Владимир ПУЗИЙ
      ВЫХОД ЗА ОГРАДУ
      Критическая статья на Олди
      (Размышления зрителя)
      В этот театр я хожу вот уже лет восемь, наверное. Они начинали очень скромно: маленький зал ровно на 999 персон, сюрреалистические декорации, весьма умеренные цены на билеты, которых, впрочем, было почти не достать. И - обязательно псевдоним на афишах. В те времена - помните? - было модно ставить пьесы именно иностранных авторов.
      Времена изменились, а имя осталось.
      Генри Лайон Олди.
      Теперь многие знают и это имя, и тех, кто за ним скрывается.
      Правда, сами они утверждают, что не скрываются, и что Олди - это Олди, а Дмитрий Громов и Олег Ладыженский - это Громов и Ладыженский. Возможно, так оно и есть. Поэтому разговор у нас будет сразу о всех трех ипостасях; после спектакля ведь самое оно - побеседовать об увиденном и сравнить с прежними постановками.
      Поговорим? Сравним? Время-то еще детское...
      * * *
      Кто-то когда-то сказал, что каждый человек, по сути, всю свою жизнь пишет одну книгу - или играет один спектакль, поет одну песню и т.п. А вместо глав, отделений, куплетов в ней, жизни, - книги, написанные этим человеком, спектакли, им поставленные, песни, им пропетые... Этакий вариант russian matrioshkа (...шар-в-шаре-в-шарике?!), воплощаемый нами и в нас одним только фактом нашего существования.
      И отсюда в бытии нашем - повторения и аллюзии на нас же самих.
      Наверное, поэтому особой любовью у читателей всегда пользовались книги, между которыми автор устанавливал внутренние связи. Но не напрямую, позволяя неумирающему персонажу бодро шагать из тома в том, - а лишь полунамеками и полутенями. Так - больше похоже на жизнь.
      Так оживают отдельные романы, повести, рассказы, объединяясь в некую текстовую единицу высшего порядка.
      В этот театр я хожу так долго потому, что здесь спектакли оживают. И шепчут со сцены зрителю: "Ваш выход!"
      * * *
      Когда в этом театре поставили первые пьесы из цикла "Бездна голодных глаз", зрители долго спорили, пытаясь понять, что же это такое: модное fantasy, жесткий сюр или магический реализм, одни критики ведают, каким боком совмещенный с социалкой?.. Усложняло ситуацию то, что выходили вещи цикла вразброд, кто-то сперва попадал в "Сумерки мира", и уже потом отыскивал "Дорогу"; а до "Ожидающего на перекрестках" вообще, бывало, добирались в самом конце. Что отлично подтверждало известное высказывание Будды, но мало способствовало постижению общего замысла "Бездны".
      ...Или - все-таки способствовало?
      Иногда мне начинает казаться, что новые, причесанные и выверенные издания "Бездны" в двух-трех томах теряют некую очаровательность событийного хаоса (на уровне книг, а не глав, конечно), за которым читатель сам должен был отыскать порядок. И публикация "Шутов хоронят за оградой" в этом сборнике хотя бы частично возвращает циклу тот самый первозданный хаос первых изданий. Ибо "Шуты", в общем-то, имеют к "Бездне" отношение непосредственное - ну прямо как трамвайные рельсы, соединяющие "Шутов" с "Войти в образ".
      Вместе с тем (вообще-то - в первую очередь!) "Шуты" - вещь самостоятельная и самодостаточная. Здесь обыгрывается одна из излюбленных Олди тем: взаимоотношения жизни и искусства. Которое, как известно, требует жертв.
      Бездна голодных глаз - зрительный зал - оборачивается своей противоположностью: сценой. Которая пристально следит за своим данником, Валерием Смоляковым. И искушает (как и положено настоящему искусству). Сцена хочет быть не меньше, чем зритель. Сцена готова стать сценой везде и всем: кухней, базарным торговищем, зрительным залом, каморкой охранника... Для сцены важен актер - человек играющий, "переключивший" свое сознание, "встроившийся" в декорации. Поверивший.
      Потому что сцена (как и боги из "Ожидающего на перекрестках") питается верой. И актер здесь выступает в роли мифотворца.
      Если мифотворец-актер "берет работу на дом", если он продолжает играть даже вне театра...
      Вряд ли кто-то из неигравших способен понять то, что чувствует актер во время кульминационного эпизода. Пресловутый катарсис подчас становится сильнее человека - и тогда главарь банды головорезов оказывается способен поднять неподъемную бочку, доверху наполненную песком. А рыжий констебль из "Дома, который построил Свифт" не хочет умирать согласно чьим-то там написанным словам.
      Искусство знает, чем тебя поманить, как превратить человека в актера.
      Но только самый сильный катарсис испытываешь во время кульминации - и непременно трагической развязки. Желательно, со смертью. Желательно - с чужой.
      Или хотя бы только с обещанием таковой, с гарантией неизбежных мук - и поэтому:
      "...я помню лучший катарсис своей жизни.
      Метель за окном. Пух тополей, И я, счастливый, боясь лишний раз вздохнуть, смотрю из зала - пятый ряд, третье место! - как Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене, звонит нотариусу. В ожидании последнего забавляет Кожемяку-младшего анекдотами и походными байками. Открывает дверь. /.../ И когда дверь захлопнулась за ними, за неприятным больным парнем и нотариусом, а на сцене, в полной тишине, остался Не-Я, когда тень от Не-Меня съежилась, скорчилась, втянулась в шар, образованный скругленными кулисами и падугами /.../.
      Зал встал.
      Овация.
      Я боялся: сердце лопнет от восторга".
      ...Лучше бы лопнуло?
      * * *
      Говорят, когда-то давно, еще до зрительского грехопадения, зал и сцена не были разделены. Но слишком уж часто зритель в порыве со-переживания бросался на сцену: спасать несправедливо обиженного, мстить коварному убийце, помогать наивному простаку. И всевластный Режиссер постановил разделить сцену и зал. (Сперва, говорят, в то, что сейчас называется оркестровой ямой, наливали воду и запускали крокодилов - действовало безотказно).
      Мир разделился на профессиональных актеров и профессиональных зрителей. Каждый знал всё об отведенной ему роли. И хотя во все времена находились безумцы, норовившие контрабандой - в самых укромных закутках души! протащить запретное, общество отсеивало их. Отстреливало - недоумевающими взглядами, брезгливыми движениями, словами. И контрольный, в спину: "Псих!" Режиссер смеялся: верно, психи! Души, если по-гречески; души обнаженные.
      Трещина между залом и сценой увеличивалась. Зрители наращивали броню на душах (к крокодилам прыгать никому неохота!), артисты бережно снимали эмоции, отыгранные на сцене, и вешали в гримерке. Стирали румянец страстей и только тогда выходили из театра на люди. Становились зрителями.
      И взорвать этот миропорядок изнутри был способен лишь тот, кто не являлся ни полноценным зрителем, ни полноценным актером. Тот, кто живет в зоне вечного прибоя между морем сцены и пляжем зрительских топчанов.
      Массовик-затейник. Слегка режиссер, чуть-чуть сценарист, частично гример, местами артист...
      И еще - зритель.
      Больше все-таки зритель, нежели артист, - к счастью для себя и своих родных. Смоляков не то чтобы самостоятельно решает, как избавиться от проклятия, - ему просто везет.
      "Как утопленнику?" - веет сквозняком от неплотно прикрытой двери в зрительный зал.
      Суровая бабка-билетерша поворачивается к провинившейся.
      Едва слышный скрип петель.
      * * *
      В этом театре случаются жестокие постановки. Сценический прием выхода в зал здесь частенько выворачивают наизнанку - зрителя приглашают на сцену: "Ваш выход!"
      И, внимательно глядя ему в глаза, спрашивают: а как поступил бы ты?
      "Ваш выбор!"
      Невозможность запросто избавиться от проклятия, патовая ситуация, в которой оказывается Смоляков, поневоле заставляет задуматься: а действительно, как? Побежал бы в больницу и, рискуя отправиться в психушку, стал бы упрашивать тех, кому жить осталось - дни, взять на себя бремя Шара, чтобы потом уничтожить его? Или - поддался бы искушению искусством?
      Вызвавшие тебя на сцену стоят и ждут ответа на вопросы, ответа ждут и зрители в зале - и ты вдруг понимаешь, что у них - твое лицо...
      Отвечаешь.
      * * *
      Бери мое добро, и горе-злосчастье в придачу...
      С. Маршак
      Бери мое добро - и вытряхни, проветри!
      До смерти - пять минут и пять твоих шагов.
      Мы сядем в гулкий зал, и нам с балкона ветер
      портьерою махнет, как высохшей рукой.
      Бери меня всего - хоть стою я копейки.
      На сцену и на свет гони меня скорей.
      Я отыграю роль - роль зрителя, и - веришь?!
      сфальшивить не смогу, хоть ты меня убей!
      А ты - меня убей! - молчанием из зала,
      в котором размешай, как в чае, стыд и боль.
      Бери мое добро - добра во мне немало,
      я проклят им сполна, как проклят и тобой.
      Я спутал жизнь и стон той доски на подмостках,
      где нам с тобой играть - смертельно повезло.
      Бери мое добро - бери, ну что ж ты смотришь!
      Бери - но, слышишь, зло - мое оставь мне зло!..
      * * *
      Уже возвращаясь в зал, чтобы смотреть следующий спектакль, вспоминаешь вдруг эпизодичного такого персонажа "Шутов", Абрама Григорьевича Залесского. И постановку сколько-там-летней давности под названием "Нам здесь жить" (в соавторстве с Андреем Валентиновым).
      К чему бы это?..
      * * *
      Время от времени в этом театре появляются некие темные личности, которые норовят непременно сесть в первый ряд и по завершении пьесы задать пару-тройку каверзных, по их мнению, вопросов.
      "А чта-а ж эт-та вы, уважаемые, всё о прошлом, да о прошлом? - тянут они, лениво позевывая. - Актуальность где? Злоба дня? Не уважаем, значитца? Считаем себя выше обыденных хлопот? Зря, зря-а!.." - здесь ленивая речь их плавно переходит в зевок и заканчивается храпением.
      "Ваш выход", по всей видимости, им придется по вкусу. Если не проспят.
      А вот когда начнется "Где отец твой, Адам?", не торопитесь их будить. Пусть вздремнут как следует, работа ведь у людей тяжелая. А храп их совсем не мешает, вы только начните смотреть "Адама" - сами поймете.
      Тем более что на первый взгляд постановка покажется зрителю случайному от обычной нашей жизни оторванной на все 100 процентов - и это при том, что декорации-то как раз "отсюдошние".
      Ну в самом деле, какое отношение к нашей быто-вухе имеет ситуация, придуманная авторами "Адама"?
      Да, про метемпсихоз или реинкарнации нынче не слышал хотя бы краем уха разве только глухой. Ну так глухие вообще ничего не слышат-то - а мы, люди просвещенные, знаем, что в теперешние времена идея переселения душ является весьма и весьма модной - и, кстати, удобной. Душевная такая идея: человек, мол, не в первый и не в последний раз появляется на Земле. Просто мы, люди обычные, о своих предыдущих перерождениях ничего не помним.
      А если бы вспомнили? Что бы изменилось?
      Ну, наверное, помудрели бы: сотня-другая жизней - это вам не комариный чих! Опять же, эрудиция бы выросла неимоверно, таланты всякие стали бы проклевываться, из прошлых жизней.
      ...А если бы вспоминающие, "просыпающиеся", после смерти тоже оказывались в уже "проснувшихся"-Концентраторах?
      Вот оно, человечество, которое потихоньку "сворачивается" до двух изначальных "человеков", Адама и Евы. Да и, по сути своей, это уже не люди в привычном понимании (нашем, уточним, понимании). Сверх-человеки? Или недо-человеки?
      Или просто - нечто совсем другое, то, что в прокрустову плоскость наших представлений никак не укладывается?
      Резать будем? Или попытаемся понять?
      В любом случае процесс предстоит болезненный: потому что с позиций человека обыкновенного эти Концентраторы слишком уж необычны (бесчеловечны, если хотите), а с позиций уже "проснувшихся" там и понимать нечего, всё и так ясно, логично и вполне вписывается в рамки представлений о мироустройстве.
      Отцы и дети вдруг меняются ролями - вторые начинают заботиться о первых. Ибо им, детям-"проснувшимся", известно о мире гораздо больше, нежели их нынешним родителям. Так трехлетний ребенок рыдает, когда увидит в телевизоре в очередной раз избиваемого симпатягой-Джерри страдальца-Тома. Ребенку невдомек, что все это понарошку, что эти вопли и стоны не имеют значения - вернее, имеют ровно до тех пор, пока включен телевизор. Взрослый же, зная о несерьезности происходящего, получает удовольствие от мультфильма.
      Если бы взрослый был стопроцентно уверен, что жизнь здесь и сейчас подобна тому мультфильму, он, пожалуй, тоже бы вел себя иначе: расслабился и начал получать от жизни удовольствие.
      ...И ведь узнают, всё больше и больше. Нет, ни "патники", ни "ментики" еще не изобретены (или, во всяком случае, не рассекречены госслужбами) - но с каждым годом просвещенность народа в вопросах эзотерики растет. Правда, никто не в состоянии соотнести уровень этой просвещенности с уровнем моральной и духовной культуры общества.
      Поняв принцип недеяния буквально, не воплотят ли его современные недо-будды на самом деле в принцип равнодушия. Хотя зачем здесь лишние "если" и "может ли" - достаточно пожить в крупном мегаполисе недельку-другую, чтобы понять: принцип равнодушия уже исповедуется здесь большинством граждан. Притом и не думающих о "пробуждении".
      В такой ситуации любой умеющий сострадать поистине оказывается в положении "сейфа" - отверженного обществом, вернее, не пожелавшего в это общество войти на неприемлемых для "сейфа" условиях. Как Мишель из "Адама".
      Как зритель, сидящий в полупустом зале, где озабоченные совсем не зрителевыми заботами актеры все же отыгрывают свои роли, - для него одного. Фальшиво? - да нет, не фальшиво.
      Просто без души.
      И тогда он, зритель, даже будучи заикой или хромым, безнадежно лишенный слуха или громкого голоса, зная, что заботливые охранники непременно попытаются его остановить, - он все-таки поднимается из зала и шагает на сцену: "Вы неправильно играете! Слова те, движения те - но не о том, не о том! Смотрите, как нужно!"
      Смотрим. Затаив дыхание.
      * * *
      Но это только на второй взгляд "Адам" Г. Л. Олди - такая вот вся из себя злободневная постановка. Мне же кажется, что это скорее футурологическое эссе, "обремененное" сюжетом - для большей доступности мыслей, в него заложенных.
      Кого-то судьба мира, описанная (предсказанная?!..) Олди в "Адаме", испугает. А кто-то просто пожмет плечами: ну и что, к этому все и идет. Не зря ведь нарастает повальное увлечение эзотерикой. Новое столетие несет в себе новые уровни развития нашей цивилизации. Это раньше думали, что с помощью всяческих НТР мы придем к светлому будущему - а теперь ставка делается на информационные технологии. И на развитие внутренних способностей человека; и одно напрямую связано с другим.
      Главное - срабатывает же! И астрологические прогнозы в последнее время оказываются вернее метеорологических, и все больше людей видят ауры, вещие сны, гадают по саперской лопатке... то есть, по бараньей, конечно. А каждому известно: чем больше тренируешься, тем больших успехов достигаешь. Прямо как в "Адаме" Олди - не сразу ведь люди "вспомнили" свои прошлые жизни.
      Всех ли зрителей, увидевших постановку "Адама", испугает будущее от Генри Лайона? Или - испугаются только за тех своих родных, которым суждено будет стать "сейфами", - да еще за себя немного, чтобы не оказаться в роли таковых.
      Лично меня в "Адаме" больше всего порадовала позиция авторов: показаны обе точки зрения, и "проснувшегося", и "сейфа". И однозначный вывод о вредности (полезности) описанной в постановке эволюции отсутствует.
      Отцам и детям дан шанс найти примирение, но "конец детства" наступил. Замкнется ли история человечества в кольцо или спружинит спиралью, уходящей в небо, - решать зрителю, каждому для себя.
      Решим ли?..
      * * *
      Спи, сестра!
      Я - твой страх.
      Г. Л. Олди
      Мы завтра с тобою проснемся, сестра
      уже не под небом, не в доме, в постели.
      Мы завтра проснемся с тобой в одном теле
      и жизни былые построятся в ряд.
      Профессор, литейщик, гончар и визирь,
      портовая шлюха, и жрица, и летчик
      я вспомню о них посреди этой ночи,
      и память в меня свои когти вонзит.
      Всю тяжесть грехов и всю сладость любви
      в мгновенье одно на плечах ощущая,
      я их (я - себя!) вдруг в душе повстречаю,
      приму и прощу, и не стану винить.
      Ты плачешь, сестра? Тебе страшно, сестра?
      Увы, ты права: жизнь прежней не будет.
      И люди сегодня - не прежние люди,
      а прежних терзают неверье и страх.
      Их мало уже: с каждым днем в небеса
      уходят они, чтобы в детях вернуться
      и в детях они-то, конечно, проснутся,
      но что-то такое исчезнет в глазах.
      Поймем ли, сестра, их тоску, их мечты?
      Не разумом - сердцем - поймем ли? Не знаю...
      Но их как проклятие с благом встречаю
      и пью сей коктейль, и сжигаю мосты...
      * * *
      Возвращаешься в зал, не уверенный в том, что возвращаешься - именно ты.
      И, словно почувствовав эту твою неуверенность, позади тяжело шуршит водопад занавеса - отсекая, успокаивая.
      Антракт.
      * * *
      Возвращаемся в зал после антракта.
      Возвращаемся...
      Криминалисты и писатели-детективщики утверждают, что преступник всегда возвращается на место преступления. Ну а писателя-фантаста иногда невыносимо влечет вернуться обратно - к пройденному, так сказать. Не обязательно в приквеле-сиквеле, традиционно считающихся уделом убогих духом - но хотя бы в продолжении непрямом. Зная лучше многих, что в одну реку дважды не войти, мечтают хотя бы махнуть рукой знакомым, выстраданным персонажам, с которыми вместе прожили часть своей жизни, и часто - всю их жизнь.
      Думаете, я о "Нам здесь жить" и "Вашем выходе"? Нет, я о "Песнях Петера Сьлядека". И не только о них.
      Возвращения-перемигивания складывают в разрозненную жизнь вроде бы целые кусочки. "Герой должен быть один" и "Одиссей, сын Лаэрта". "Я возьму сам" и "Сумерки мира". "Шутов хоронят за оградой" и "Войти в образ".
      Что будет, если жизнь помножить на жизнь?
      "Жизнь, которой не было"? И - "Маг в Законе", "Богадельня", "Песни Петера Сьлядека"...
      Новый цикл малых, средних и больших произведений-постановок Генри Лайона, который условно можно назвать "хенингским". Объединен он даже не местом действия, а иногда всего лишь упоминаниями о таковом: о герцогстве Хенинг, выдуманном Олди и, по словам самих писателей, находящемся примерно в районе Фландрии - Голландии. Оставим в стороне крупные вещи цикла, "Мага" и "Богадельню", которые достойны отдельной и весьма занимательной беседы. Обратимся-ка к "Песням".
      Форма их исполнения выбрана двуликим режиссером удачно: ибо позволяет прикормить птицу нашего воображения необычной ситуацией, а уж потом неспешно и обстоятельно рассказать историю. Потому что "Песни", если брать их сердцевинные сюжеты, - именно истории, сказки для взрослых - и по динамике своей весьма и весьма отличаются от обычных произведений Олди. Как и в традиционных сказках, здесь есть некие изначальные "условия игры", несколько попыток разрешить проблему (игра в "Норнсколль", хождение преследуемого джинном Джаммаля к разного рода специалистам по изгнанию таковых, словесные и оружные дуэли Ахилла Морацци...) - и, главное, разрешение проблемы, причем зачастую предсказуемое, как бы само собой вытекающее из всего, что случилось до финала. Вот только за мгновение до развязки (или уже после того, как она произошла) пара-тройка фраз переворачивает наше видение ситуации с ног на голову. Или, точнее, как раз ставит с головы на ноги.
      И оживший отец Игнатий, бывший Жодем Лангбард, вдруг кажется нам отзвуком и знаком будущей беды; Ахилл-младший - воплощением воинственного Квиринуса; Керим Джаммаль - добрым ангелом-хранителем своего джинна по имени Совесть... Да и сам Петер Сьлядек, вроде бы играющий роль этакой Шахерезады, в действительности не столь пассивен и нужен авторам "еще для чего-то". Вдруг появляется в "Бледности..." упоминание о лютне "Капризная госпожа", побуждающей хозяина к вечным скитаниям, - и мы начинаем подозревать, что четырьмя-то историями "Песни" не ограничатся. Вряд ли они разрастутся до объемов семикнижья, как это случилось с "Ведьмаком" Анджея Сапковского, но и без логического своего завершения, как цикла, останутся - вряд ли!
      Во всяком случае, никто не запрещает нам на это надеяться.
      * * *
      Ну, посадишь в кувшин, ну, зальешь сургучом.
      И избавился, да? - Ты забыл кой о чем.
      Я же совесть твоя, о болван из болванов!
      Я с тобою всегда - здесь, за левым плечом.
      * * *
      А еще в этом театре умеют подбирать нужные костюмы и декорации - вы заметили? Причем делают это так мастерски, что порой остается развести руками и срочно бежать в библиотеку за справочником. Ну, хотя бы чтоб узнать, что значит слово "ашикеры" (что такое "тухес", смутно догадываемся, но спрашивать... нет, не будем спрашивать). Можно, конечно, заподозрить, что местные постановщики выполняют заказ Министерства просвещения, но они ведь будут отнекиваться или - еще лучше! - загадочно улыбаться и цитировать самих себя: "Впрочем, мы и не обещали давать ответы на все загадки Мироздания..."
      Ну их, загадки!
      Тем более что Олди мастера их загадывать - вот как раз теми самыми костюмами и декорациями. То зачем-то назовут Морацци-младшего Ахиллом, то для истории про излишне совестливого торговца выбирают старую-престарую историю с освобожденным джинном - и Керим Джаммаль становится честнее пионера Вольки...
      А иногда еще и шутят с нами: если уж упоминают Верону, так непременно вставляют туда эпизод с неким Тибальдом, учеником великого фехтовальщика. Поневоле спрашиваешь себя: где просто игра, а где - намек на некий смысловой пласт, который авторы не сочли нужным выпячивать и прописывать прямым текстом? Вот, например, с той же Вероной. Помнится, именно там, согласно Шекспиру, была произнесена фраза: "Благородные режутся только остротами"...
      Двое (трое?..) стоят в тени и едва заметно улыбаются, наблюдая за нашими гаданьями.
      * * *
      Словесный выпад.
      Усталый вызов.
      Кто мертв - тот вышел,
      Кто жив - тот выждал...
      А хочешь - выше!
      Проклятье страхом
      не меч, не плаха.
      Своя рубаха
      могилой пахнет.
      "Я... Папа! папа!.."
      Безглазый идол,
      что ты увидел
      во мне? Обиду?
      Свою ли битву?
      ...и небыль - былью!
      Страх победивший,
      взлечу ли выше?
      Я - шпажной сталью,
      словами вышит!
      ...я - мертв.
      Я - вышел.
      * * *
      Переодеванья здесь в чести, равно как и маски; точно так же в этом театре с особым чувством относятся к Востоку с его непривычными для Запада философией и культурой. И постановки частенько делают на грани смешения того и другого, словно вопреки Киплингу, - вспомним хотя бы "Нопэрапон", где переплелись две сюжетные линии: средневековой Японии и современного Харькова, театр Но и вполне узнаваемые писатели-фантасты Украины.
      В "Нопэрапоне" же, отнюдь не впервые, прозвучала еще одна очень важная для Олди тема - тема ученичества и мастерства, цены того и другого - и обесценивания оных, если... Вот о "если" Олди и говорили, сперва в упомянутом "Нопэрапоне", потом в "Маге в Законе", так или иначе затрагивали тему подаренного могущества (мастерства) в "Я возьму сам", "Богадельне", "Одиссее, сыне Лаэрта". В очередной раз коснулись и в повести "Бледность не порок, маэстро". "Бледность" ведь, при всей антуражной и композиционной несхожести, сильно перекликается именно с "Нопэрапоном" - только здесь бессильный оправдать надежды мастера и отца герой делает другой выбор. Он, надевший на себя не маску, но шлем, решает пользоваться даром бога Квиринуса и после того, как отомстил убийце отца. И безликая статуя (чем не нопэрапон?!..) не одергивает дерзкого смертного, не сумевшего вовремя остановиться. Уж не потому ли, что надевая шлем, Ахилл всякий раз становился на время Квиринусом, оживлял его?
      В цикле "Песни Петера Сьлядека" тема обмена сущностями вообще звучит часто. Тот же Керим Джаммаль, по сути, становится воплощением Стагнаша Абд-аль-Рашида; в "Балладе двойников" Жодем Лангбард и отец Игнатий "меняются" своими характерами, и когда один предается смиренным молитвам, другой чинит зверства, - но и наоборот.
      В "Балладе двойников" в декорации западноевропейского Средневековья, если задуматься, вписана философия Востока: взаимодействия двух противоположных начал (инь-ян), суть которого раскрывается именно в существовании обеих составляющих - и гармония достигается благодаря принятию ими своей разности, отличности друг от друга. При этом изначально герои ведут себя именно так, как должны бы, исходя из западноевропейского мировоззрения. Непримиримая борьба (а не взаимодействие) добра со злом, черного с белым здесь оказывается недейственной. Ибо для того, чтобы окончательно победить зло, добро должно умереть само. И наоборот. В таких условиях эта пресловутая борьба обретает абсурдность - все равно, что Мюнхгаузен тянул бы себя за волосы из болота. Масса усилий, возрастающая плотность сопротивления и минимальный объем пользы.
      Но опять же, разглагольствовать на темы мудрости и правильного выбора хорошо, сидя в полутемном зрительном зале. А постановщики снова - в который раз! - берут тебя вежливо под ручку и ведут на сцену.
      Что выбрал бы в данном случае ты?
      Молчишь.
      * * *
      По вздоху, по мысли, по стону
      в тебя проникает судьба.
      И будто венец многотонный
      падёт на немого раба.
      Ты шут в хороводе жутчайшем,
      ты выбран, ты выброшен вон.
      Качаются медленно чаши.
      Ты - мертв, но как будто живой.
      Мечтавший о родственном взгляде,
      нашедший его наконец,
      ты проклят, но - внутренним адом
      и лишь - до скончания дней.
      И чтоб ты ни сделал, двойник твой,
      без радости и без стыда,
      ответит плевком на молитву,
      молитвой - на страстное "Да!"
      Как будто меж вами двоими
      неведомые мастера
      щит зеркала установили,
      возможность отняв выбирать.
      Кто первый, кто здесь хороводит?
      Ты? он? - много ль разницы в том?!
      Судьбы нерожденная двойня,
      вы - куклы, вы - выдох и вдох.
      И зеркало ты не обманешь.
      Себе, что ль, соврать от тоски?..
      Но - "делай, что должен"! - и маску
      наотмашь ударь, чтоб - в куски!..
      По вздоху, по мысли, по стону
      из тела уходит судьба.
      И вы, разорвав обреченность,
      уходите тоже.
      ...И только
      осколки зеркал на гробах.
      * * *
      Уже возвращаясь в зал, слышишь за спиной легкий перебор лютневых струн - и надеешься, что Петеру Сьлядеку возвращаться к читателю будет легче, чем рыжему Одиссею Лаэртиду - к самому себе.
      * * *
      В этом театре лечат: словом и делом, превращая одно в другое.
      Поэтому не удивляюсь, когда на сцене появляется безымянный доктор и начинает лечить безымянного же персонажа. Под их пальцами текут и принимают новые обличья вещи и люди - какое значение имеет в таком случае набор звуков, давно ставших для нас бессмысленными? Конечно, будь здесь Называла... но Называлы пока нет. По сцене скачут големчики и зверики, скучают у кулис охранники, ограда между зрительным залом и подмостками кажется вполне надежной, - смотрим. Как смотрим по телевизору очередной ужастик, поставленный по роману Стивена Кинга: "Ну, напугай нас! (Мы-то знаем, что всё это не взаправду - пугай, не пугай").
      Здесь пугать, кажется, не собираются. Вообще тем, кто за оградой, не до нас, у них свои проблемы. Один, тот, что считается пациентом, хочет домой. Другой - доктор - тоже хочет домой, но, в отличие от пациента, не знает, где находится этот дом.
      Даже, кажется, еще толком не знает, чего хочет.
      Он лепит лица своих пациентов; он лепит пациентов: "Гусиные лапки" в уголках глаз: от частого смеха. Горстка искр. Затененность густых, чуть седеющих бровей. Понимание. Усталость. Тени: мудрые, темные".
      Но по эту сторону города (ямы с крокодилами!) его искусство остается невостребованным - как переложенные плесенью листы рукописи на забытом чердаке, как икебана, ребенком-беспризорником скорчившаяся на верхушке мусорного бака.
      Тоска по мудрости в глазах твоего собеседника. Мечта о возможности быть собой - для других, а не только для самого себя, любимого, постылого.
      Сапожник без сапог - доктор, который не способен себя исцелить. Потому что бывают болезни, от которых тебя может лечить лишь кто-то другой. Находящийся по ту сторону.
      ...И бывают дни, когда смена очков значит больше, чем открытие Америки Колумбом. Помнится, Адмирал в своих дневниках недвусмысленно дал понять, что одной из главных целей его плавания было достижение Рая земного, который, по его представлениям, скрыт был именно в районе Индий. Не ищет ли доктор за время от времени сменяющимися стеклами "дивный новый мир", ускользающий от взоров остальных?
      Так некоторые ходят в театр: на одни и те же постановки, По многу раз. Чтобы увидеть Спектакль, состоящий из множества разных дней его воплощения, из различий, накопившихся и придавших ему объемность.
      Доктор ждет, ждешь вместе с ним ты... - жаль, ожидание может длиться вечно. К нему привыкаешь, оно становится теплым и уютным, и очки, прыгающие попеременно из очечника на нос и обратно, тоже превращаются в обыденный ритуал. Ритуал, теряющий свое истинное значение, как их уже потеряли слова, засаленные и истрепавшиеся, протягиваемые тебе вместо разменных пятаков соседом, другом, любовницей; в дензнаках и то осталось больше смысла!
      Спасают только пациенты. Каждый - словно новые очки. Глядишь на них - и через них смотришь на мир по-новому. Видишь, как можно соединить несоединимое: например, Омара Хайяма и "новорусский" фольклор.
      Но ищешь все равно другое - то место, где ты бы был дома, где ты бы был собой.
      Ожидание мнет тебя в своих властных пальцах, словно брусок пластилина. Делает способным видеть то, чего не видят другие, слышать нужное.
      Но - помнишь? - решать все равно тебе. И когда пациент предлагает побег ("Ваш выход!"), ты, усталый раб, позволишь ли себе сбежать? Слово "домой" обретает глубину и смысл, доселе непредставимые, манит, как бездна.