмахнул рукой:

— Так как же все-таки?

Лео сел на кровати, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг слезы брызнули у него из глаз. Щека сильно задергалась, и он схватился за нее, чтобы унять тик. Он выкрикнул:

— Мой отец был не прав! Он оказался не прав!

Моска молчал. Через некоторое время Лео отдернул руку от лица. Щека перестала дергаться.

Лео сказал:

— Они стали избивать при мне того человека и потащили его по палубе к трапу. Я хотел их остановить и просто оттолкнул одного. А другой мне сказал: «Ну ладно, жидовская морда, тогда получай ты!» — Лео мастерски изобразил простонародный английский выговор. — Я упал и увидел, что немцы-докеры хохочут надо мной, над нами. И тогда я подумал об отце. Я подумал, что бы он сказал, увидев своего сына в это мгновение. Что бы он сказал?

Моска медленно произнес:

— Я же говорил: тут тебе не место. Слушай, я уеду в Штаты, как только получу разрешение на женитьбу. Ходят слухи, что военно-воздушную базу прикроют, так что я в любом случае останусь без работы. Поехали с нами.

Лео обхватил голову руками. Это предложение не вызвало у него никаких эмоций — ни чувства благодарности, ни желания согласиться.

— А что, евреи могут себя чувствовать в Америке в полной безопасности? — спросил Лео с горечью.

— Думаю, да, — ответил Моска.

— Ты так только думаешь?

— Сейчас никто не может ничего гарантировать, — ответил Моска.

Лео ничего не сказал. Он думал об английских солдатах в шерстяных мундирах, о тех самых, кто плакал, освобождая его и его товарищей из лагеря, о тех, кто снимал с себя одежду, делился с ним едой. Он тогда уверился в правоте своего отца, который считал, что человек по природе добр, что человека легче подвигнуть к жалости и любви, нежели к ненависти.

— Нет, — сказал он Моске. — Я не могу ехать с тобой. Я уже оформил все бумаги, чтобы ехать в Палестину. Я уезжаю через несколько недель. — И затем, чувствуя, что должен объясниться с Моской, добавил:

— Я теперь буду чувствовать себя нормально только вместе со своим народом. — И, когда он это произнес, понял, что упрекал Моску в том, что его симпатия к нему носила только личный характер, что в минуту опасности Моска" защитит его, Лео, но не защитит какого-нибудь незнакомого еврея, до которого ему нет никакого дела. А этой симпатии было явно недостаточно, она не гарантировала ему безопасности. Он никогда не сможет Ощущать себя в безопасности даже в Америке, каких бы высот материального преуспевания он там ни достиг. В подсознании у него всегда будет тлеть страх, что его благополучие можно вмиг разрушить и он ничего не сможет сделать в свою защиту и даже его друзья, такие, как Моска, не сумеют совладать с этой слепой силой ненависти. Лица освободителя и истязателя оказались одним лицом, лицо друга и врага оказалось лишь лицом врага. Лео вспомнил девушку, с которой он жил сразу же после освобождения из Бухенвальда, — тоненькую веселую немочку с насмешливой, едва ли не злобной усмешкой на губах. Он поехал как-то в деревню и вернулся оттуда с гусем и полной корзиной цыплят. И, когда он рассказал ей, как выгодно ему удалось их купить, она смерила его взглядом и сказала с издевательской интонацией: «О, да ты неплохой делец!»

И только теперь он понял или заставил себя понять, что скрывалось за этими словами, и он испытывал лишь бессильную злобу и против нее, и против всех остальных. Она была нежна с ним и вроде бы любила, она заботилась о нем и всегда проявляла доброжелательность, за исключением того единственного случая. И тем не менее она и такие же, как она, выжгли у него на руке цифры, которые он был обречен носить на себе до самой могилы. И где ему было скрыться от этих людей?

Не в Америке и, конечно же, не в Германии. Куда же ему уехать?

"Отец! Отец, — кричал он мысленно, — ты никогда не говорил мне, что всякий человек носит в себе свою колючую проволоку, свои печи, свои орудия пыток; ты никогда не учил меня ненавидеть, а теперь вот я унижен, надо мной насмехаются, и я чувствую лишь стыд, а не гнев, словно я заслужил каждый доставшийся мне удар и плевок, каждое оскорбление. Куда же мне теперь идти?

И в Палестине я увижу все тот же забор из колючей проволоки, который ты сам обнаружил на небесах или в аду". И потом ему в голову пришла очень простая мысль, очень ясная мысль, словно он уже давно тайно вынашивал ее в себе, и он подумал: отец тоже был врагом.

Теперь размышлять больше было не о чем. Он видел, что Моска молча сидит и курит сигару.

— Я, видимо, недели через две уеду в Палестину, но из Бремена я уезжаю через несколько дней.

Моска задумчиво проговорил:

— Пожалуй, это верное решение. Зайди к нам до отъезда.

— Нет, — ответил Лео. — Пойми, я ничего против вас не имею. Я просто никого не хочу видеть.

Моска понял, что он имеет в виду. Он встал и протянул руку:

— Ладно, Лео, удачи тебе!

Они обменялись рукопожатием и услышали, как Гелла вошла в комнату Моски.

— Я бы не хотел с ней встречаться, — сказал Лео.

— Ладно, — сказал Моска и вышел.

Гелла одевалась.

— Ты где был? — спросила она.

— У Лео. Он вернулся.

— Хорошо, — сказала она, — позови его к нам.

Моска заколебался.

— Он сейчас не хочет никого видеть. С ним произошел несчастный случай, и он поранил лицо. По-моему, ему не хочется, чтобы ты его видела в таком состоянии.

— Какая глупость! — воскликнула Гелла.

Одевшись, она вышла из комнаты и постучала к Лео. Моска остался лежать на кровати. Он услышал, как Лео открыл дверь. Они стали разговаривать, но слов он разобрать не смог. Идти туда ему не хотелось — он-то что может сделать!

Моска задремал и, очнувшись, понял, что уже довольно поздно: комната погрузилась во мрак.

Он все еще слышал за стеной голоса Лео и Геллы.

Он подождал некоторое время и позвал:

— Эй, как насчет того, чтобы съездить перекусить до закрытия клуба Красного Креста?

Голоса утихли, но через мгновение разговор возобновился. Потом он услышал, как открылась соседняя дверь.

В комнату вошла Гелла и включила свет.

— Ну, я готова, — сказала она. — Пойдем.

Он увидел, что она кусает губы, едва сдерживая слезы.

Моска взял голубую спортивную сумку и сложил в нее влажные полотенца и грязное белье.

Они спустились по лестнице и вышли из общежития. Фрау Майер по-прежнему стояла у входа.

— Вы видели вашего друга? — спросила она.

В ее голосе слышались снисходительно-иронические нотки.

— Да, — ответила Гелла сухо.

По дороге к Курфюрстеналлее Моска спросил у нее:

— Он тебе все рассказал?

— Да, — ответила Гелла.

— О чем это ты так долго с ним разговаривала?

Гелла молчала довольно долго.

— О том времени, когда мы были детьми. Он рос в городе, а я в деревне, но в нашей жизни было много похожего. В пору нашего детства Германия была такая чудесная страна.

— А теперь все уезжают, — сказал Моска. — Сначала Миддлтоны, теперь вот Лео и очень скоро Вольф. И остаемся только мы да Эдди. Мне теперь придется не спускать глаз с тебя и Эдди.

Гелла взглянула на него без тени улыбки. У нее было утомленное лицо, и в ее серых глазах застыла печаль. Синева под нижней губой теперь распространилась на всю челюсть.

— Я хочу уехать отсюда как можно скорее, — сказала она. — Мне не нравится Эдди. И мне не нравится, что ты проводишь время в его обществе.

Я знаю, что он хороший друг, он нам помогает. Но я его боюсь. Не за себя, а за тебя.

— Не беспокойся, — сказал Моска. — Скоро прибудут наши документы. Мы уедем из Германии в октябре.

Они уже подходили к дому, когда Гелла спросила устало:

— Уолтер, как ты думаешь, в мире теперь беззащитным людям будет легче житься?

— Понятия не имею, — ответил Моска. — Но тебе-то что за дело? Мы же не беззащитные. — И потом, чтобы ободрить ее, добавил:

— Я обо всем написал матери. Она так рада — особенно тому, что я возвращаюсь домой. Она надеется, что я сумел найти хорошую девушку.

И они улыбнулись друг другу.

— Наверное, я хорошая, — сказала Гелла немного грустно. — Я вот все думаю о своих родителях: что бы они подумали обо мне, будь они живы.

Вряд ли они были бы рады. — Она помолчала. — Они бы не стали считать меня хорошей девушкой.

— Мы же стараемся, — сказал Моска. — Мы стараемся вовсю. Теперь будет все по-другому.

Они свернули на тропинку, ведущую к крыльцу. Тропинку заливал лунный свет. Из-за толстых каменных стен дома до них донесся протестующий плач ребенка. Гелла улыбнулась Моске:

— Ох уж этот негодник! — И взбежала по лестнице, опередив его.

Глава 19

В тот день Гелла впервые оказалась на территории военно-воздушной базы. Моска вышел к ней за забор из колючей проволоки и провел через пропускной пункт. Гелла была в изящном костюме, сшитом из офицерского розового сукна. Он купил это сукно по карточке Энн Миддлтон в гарнизонном универмаге. Гелла надела к костюму белую шелковую блузку и белую шляпку с вуалью.

Вуаль прикрывала ее отекшую щеку. Проходя мимо охранников базы, она тесно прижалась к Моске.

При их появлении в кабинете управления гражданского персонала Инге вышла из-за своего стола. Пожав друг другу руки, девушки познакомились. Герр Топп, старший клерк, принес из приемной бумаги на подпись Эдди Кэссину. Он был сама любезность.

— У нас на базе есть замечательный дантист, все американские дантисты блестящие специалисты, — уверял герр Топп Геллу.

— Ты точно обговорил это с капитаном Эдлоком? — допытывался Моска у Эдди.

Эдди кивнул и ласково спросил у Геллы:

— Ну, как ты себя чувствуешь?

— Немного болит, — сказала Гелла. Она почувствовала власть Эдди и Моски над немцами — и герр Топп, и Инге держались с ними почтительно: здесь распределение ролей между победителями и побежденными было четким, невзирая на половые или должностные различия. Она немного оробела перед Эдди и даже перед Моской и сказала Эдди, словно оправдываясь:

— Немецкие врачи ничем не могли мне помочь.

— У нас есть лекарства, которые они не могут достать, — самодовольно сказал Эдди. — Капитан Эдлок сделает все как надо. Ну, можете идти.

Моска и Гелла вышли из здания управления гражданского персонала. Немцы-клерки в приемной оторвались от своих бумажек и с любопытством стали разглядывать ее, отметив про себя, что этот уродливый американец с грубыми замашками и свирепым лицом выбрал себе очень миленькую девушку — высокую, худенькую, которая была полной противоположностью той, кого они рисовали в своем воображении.

Они прошли в глубь территории базы, миновав множество дорожек, ведущих к ангарам и взлетно-посадочным полосам, обогнули административное здание и наконец добрались до длинного низкого барака, где располагался медпункт базы.

В сверкающем белизной стен зубоврачебном кабинете, как и в черном кожаном кресле, никого не было. Вошел немец-врач в белом халате. Он сказал:

— Капитан Эдлок попросил меня принять вас.

Он сейчас занят. Прошу вас, — и указал Гелле на кресло.

Сняв шляпку с вуалью, она подала ее Моске, потом приложила ладонь к вспухшей щеке, словно желая скрыть ее от посторонних глаз, и села в кресло. Моска стоял рядом, и она схватила его за руку. Увидев опухоль, немец прищурился. Он помог ей раскрыть рот пошире, надавив решительно, но осторожно на нижнюю челюсть. Он долго рассматривал полость рта, потом повернулся к Моске и сказал:

— Пока инфекция не выйдет, нельзя трогать.

Воспаление захватило всю десну и дошло до кости. Ей нужно колоть пенициллин и делать горячие компрессы. Когда опухоль спадет, я удалю корень зуба.

Моска спросил:

— Вы можете делать ей уколы?

Немец пожал плечами:

— Я не могу. Пенициллин выдается только американским врачам, которые имеют право им пользоваться. Позвать капитана Эдлока?

Моска кивнул, и немец вышел.

Гелла улыбнулась Моске, словно извиняясь за причиненное ею беспокойство, но смогла выдавить лишь беспомощную полуулыбку. Моска улыбнулся и сказал:

— Все в порядке.

Он положил шляпку с вуалью на стул.

Ждали они долго. Наконец появился капитан Эдлок. Это был полноватый молодой человек с добродушным лицом. Китель сидел на нем мешковато, галстук был распущен, воротник рубашки расстегнут.

— Ну, давайте посмотрим, — сказал он приветливо и запустил пальцы Гелле в рот. — Да, боюсь, мой помощник прав, — и он кивнул в сторону застывшего в дверях немца, — ей надо колоть пенициллин и делать компрессы. Когда опухоль сойдет, мы все сделаем без труда.

Моска, заранее зная ответ, все же спросил:

— Вы можете дать ей пенициллин? — и понял, что произнес этот вопрос злобно и грубо и что сам вопрос был сформулирован не правильно. Он почувствовал, как Гелла сильно сжала его ладонь.

— Увы, увы, — покачал головой капитан Эдлок. — Вы же сами знаете. Я готов ради вас нарушить инструкцию, но если я это сделаю, то все солдаты начнут водить ко мне своих девчонок.

А за пенициллин мы строго отчитываемся.

— У меня скоро будут готовы брачные бумаги, — сказал Моска. — Это обстоятельство не меняет дела?

— Увы, — сказал капитан Эдлок. Моска понял, что тот искренне сожалеет. Капитан задумался. — Вот что, как только ваши документы вернутся подписанными из Франкфурта, дайте мне знать — я смогу обеспечить ей полный курс лечения. Не будем дожидаться оформления брака. Я и сам не хочу терять время на формальности, когда тут такое серьезное заражение.

Гелла надела шляпку и вуаль, пробормотала слова благодарности немцу. Тот похлопал ее по плечу и сказал Моске:

— Постоянно делайте компрессы. Возможно, опухоль опадет и так. Если станет хуже, отвезите ее в немецкий госпиталь.

Когда они выходили из кабинета, Моска заметил у пожилого немца-дантиста выражение озабоченности на лице, словно здесь к Гелле отнеслись довольно легкомысленно.

Вернувшись в управление гражданского персонала, он все рассказал Эдди. Гелла сидела за столом Моски.

Эдди кипятился:

— Слушай, сходи ты к адъютанту и поговори с ним: может, удастся поторопить Франкфурт с этими бумагами?

Моска обратился к Гелле:

— Посидишь тут или хочешь пойти домой?

— Я подожду, — ответила она, — но не задерживайся. — Она пожала ему руку, ее ладонь была влажной от пота.

— Тебе точно хорошо? — спросил он.

Она кивнула, и Моска ушел.

Адъютант разговаривал по телефону: в голосе вежливые интонации, открытое простодушное лицо выражало уважение к неодушевленному инструменту. Он слегка кивнул Моске, давая понять, что скоро закончит. Положив трубку, он любезно спросил:

— Чем могу служить?

Моска не сразу нашелся, что сказать, робея и волнуясь. Наконец он выдавил из себя:

— Я бы хотел узнать, что слышно о моем прошении на вступление в брак. Бумаги вернулись?

— Еще нет, — ответил адъютант вежливо и стал листать фолиант армейского устава.

Моска, поколебавшись, спросил:

— Нельзя ли каким-нибудь образом поторопить их там?

Адъютант, не поднимая глаз, ответил:

— Нет.

Моска пересилил желание повернуться и уйти.

— Как вы думаете, если я сам поеду во Франкфурт, это может ускорить прохождение бумаг? Может быть, вы посоветуете мне, к кому обратиться?

Адъютант захлопнул толстый том и, впервые взглянув на Моску, сказал довольно резко:

— Послушай, Моска, ты жил с этой девицей целый год и подал прошение на вступление в брак лишь спустя полгода после того, как был отменен запрет. И вдруг такая спешка. Я не могу, конечно, запретить тебе съездить во Франкфурт, но и гарантировать, что это поможет, тоже не могу. Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим попыткам действовать в обход нормальной субординации.

Моска не разозлился — только смутился и устыдился. Адъютант продолжал уже мягче:

— Как только бумаги поступят, я тебе сообщу, о'кей?

И получив от ворот поворот, Моска ушел. Идя в управление гражданского персонала, он старался прогнать печальные мысли и волнение, зная, что Гелла все прочитает на его лице. Но Гелла пила с Инге кофе и была занята беседой. Она сняла шляпку с вуалью и пила кофе маленькими глотками, но по ее сияющим глазам Моска понял, что она рассказывает о ребенке. Эдди, откинувшись на спинку стула и улыбаясь, слушал ее рассказ, увидев Моску, спросил:

— Ну как, успешно?

Моска ответил:

— Нормально, он пообещал сделать все, что в его силах, — и улыбнулся Гелле. Правду он скажет Эдди потом.

Гелла надела шляпку и попрощалась с Инге.

Она пожала руку Эдди и взяла Моску под локоть.

Когда они вышли за ворота военно-воздушной базы, Моска сказал:

— Мне жаль, малышка.

Она обратила к нему лицо и крепче прижалась к его локтю. Он отвернулся, словно не мог вынести ее взгляда.

Рано утром, еще до рассвета, Моска проснулся и услышал, что Гелла беззвучно рыдает в подушку.

Он притянул ее к себе, и она уткнулась ему в плечо.

— Что, очень больно? — шепотом спросил он.

— Уолтер, мне очень плохо! Так плохо! — ответила она. Эти слова, похоже, испугали ее, и она, уже не сдерживаясь, заплакала громко, как ребенок, которому приснился кошмарный сон.

Боль пронзала все ее тело, отравляла кровь и проникала в каждую клеточку организма. Вспомнив, каким беспомощным выглядел Моска на базе, она испытала ужас, и горючие слезы полились из глаз неудержимым потоком. Она повторила:

— Мне так плохо! — Она проговорила эти слова так невнятно, что Моска с трудом разобрал их.

— Я поставлю тебе еще компресс, — сказал он и включил ночник.

Он испугался, увидев ее. При тусклом желтом свете ночника была видна разросшаяся во всю щеку опухоль, левый глаз не открывался. Черты ее лица странно исказились, отчего теперь в нем было что-то монгольское. Она закрыла лицо руками, а он пошел на кухню согреть воды для компресса.

Городские развалины, казалось, парили на двух лучах утреннего солнца, которое сияло прямо в удивленные глазки дочери Йергена. Сидя на большом камне, она запускала пальчики в открытую банку компота из сливы мирабели. Пыльный запах руин уже поднимался от земли. Малышка сосредоточенно выуживала желтые, точно восковые, ягоды и слизывала липкий сок с кончиков пальцев. Йерген сидел рядом. Он привел ее в эту уединенную ложбину среди руин, чтобы она смогла поесть деликатесных ягод, не делясь с немкой-няней.

Йерген смотрел на личико дочери умильно и печально. В ее глазках явственно отражался неумолимый процесс расщепления детского мозга.

По словам врача, оставалась единственная надежда — увезти девочку из Германии, из Европы. Йергену только и оставалось, что качать головой. Все деньги, заработанные им на черном рынке, пошли на возведение хрупкой стены, отгораживающей ребенка от страданий и несчастий окружающего ее мира. Но врач убедил его, что этого недостаточно. Что стена эта проницаема.

И вот он вынес для себя окончательное решение. Он купит фальшивые документы и обоснуется в Швейцарии. На это потребуется еще несколько месяцев и уйма денег. Но она излечится, она вырастет и станет счастливой.

Она вытащила очередную ягодку, желтую, сверкающую в глазури сиропа, и, чтобы доставить ей удовольствие, он открыл рот, словно прося угостить его. Она улыбнулась, и, увидев на губах дочки улыбку, он нежно взял ее за подбородок. В долине руин дочка представилась ему пробивающимся росточком, в этот миг она словно перестала быть человеческим существом: глаза были пусты, улыбка казалась страдальческой гримасой.

Утренний воздух был напоен прохладой: осень остудила солнце и изменила цвет земли, окрасив серым груды мусора и щебня и разбросав там и сям коричневые пятна мертвой травы.

Йерген ласково сказал:

— Ну, пойдем, Жизель. Тебе пора домой, а я должен идти на работу.

Девочка выронила банку мирабели — вязкий сироп разлился по камням и обломкам кирпича.

Она заплакала.

Йерген снял ее с камня, поднял вверх и прижал к себе.

— Не скучай, сегодня я вернусь рано. И принесу тебе одну вещичку, которую ты сможешь надеть.

Но он знал, что она будет плакать всю дорогу, пока они не поднимутся по крутым ступенькам к боковой двери церкви.

Йерген увидел на фоне неба человеческую фигуру — человек шел по горам мусора, то и дело исчезая и снова показываясь среди холмиков мусора.

Йерген снял девочку с плеча, поставил на землю, и она обхватила его за ногу. Мужчина преодолел последний холм, и Йерген с удивлением понял, что это Моска.

Он был одет в военную форму с белой нашивкой гражданского служащего. В утреннем солнце его смуглая кожа приобрела сероватый оттенок, отчего на лице отчетливо проступили усталые морщинки.

— Я тебя обыскался, — сказал Моска.

Йерген потрепал дочку по голове. Девочка и ее отец отвели взгляд от американца. Йерген подосадовал, что их так легко нашли. Моска, похоже, это понял.

— Твоя хозяйка сказала, что обычно вы по утрам ходите сюда.

Солнце уже взошло, и до слуха Йергена донеслись звонки трамвая. Он недоверчиво спросил:

— Зачем я тебе нужен?

Внезапно один из склонов окружавших их мусорных холмов пополз вниз, вздымая тучу пыли, — это был миниатюрный оползень. Моска едва устоял на ногах, чувствуя, как ботинки погружаются в предательски ненадежный грунт. Он сказал:

— Мне нужен морфий, кодеин и пенициллин для Геллы. Ты знаешь про ее зуб. Ей совсем плохо. — Он помялся. — Морфий нужен сегодня — она страшно мучается от боли. Я заплачу любую цену.

Йерген подхватил дочку на руки и двинулся по руинам. Моска шел рядом.

— Это очень сложно, — сказал Йерген, но все уже связалось у него в мозгу. Одним махом его отъезд в Швейцарию может приблизиться на три месяца. — Цена будет очень высокой.

Моска остановился, и, хотя утреннее солнце совсем не припекало, Йерген заметил проступивший у него на лбу пот. И еще он заметил, что Моска явно обрадовался.

— Господи, — сказал Моска, — я-то боялся, что ты вообще откажешь. Мне наплевать на цену, можешь назвать любую. Но достань мне все это сегодня же.

Они стояли на вершине мусорного холма, и их взору предстали уцелевшие городские кварталы и церковь, в которой жил Йерген.

— Приходи ко мне в полночь, — сказал Йерген. — Вечером не приходи: дочка будет дома одна. Она больна и может испугаться.

Он ожидал услышать от Моски слова сочувствия и разозлился, не услышав их. Если этот американец так опечален болезнью своей полюбовницы, что же он не увозит ее с собой в Америку и не лечит там? И мысль, что Моска готов сделать для своей любимой все, что угодно, все, что он, Йерген, не может сделать для своей дочери, воспламенило в его сердце жгучую ненависть. Он сказал почти жестоко:

— Если придешь до полуночи, я ничем не смогу тебе помочь.

Моска остался стоять на вершине холма, глядя на удаляющуюся фигуру Йергена с ребенком на руках. Он крикнул ему вдогонку:

— Не забудь — любую цену!

Йерген обернулся и кивнул, а девочка обратила личико ввысь, в неподвижное осеннее небо.

Глава 20

Эдди Кэссин и Моска вышли из управления гражданского персонала и в серых осенних сумерках направились к взлетно-посадочной полосе.

— Ну, вот еще один старожил уходит из нашей команды, — сказал Эдди. — Сначала Миддлтон, потом Лео, теперь Вольф. Следующим, надо думать, будешь ты, Уолтер.

Моска промолчал. Им навстречу шли толпы служащих базы: механики и грузчики — немцы, чей рабочий день закончился. Внезапно земля задрожала, раздался рев мощных двигателей: за зданием управления гражданского персонала замер огромный серебристый самолет.

Предзакатное солнце висело далеко над горизонтом. Моска и Эдди остановились и закурили.

Наконец они увидели, как от ангаров к взлетной полосе помчался джип. Они подошли к самолету в тот самый момент, когда джип, обогнув хвостовое оперение, остановился около трапа.

Из джипа показались Вольф, Урсула и отец Урсулы, который тотчас стал быстро выгружать тяжелые баулы. Вольф весело улыбнулся друзьям.

— Спасибо, ребята, что пришли проститься со мной! — сказал он и пожал обоим руки, а потом представил их отцу. С Урсулой они уже были знакомы.

Пропеллеры гнали потоки воздуха, заглушавшего их слова. Старик подошел к самолету, провел ладонью по его серому телу и, словно голодный зверь, крадучись стал обходить самолет сзади.

Эдди Кэссин шутливо спросил у Вольфа:

— Он что, хочет улизнуть зайцем?

Вольф засмеялся и ответил:

— Да он не смог тайком пробраться на «Куин Элизабет»!

Урсула не поняла юмора. Она пристально наблюдала, как багаж вносят в самолет, потом взяла Вольфа за руку.

Вольф еще раз протянул руку Моске и Эдди и сказал:

— Ну ладно, бывайте, ребята. Здорово мне с вами было, ей-богу. Когда приедете в Штаты, найдите меня. Эдди, у тебя же есть мой адрес.

— Само собой, — холодно сказал Эдди.

Вольф посмотрел Моске прямо в глаза и сказал:

— Удачи, Уолтер. Жаль, что то наше дельце не выгорело, но теперь я думаю, ты был прав.

Моска улыбнулся и сказал:

— Удачи, Вольф.

Вольф задумался и после недолгого молчания добавил:

— Последний совет. Не тяни с отъездом отсюда, Уолтер. Возвращайся в Штаты как можно скорее. Вот и все, что я хочу тебе пожелать.

Моска снова улыбнулся:

— Спасибо, Вольф, я постараюсь.

Из— за фюзеляжа показался отец Урсулы. Он подошел к Вольфу с распростертыми объятиями.

— Вольфганг! Вольфганг! — с чувством вскричал он. — Ты же не забудешь обо мне, Вольфганг?

Не оставишь меня тут? — Старик едва не плакал.

Вольф похлопал толстяка по плечу, и тот обнял его. — Ты мне теперь как сын, — произнес старик плаксиво. — Мне тебя будет очень не хватать.

Моска видел, что Вольфу это все действует на нервы: он, видимо, только и мечтал поскорее оказаться в самолете.

Отец обнял Урсулу. Он уже рыдал в голос:

— Урсула, доченька моя! Доченька моя! Ты единственное, что у меня осталось в жизни, ты же не забудешь папу, ты же не оставишь его одного умирать в этой ужасной стране? Нет, моя маленькая Урсула не сделает этого!

Дочка поцеловала его и ласково промурлыкала:

— Папа, не расстраивайся так. Как только я выправлю бумаги, ты приедешь к нам. Пожалуйста, не расстраивайся.

У Вольфа на лице застыла натужная улыбка.

Он тронул Урсулу за плечо и сказал ей по-немецки:

— Ну, пора.

Толстый старик испустил вопль:

— Урсула! Урсула!

Но девушка теперь уже и сама потеряла терпение: ее рассердило столь неподходящее проявление горя по поводу свалившегося на нее счастья.

Она вырвалась из цепких рук старика-отца и бросилась по трапу в самолет.

Вольф взял старика за руку.

— Вы расстроили ее. Но я вам обещаю: вы уедете отсюда и проведете остаток своих дней в Америке с дочерью и внуком. Вот моя рука.

Старик склонил голову.

— Ты добр, Вольфганг, ты очень добр.

Вольф смущенно помахал Моске и Эдди и торопливо взбежал по трапу.

В иллюминаторе появилось лицо Урсулы, которая сквозь грязное стекло махала отцу. Он снова заплакал и стал махать ей большим белым платком. Взревели двигатели. Бригада наземного обслуживания откатила трап в сторону. Большое серебристое тело самолета дернулось и медленно двинулось по бетонному полю. Самолет медленно повернул, чуть качнув крыльями, побежал прочь и вдруг, словно нехотя преодолевая сопротивление какой-то невидимой злой силы, оторвался от земли и взлетел в мрачное осеннее небо.

Моска смотрел на самолет, пока тот не скрылся в выси.

Эдди Кэссин процедил:

— Задание выполнено, еще один счастливчик покидает Европу. — В его голосе слышалась горечь.

Все трое молча смотрели в небо, и по мере того, как солнце выплывало из осенних туч и заваливалось за горизонт, их три тени постепенно сливались в одну гигантскую тень. Моска взглянул на старика, который никогда не выберется из Германии и не увидит родную дочь. Его широкое мясистое лицо было обращено к пустому небу, словно он искал там какой-то знак надежды или обещания. Потом его маленькие глазки-щелочки остановились на Моске, и он произнес с ненавистью и отчаянием:

— Ах, друзья мои, вот и все!

Моска опустил кусок полотна в таз с кипятком и, хорошо отжав, положил горячую ткань на лицо Гелле. Она лежала на диване, плача от боли. Щека у нее сильно опухла, лицо перекосило на одну сторону, уродливо исказив линию губ, левый глаз заплыл. В кресле у дивана сидела фрау Заундерс с ребенком на руках, наклонив бутылочку с соской, чтобы младенцу было легко сосать.

Меняя компрессы, Моска успокаивал Геллу:

— Будем ставить компрессы пару дней, а там все пройдет. Только лежи, не шевелись.

К вечеру опухоль чуть опала. Ребенок начал плакать, Гелла села и потянулась к нему. Она сняла с лица компресс и сказала Моске:

— Я больше не могу.

Она взяла у фрау Заундерс ребенка, приложила его головку к здоровой щеке и стала тихо напевать: «Бедный мой малыш, мама не может тебя покормить». И потом неверными руками с помощью фрау Заундерс стала менять пеленки.

Моска молча смотрел. Он видел, что из-за непрестанной боли и бессонницы, мучившей Геллу всю неделю, она совсем обессилела. Врачи в немецком госпитале сказали, что ее заболевание не слишком серьезно, чтобы ей прописывать пенициллин, Он только и надеялся на то, что Йерген сегодня в полночь принесет наконец обещанные лекарства. Уже два раза Йерген его подводил.

Гелла запеленала ребенка, и Моска взял его на руки. Он баюкал малыша на руках, а Гелла силилась улыбнуться. В глазах у нее опять стояли слезы, и она отвернулась к стене. Она начала коротко всхлипывать, не в силах выдержать боль.

Моска крепился сколько мог, потом положил малыша обратно в коляску.

— Пойду схожу к Йергену, узнаю, достал ли он лекарства, — сказал он.

До полуночи было еще далеко, но черт с ним.

А вдруг он застанет Йергена дома? Было около восьми, немцы в это время обычно ужинают. Он наклонился поцеловать Геллу.

— Постараюсь вернуться поскорее, — сказал он ей на прощанье.

На Курфюрстеналлее чувствовалось холодное дыхание зимы. В сумерках он слышал шорох опавших листьев: ветер разносил их по всему городу.

Он сел на трамвай и доехал до церкви, где жил Йерген. Боковой вход в церковный дворик был открыт. Он взбежал по ступенькам и, остановившись перед дверью в стене, громко постучал. Моска ждал довольно долго, но за дверью было тихо.

Он стучал и стучал, надеясь угадать комбинацию условных стуков — вдруг дочка Йергена примет его за отца и впустит в дом. Звать ее через дверь он не стал. Он подождал еще какое-то время, и вдруг до его слуха донесся какой-то странный звук — монотонный и пронзительный, похожий на звериный вой. Он понял, что за дверью стоит девочка и тоненько плачет. Перепуганная насмерть, она, конечно же не откроет. Он спустился вниз и стал поджидать Йергена.

Прошло много времени. Поднялся колючий ветер, сгустилась ночь, и во мраке листья на ветках уже шумели вовсю. В душе у него росло ощущение какой-то ужасной катастрофы. Он заставлял себя не волноваться, но вдруг под воздействием какого-то бессознательного импульса быстро зашагал прочь по Курфюрстеналлее.

Через несколько минут страх покинул его.

И потом мысль о том, что ему придется скоро увидеть беспомощные слезы и муки боли, заставила его остановиться. Все напряжение и нервозность, все унижения, пережитые им на прошлой неделе, — отказ доктора Эдлока в помощи, выволочка, устроенная ему адъютантом полковника, нежелание немецких врачей лечить Геллу и его полнейшая беспомощность — все это вдруг легло на душу тяжким грузом. Ему захотелось напиться — захотелось так жгуче, что он даже подивился этому желанию. У него никогда не было склонности к алкоголю. Но вот теперь, долго не раздумывая, он повернул в противоположную сторону и зашагал по проспекту к офицерскому клубу. Лишь на мгновение ему стало стыдно, что он не пошел домой.

В клубе было непривычно тихо. В баре сидели несколько офицеров. Ни музыки, ни танцев не было. Ему встретились две или три женщины. Моска трижды заказал виски. Выпитое подействовало словно волшебный эликсир. Он сразу ощутил легкость в теле, напряжение и страх мгновенно улетучились — беспокоиться было не о чем. У Геллы всего лишь разболелся зуб, люди, которые казались ему заклятыми врагами, просто послушно исполняли инструкции.

Один из сидящих у стойки бара офицеров сказал ему:

— Твой приятель Эдди наверху играет в кости.

Моска поблагодарил его, а второй офицер добавил с усмешкой:

— Там и другой твой приятель — адъютант.

Ему дали майора, и он обмывает это событие.

— Надо и мне за это выпить, — пробормотал Моска, и офицеры расхохотались. Моска расстегнул пиджак, закурил сигару и пропустил еще пару стаканчиков. Ему стало тепло, и он проникся убеждением, что все будет хорошо. Черт побери, да ведь у нее всего-то воспалился зуб — и ничего больше. Просто она не переносит боли. Даже смешно: такая мужественная, а физической боли не переносит. Ну и трусиха! Нет, не трусиха. Он вдруг разозлился на самого себя за то, что подумал о ней такое. Но она ведь чуть что — сразу в слезы.

И вдруг у него по спине пробежал холодок. Во внутреннем кармане пиджака он нащупал конверт и вспомнил, что несколько дней назад Гелла написала первое письмо его матери, а он забыл отправить. Мать просила ее написать и прислать фотографию малыша. Моска вышел из бара в коридор. Он постоял, решая, пойти туда или нет, хотя внутренний голос подсказывал, что не стоит подниматься наверх. Но спиртное заглушило этот настойчивый голос, и он поднялся в игорный зал.

Эдди стоял у стола, зажав в кулаке пачку долларовых купонов. Напротив стоял адъютант — он имел странный вид. Его открытое простое лицо раскраснелось, на нем играло лукавое выражение.

Моска оторопел. Господи, да ведь он сильно поддатый! В первый момент он решил повернуться и уйти. Но любопытство заставило его подойти к столу. Он подумал: посмотрим, может, этот хрен в поддатом состоянии способен на что-то человеческое.

Эдди спросил:

— Ну, как твоя девчонка?

— Нормально, — ответил Моска.

Официант с тяжелым подносом отправился в верхние кабинеты. Играли без охоты — это была даже не игра, а так, пустая трата времени. Но сегодня Моске это нравилось. Он делал маленькие ставки и болтал с Эдди.

Только адъютант, казалось, ловил кайф от игры. Он всячески старался раззадорить играющих.

Когда настал его черед метать, он выложил тридцать долларов. Офицеры согласились поставить только по десять. Он предлагал повысить ставки, но игроки, словно из вредности, отказывались и продолжали лениво, без всякого азарта играть по маленькой, делая одно— и пятидолларовые ставки.

Моска почувствовал себя немного виноватым.

Он думал: надо сходить домой, посмотреть, как там Гелла, а потом отправляться к Йергену. Но через час клуб и так закроется. И он решил остаться.

Адъютант, тщетно пытаясь найти себе какую-нибудь забаву и уже потеряв всякую надежду получить удовольствие от игры, обратился к Моске:

— Я слышал, ты приводил свою фройляйн на базу, чтобы ей оказали бесплатную медицинскую помощь. Ты что же, правил не знаешь, Уолтер? — Он впервые назвал Моску по имени.

Кто— то из офицеров сказал:

— Ради бога, хоть в клубе давай не будем о службе!

Ив это мгновение Моска понял, зачем он пришел в клуб, почему он решил остаться. Он уговаривал себя уйти, тщетно пытаясь оторвать ладони от зеленого сукна. Но в его душе уже клокотало злое предвкушение ссоры. Воспоминания о всех унижениях и поражениях недели отравили ему кровь и ослепили разум. Он подумал: «Ну ладно, сукин сын, ну ладно». Но произнес обычным тоном:

— Да я просто думал, что наш док сможет ей чем-нибудь помочь. — Он произнес эти слова с наигранным волнением. Он уже наелся достаточно дерьма на этой неделе — можно съесть еще немного. Это уже не противно.

— Подобные вещи в моей епархии не случаются, — сказал адъютант. — Но если не дай бог случаются, да еще я об этом узнаю, то виновные всегда получают по заслугам. А я всегда узнаю! Я же не сволочь, — продолжал адъютант уже на полном серьезе. — И люблю, когда все честь по чести.

Ведь если бы он стал лечить твою фройляйн, все солдаты начали бы водить своих девочек на базу, чтобы им делали уколы в попку. — На простодушном лице адъютанта заиграла довольная мальчишеская улыбка. Он поднял стакан и сделал большой глоток.

Моска уставился на зеленое сукно стола. Эдди что-то говорил, но Моска не мог разобрать слов.

Он с усилием поднял взгляд и тихо сказал:

— Сыграю-ка я на два доллара.

Адъютант поставил стакан на подоконник и бросил на стол десятидолларовую бумажку.

— Принимаю, — сказал он.

Моска взял банкноту и швырнул ее обратно адъютанту.

— С тобой я не играю, — сказал он с холодным раздражением.

Несколько офицеров бросили на стол деньги, и Моска метнул кости.

— Фу-ты ну-ты! Как ты запал на эту фройляйн! — сказал адъютант. Он был настроен благодушно и не уловил возникшего напряжения. — Может, вы думаете, что эти немочки испытывают к вам чистую бескорыстную любовь и обожают ваши смазливые рожи? На вашем месте, ребята, я бы ни за что не женился здесь.

Моска бросил кости на стол и равнодушно спросил:

— А, так вот почему ты задерживаешь мои бумаги, гад!

Адъютант улыбнулся во весь рот.

— Вынужден с тобой не согласиться. Позволь узнать, откуда у тебя такая информация? — Он произнес эти слова с угрожающе-повелительными нотками.

Моска взял кости. Он уже потерял всякую осторожность и теперь просто ждал, когда адъютант его спровоцирует.

— Так откуда у тебя эта информация? — спросил адъютант. На его простодушном лице застыло всегдашнее выражение нагловатой суровости. — Откуда у тебя эта информация? — повторил он.

Моска потряс в кулаке кости и метнул.

— Ты, мудак сраный, пугай фрицев!

Вмешался Эдди Кэссин:

— Это я рассказал ему, и, если полковник захочет узнать подробности, я и ему расскажу, как ты две недели мурыжил бумаги, прежде чем отправить их во Франкфурт. — Он повернулся к Моске. — Пойдем, Уолтер, пойдем отсюда.

Адъютант стоял между столом и окном. Моска ждал, когда он выйдет оттуда, чтобы зажать его в угол. Он медленно произнес:

— Ты что же думаешь, сегодня этому… опять все сойдет?

Адъютант мгновенно оценил ситуацию и злобно заорал:

— Ну, посмотрим, что ты сделаешь? — и стал приближаться к Моске.

Моска до боли вцепился пальцами в край стола, а потом вдруг что есть силы ударил адъютанта сбоку в лицо. Кулак только скользнул по щеке адъютанта, но тот упал. Моска стал свирепо пинать ботинком распростертое под столом тело. Он почувствовал, что носок ботинка несколько раз ткнулся в кость. Эдди и какой-то офицер оттащили его от адъютанта. Адъютанту, теперь уже сильно избитому, помогли подняться на ноги. Моска, не сопротивляясь, позволил оттолкнуть себя к двери. И вдруг он вывернулся и бросился обратно к столу, где стоял адъютант. Моска ударил его в бок, и они покатились на пол. Адъютант завизжал от боли. Ненавидящий взгляд Моски и его нападение на беззащитного адъютанта привели присутствующих в такой ужас, что на мгновение все замерли. Потом трое офицеров успели схватить Моску в тот самый момент, когда он схватил адъютанта за ухо, словно собираясь сорвать кожу с его лица. Один из офицеров сильно ударил Моску в висок, Моска обмяк, и его выволокли на улицу.

На сей раз уже и речи не могло быть о возмездии.

Эдди остался с Моской. Холодный ночной воздух привел Моску в чувство.

— На кой черт ты ударил его во второй раз? — спросил Эдди. — Это было лишнее. Мало тебе было?

— Я хотел убить этого гада, — ответил Моска.

Но он уже успокоился, хотя, когда он поднес спичку к сигарете, его руки дрожали. Он почувствовал, что все тело покрылось холодным потом.

«Ну и ну!» — подумал он, вспоминая короткий раунд боксерского поединка и пытаясь унять дрожь в руках.

— Попробую все уладить, — сказал Эдди. — Но с армией тебе придется распрощаться. Ты понял? Не жди теперь. Завтра же лети во Франкфурт и выцарапай у них разрешение на брак. Я тебя тут прикрою. Не беспокойся ни о чем — только о своих документах.

Моска задумался.

— Пожалуй, ты прав. Спасибо, Эдди. — И почему-то смущенно пожал Эдди Кэссинуруку, зная, что тот сделает все, что в его силах.

— Ты домой? — спросил Эдди.

— Нет, — ответил Моска. — Мне надо повидаться с Йергеном. — Он зашагал прочь и, не оборачиваясь, крикнул:

— Я позвоню тебе из Франкфурта.

Холодная осенняя луна освещала его путь к церкви. Он взбежал по ступенькам и не успел еще постучать, как Йерген открыл дверь.

— Не шуми! — предупредил Йерген. — Моя дочка только заснула. Ее опять кто-то испугал. — Они прошли в комнату. Из-за деревянной ширмы доносилось дыхание спящего ребенка. Девочка дышала неровно — с долгими паузами. Он заметил, что Йерген чем-то разозлен.

— Ты приходил вечером? — спросил Йерген раздраженно.

— Нет, — солгал Моска. Он запнулся, прежде чем ответить, и Йерген понял, что он солгал.

— Я достал таблетки, — сказал Йерген. Он был даже рад тому, что Моска напугал его дочку: теперь он получил дополнительный заряд мужества, чтобы осуществить задуманное. — У меня есть пенициллин в ампулах и таблетки кодеина, но все это очень дорого стоит. — Он достал из кармана небольшую картонную коробку, раскрыл ее и показал Моске четыре темно-коричневые ампулы и квадратную коробочку крупных таблеток кодеина в красных облатках. Даже теперь он еще колебался: может быть, стоит признаться Моске, что за пенициллин он уплатил лишь незначительную часть обычной черно-рыночной цены — значит, срок использования лекарства уже истек. Может быть, и за таблетки надо взять с Моски приемлемую цену… Но как раз в этот момент нервно всхлипнула во сне Жизель, и наступила мертвая тишина. Он заметил, что Моска смотрит на ширму. Они оба замерли, но девочка снова задышала — тяжело и неровно. У Йергена отлегло от сердца.

— Цена такая: пятьдесят блоков сигарет.

В глазах Моски загорелись два черных огонька.

Моска в упор посмотрел на Йергена, внезапно озаренный жестокой догадкой.

— Хорошо, — сказал Моска. — Неважно, сколько это стоит. Ты уверен, что тут нет наколки?

Йерген помедлил с ответом лишь несколько секунд, но за это время он успел подумать о многом.

Ему требуется очень много сигарет — тогда он осуществит свой план и через месяц сможет покинуть Германию. Гелле, возможно, вовсе и не нужен пенициллин, бременские врачи, видя, что у девушки американский друг, нарочно советовали применять пенициллин, чтобы иметь возможность припрятать его у себя. И он снова подумал о дочке: самое главное для него — ее выздоровление.

— Не сомневайся. Я гарантирую, — сказал Йерген. — Этот человек никогда меня не обманывал. — Он дотронулся рукой до груди. — Я беру на себя всю ответственность.

— Хорошо, — сказал Моска. — Теперь послушай. У меня есть двадцать блоков, может, я сумею достать еще. Если не смогу, заплачу тебе из расчета пять долларов за блок — купонами или чеками «Америкэн экспресс». Согласен? — Он знал, что играет честно и что Иерген его явно надувает, но все еще был под впечатлением от своей стычки с адъютантом. Его охватила неодолимая усталость, чувство одиночества и безнадежности. Мысленно он чуть ли не на коленях умолял этого фрица проявить сочувствие и жалость, и Иерген, почувствовав это, вдруг заупрямился.

— Мне придется расплачиваться сигаретами, — сказал он. — Ты должен заплатить сигаретами.

За ширмой сонно застонала девочка. Моска вспомнил, как стонет Гелла от боли: она уже, наверное, заждалась его.

Он предпринял последнюю попытку.

— Лекарства нужны мне сейчас.

— Я должен получить сигареты сегодня. — Теперь в голосе Йергена послышались злорадно-торжествующие нотки. Впрочем, он и сам не отдавал себе в этом отчета: просто он не любил этого америкашку.

Усилием воли Моска заставил себя успокоиться: ему было стыдно и страшно за то, что он учинил в клубе. Теперь нельзя больше допускать такие срывы. Он взял картонную коробку, сунул ее себе в пиджак и сказал беззлобно:

— Пошли со мной, я дам тебе двадцать блоков и деньги. В ближайшие дни постараюсь достать остальные сигареты, и потом ты вернешь мне деньги.

Иерген понял, что назад лекарства ему уже не — получить. У него все похолодело внутри. Он был не трус, но его всегда страшила мысль, что дочка останется в этой разоренной стране. Он пошел за ширму, поправил дочке одеяло, потом взял пальто и шляпу. Они отправились к Моске. Всю дорогу они молчали.

Йергену пришлось сначала ждать, пока Моска даст Гелле таблетку кодеина. Она еще не спала. Ее распухшая щека белела во тьме комнаты.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Моска ласково, почти шепотом, чтобы не разбудить спящего в коляске малыша.

— Очень болит, — прошептала она.

— Вот болеутоляющее. — И он подал ей красную облатку кодеина, она положила ее в рот и пальцем протолкнула в горло, потом запила водой из стакана, который он поднес к ее губам.

— Я сейчас вернусь, — сказал он.

Он сложил сигаретные блоки в стопку и завернул кое-как в бумагу — получился большой сверток. Он отдал сверток Йергену, потом достал из портмоне чеки «Америкэн экспресс», подписал их и сунул голубые листочки Йергену в карман пальто. И в знак благодарности вежливо спросил:

— У тебя не будет неприятностей — уже ведь комендантский час? Хочешь, я тебя провожу до дому?

— Не надо, у меня есть пропуск для патруля, — сказал Иерген и, неловко держа сверток под мышкой, добавил:

— Бизнесмен хоть куда!

Моска выпустил его из квартиры', запер дверь и вернулся в спальню. Гелла все еще не спала. Он лег рядом, не раздеваясь, и рассказал о происшествии в клубе и о том, что завтра едет во Франкфурт.

— Получу эти чертовы документы, и через месяц мы уедем. Сядем на самолет — и в Штаты! — шептал он. Он рисовал ей картину их приезда — как обрадуются мать и Альф, как она с ними познакомится, как покажет им малыша. Он говорил об этом без тени сомнения, словно это было само собой разумеющимся и неизбежным. Она уже засыпала в его объятиях, как вдруг попросила:

— Дай мне еще таблетку.

Он встал, принес облатку кодеина и дал воды.

Потом, пока она не заснула, рассказал ей про пенициллин и уговорил сходить к врачу и сделать несколько уколов.

— Я буду звонить из Франкфурта каждый вечер, — пообещал он. — Вряд ли я пробуду там больше трех дней.

Она заснула и спала тихо, почти не дыша, а он выкурил три сигареты, сидя в кресле у окна и глядя на городские руины, ярко освещенные осенней луной. Потом он зажег свет в кухне и сложил в голубую спортивную сумку вещи, которые могли понадобиться в пути. Он сварил пару яиц и сделал чай в надежде, что, поев, сможет уснуть. Он лег подле Геллы и стал дожидаться рассвета.

Глава 21

Сквозь пелену тяжелого неспокойного сна-забытья Гелла услышала короткие злобные всхлипывания голодного младенца. Она проснулась окончательно и ощутила радостное возбуждение, зная, как легко сможет успокоить ребенка. Она прислушалась, потом встала с кровати и пошла готовить смесь для кормления.

Она была еще очень слаба, хотя последние ночи спала хорошо. Кодеин возымел действие и унял боль. Она подняла руку к лицу и удивилась тому, что пальцы так быстро ткнулись в кожу щеки. Лицо за эту ночь распухло еще больше. А ведь она почти не чувствовала боли! Дожидаясь, пока подогреется молоко, она приняла еще одну таблетку кодеина, протолкнув ее в горло пальцем. Теперь глотать ей было очень трудно. Она дала ребенку бутылочку, и на комнату снизошла блаженная тишина;

Почувствовав усталость, она вытянулась на кровати. Она слышала, как за стеной ходит фрау Заундерс — прибирается в своих комнатах и в их общей гостиной. Как же им повезло с фрау Заундерс, подумала Гелла. И Уолтеру она нравится.

Гелла надеялась, что он привезет из Франкфурта все документы, они поженятся и уедут из Германии. И теперь она беспокоилась только о ребенке, больше ни о чем. Ведь если младенец заболеет, они не смогут достать американских лекарств. А рисковать, надеясь на черный рынок, нельзя — ведь речь идет о здоровье малыша!

Отдохнув, Гелла встала и прибралась в комнате. Потом пошла в гостиную. Фрау Заундерс сидела у железной печки и пила кофе. На столе стояла полная чашка для Геллы.

— Когда возвращается ваш муж? — спросила фрау Заундерс. — Разве он не должен был вернуться сегодня утром?

— Ему придется пробыть там еще несколько дней, — ответила Гелла. — Если он узнает что-то определенное, он позвонит сегодня вечером. Сами знаете, сколько с этими бумажками хлопот.

— Вы сказали ему о пенициллине? — спросила фрау Заундерс.

Гелла покачала головой.

— А я-то думала, Йерген ваш друг, — сказала фрау Заундерс. — Как же он мог так поступить?

— Вряд ли он виноват, — сказала Гелла. — Врач сказал мне, что ампулы нельзя использовать, потому что у них истек срок годности. Но это был настоящий пенициллин. Йерген не мог этого знать.

— Должен был! — строго сказала фрау Заундере и добавила сухо:

— Он поймет, что продешевил, когда герр Моска нанесет ему визит.

За стеной заплакал ребенок. Гелла пошла в спальню и вернулась с младенцем.

— Дайте мне его подержать, — попросила фрау Заундерс.

Гелла отдала ей ребенка и пошла за чистыми пеленками. Когда она принесла пеленки, фрау Заундерс предложила:

— Дайте-ка я сама.

Это был их утренний ритуал. Гелла взяла пустой тазик из-за печки и сказала:

— Схожу принесу брикеты.

— Вы еще слабы, чтобы ходить, — возразила фрау Заундерс. Но она в этот момент занималась ребенком и произнесла эти слова просто из вежливости.

В утреннем воздухе ощущался льдистый запах осени, умирающие деревья под солнечными лучами и опавшие листья были объяты темно-коричневыми и красноватыми языками пламени. Откуда-то доносился тонкий хмельной аромат палых яблок, а из-за садов и зеленых холмов тянуло влажной свежестью реки, омытой осенними дождями.

На противоположной стороне Курфюрстеналлее Гелла увидела симпатичную девушку с четырьмя детьми, которые играли под деревьями, разрушая холмики пожухлых листьев. Ей стало холодно, и она вернулась в дом.

Она спустилась в погреб и сняла крючок с петли на сетчатой двери. Она наполнила тазик продолговатыми угольными брикетами и попыталась его поднять, но, к собственному удивлению, не смогла. Она поднатужилась, но обессиленное тело не слушалось, и у нее закружилась голова.

Она испугалась и прислонилась к сетке. Скоро головокружение прошло. Тогда она взяла три брикета и сложила их в фартук. Она закрыла сетчатую дверь, накинула крючок на петельку и начала подниматься по ступенькам.

На полдороге она остановилась: ноги не шли.

Она постояла так, ничего не понимая, и вдруг ужасный холод пробежал у нее по спине. В виске взорвался какой-то сосуд, и голову пронзила невыносимая боль, точно ее проткнули стальным копьем.

Она не услышала, как уголь, выкатившись из фартука, с грохотом полетел вниз по ступенькам.

Она оступилась и начала падать — и тут увидела лицо фрау Заундерс, перегнувшейся сверху через перила, с ребенком на руках. Она видела их смутно, точно через плотную завесу, но очень близко.

Она воздела к ним руки, закричала, а потом стала удаляться от испуганного лица фрау Заундерс и от спеленатого младенца и с криком упала в бездну, в последний миг уже не слыша своего крика.

Глава 22

Эдди Кэссин ходил взад-вперед по кабинету.

Инге терпеливо убеждала кого-то по телефону, что ей необходима эта информация. Потом она набирала другой номер и повторяла все то же самое.

Она обернулась к Эдди и протянула ему телефонную трубку. Эдди взял трубку:

— Да?

Мужской голос на почти чистом английском языке веско произнес:

— Прошу прощения, мы не даем подобную информацию по телефону.

Эдди понял, что с обладателем этого голоса спорить бесполезно. Он понял это по его тону: говорил человек, строго подчиняющийся инструкциям, которые имели абсолютную силу в его пусть узком, но строго упорядоченном мирке. Он сказал:

— Позвольте попросить вас об одном. В вашем госпитале лежит женщина, ее муж, или любовник, называйте, как хотите, находится сейчас во Франкфурте. Если положение столь угрожающее, может быть, стоит позвонить ему и попросить немедленно вернуться в Бремен?

Солидный голос ответил:

— Я бы посоветовал вам поступить именно так.

— Он находится там по срочному делу, — продолжал Эдди. — Он вернется только в том случае, если в этом есть острая необходимость.

Наступила пауза. И вдруг солидный голос озабоченно произнес:

— Думаю, вам необходимо срочно вызвать его сюда.

Эдди положил трубку. Инге смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— Принеси чистый стакан, — попросил он.

Когда она вышла, он снял трубку и попросил армейскую телефонистку соединить его с Франкфуртом. Он еще ждал у телефона, когда Инге принесла стакан. Он попросил ее подержать трубку и сделал себе крепкий коктейль из джина и грейпфрутового сока. Потом взял трубку.

Наконец его соединили с Франкфуртом, а потом переключили на адъютантский отдел штаба.

Он переговорил с тремя штабными офицерами, прежде чем узнал, что Моска был там вчера и теперь, вероятно, находится в юридическом отделе.

Когда он дозвонился в юридический отдел, ему сказали, что Моска ушел час назад. Никто не знал, где он может быть сейчас. Эдди бросил трубку и допил коктейль. Он налил себе еще и снова стал набирать номер. Дозвонившись до франкфуртского коммутатора, он попросил соединить его с центром радиоинформации штаба командования.

Ответил дежурный сержант, которому Эдди объяснил, зачем ему понадобился Моска, и попросил его передать по радио, чтобы Моска подошел к телефону. Сержант отключился. Потом он вернулся и сказал, что сообщение передано по радио и надо еще подождать.

Эдди ждал долго. Он успел уже допить второй стакан, когда вдруг в трубке послышался голос Моски:

— Алло, кто это?

В его голосе слышалось только удивление — не тревога.

Эдди на мгновение потерял дар речи.

— Уолтер, это Эдди. Как там у тебя продвигается?

— Пока трудно сказать, — ответил Моска, — меня отфутболивают из одного отдела в другой.

Что— нибудь случилось?

Эдди прокашлялся и сказал будничным тоном:

— Мне кажется, тебе придется это дело спустить на тормозах, Уолтер. Майерше звонила твоя хозяйка и сказала, что Геллу забрали в госпиталь.

Майерша сообщила мне на базу, я звонил в госпиталь, но они не стали ничего говорить по телефону. Вроде бы дело серьезное.

На том конце провода повисло молчание, но потом Моска заговорил снова, запинаясь, словно подыскивал нужные слова:

— Тебе правда больше ничего не известно?

— Клянусь богом! — сказал Эдди. — Но тебе надо вернуться.

Наступила долгая пауза.

— Постараюсь успеть на ночной шестичасовой поезд. Встреть меня на вокзале, Эдди. Кажется, поезд прибывает около четырех утра.

— Естественно, — сказал Эдди. — А сейчас я поеду в госпиталь. Ладно?

— Конечно. Спасибо тебе, Эдди. — Раздался щелчок, и Эдди положил трубку.

Он налил себе еще стакан и сказал Инге:

— Сегодня я не вернусь, — положил бутылку джина и жестянку грейпфрутового в портфель и ушел.

Бремен был объят мраком, когда Моска сошел с франкфуртского поезда. Было около четырех утра. На привокзальной площади стоял едва различимый во тьме армейский зеленый автобус.

Площадь освещалась лишь несколькими тусклыми фонарями, которые отбрасывали на мостовую узкие рамки света.

Моска пошел в зал ожидания, но Эдди там не было. Тогда он вышел на улицу, но не нашел знакомого джипа.

Он постоял в недоумении несколько минут, потом зашагал вдоль трамвайных путей по Шваххаузерхеерштрассе, свернул на длинную змеистую Курфюрстеналлее и стал осторожно пробираться среди развалин этого призрачного города. Впоследствии он никак не мог себе объяснить, почему не пошел сразу в госпиталь.

Подойдя к своему дому, Моска увидел, что в кромешном мраке города горело только одно окно, и сразу понял, что это окно его квартиры. Он свернул на тропинку. Взбегая по лестнице, он слышал плач ребенка.

Он открыл дверь гостиной и увидел фрау Заундерс. Она сидела на диване лицом к двери и катала коляску взад-вперед по ковру. Ребенок плакал тихо и безнадежно, словно ничто не могло его успокоить. Лицо фрау Заундерс было бледным и измученным, а обычно аккуратно убранные волосы свисали длинными прядями.

Он стоял в дверях и ждал, что она скажет, но увидел лишь ее испуганный взгляд.

— Как она? — спросил он.

— Она в госпитале, — ответила фрау Заундерс.

— Знаю. Как она?

Фрау Заундерс не ответила. Она перестала катать коляску и закрыла лицо руками. Ребенок заплакал громче. Фрау Заундерс начала тихо раскачиваться.

— Как же она кричала! — прошептала она. — О, как же она кричала!

Моска молчал.

— Она упала с лестницы и так кричала! — плача сказала фрау Заундерс.

Она опустила руки, точно не могла больше скрывать своего горя, и начала катать коляску взад-вперед. Ребенок замолк. Фрау Заундерс взглянула на Моску, все еще стоящего в дверях.

— Она умерла. Она умерла вчера вечером.

Я ждала вас.

Она увидела, что Моска все еще чего-то ждет, точно она ему еще не все сказала.

А у него все онемело внутри, как будто его вдруг поместили в тонкую хрупкую оболочку, защищающую от боли и света. Он снова услышал слова фрау Заундерс: «Она умерла вчера вечером» — и поверил ей, хотя и не мог принять эти слова за правду. Он вышел из дома и окунулся во мрак улицы. Добравшись до госпиталя, он двинулся вдоль длинного железного забора и так дошел до главных ворот.

Моска направился к административному зданию. За стойкой круглосуточного дежурного сидела монахиня в огромной белой шляпе. На стуле у стены он заметил Эдди Кэссина.

Эдди встал и замер. Он кивнул монахине. Та сделала Моске знак, чтобы он шел за ней.

Моска последовал за широкополой шляпой по длинным безмолвным коридорам. В тиши он слышал беспокойное дыхание спящих. В конце коридора они прошли мимо одетых в черное женщин, которые, преклонив колени, драили кафельный пол.

Они свернули в другой коридор. Монахиня открыла дверь в небольшую комнату, куда он зашел за ней. Она отошла в сторону.

Моска сделал шаг вперед и в углу, на белой подушке увидел лицо Геллы. Ее тело было покрыто белой простыней, доходящей до подбородка. Он не смог ее рассмотреть и подошел ближе.

Глаза были закрыты, опухоль на щеке исчезла, словно жизнь и болезнь одновременно покинули ее тело. Губы были бледными, почти белыми. В лице не было ни кровинки, кожа расправилась — она казалась ему помолодевшей, но лицо было невыразительным и пустым, а большие впадины вокруг закрытых глаз делали ее похожей на слепую.

Моска сделал еще шаг вперед, встал вровень с кроватью и заметил, что на подоконнике занавешенного окна стоит ваза с белыми цветами. Он стал смотреть на Геллу и растерялся, поняв только теперь, что ему придется принять факт ее смерти, но не зная, что же делать. Он видел смерть в куда более жестоких проявлениях, но теперь, когда смерть предстала перед ним в ином облачении, когда впервые в жизни он видел человека, которого когда-то целовал и обнимал и который теперь уже его не слышит и не видит, он почувствовал отвращение к этому мертвому существу. Он протянул руку, дотронулся до слепых глаз, до холодного лица и положил ладонь на холодную простыню, покрывающую ее тело. Раздался странный хрустящий звук, и он чуть-чуть сдвинул простыню вниз.

Ее тело было обернуто в плотную упаковочную бумагу, и Моска заметил, что под бумагой она нагая. Монахиня за его спиной зашептала:

— Многие так нуждаются в одежде.

Он снова укрыл труп простыней и понял, что надежно защищен от горя непробиваемой броней, приобретенной им за годы войны: воспоминания об этих ужасных годах теперь были его щитом.

«Что же, — думал он, — разве я не найду платья, в котором ее можно похоронить? Конечно, я это сделаю». И вдруг сотни тысяч врагов засуетились у него в крови, застучали в висках, в горле встал ком, гигантская рука сдавила сердце, и свет померк в глазах. И, не помня себя, он бросился вон из этой комнаты и в следующий момент уже стоял в коридоре, держась за стену.

Монахиня терпеливо ждала, пока он придет в себя. Наконец Моска проговорил:

— Я принесу ей нормальную одежду, оденьте ее, я вас прошу.

Монахиня кивнула в знак согласия.

Он вышел за ворота госпиталя и пошел вдоль забора. Хотя в голове у него все еще мутилось, он увидел приближающийся трамвай и спешащих людей. Комендантский час кончился. Он старался сворачивать в пустынные улицы, но не успевал он пройти и нескольких шагов, как словно из-под земли возникали люди. Потом из-за холмов над горизонтом встало холодное зимнее солнце, и бледный рассвет озарил землю. Он уже оказался на окраине города. Впереди виднелись луга. Было очень холодно. Моска остановился.

Теперь он со всем смирился и даже не удивлялся, как все ужасно сложилось. В душе у него остались лишь усталость и безнадежность, а где-то глубоко-глубоко таилась постыдная вина.

Он стал думать, что ему теперь надо делать: принести коричневое платье в госпиталь — в нем похоронят Геллу. Потом организовать похороны.

Эдди поможет: сделает все, что надо. Он пошел обратно и тут почувствовал что-то тяжелое на плече. Оказывается, он нес свою голубую спортивную сумку! Он страшно устал, идти ему было далеко — и он бросил ее в глубокую влажную траву. Потом поднял глаза к мерзлому утреннему солнцу и зашагал в город.

Глава 23

Небольшой кортеж выехал из железных ворот госпиталя и потянулся в город. Серый утренний свет набросил на городские руины призрачную дымку.

Впереди ехала санитарная машина с гробом Геллы. За ней медленно полз джип, открытый всем ветрам. На переднем сиденье Эдди и Моска съежились, укрываясь от ветра. Фрау Заундерс на заднем сиденье плотно укуталась в коричневое армейское одеяло, тая от окружающего мира свою печаль.

Скорбный караван замыкал «Опель» — колымага с паровым двигателем и с небольшим дымоходом.

В «Опеле» ехал настоятель церковного прихода, к которому принадлежала фрау Заундерс.

Караван двигался навстречу транспорту и пешеходам, направлявшимся к центру города: трамваям, набитым рабочим людом, армейским автобусам и толпам людей, чей жизненный ритм подчинялся смене работы, отдыха и сна.

Колючие заморозки поздней осени, которые наступили неожиданно рано и оттого казались куда холоднее самых жестоких зимних морозов, заледенили металлические внутренности джипа, сковали льдом тело и душу. Моска наклонился к Эдди:

— Ты не знаешь, где кладбище?

Эдди кивнул.

— Давай рванем туда!

Эдди свернул влево, помчался по широкому проспекту и скоро выехал за городскую черту.

Потом он свернул в узкий переулок, въехал в деревянные ворота и скоро остановился на небольшой площадке, за которой начинались длинные ряды могильных плит.

Они остались сидеть в джипе. Фрау Заундерс откинула одеяло. Она была в черном пальто, в шляпке с вуалью и в черных чулках. Ее лицо было серым, как сегодняшний день. Эдди и Моска были в темно-зеленых офицерских мундирах.

В кладбищенские ворота медленно въехала санитарная машина. Вылезли шофер и его напарник. Эдди и Моска пошли им помочь. Моска узнал в обоих тех немцев, которые привезли Геллу в госпиталь. Они открыли заднюю дверь фургона И выдвинули оттуда черный ящик. Моска и Эдди схватились за ручки.

Гроб был сделан из досок, выкрашенных в черный цвет, по бокам висели голубые железные ручки. Оба санитара посмотрели на Моску, но сделали вид, что не узнали его. Они развернули гроб, чтобы идти впереди. Гроб был очень легкий.

Они двинулись по дорожке, проходя мимо покореженных могильных плит, и скоро остановились перед свежевырытой могилой. Два маленьких круглоплечих немца в кепках и темных куртках отдыхали, сидя на соседней могиле и подложив себе под зады черные, в форме сердца заступы. Они молча смотрели, как гроб опускают около вырытой ими ямы. За ними высилась горка влажной земли.

В ворота въехал «Опель». Из его трубы в серое небо поднимались клубы скорбного дыма. Вышел священник. Это был высокий сухощавый мужчина с суровым бугристым лицом. Он шел медленно, чуть ссутулившись, полы его длинной черной сутаны волочились по земле. Он сказал что-то фрау Заундерс, потом обратился к Моске. Моска смотрел в землю. Он не понимал баварского акцента.

Тишина была нарушена монотонной молитвой. Моска понял слова «любовь» и «молимся» — немецкое «молимся» было похоже на английское «умоляем», потом услышал «прости», «прости» и «прими», «прими» и еще что-то вроде «мудрость», «милосердие» и «любовь господа». Кто-то протянул ему горсть земли. Он бросил ее и услышал, как земля стукнулась о дерево, потом услышал, как еще несколько комьев земли со стуком упали на дерево. Потом земля застучала глухо и ритмично, точно сердцебиение, которое становилось все тише, пока вздохи падающей земли не стали совсем неслышными, и сквозь громкий стук крови в висках Моска услышал тихий плач фрау Заундерс.

Наконец все стихло. Он услышал, что все куда-то пошли. Послышалось урчание мотора, потом другого, потом взревел паровой двигатель «Опеля».

Моска оторвал взгляд от земли. Туман, тянущийся из города, уже проник на территорию кладбища и повис над могилами. Он поднял глаза к серому небу — так молящийся воздевает очи горе.

В сердце своем он возопил с бессильной ненавистью: «Верую, верую!» Он кричал, что верует в бога истинного, что теперь он узрел его в небесах, увидел истинного жестокого и деспотичного отца, безжалостного, немилосердного, умытого кровью, купающегося в ужасе и страданиях, пожираемого собственной безумной ненавистью к человеку.

В сердце и душе его отверзлись зевы, чтобы приять узренного им бога, и бледно-золотое солнце явило свой лик из-за серой плащаницы неба и устремило взгляд своего ока на землю.

На равнине, за которой начинались городские кварталы, он увидел санитарную машину и «Опель». Они ползли по холмистой петляющей дороге. Оба могильщика исчезли, фрау Заундерс и Эдди сидели в джипе, дожидаясь его. Фрау Заундерс завернулась в одеяло. Стало очень холодно.

Он махнул им рукой, давая понять, чтобы они уезжали без него, и стал смотреть вслед удаляющемуся джипу. Фрау Заундерс в последний раз обернулась, но он не разглядел ее лица. Черная плотная вуаль на шляпке и сгустившийся туман мешали ему рассмотреть ее глаза.

Оставшись один, Моска наконец-то смог взглянуть на могилу Геллы, на холмик земли, под которым теперь лежало ее тело. Он не чувствовал щемящего чувства горя. Его обуревало лишь ощущение утраты — точно ему больше ничего не хотелось и в мире больше не осталось места, куда бы он мог пойти. Он смотрел на равнину и на очертания города, под руинами которого было погребено больше костей, чем могла бы вместить эта освященная кладбищенская земля. Мертвое зимнее солнце, объятое тучами, струило бледно-желтый свет, и Моска попытался представить себе прежнюю жизнь — все, что он когда-либо знал или чувствовал. Он попытался перенестись с этого гигантского, покрытого могилами континента в мир детских игр, на улицы детства, ощутить материнскую любовь, припомнить лицо давно умершего отца, свое первое прощание с родными. Он вспомнил, как мать всегда повторяла: «У тебя нет иного отца, кроме отца небесного». И еще: «Ты должен быть праведником, потому что у тебя нет отца и господь твой отец». Он попытался мысленно перенестись в то время и снова испытать тогда им испытанную любовь, познать жалость и милосердие, чьи потоки питали колодцы слез…

Желая вызвать в душе страдание, он стал думать о Гелле, о ее хрупком лице с голубыми жилками — бледном, беззащитном перед смертью и перед жизнью. Он думал о ее инстинктивной любви, которая магическим образом расцвела в ее сердце, и думал о том, какой же фатальной была эта любовь-болезнь: да, в этом мире она была страшным недугом, страшным и смертельным, как несвертываемость крови.

Он зашагал по узкой тропинке мимо разрушенных, изъязвленных войной могил. Он покинул кладбище. Он брел по городу, и в его мозгу роились воспоминания о Гелле: какой она была, когда он вернулся, как она его любила, как дарила любовь, которая была ему необходима, чтобы выжить, какое это было невероятное блаженство, когда он ее нашел, — но теперь ему казалось, будто даже тогда он знал, что с ним она встретит лишь смерть и найдет свой конец на этом кладбище.

Он тряхнул головой. Да нет, подумал он, просто не повезло. Он вспомнил, как много раз вечерами приходил домой — ужин стоял на столе, она уже спала на кушетке, он брал ее на руки и относил в кровать, уходил, потом возвращался, а она спала глубоким мирным сном, в чьих объятиях он чувствовал себя в безопасности. Просто не повезло, подумал он снова, снимая с себя какую-либо вину, но на сей раз безнадежно, вспомнив о собственной жестокости — как он заточил ее в узилище одиночества, не позволяя ей уделить хоть немного внимания людям, которых она любила.

Уже оказавшись на окраине города, он обратился к другому богу, попытался призвать его из того мира, в котором жила его мать, в котором жили благополучные семьи, беззаботные сытые дети, добродетельные жены, кого узы брака обеспечили всеми радостями жизни. Он попытался перенестись в этот мир, где так много разнообразнейших наркотиков, притупляющих страдания, и укрыться в тени воспоминаний, которые могли бы принести ему теперь утешение.

О, если бы он смог увидеть представший его взору город нетронутым, если бы его каменные покровы не искрошились, а плоть была не сокрушена, и если бы солнце приветливо светило, а железное небо кровоточило бы светом, и если бы он смог проникнуться любовью к людям, пробирающимся сквозь заиндевевшие развалины, — он бы призвал бога, который скрывает свой истинный лик под маской терпеливого милосердия…

Моска спустился с холма и ступил на мостовую. Теперь он уже не мог представить себе образ Геллы. Лишь однажды на покрытой туманом улице ему в голову пришла ясная и четкая мысль: «Все кончено». Но уличный туман проник в его сознание, прежде чем он сумел подумать, что бы это значило.

Глава 24

Он дал фрау Заундерс денег и попросил, чтобы она позаботилась о ребенке, а сам переехал обратно в общежитие на Метцерштрассе. В последующие дни он ложился спать рано, когда у соседей только-только начинались гулянки. В комнатах внизу и сверху звучали смех и музыка, но он спал, ничего не слыша. А глубокой ночью, когда умирали последние звуки шумного веселья и общежитие погружалось в тишину и мрак, он просыпался.

Он смотрел на часы, лежащие на тумбочке, — они всегда показывали то час, то два. Он лежал, не шевелясь, боясь включить лампу, чей тусклый свет нагонял на него тоску. Перед рассветом он засыпал, и его не будил даже шум собирающихся на службу обитателей большого дома. И так повторялось изо дня в день, каждую ночь. Просыпаясь, он брал часы, подносил к глазам кружок светящихся точек в надежде, что они покажут сегодня время хотя бы на час ближе к рассвету. И всякий раз он закуривал и садился, упираясь в спинку кровати, и сидел, готовясь провести без сна оставшиеся томительные часы предутреннего мрака. Он слушал пение водопроводных труб и тяжкое дыхание занимающихся любовью соседей за стеной — их сонные стоны и всхлипы, казавшиеся шепотками смерти, приглушенные вскрики сомнамбулической страсти и шум спускаемой в унитазе воды.

А потом раздавался тихий скрип половиц, какие-то щелчки, и дом погружался в сон. Иногда откуда-то издалека доносилось бормотание радиоприемника, потом кто-то громко звал кого-то, в коридоре слышались шаги, после чего под окнами раздавался женский смех. На рассвете Моска засыпал и просыпался лишь ближе к полудню в тихом, опустевшем доме и замечал на стенах бледно-лимонные лучики зимнего солнца.

В один из таких дней, две недели спустя после похорон, тишину дома нарушили чьи-то шаги на лестнице. В дверь постучали. Моска встал с постели и надел брюки. Он подошел к двери, отпер замок и распахнул дверь.

Перед ним стоял человек, чье лицо он видел лишь однажды, но не забыл. Лысый череп, обрамленный золотистой каймой волос, мясистый нос и обильные веснушки. Хонни. Улыбнувшись, он спросил:

— Позвольте войти?

Моска отступил в сторону, пропуская гостя в комнату, и закрыл дверь. Хонни поставил портфель на стол, огляделся и вежливо сказал:

— Извините, если разбудил вас.

— Я как раз собирался вставать, — ответил Моска.

Лысеющий блондин продолжал скорбно:

— Я очень опечален известием о кончине вашей жены, — и растерянно улыбнулся.

Моска отвернулся и двинулся к кровати.

— Мы не были женаты.

— Ах, вот как! — Хонни нервно потрогал рукой лысое темя и, похоже, успокоился, лишь когда нащупал золотистый шелк волос на затылке. — Я пришел сообщить вам нечто весьма важное.

Моска тут же предупредил его:

— У меня нет сигарет.

Хонни насупился.

— Я знаю, что у вас нет сигарет, ведь вы не управляющий армейским магазином. Мне это стало известно накануне отъезда Вольфганга в Америку.

Моска криво улыбнулся:

— Ну так что?

— Вы меня не поняли, — заторопился Хонни. — Я пришел сообщить вам кое-что о Йергене.

Пенициллин, который он достал для вас, он купил через меня. Я был посредником. — Он помолчал. — Йерген знал, что лекарство непригодно к употреблению, и заплатил лишь небольшую часть той суммы, которую должен был бы уплатить человеку, с которым я его свел. Вам ясно?

Моска опустился на кровать. Он схватился за шрам: у него заболел живот. Внезапно заломило в висках и запульсировала какая-то жилка. Йерген, это Йерген, думал он, тот самый Йерген, который так много сделал для них, для Геллы. Йерген, чью дочь так любила Гелла! Он ощутил невыносимое унижение при мысли, что Йерген мог проделать с ним такую хитрость, причинить ему такое горе.

Он спрятал лицо в ладонях. Хонни продолжал:

— Мне стало известно, что вы отказались участвовать в плане Вольфа. Я не глупец. Это означает, что вы спасли мне жизнь. Поверьте, если бы я знал, что Йерген достает пенициллин для вас, я бы не позволил ему этого сделать. Но я узнал об этом слишком поздно. Йерген хотел моей смерти, он хотел смерти вашей женщины.

Видя, что Моска неподвижно сидит на кровати, по-прежнему спрятав лицо в ладонях, он сказал еще тише:

— Но у меня есть хорошие новости. Йерген вернулся в Бремен, в свою квартиру. Ваша домохозяйка фрау Майер сообщила ему, что все в порядке и ему нечего бояться.

Моска встал и спросил едва слышно:

— Это правда?

— Это правда, — ответил Хонни. Его лицо стало мертвенно-бледным, и веснушки проступили на коже ярко, точно капельки грязного пота. — Потом вы поймете, что я вам сказал правду.

Моска подошел к шкафу и открыл дверцу. Он двигался быстро и почти бессознательно, и, хотя голова еще страшно болела, его охватила какая-то необъяснимая радость. Он достал из шкафа чековую книжку «Америкэн экспресс» и подписал пять чеков — каждый на сто долларов. Он показал чеки Хонни.

— Приведите ко мне сегодня вечером Йергена — и эти чеки ваши.

Хонни отшатнулся.

— Нет-нет! — сказал он. — Я не могу этого сделать. С чего это вы решили, что я на такое пойду?

Моска стал наступать на него, протягивая голубые чеки. Хонни попятился, шепча:

— Нет, я не могу.

Моска понял, что упрашивать бесполезно. Он взял со стола портфель и отдал его Хонни со словами:

— Во всяком случае, спасибо, что сказали.

Оставшись один, он долго стоял посреди комнаты. Его голова вздрагивала, словно с каждым ударом сердца кровь наполняла огромную вену.

Он почувствовал слабость и головокружение и вдруг стал задыхаться в спертом воздухе комнаты.

Он оделся и вышел из общежития.

Он тихо пробрался в квартиру на Курфюрстеналлее и встал перед дверью в гостиную. Он слышал легкий скрип детской коляски и, войдя, увидел, что фрау Заундерс катает коляску по полу. Она сидела на диване, в левой руке держала книгу, а правой ухватилась за кремовый бортик коляски.

Она сидела величественно и спокойно, с выражением стоического приятия горя. Ребенок спал. На его розовом лобике выделялись голубоватые жилки, и совсем крохотная жилка, точно хрупкий листик на ветке дерева, пульсировала на закрытом веке.

— Ребенок здоров? — спросил Моска.

— Все в порядке, — кивнула фрау Заундерс.

Она отложила книгу, отпустила коляску и сцепила ладони.

— Вы получили мою посылку? — спросил Моска. Неделю назад он послал ей большую коробку продуктов.

Она кивнула. Выглядела она постаревшей. В ее позе и в ее манере говорить Моске почудилось что-то знакомое.

Он спросил, отведя взгляд:

— Вы можете еще оставить у себя ребенка?

Я заплачу любую сумму. — У него опять заболела голова, и ему захотелось спросить, есть ли в доме аспирин.

Фрау Заундерс взяла книгу, но не раскрыла. На ее суровом лице не было ни тени присущего ей иронического добродушия.

— Герр Моска, — сказала она ледяным тоном, — если вы согласитесь, я могу усыновить вашего ребенка. Это решит все проблемы. — Она произнесла эти слова спокойно, но вдруг слезы брызнули у нее из глаз. Она уронила книгу на пол и стала вытирать струящиеся по щекам слезы.

Моска только теперь понял, что же в ее облике показалось ему таким знакомым: она вела себя в точности как его мать, когда он заставлял ее страдать.

Но она не была его матерью, и ее слезы не могли тронуть его до глубины души. И все же он подошел к дивану и взял ее за руку.

— Я что-то не то сделал? — спросил он спокойно, словно и впрямь хотел понять.

Она вытерла слезы и тихо сказала:

— Вам безразличен ребенок, вы ни разу не пришли за все это время. Разве она могла предположить, что вы окажетесь таким? Как ужасно, как это ужасно — ведь она так любила вас обоих! Она всегда повторяла, какой вы хороший! И когда падала, она протянула руки к ребенку. Ей было так больно, она так кричала, но даже в тот момент она думала о ребенке. А вы совсем не думаете о нем. — Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и продолжала чуть ли не истерически:

— Вы очень плохой человек, вы обманули ее, вы ужасный человек! — Она отдернула руку и вцепилась в коляску.

Моска отошел от дивана. Он спросил, заранее догадываясь об ответе:

— Скажите, что мне делать?

— Я знаю, чего бы ей хотелось. Чтобы вы забрали ребенка в Америку и обеспечили ему там счастливую, спокойную жизнь.

Моска сказал просто:

— Мы же не были женаты, так что ребенок — гражданин Германии. Оформление займет много времени.

— Я могу нянчить его, пока вы оформляете все бумаги. Вы сделаете это?

— Вряд ли мне это удастся, — ответил он.

И вдруг ему захотелось поскорее уйти. У него опять страшно разболелась голова.

Фрау Заундерс холодно сказала:

— Так вы хотите, чтобы я его усыновила?

Он посмотрел на спящего младенца. И ничто в его душе не шевельнулось. Он достал из кармана подписанные им чеки «Америкэн экспресс» и положил на стол.

— Я не знаю, что со мной произойдет завтра. — И с этими словами пошел к двери.

— Когда вы придете снова навестить своего сына? — злобно спросила фрау Заундерс. Ее лицо выражало полнейшее презрение. Моска обернулся.

Боль стальным обручем стиснула ему виски, он хотел было выйти из комнаты, но ее взгляд был для него невыносим.

— Почему вы не скажете мне правду, почему вы не скажете мне всего, что вы обо мне думаете? — Он словно не замечал, что кричит. — Вы считаете, что я во всем виноват, вы считаете, что она умерла потому, что я не смог спасти ей жизнь?

Скажите мне правду! Вот почему вы злитесь на меня, вы смотрите на меня, словно я дикий зверь.

Вы думаете: вот этот америкашка убил еще одного немца! И не притворяйтесь, будто вы сердитесь на меня из-за ребенка. Не притворяйтесь, не лгите.

Я же знаю, о чем вы думаете!

Впервые фрау Заундерс пристально и серьезно посмотрела ему прямо в глаза. Он выглядел больным — с пожелтевшей кожей, глаза как черные дыры, а искаженный яростью рот казался красной раной.

— Нет-нет, — ответила она. — Я никогда не думала о вас плохо. — Произнеся эти слова, она вдруг поняла, что он хотя бы отчасти прав.

Но Моска уже взял себя в руки.

— Я докажу вам, что это не так. — Он повернулся и вышел из комнаты. Она услышала, как он торопливо сбегает вниз по лестнице.

На улице он закурил и взглянул на небо, затянутое облаками. Он почти докурил сигарету, когда очнулся от своих непонятных дум, и зашагал назад в общежитие на Метцерштрассе. Головная боль давила на глаза и отдавалась в шее. Он посмотрел на часы. Только три. До разборки с Йергеном надо было ждать еще очень долго.

Глава 25

Комнату заполнили предвечерние тени. Он принял аспирин и лег в постель. Странно, его охватила усталость. Он закрыл глаза, кажется, только на мгновение, но, когда услышал стук в дверь и встал, за окнами было уже совсем темно. Он включил лампу на тумбочке и посмотрел на часы. Еще только шесть. В дверь опять постучали, и вошел Эдди Кэссин. Он был в свежевыглаженном костюме, чисто выбрит и источал аромат душистого талька.

— Черт, что ты не запираешь дверь, когда спишь?! — воскликнул он. И добавил обычным тоном:

— Как самочувствие? Я тебя разбудил?

Моска стряхнул с глаз остатки сна и ответил:

— Все о'кей. — Головная боль прошла, но лицо горело, и губы пересохли.

Эдди бросил на стол несколько писем.

— Твоя почта. Может, дерябнем?

Моска пошел к шкафу и достал бутылку джина и два стакана.

— Сегодня большая гулянка внизу, — сказал Эдди. — Приходи.

Моска отрицательно покачал головой и дал ему стакан. Они выпили.

— На той неделе тебе придет предписание на выезд, — сказал Эдди. — Адъютант пытался замять это дело, даже признал свою вину, но полковник был непреклонен. — Он зашептал Моске на ухо:

— Если хочешь, я могу затерять какие-нибудь бумаги, и у тебя будет еще пара недель.

— Теперь это уже не имеет значения, — сказал Моска. Он встал с кровати и выглянул в окно. Ночь еще не наступила, и в густых сумерках он увидел толпу ребятишек с фонариками: они ждали наступления полной темноты. Он вспомнил, что в предыдущие вечера слышал, как они поют, — их песни не нарушали тонкой паутинки сна, опутавшей его мозг, не будили его, а только тихо звенели в ушах.

— А что будет с ребенком? — спросил Эдди.

— Он останется с фрау Заундерс, — ответил Моска. — Она позаботится о нем.

Эдди сказал едва слышно:

— Я буду ее навещать. Не беспокойся. — Он помолчал. — Да, тяжко, Уолтер. Такие, как мы с тобой, вечно попадают в переплет. Постарайся не раскисать.

Дети внизу образовали две колонны и, двинувшись по Метцерштрассе с незажженными фонариками, быстро скрылись из виду.

— Это письма от твоей матери, — продолжал Эдди. — Я послал ей телеграмму — решил, что тебе сейчас не захочется ей писать об этом.

— Ты настоящий друг, Эдди, — сказал Моска, отвернувшись от окна. — Ты можешь оказать мне последнюю услугу?

— Конечно, — ответил Эдди.

— Ты не сказал мне, что Йерген вернулся в Бремен. Я хочу его видеть. Ты можешь привести его сюда?

Эдди выпил еще стакан джина и смотрел, как Моска беспокойно мечется по комнате. «Что-то тут не то», — подумал он. Моска старался говорить сдержанно, но его глаза теперь стали похожи на два черных зеркала, а лицо то и дело искажала страшная гримаса ярости и ненависти.

— Я надеюсь, ты не замышляешь какой-нибудь глупости, Уолтер, — сказал Эдди. — Он просто ошибся. Он не виноват. Черт, ты же знаешь, Йерген ради Геллы готов был шею сломать.

Моска улыбнулся:

— Слушай, я просто хочу получить обратно свои сигареты и деньги, которые я заплатил ему за эти лекарства. Какого хрена я должен на этом терять?

Эдди издал возглас радостного удивления:

— Слава тебе, господи, наконец-то ты опять нормальный. Действительно, какого хрена ты должен на этом терять?

Про себя он подумал: «Ну вот, это в духе Моски — ни в коем случае не дать себя обдурить, помнить о своих кровных даже в минуту горя». Но радость его была неподдельной: хорошо, что Моска все-таки не раскис, не свихнулся, а опять такой же, как всегда.

Тут ему в голову пришла идея. Он схватил Моску за руку:

— Слушай, вот какое дело. Я уезжаю на недельку с фрау Майер в горы под Марбург. Поехали с нами. Я найду тебе девочку, миленькую симпатяшечку. Отлично проведем время: крестьянская здоровая еда, море выпивки. Ну давай, соглашайся!

— Ну конечно, что за разговор! — улыбнувшись, ответил Моска.

Эдди весело расхохотался.

— Вот это по-нашему, Уолтер. Отлично! — Он хлопнул Моску по плечу. — Отправляемся завтра вечером. Погоди-погоди, вот увидишь горы! Красота! — Он помолчал и добавил участливо, почти по-отечески:

— Может быть, мы еще придумаем, как нам перевезти твоего ребенка в Штаты. Ты же знаешь, Уолтер, она этого очень хотела. Больше всего на свете. — И он смущенно улыбнулся. — Ну, приходи. Пропустим по маленькой.

— Так приведешь ко мне Йергена? — спросил Моска.

Эдди с сомнением посмотрел на него. Моска пояснил:

— Если честно, Эдди, то я совсем на мели.

Надо оставить деньги фрау Заундерс для ребенка.

Да и мне нужны бабки, чтобы поехать с тобой в Марбург. Если, конечно, ты не собираешься платить за меня всю неделю. — Он постарался говорить искренне. — Ну и, сам понимаешь, мне позарез нужны деньги, чтобы вернуться в Штаты. Вот и все. А я заплатил этому шаромыжнику хрен знает сколько!

Эдди сдался.

— Ладно, я его приведу, — сказал он. — Прямо сейчас и пойду. А потом сразу спускайся к нам.

Договорились?

— Заметано, — ответил Моска.

Выпроводив Эдди, Моска оглядел пустую комнату. Его взгляд упал на письма. Он взял одно, сел на кровать и начал читать. Дойдя до конца, он понял, что не видел ни строчки. Пришлось читать заново. Он пытался соединять слова, чтобы они выстроились в осмысленные предложения. Но они просеивались сквозь сознание и растворялись в гомоне голосов и топоте ног, сотрясавших общежитие.

"Пожалуйста, приезжай, — писала мать, — ни о чем не думай, просто приезжай домой. Я позабочусь о ребенке. Ты можешь закончить колледж, тебе же только двадцать три, я всегда забываю, как ты еще молод, — ведь ты отсутствовал шесть лет.

Если тебе сейчас плохо, помолись господу, он единственный, кто поможет тебе. Твоя жизнь только начинается…"

Он бросил письмо на пол и растянулся на кровати. Внизу уже началась вечеринка, звучала приятная музыка, кто-то смеялся. Головная боль вернулась. Он выключил свет. Крошечные желтые глазки часов сообщили ему, что сейчас половина седьмого. Еще полно времени. Он закрыл глаза.

Он стал думать о своем возвращении домой — как он будет каждодневно видеть мать, ребенка, как встретит другую девчонку, женится. Но ему суждено носить похороненную глубоко в душе эту другую жизнь — свою ненависть ко всему, во что верят они. Его жизнь станет надгробной плитой, под которой будет покоиться все, что он видел, чувствовал и пережил. Он с удивлением вспомнил, что он кричал фрау Заундерс. Эти слова сами собой сорвались с языка. Он ведь никогда так не думал. Но теперь он осознал все свои ошибки и усилием воли заставил себя думать о чем-нибудь другом.

В его сонном сознании рождался образ Геллы: вот она с ребенком сходит с теплохода, встречается с его матерью. Вот они сидят в гостиной и каждое утро, каждый вечер видят друг друга. Он уснул.

Ему снилось, что он приезжает домой и на двери висит табличка с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, УОЛТЕР!», что Гелла жива и осталась в Германии; во сне он вернулся на год назад; он не поехал искать Геллу, она не держала в руках буханку серого хлеба, не выронила ее на пол, он открыл другую дверь, и за дверью его ждали мать. Альф, Глория; он вернулся к ним из какого-то кошмара, и они купались в сиянии света.

Но потом мать держала в руке кипу фотографий, и он заметил в углу комнаты люльку, а в ней спящего ребенка и очень испугался, а они сели и стали передавать друг другу фотографии, и мать сказала:

«О, а это что такое?» — он посмотрел и увидел себя в куртке и юбке из одеяла, он стоял над разверстой могилой — и ответил, смеясь: «А, это моя третья жертва» — и захохотал без удержу, а Альф рассердился и, стоя на деревянной ноге, заорал:

«Это заходит слишком далеко, Уолтер, это заходит слишком далеко!» Все встали, а мать ломала руки, и он увидел самого себя, его губы шептали: «До свидания, до свидания» — и все погрузилось во мрак. Но тут вошел Вольф со свечой — они с Вольфом были в погребе. Вольф поднял свечу высоко над головой и сказал: «Ее здесь нет, Уолтер, ее здесь нет», — и он почувствовал, как мягкий пол, засыпанный битым кирпичом, уходит из-под ног, уносит его куда-то вниз от пламени свечи, и он закричал…

Он проснулся и понял, что кричал только во сне. Комната была полностью погружена во мрак, ночь закрасила окна черным. Здание общежития сотрясалось от раскатов смеха. Стены вибрировали от громких мужских голосов, грохота музыки, топота ног на лестнице. В соседней комнате занимались любовью — все было слышно. Девушка сказала: «А теперь пошли повеселимся. Я хочу танцевать». Мужчина недовольно пробурчал что-то в ответ. И снова голос девушки: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, я хочу танцевать». Кровать скрипнула — они встали, потом девушка засмеялась в коридоре, и его снова окутали тишина и мрак.

Эдди Кэссин не мог отказать себе в удовольствии зайти сначала на вечеринку, а уж потом отправиться к Йергену. Он был слегка навеселе, когда приметил двух совсем молоденьких девиц.

Было им на вид не больше шестнадцати. В совершенно одинаковых платьях, голубых шляпках, коротеньких голубых жакетах и снежно-белых блузках — ну просто загляденье! Кожа и волосы приятно контрастировали с их одеждой: мелочно-белые с розовым щечки и локоны, словно золотые монетки, разбросаны по лобикам. Они танцевали, но пить отказывались и, когда танец заканчивался, бежали навстречу, словно находили друг в друге источник энергии.

Эдди долго смотрел на них и обмозговывал свою атаку. Потом подошел к самой симпатичной и пригласил ее на танец. Кто-то из офицеров запротестовал:

— Эй, Эдди, это я их сюда привел!

— Не боись, я понял, — миролюбиво отпарировал Эдди.

— А это твоя сестричка? — спросил он у девушки во время танца.

Девушка кивнула. У нее было остренькое маленькое личико с хорошо ему известным выражением испуганной заносчивости.

— Она всегда ходит за тобой по пятам? — спросил Эдди, и его вопрос прозвучал как комплимент, как вежливое предложение избавиться от сестры.

— О, моя сестра такая робкая! — с глуповато-наивной улыбкой сказала девушка, и Эдди отметил про себя, что она просто прелесть.

Пластинка закончилась, и он спросил:

— Не хотите ли с сестрой перекусить у меня в комнате?

Она тотчас перепугалась и затрясла головой.

Эдди одарил ее нежной понимающей улыбкой и воззрился на нее, как строгий папа.

— О, я понимаю, о чем ты подумала. — Он отвел ее к фрау Майер, которая пила в обществе двух офицеров.

— Майер, — сказал он, — эта малютка меня боится. Она отвергла мое приглашение отужинать у меня. Но, если ты согласишься их сопровождать, я уверен, она скажет мне «да».

Фрау Майер обвила рукой девушку за талию.

— О, не бойся его. Это единственный приличный мужчина во всем доме. Я пойду с тобой. У него такие деликатесы! Вы уж, наверное, девочки, забыли вкус таких вещей.

Девушка зарделась и отправилась за сестрой.

Эдди подошел к офицеру, который привел сюда этих девушек.

— Все в порядке. Иди с Майер ко мне в комнату. Передай им, что я приду чуть позже. — Эдди двинулся к двери. — Оставь и мне что-нибудь! — крикнул он, смеясь. — Я буду через час.

Моска смотрел из окна на город. Далеко позади равнины руин, в самом центре города он увидел длинную вереницу зеленых и желтых огоньков — она была похожа на стрелу, летящую прямо в освещенные окна дома на Метцерштрассе. Это маршировали дети с фонариками. Но взрывы смеха, грохот музыки, топот танцующих, игривый визг пьяных женщин — все заглушало далекую детскую песенку, которую он тщетно пытался услышать.

Он оставил окно открытым, взял бритвенные принадлежности, полотенце и пошел в ванную.

Он не закрыл дверь в ванную, чтобы слышать шаги в коридоре.

Он тщательно вымылся, ополоснув горящее лицо холодной водой. Потом побрился и стал изучать в зеркале свое худое лицо, длинный тонкий нос, глубоко запавшие черные глаза, смуглую бронзовую кожу, посеревшую от усталости и всю усеянную красными болезненными пятнами.

Он отер остатки мыльной пены со щек и не мог оторвать взгляда от зеркала. Он удивился странности этого лица, точно никогда до сих пор его хорошенько не рассматривал. Он поворачивал голову, глядя на себя в профиль, смотрел на впадины под глазами и тени над верхней губой. Из зеркала на него взирал лик зла. Он видел черные искры в темных глазах, грубый, жесткий подбородок. Он отступил на шаг, захотел ладонью прикрыть это лицо в зеркале, но в последнюю секунду уронил руку и улыбнулся.

В комнате было холодно. В воздухе стояло странное гудение. Он подошел к окну и закрыл его. Гудение затихло. Зеленые и желтые огоньки, движущиеся по руинам, приближались. Он посмотрел на часы. Почти восемь. Он внезапно почувствовал слабость, озноб и тошноту и сел на кровать. Боль, подавленная аспирином, пробудилась и запульсировала с прежней силой, и в полном отчаянии, словно утратив последнюю надежду на спасение, он подумал, что Йерген не придет.

Ему стало очень холодно, он пошел к шкафу и достал свою старую куртку защитного цвета. Из пустой коробки из-под сигарет он вытащил венгерский пистолет и сунул его в карман. Он сложил все оставшиеся сигареты в чемоданчик, сверху бросил бритвенные принадлежности и початую бутылку джина. Потом сел на кровать и стал ждать.

Припарковав джип у церкви, Эдди Кэссин подошел к боковому входу, поднялся по ступенькам к двери и постучал, но никто не ответил. Он подождал и постучал снова. Из-за двери послышался неожиданно громкий голос Йергена:

— Кто здесь?

— Это мистер Кэссин, — сказал Эдди.

Голос Йергена спросил:

— Что вы хотите?

— Фрау Майер просила меня кое-что вам передать, — ответил Эдди Кэссин.

Лязгнул засов, и дверь отворилась. Йерген отошел, пропуская Эдди внутрь.

Комната была погружена во мрак, только в углу тускло горела настольная лампа, под которой на диване сидела дочка Йергена с книжкой сказок.

Девочка прислонилась к горке больших подушек.

— Да, я слушаю… — сказал Йерген. Он выглядел постаревшим: его худощавая фигура совсем ссохлась, но лицо было по-прежнему самоуверенно-надменным.

Эдди протянул руку. Йерген пожал ее, и Эдди сказал с улыбкой:

— Перестань! Мы знакомы сто лет, сколько раз мы пили вместе. Что это ты со мной так официально?

Йерген нехотя выдавил улыбку:

— Ах, мистер Кэссин, когда я работал в общежитии на Метцерштрассе, я был совсем другой человек. Теперь же…

— Ты же знаешь меня, — прервал его Эдди. — Я тебя за нос водить не стану. Я пришел ради твоей же пользы. Мой друг Моска хочет получить обратно сигареты и деньги. То, что он заплатил за негодные лекарства.

Йерген внимательно смотрел на него. После паузы он сказал:

— Конечно, я верну. Но скажите ему, что не сейчас. Я не могу.

— Он хочет видеть тебя сегодня.

— Нет-нет, — сказал Йерген. — Я не пойду.

Эдди взглянул на дочку Йергена. Она смотрела на него неподвижным бессмысленным взглядом.

Ему стало не по себе.

— Йерген, — сказал Эдди, — мы с Моской завтра уезжаем в Марбург. После нашего возвращения он сразу уедет в Штаты. Если ты не придешь сегодня, он сам придет. И, если разозлится и устроит тут сцену, он напугает твою девочку.

Как он и предполагал, этот аргумент возымел действие. Йерген пожал плечами и отправился за пальто. Потом подошел к дочке.

Эдди смотрел на них. Йерген в тяжелом пальто с меховым воротником, аккуратно причесанный, с выражением спокойного достоинства, встал на колени и что-то зашептал дочке на ушко. Эдди знал, что он предупреждает ее о своем условном стуке, чтобы дочка открыла ему дверь, когда он вернется. Большие глаза девочки смотрели на Эдди в упор поверх отцовского плеча, и он подумал: а что, если она забудет этот стук и вообще никогда не откроет отцу дверь?

Йерген встал с колен, взял портфель, и они вышли на улицу. Йерген задержался на пороге, слушая, как дочка задвигает железный засов и отгораживается от внешнего мира.

Они сели в джип. Лишь один раз за время их поездки по темным улицам Йерген нарушил молчание:

— Вы будете присутствовать при нашей встрече?

— Конечно, не беспокойся, — ответил Эдди.

И только теперь в душе Эдди Кэссина зародилось смутное подозрение. Они выехали на Метцерштрассе и подкатили к общежитию. Эдди поставил джип под деревьями и посмотрел наверх.

В комнате Моски свет не горел.

— Может, он пьет на третьем этаже? — предположил Эдди.

Они вошли в общежитие. На третьем этаже Эдди попросил Йергена подождать в коридоре и отправился искать Моску, но не нашел. Йерген ждал его в коридоре, и Эдди заметил, что он сильно побледнел, и тут же сам ощутил прилив страха, почуяв опасность. В его памяти пронеслись все сказанные Моской слова, и он понял, что Моска наврал. Он сказал Йергену:

— Пошли, я отвезу тебя обратно. Тут его нет.

Пошли.

— Нет, давайте уж закончим это дело, — ответил Йерген. — Я не боюсь. Больше…

Но Эдди Кэссин уже поволок Йергена вниз.

Теперь он не сомневался — и вдруг, услышал сверху голос Моски:

— Эдди, мать твою, отпусти его! — произнес тот с холодной яростью.

Йерген и Эдди задрали головы вверх.

Моска стоял на лестничной площадке этажом выше, и при слабом свете коридорной лампы его лицо казалось мертвенно-желтым. Вокруг тонкогубого рта пылали два красных пятна. Он стоял не шевелясь. В армейской полевой куртке он казался куда мощнее, чем на самом деле.

— Поднимайся, Йерген, — сказал Моска. Одну руку он держал за спиной.

— Нет, — сказал Йерген дрогнувшим голосом. — Я ухожу с мистером Кэссином.

— Эдди, отойди! Поднимайся.

Йерген схватил Эдди за руку.

— Не уходите, — сказал он. — Останьтесь.

Эдди поднял руку:

— Ради всего святого, Уолтер, не делай этого.

Моска спустился на две ступеньки. Эдди попытался освободиться от Йергена, но Йерген вцепился в него и заорал:

— Не оставляйте меня одного! Не оставляйте!

Моска спустился еще на одну ступеньку. Его глаза были черны, взгляд мутный, красные пятна лихорадки вокруг губ горели. Внезапно в его руке появился пистолет. Эдди метнулся прочь от Йергена, и тот, оставшись совсем один, с отчаянным воплем повернулся, намереваясь бежать вниз по лестнице. Моска выстрелил. Йерген рухнул на колени. Он поднял лицо, голубые глаза потухли.

Моска выстрелил еще раз. Эдди Кэссин бросился мимо Моски на чердак.

Моска положил пистолет в карман. Тело Йергена безжизненно распласталось на лестничной площадке, голова свесилась со ступеньки.

Из комнаты снизу донесся взрыв хохота, громко зазвучал вальс, затопали ноги и раздались пронзительные крики. Моска быстро взбежал по ступенькам и бросился к себе в комнату. Из окон в комнату падали мрачные тени. Он подошел к окну и прислушался.

Все было спокойно, лишь по городским развалинам меж огромных куч мусора и щебня ползли яркие гусеницы качающихся фонариков, которые освещали зимнюю ночь зелеными огнями. Пот градом катил по его лицу. Его затрясло, навалилась тяжелая тьма. Он распахнул окно и замер.

Он услышал, как где-то внизу на улице поют дети. Невидимые фонарики бешено раскачивались у него в мозгу и в душе. Песня замирала вдали, и он вдруг ощутил чудесное освобождение от всех страхов и волнения. Холодный воздух овеял его, и тьма и слабость пропали.

Он взял уложенный чемодан и сбежал вниз по лестнице, перемахнув через тело Йергена. Ничто не изменилось: играла музыка, звенел смех. Выйдя из общежития, он зашагал прямо по мрачному морю руин и, обернувшись, бросил назад последний взгляд.

Четыре ряда освещенных окон казались сияющим щитом, воздвигнутым перед мраком города и ночи, и с каждого этажа неслись волны музыки и смеха. Он стоял далеко от этого светоносного щита, не чувствуя раскаяния, и думал лишь о том, что никогда уже не увидит ни своего ребенка, ни Эдди Кэссина, ни свою страну, ни своих близких.

И никогда не увидит горы в окрестностях Марбурга. Вот он сам стал своим врагом.

Далеко за руинами он видел поднимающиеся к черному зимнему небу зеленые и красные фонарики, но пения детей уже не слышал. Он пошел но рельсам к остановке трамвая, который довезет его до вокзала.

Это ему было очень хорошо знакомо — прощание с временем и местом, с воспоминаниями. Он не испытывал ни сожаления, ни чувства одиночества, ни уныния оттого, что у него теперь никого больше не осталось, ни единой близкой души, ради которой стоило жить. В лицо ему дул ветер, вольно гуляющий по этому разоренному континенту, который ему, видно, не суждено покинуть.

Прямо перед собой он увидел большой круг света — фару трамвая — и услышал холодный хрустальный перелив его звонка. По привычке он пустился бежать, чтобы успеть на него. Чемодан больно бил по ноге. Он пробежал несколько шагов и остановился, когда подумал, что нет никакой разницы, успеет ли он на этот трамвай или будет ждать следующего.