Пустовалов Б. М.
      В ночном небе Сталинграда
      Об авторе: В годы войны Б. М. Пустовалов летал на ночных бомбардировщиках. Он бомбил фашистов в Сталинграде, на Курской дуге, в Польше и в Восточной Померании. За мужество и отвагу награжден тремя орденами. Уже в мирное время полковник В. М. Пустовалов был удостоен ордена "За службу Родине в Вооруженных Силах" III степени. Ныне Б. М. Пустовалов живет в Москве, проводит большую военно-патриотическую работу среди молодежи.
      В ночном небе Сталинграда
      Этот день мы, курсанты Мелитопольской военной авиационной школы, в начале войны эвакуированные с Украины в тихий заволжский городишко, ждали всю тяжелую зиму 1941 года. И все-таки он (Пришел неожиданно. Просто однажды утром нашему курсу скомандовали общее построение, и...
      ...Мы стоим под палящими лучами июльского солнца. Все, как один, - в застиранных, выгоревших гимнастерках, в ботинках с обмотками. В петлицах у каждого - по два только что нацепленных треугольника. Сержанты! Генерал, прибывший из Москвы с приказом Народного Комиссара Обороны, долго рассматривает наши осунувшиеся лица, потрепанное обмундирование, стоптанные ботинки. Что он думает в эти минуты? Может быть, в его памяти встают картины великолепных торжеств по случаю выпуска летчиков в недалеком довоенном прошлом? Тот безукоризненный лейтенантский строй в ослепительно белых накрахмаленных рубашках, тщательно подогнанных темно-синих френчах, опоясанных желтыми поскрипывающими ремнями? Во всяком случае, сейчас картина совсем иная.
      Генерал хмурит брови, суровеет и, выдержав паузу, громким голосом начинает читать приказ о нашем досрочном выпуске. В это время один из курсантов, сделав неуверенный шаг вперед, вдруг качнулся и грохнулся лицом вниз на вытоптанную пыльную землю.
      Несколько секунд оцепенения. Запнулся и замолчал на полуслове генерал. Руки товарищей тут же подхватывают потерявшего на мгновение сознание курсанта, и ритуал посвящения нас в летчики продолжается своим чередом.
      Нет, никогда еще за всю свою жизнь генералу не приходилось присутствовать на таком необычном выпуске!
      Однако мрачное настроение постепенно меняется, когда, по команде рассыпав строй, бывшие курсанты начинают наперебой атаковывать его по существу одним и тем же вопросом; "Когда на фронт? Скоро ли сядем в боевые машины?"
      - А не рано ли еще вам на фронт? Вон ведь ив пешего строя даже падаете, - скудо улыбается генерал.
      - Это случайность, - хором отвечают сержанты. - На самом-то деле он парень здоровый, только вот солнца не переносит. Сибиряк, из холодных краев...
      Здесь же стоит и виновник этого происшествия. Смущенно теребя выгоревшую пилотку, говорит умоляюще:
      - Не слушайте их, товарищ генерал, не было со мной такого, чтобы от солнца в обморок падать. Видно, ослабел малость за зиму. Харчи-то слабоватые. - И тут же, горячо сверкнув темными глазами, просит: - Отправьте меня на фронт. Батя мой давно уже воюет, а я все в тылу околачиваюсь.
      - Обещаю, - отвечает генерал, - будете на фронте. Но не все сразу. Некоторым придется на время даже сменить профессию.
      В этих его словах - горькая беда вашей авиации первых лет войны. Мы это знаем. Ведь еще в июне 1941 года внезапным ударом по аэродромам фашисты уничтожили более тысячи наших боевых самолетов. И в 1942 году авиационная промышленность все еще не была в состоянии восполнить этот урон. Тогда-то и появилось обидное прозвище "безлошадный". То есть летчик без самолета. В запасных авиаполках их скопилось в то время немало. Вот почему в 1942 году было даже принято решение - часть выпускников авиаучилищ временно направлять в артиллерию и пехоту, а также в наземные технические войска, а некоторых других сажать на учебно-тренировочные самолеты По-2, которые использовались в качестве ночных бомбардировщиков.
      Признаться, эта последняя идея многим из нас казалась тогда абсурдной. В самом деле, что может сделать против современных по тому времени боевых средств противника самолет, оклеенный из фанеры и перкали, обладающий скоростью 100 километров в час и максимальным потолком в 1500 метров? Одно дело - использование его для связи. Но в качестве бомбардировщика, да еще ночного...
      Однако уже первый опыт боевого применения По-2 показал, что эта верткая, легкая машина способна на многое. Посыпались с ночного неба на вражеские командные пункты бомбы, начали взлетать на воздух склады боеприпасов и горючего, застонала в ужасе немецкая пехота от изнурительных бомбардировок этого тихоходного и невидимого работяги. И понес самолет на своих легких крыльях буквально легенду о себе. Наша пехота ласково окрестила его "кукурузником", фашисты вначале звали пренебрежительно - "рус фанер". Впрочем, очень скоро они дали ему более солидное прозвище - "Иван ужасный" и "Железный Густав". Очевидно, имелась в виду загадочная для гитлеровцев неуязвимость По-2.
      Кстати, именно этот самолет и имел в виду генерал, когда говорил с выпускниками Мелитопольской авиашколы о возможной перемене профессии.
      Но это в будущем. А пока, же для многих из нас снова потянулись дни мучительного ожидания отправки на фронт. Правда, теперь уже в условиях 46-го запасного авиаполка.
      Жизнь летного состава представляла здесь нечто среднее между прохождением службы в какой-нибудь тыловой пехотной части и курсами: повышения квалификации авиаторов. Сюда съезжались летчики и штурманы самого пестрого, разношерстного состава. Это были и кадровые авиаторы с довоенной подготовкой, щеголявшие в темно-синих пилотках, и выпускники училищ военного времени, вроде нас, и даже летчики гражданской авиации. Вместе делили горечь ожидания и уже получившие боевое крещение в схватках с врагом воздушные асы, и зеленые юнцы, пока еще не нюхавшие пороха.
      Размеренная жизнь полка - учеба, немного полетов, хозяйственные работы, стояние в длиннющей очереди в столовой - порой как бы выходила из обычной колеи. Это происходило, как правило, в двух случаях: если случалось летное происшествие или в дни, когда в часть приезжали, как мы их называли, "купцы".
      Однажды, " примеру, в самых безобидных условиях, в ясную лунную ночь, на посадке умудрился разбить новенький По-2 младший лейтенант Круглов. Утром он стоял перед строем полка, понурив голову и безвольно опустив руки. Его поникшая фигура выражала стыд, раскаяние и ужас перед перспективой еще на месяцы остаться в запасном полку, И мы все в эти минуты больше думали не о том, что Круглов - виновник аварии и должен понести заслуженное наказание, нет. Мы сочувствовали ему в другой, более серьезной беде. Ведь дорога на фронт для младшего лейтенанта будет теперь надолго заказана. А что может быть горше этого?
      Командир полка, грузный, уже немолодой человек, тоже несший бремя своей работы в тылу как наказание, считавший дни, когда получит боевую часть на фронте, долго говорил о наших задачах, о доблести и самоотверженном труде советских людей, которые стараются дать больше самолетов фронту, вдруг подвел совершенно неожиданный итог своей речи:
      - А Круглов разбил самолет, еще пахнущий краской. Приказываю: младшего лейтенанта Круглова посадить под арест на десять суток. Инструктору затем принять от него зачеты, проверить технику пилотирования ночью. И через неделю... - Он посмотрел на притихший строй, на унылую фигуру Круглова и закончил: - ...Через неделю отправить на фронт, чтобы и духа его здесь не было!
      Мы все застыли в изумлении. А Круглов, не веря своим ушам, стоял, озираясь по сторонам. И потом широкая, благодарная улыбка засветилась на его ожившем лице.
      Мудрый был у нас командир. Он прекрасно понимал чувства и настроение летчика. К тому же ему уже было известно, что Круглов виноват в аварии лишь частично, больше повинна команда аэродромного обслуживания, и ему можно доверить машину и экипаж. Но для нас тогда это его решение показалось верхом воинского благородства.
      Однако наиболее значительными и важными были для нас дни, когда в полк приезжали "купцы" - командиры из боевых частей, отбиравшие летчиков для их пополнения. В эти дни очередь из столовой перемещалась к штабу полка, где приезжие колдовали над нашими личными делами. И хотя надежды попасть в поле их зрения для нас, сержантов, почти не было, мы тоже толкались среди жаждущих отправки на фронт, просили, шумели, требовали, умоляли взять нас хотя бы на заметку. Но предпочтение, естественно, отдавалось фронтовикам, а мы в ожидании приезда очередных "купцов" шли грузить дрова, стоять в бесконечных нарядах, заниматься строевой подготовкой и другими скудными тыловыми делами.
      Но однажды в полку появился веселый, энергичный капитан в коверкотовой гимнастерке и хромовых сапогах в гармошку. Он бродил по коридорам штаба, заглядывал в казармы, весело заговаривал с летчиками. И... не требовал личных дел. Мы сразу поняли, что это не совсем обычный "купец". Действительно, скоро поползли слухи, что капитан Карманов формирует эскадрилью для боевой работы под Сталинградом, делая при этом предпочтение... нам, сержантам. Неужели, правда?
      Да, это было правдой. Наконец-то повезло! Я тоже зачислен в эту эскадрилью!
      Ранним сентябрьским утром девятка По-2 взяла курс на юг, К Сталинграду, где в то время бушевало невиданное кровопролитнейшее сражение.
      Проплыли под крылом волжские города Ульяновск, Сызрань, Саратов, зеленые холмы Жигулей. И вот уже на горизонте, перечеркнув голубую даль, повисли два ядовито-черных столба дыма, Это в прифронтовом Камышине горели цистерны с нефтью. Здесь уже побывали фашистские бомбардировщики.
      Чем ближе город, тем шире и зловеще расползается над степью дым. Уже видны у его основания всполохи пламени, дожирающего сооружения речного порта. Ведущий прижал девятку почти к самой земле, прибавил скорость. Через несколько минут наши самолеты, совершив посадку на Камышинском аэродроме, были рассредоточены по его окраинам и: замаскированы.
      Аэродром тоже только что обработали "юнкерсы". Часть поля изрыта воронками, поодаль догорает истребитель И-16. В знойном неподвижном воздухе висит запах гари, раскаленного железа и тротила.
      От беззаботно-радостного настроения, не покидавшего нас во время всего полета над Волгой, не осталось и следа. Мы молча и сосредоточенно работаем у самолетов, затем роем неподалеку от них щели для укрытия.
      Незаметно подкрались сумерки. Сердце сжимается в предчувственной истоме: а вдруг этой ночью и начнем? Скорее бы!
      Но наш командир, капитан Карманов, поручив своему заместителю младшему лейтенанту Лебедеву руководство эскадрильей, надолго улетел в штаб фронта для, кок он выразился; согласования плана предстоящих боевых действий.
      Ждем. Проходит день, второй... Рядом, в тридцати минутах полета, насмерть стоит окутанный дымом пожарищ Сталинград. Гул сражения у волжской твердыни слышен за сотню километров. Сталинградское небо превратилось в арену ожесточенных воздушных схваток. И только мы по-прежнему пребываем в состоянии затянувшейся подготовки к боевым действиям. Нервничаем. Пока это проявляется у нас только в шутках, репликах. Аркадий Чернецкий, с первых дней захвативший среди нас своеобразное лидерство в юморе, как-то, глядя на строй наших бомбардировщиков, направляющихся к Сталинграду, совсем не весело роняет:
      - Порядочная авиация летает, а беспорядочная ждет указаний...
      Возвратился наконец из своего полета к начальству капитан Карманов. Собрал нас и сообщил, что эскадрилье поручено заниматься... связной работой. Опять не то! До чего же обидно!
      Но через несколько месяцев нам все-таки повезло: поступил приказ о расформировании нашей эскадрильи связи, а ее личный состав вместе с самолетами передавался в боевой полк ночных бомбардировщиков;
      Вот теперь-то, подумалось, для нас начнётся по-настоящему фронтовая жизнь, полная тревог и лишений, смертельной опасности .
      Но... В районе Сталинграда в ноябре - декабре 1942 года сложились довольно неблагоприятные метеоусловия. Поэтому нам, молодому пополнению полка, было приказано до поры охладить свой пыл и ждать более подходящих нашему уровню подготовки условий погоды.
      Но вот однажды... Еще днем узнал: в плановую таблицу боевых вылетов занесен и наш экипаж - лейтенант В. И. Лебедев и я, его штурман.
      Наконец-то!
      Как ни ждал этого момента, а он все-таки пришел неожиданно. Поначалу сильно заволновался. Гулко заколотилось сердце, стало вдруг жарко и как-то неуютно в меховом комбинезоне.
      Однако волнение улеглось, едва мы с Лебедевым начали готовить свой самолет к боевому вылету. А когда до него остались уже считанные минуты, к нам подошел командир эскадрильи старший лейтенант Н. В. Руднев и его штурман старшина Н. Г. Рачковский. Они были чем-то неуловимо похожи друг на друга оба крупные, степенные, широколицые.
      - Ну что, молодежь, готовы к первому боевому? - спросил Руднев.
      - Готовы, товарищ старший лейтенант, - ответил Лебедев.
      - Пойдете за нами, - деловито пояснил комэск, - с интервалом в десять минут. Будьте все время начеку. В случае еще большего ухудшения метеоусловий немедленно возвращайтесь домой. Понятно?
      - Так точно...
      - Через час, - вступает в разговор уже Рачковский, - на аэродроме будет работать прожектор в режиме светового маяка. Выходить от цели на него.
      - Понятно.
      - Ну и добро, - заключает инструктаж Руднев. Потом поочередно хлопает Лебедева и меня по плечу, подбадривает: - Все будет в порядке, ребята!
      И вот мы уже в воздухе. Еще до подхода к линии фронта слева впервые увидели темнеющую громаду разрушенного Сталинграда, во многих местах подсвеченную заревами пожарищ. Там, внизу, густо роились огненные трассы пулеметных очередей, пульсирующими всполохами частили осветительные ракеты. Израненный город жил и боролся.
      Через двадцать минут полета я уже распознал в темноте район нашей цели - северо-западную окраину поселка Городищи. На секунду даже мелькнула мысль: уж больно все складно у нас получается. И вышли на цель безошибочно, и фашисты почему-то молчат. К добру ли?
      Но вот у гитлеровцев, видимо, не выдержали нервы. По звуку мотора идущего где-то впереди нас самолета комэска с земли ударила одна зенитная установка, потом другая... Но Руднев все же прорвался к цели, точно сбросил свои бомбы и тут же отвалил.
      А мы пока еще на подходе. Идем ровно, ни на градус не отклоняясь от курса. И в этом, как вскоре оказалось, была наша главная ошибка - мы совершенно забыли о противозенитном маневре, за что были почти тут же наказаны,.
      ...Свесившись за борт, я уже хорошо видел, как в том месте, куда только что сбросил бомбы Руднев, разгораясь, потянулись вверх языки пламени. И тут ослепительная вспышка, сопровождаемая резким хлопком, заставила - меня отпрянуть, сжаться. Наш самолет вдруг качнулся, на мгновение будто бы замер на месте, а потом начал зарываться носом вниз. Потянуло гарью. Мотор зачихал.
      Лебедев все же выровнял машину. Но тут обнаружилось, что мы, запоздало маневрируя, довольно сильно отклонились от маршрута. Наша цель осталась далеко слева.
      - Вася, - кричу я Лебедеву, - разворачивайся влево. Курс сто двадцать!
      - Подожди малость. Мотор что-то плохо тянет, - глухо отвечает тот.
      Смотрю на стрелку высотомера. Она, подрагивая, медленно скользит влево.
      Падает высота!
      Вот уже до земли остается пятьсот метров, четыреста пятьдесят... А ведь нам еще минут пять надо выходить на цель. Сможем ли? Хватит ли высоты?
      Стрелка высотомера то скользит влево, то замирает на месте, а то вдруг начинает показывать хоть и медленный, но все же набор высоты. Это Лебедев упрямо борется за каждый ее метр.
      С трудом отгоняю от себя соблазн рвануть за бомбосбрасыватель и освободиться от бомб, которые сейчас, словно тяжелые якоря, тянут наш самолет к земле. Кстати, инструкцией такой вариант предусмотрен. В случае, если самолет поврежден над территорией, занятой противником. И вот сейчас...
      Нет, только без паники! Делай, штурман, свое прежнее дело.
      С земли снова начинают бить пулеметы. Но их трассы, скрещиваясь, вспарывают воздух где-то позади нашего самолета.
      Наконец опять вижу впереди свою цель. Но теперь она выглядит не так четко, как раньше. Ее контуры на глазах размываются, словно бы тают. Понимаю, что над Городищами резко ухудшается погода. Еще немного, и поселок скроется в непроглядной снежной пелене.
      - Боевой! - кричу Лебедеву. И тут же прошу, умоляю: - Вася, выдержи еще минуту!..
      Прошу, умоляю... Хотя и знаю, что тому неимоверно трудно удержать машину с барахлящим мотором в горизонтальном полете.
      И все-таки слышу в ответ глуховатый голос летчика:
      - Удержу... Работай спокойно. Сбросишь бомбы, сразу давай курс домой.
      По самолету в этот момент прошлась очередь крупнокалиберного пулемета. Сильнее прежнего забарахлил мотор. Но этого я уже не слышал, захваченный лишь одним желанием - предельно точно положить бомбы в цель!
      И положил! Два огненных всплеска разорвали ночную мглу как раз там, где находились вражеские артиллерийские позиции.
      ... Мотор окончательно смолк, когда наш самолет, выскочив наконец-то из пелены тумана, уже находился почти у самой земли.
      - Факелы! - крикнул мне Лебедев.
      Я быстро достал с пола кабины связку длинных факельных палок, сделанных по типу бенгальских огней, и стал, зажигая, швырять их за борт, чтобы облегчить летчику посадку. Но тут раздался удар, треск, самолет рывком подбросило вверх, потом снова вниз,.. Страшная сила швырнула меня лицом на приборную доску...
      Очнулся оттого, что по щекам, смешиваясь с кровью, поползли струйки талой воды. Открыл глаза. В кабине еще горел тусклый свет, жужал ротор гироскопа авиагоризонта. Работая что есть силы руками, головой, ногами, я разгреб снег и выбрался из-под перевернувшегося самолета.
      В передней кабине протяжно стонал Лебедев. Проломившийся центроплан, оказывается, придавил его к приборной доске, а ручка управления уперлась в грудь.
      Ударами рукоятки пистолета я пробил дыру в фанерном борту самолета и с трудом вытащил окровавленного летчика на снег. Вскоре Лебедев пришел в себя, даже сел и начал жадно хватать ртом снег. Потом внимательно посмотрел на самолет, перевел взгляд на меня и, глубоко вздохнув, сказал:
      Еще минута - и мне бы крышка... Где мы находимся?
      - К счастью, на нашей территории. От передовой километрах в пяти.
      - Ты цел? - поинтересовался Лебедев.
      - Руки-ноги целы, как видишь...
      - А у меня сильно болит грудь, - сказал младший лейтенант и закашлялся. На его губах показалась кровь.
      Я поддержал его голову и поднес ко рту еще немного снега.
      - Съешь, полегчает...
      Лебедев жадно проглотил еще несколько снежных комочков. Потом через силу улыбнулся и сказал:
      - Поздравляю, штурман, с первым боевым!
      - И тебя, Вася!..
      Итак, мы с Лебедевым остались, образно выражаясь, безлошадными. И теперь, подлечившись, с нетерпением ждали нового самолета.
      Но его все не присылали. И командир полка подполковник М. Н. Пушкарад временно определил нас в команду аэродромного обслуживания.
      А события тем временем шли своим чередом. Ночные бомбардировщики, как и вся наша авиация под Сталинградом, без дела не оставались. К тому времени здесь была успешно завершена блестящая стратегическая операция по окружению немецко-фашистских войск. В сталинградском котле оказалось более трехсот тысяч гитлеровских солдат и офицеров. Войска внешнего фронта окружения, созданного советским командованием, одновременно гнали фашистов на запад.
      Теперь у врага единственным средством снабжения окруженных войск боеприпасами и продовольствием стала транспортная авиация. Его самолеты Ю-52 и "Кондор" под прикрытием истребителей, а чаще всего без них, потянулись к заснеженным полевым аэродромам внутри котла. В связи с этим перед нашей авиацией четко вырисовывались две главные задачи: продолжать круглосуточную изнуряющую бомбардировку окруженных войск и разрушить воздушный мост, протянутый к ним из районов Ростова и Ворошиловграда.
      Задачи эти были чрезвычайной сложности. Попавшая в котел 6-я немецко-фашистская армия, подбадриваемая Гитлером, продолжала ожесточенное сопротивление. Зенитные средства гитлеровцев, сосредоточенные в компактных группировках у аэродромов, представляли собой еще довольно серьезную преграду для наших самолетов. Ко всему прочему над сталинградскими степями снова потянулась низкая, почти до земли, облачность, опустились фронтальные туманы, повалил снег, температура воздуха упала до минус 35-40 градусов.
      В этих условиях резко снизились боевые возможности скоростной авиации, но зато возросло значение неприхотливого По-2' с его двигателем воздушного охлаждения, не боящимся морозов, с малой скоростью и хорошей маневренностью, способного работать практически с любого мало-мальски приспособленного к полетам клочка земли.
      Наш 970-й ночной бомбардировочный авиаполк действовал теперь с полевого аэродрома Бойкие Дворики, расположенного в двадцати километрах от линии фронта. Это был открытый всем ветрам промерзший участок степи, по границам которого в беспорядке чернело несколько длинных прокопченных сараев и саманных домиков. Перед нами по-прежнему стояла задача - каждую ночь уничтожать вражеские штабы, узлы связи, склады боеприпасов и горючего, блокировать аэродромы, выгонять гитлеровцев из теплых домов на мороз, в окопы и овраги, не давая им покоя и сна, изматывать, подавлять волю к сопротивлению.
      Перед нами... Мы ведь с младшим лейтенантом Лебедевым живем теперь, если так можно выразиться, чужой жизнью. Наши боевые друзья летают, а мы...
      Вот и сейчас аэродром до предела наполнен звуками трудной боевой работы. Поминутно взлетают и садятся самолеты. Их легкие тени, словно призраки, со стрекотом проносятся над летным полем, рулят после посадки к местам заправки, поднимая винтами облака снежной пыли.
      На взлетно-посадочной полосе расставлены железные бочки, до краев наполненные ветошью, обильно смоченной соляровым маслом. Одна из них ограничивает полосу приземления, другая отмечает место посадки, а третья служит ориентиром для взлета. Ветер яростно рвет из бочек космы пламени, даже в темноте видна густая черная копоть, стелющаяся над землей.
      Необычен вид у работающих у самолетов людей. Пронизывающий ветер и сорокаградусный мороз заставляют надевать на себя все, что можно. Как говорили тогда, "всю арматурную карточку". Поэтому фигуры техников и оружейников раздуваются до невероятных размеров, приобретая порой некоторое сходство с ходячими тумбами. Летчики, например, кроме простого и теплого белья перед полетами надевали шерстяной свитер, ватные стеганые брюки и куртку, меховой комбинезон. На ноги - шерстяные и меховые носки, унты! На голову - два подшлемника, меховой шлем, а лицо закрывали кротовой меховой маской с очками. И все-таки в полете, защищенные от встречного воздушного потока всего лишь тонким целлулоидным козырьком, мы жестоко мерзли. И только неукротимая ненависть к врагу да молодость позволяли на равных сражаться со стужей, бессонницей, усталостью, из ночи в ночь наращивая удары по фашистам.
      Мы сидим в штабе полка, который размещается в обычной армейской палатке. Здесь стол, несколько скамеек. Гудит раскаленная докрасна печь, сделанная из железной бочки. На столе карты, штабные документы. Две артиллерийские гильзы, сплющенные с одного конца, бросают, слабый колеблющийся свет на лица людей.
      У начальника штаба капитана В. А. Шестакова валит изо рта пар. Он то и дело подносит к губам дубеющие от холода пальцы и шумно выдыхает на них теплый воздух.
      Почти через равные промежутки времени гремит оледенелый входной полог и перед столом предстает огромная заиндевевшая фигура летчика или штурмана, прибывшего с докладам о результатах очередного боевого вылета. Такая ритмичность - хороший признак, свидетельство того, что конвейер самолетов, к цели и обратно действует бесперебойно.
      Пока идет доклад, уточняется объект последующего удара, механик и оружейники готовят машину к вылету. Две сизые от мороза чушки стокилограммовых бомб занимают свое место под плоскостью, в баки ручным насосом заливается бензин, затем механик ощупывает еще теплый мотор, рулевые тяги, расчалки, колеса: нет ли осколочных или пулевых повреждении. Дырки в перкалевой обшивке не в счет, потерпят до утра.
      ...Свой самолет вместе с механиком перед вылетом тщательно осматривают летчик Полищук и штурман Шубко.
      - Ну, как там фашист, товарищ командир? - спрашивает механик, улыбаясь измазанным копотью лицом.
      - А что фашист? Сидит в земле, зарылся, как крот. А мы его потихоньку выковыриваем оттуда. Огрызается, но не особенно охотно. Замерз, видно. Тяги моторные проверил?
      - Проверил, - отвечает механик. - Говорите, не особенно охотно огрызается?.. А одну тягу даже заменить пришлось, на волоске держалась. Не иначе как осколком полоснуло.
      Полищук от неожиданности распрямляется, некоторое время молча смотрит на механика.
      - Закурить есть? - спрашивает он вдруг севшим голосом.
      - Закурить-то есть, да не закуришь. Ветер не дает. К тому же пальцы не гнутся.
      - Спасибо, Иван, - просто говорит Полищук.
      - Не за что, товарищ командир. Бейте его, гада, покрепче! Полищук берется за борт кабины, но вдруг снова оборачивается к механику:
      - Как же ты разглядел, что тяга перебита?
      - А я не гляжу. Я щупаю, товарищ командир.
      - Голыми пальцами?
      - Голыми. А иначе не найдешь ее, окаянную...
      - Кого?
      - Да все ту же неисправность, чтоб ей пусто было.
      - Пальцы сильно поморозил? - спрашивает летчик.
      - Есть малость. Отогрею. Бинтиком еще раз перевяжу, и порядок, заживут до свадьбы.
      В темноте не видно глаз Полищука. Но по всему чувствуется, что он признателен механику за самоотверженный труд и мужество.
      В это время у самолета возникает фигура посыльного. Он едва переводит дыхание от быстрого бега.
      - Сержант Полищук, с экипажем к командиру!
      В штабной палатке толчея. Сидят на скамейках, стоят вдоль брезентовых стен летчики и штурманы! Курят, перебрасываются словами, ждут. Здесь кроме нас с Лебедевым - Руднев, Рачковский, Раскостов, Пархатов, Резепин, Щербаков, Шульга, Трофимов. Еркин, Ермаков, Панасенко. Все опытные воздушные бойцы, за плечами которых не один десяток ночных вылетов.
      - Товарищи летчики, - говорит представитель штаба армии, высокий полковник в полушубке, перетянутом желтыми ремнями, - воздушная обстановка над котлом резко изменилась. По донесениям наземной разведки и по вашим докладам видно, что противник усилил интенсивность полетов транспортных самолетов к своим окруженным войскам. Особенно активно за последние сутки стал действовать аэродром Большая Россошка. - Полковник внимательно оглядел притихших летчиков, сделал паузу и продолжил: - Слушайте приказ командующего шестнадцатой воздушной армией генерал-майора авиации Руденко.
      Из лаконичных фраз приказа вырисовывается задача - блокировать аэродром Большая Россошка, уничтожать транспортные самолеты врага, бить по взлетно-посадочной полосе, сорвать его воздушные перевозки.
      - Учтите, товарищи, - говорит в заключение полковник, - условия погоды над Россошкой исключают применение штурмовиков и обычных бомбардировщиков. Вся надежда на вас. Действиями вашей двести семьдесят первой дивизии и полка интересуется командующий Донским фронтом генерал-лейтенант Рокоссовский...
      Полищук и штурман Шубко вновь у своего самолета. Вокруг него, греясь, пляшет механик Иван Семенихин, размахивает забинтованной рукой. Экипаж занимает свои места. Причем делается это не без помощи механика и оружейников, которые с силой втискивают летчика и штурмана в маленькие фанерные кабины. Едва По-2 оторвался от земли, все вокруг исчезло, как будто растворилось в белесой непроницаемой мгле. Видимости никакой. Лишь вертикально под собой можно порой различить резкие извилистые балки, поросшие кустарником. Но скоро и они пропадают.
      - Веду по "пионеру", - слышит Шубко голос летчика, - следи за курсом. Будем набирать высоту.
      Переговорное устройство, установленное тогда на По-2, сейчас может вызвать лишь улыбку. Но в то время оно надежно служило экипажу и, что самое главное, никогда не отказывало. Это были два резиновых шланга, на одном конце которых закреплялась жестяная воронка, куда нужно было говорить. Другой конец шлангов заканчивался металлической трубкой, вставляемой посредством резиновых шайб в шлем напротив уха летчика и штурмана. По шлангам и шли все переговоры. Зазевавшись, можно было случайно подставить воронку навстречу воздушному потоку, и тогда тот, кто слушал, яростно рвал шланг из своего шлема, пытаясь избавиться от грохота и свиста, которые начинали терзать ушную раковину,
      ...Высота 600 метров. По расчетам, внизу должна быть линия фронта - Так оно и есть. Сквозь туманную дымку чуть в стороне от самолета на мгновение показалось пульсирующее пятно осветительной ракеты.
      Теперь некоторое время придется лететь почти параллельно линии фронта. А это опасно. Шальной снаряд, пущенный наугад, по звуку мотора, вполне может угодить в самолет.
      ... Но вот Полищук поворачивает машину влево, углубляясь на территорию, занятую противником. Здесь уже можно чувствовать себя относительно спокойно. Замерзшие гитлеровские вояки наверняка забрались в свои норы и ничего не слышат.
      Вошли в заданный район. Мучает мысль, как найти вражеский аэродром в этой туманной снежной кутерьме. Со всех сторон самолет, словно ватой, обложен облаками, по ветровому козырьку сечет снег.
      - Снижайся! - кричит Шубко. - Под облаками зайдем на цель с запада.
      Полищук согласно кивает головой. Голубые огни из выхлопных патрубков становятся короче. Самолет плавно идет к земле.
      Стрелка высотомера медленно скользит влево и замирает на отметке 400 метров. Земли по-прежнему не видно. Шубко совсем забыл, что минуту назад дрожал от холода. Теперь ему жарко. Где-то рядом крупный вражеский аэродром, защищенный зенитной артиллерией и прожекторами. Гитлеровцы знают, что от его сохранности во многом зависит их жизнь. Потому-то они так остервенело и защищают Большую Россошку.
      Но Полищук и Шубко в эти минуты не думают об опасности. Главное для них - выполнить боевое задание, пробиться к цели и нанести точный удар по врагу.
      Шубко, свесившись через борт, вглядывается в белесую мглу. А Полищук не отрывает глаз от приборной доски. Уже около часа он ведет самолет по приборам. Основной из них - маленький круглый "пионер", состоящий всего из стрелки и шарика в стеклянной трубке. От напряжения и холода одеревенели руки и ноги Порой кажется, что самолет выходит из повиновения, летит то с невероятным креном, то зарывается в крутую спираль. И тогда летчик еще пристальнее вглядывается в приборы.
      Вдруг По-2 резко качнуло с крыла на крыло. В тот же миг впереди и слева, почти на одной высоте с ним, засветились три удаляющихся голубых огонька. Да, это выхлоп из патрубков какого-то большого самолета. Еще мгновение - и они исчезли в тумане.
      - Фашист проскочил рядом! - крикнул Шубко.
      - Вижу, - глухо отозвался Полищук, выравнивая самолет. - Три мотора, транспортный.
      - Иди на этой же высоте, - возбужденно советует штурман, - ему сейчас должны дать прожектор или ракеты. Тогда они наши.
      Полищук молча кивает головой.
      Через минуту почти под их самолетом вдруг расплылось огромное белое пятно. Посадочный прожектор! Полищук тотчас же убрал газ, перевел По-2 на снижение. Теперь слышался только буйный посвист ветра в расчалках.
      Внезапно кончилась пелена облаков, и Шубко увидел на залитом ослепительным светом снегу немецкий транспортник Ю-52. А рядом с ним - целую гору бочек, ящиков, пакетов, очевидно только что выгруженных с самолета. Правда, прожектор тут же погас, и все вновь погрузилось в непроглядную темень. Но теперь она уже не могла сбить штурмана с курса. В его слезящихся от ветра главах будто сработала фотопамять. Он точно знал, куда нанести бомбовый удар.
      Полищук, не меняя курса, дал полные обороты мотору. Тот сначала чихнул, будто захлебнулся холодным бензином. Видно, успел остыть на планировании. Но затем весело застрекотал, набирая максимальные обороты. "Ну теперь держись, сейчас начнется", - едва успел подумать летчик и сразу же увидел впереди и по бокам несущиеся наперерез самолету яркие шары трассирующих снарядов.
      - Держи курс! - каким-то чужим, далеким голосом прокричал Шубко. Это было излишнее предупреждение. Полищук до тонкостей усвоил стиль работы своего штурмана и сейчас, окаменев, втянув голову в плечи, впился глазами в картушку компаса.
      Самолет слегка вздрогнул. Это всегда был самый приятный момент на боевом курсе - бомбы сброшены и ушли вниз. Теперь можно и петли крутить, увертываясь от зенитного огня. Но Полищук начал свой излюбленный маневр: переложил машину в глубокий левый крен и с набором высоты стал уходить в облака. И в этот момент все вокруг озарилось ярким оранжевым светом. И снег, и туман, и облака наполнились трепещущим свечением. Снизу ударила волна, сильным толчком подбросила По-2 вверх. Полищук едва успел среагировать на это рулями, вывел самолет из крена и слегка убрал газ. Внизу, пропарывая пелену облаков, бесновалось огромное оранжевое пламя.
      - Давай посмотрим! - восторженно прокричал Шубко. Полищук вывел самолет из облаков, и глазам летчиков предстала радующая сердце картина. На немецком аэродроме бушевал огненный смерч. То место, где был склад, напоминало теперь гигантский костер. От взрывов бензиновых бочек и снарядов на многие километры вокруг распространялось зловещее зарево. Видно было, как от горящего склада торопливо рулил Ю-52, уцелевший при взрыве. Четко просматривались пляшущие фигурки людей, разбегающихся во все стороны от склада. Их сопровождали длинные колеблющиеся тени.
      Пока самолет плавно описывал пологий круг, Полищук и Шубко молча смотрели на дело своих рук. Штурман, подчиняясь профессиональной привычке, успел сосчитать количество очагов пожара, зафиксировать расположение аэродромных построек, местонахождение вражеских самолетов, их тип и количество.
      - Здорово сработано! - сказал наконец Шубко.
      - Молодец, Володя, ударил точно, - ответил ему Полищук.
      - Понял тебя. Но надо говорить "ударили", а не "ударил". Полищук завертел головой, и Шубко показалось, что тот беззвучно смеется.
      - Топаем домой, штурман. За ночь еще успеем пару-тройку раз сюда наведаться.
      Ровно стрекочет мотор. Вновь со всех сторон экипаж окружает непроглядная темнота. Но далеко на северо-востоке уже угадываются белые проблески приводного прожектора, установленного у Бойких Двориков. Легко и приятно возвращаться с сознанием исполненного воинского долга.
      К удивлению Полищука и Шубко, мы на аэродроме уже знали о взрыве склада боеприпасов. Об этом доложил на КП полка экипаж сержанта Раскостова, летавший почти одновременно с ними на бомбежку поселка Большая Роосошка.
      - Ну и дали вы прикурить фашистам! - радостно шумел чумазый механик, помогая Полищуку выбраться из самолета.
      - Устроили иллюминацию на весь котел, - поздравляли их и летчики. Теперь завертим конвейер, цель видна далеко, будет гореть всю ночь.
      - Поздравляю с почином, товарищи, - сдержанно сказал представитель штаба армии. - Теперь задача состоит в том, чтобы всю ночь держать аэродром на прицеле, не давать гитлеровцам покоя.
      Однако последующие вылеты на Большую Россошку ничего существенного не принесли. Экипажи докладывали, что аэродром будто вымер. Ни один самолет противника уже на него не садился, не вспыхивали ракеты, не загорались прожекторы. Лишь тлели, вспыхивая, словно угли в костре, разбросанные вокруг остатки склада боеприпасов и горючего - следы удара экипажа Полищука. Создавалось впечатление, что противник оставил аэродром. Но так ли? А если и так, то куда теперь будут садиться фашистские транспортники? Это необходимо было выяснить. И как можно быстрее.
      Да, расположенный по соседству вражеский аэродром молчал. Но именно это-то молчание и не давало покоя штурману сержанту Маршалову. Вот уже третий раз они с летчиком Золойко идут бомбить поселок, а какая-то сила все тянет их посмотреть на мертвый аэродром. Вот и сейчас на пути к цели они не удержались, подвернули немного к нему и пристально всматриваются в огромное черное пятно от сгоревшего склада, в покрытую воронками накатанную взлетно-посадочную полосу. Нет никаких признаков жизни, ни выстрела, ни ракеты.
      И вдруг на окраине аэродрома часто-часто замигал едва приметный белый огонек. Небольшой перерыв, и опять лихорадочное мигание.
      - Видишь? - кричит Маршалов летчику.
      - Что?
      - Морзянкой кто-то пишет с аэродрома.
      - Показалось, наверное...
      Маршалов, размазывая перчаткой бьющие из глаз слезы, вновь и вновь оглядывается на удаляющийся аэродром. Неожиданно замечает в стороне от него стремительно несущийся к югу голубоватый огонек. За ним еще один, еще... Этот вибрирующий свет ни с чем не спутаешь. Летят немецкие транспортники.
      - Разворот вправо на девяносто! - громко командует Маршалов летчику в металлическую лейку.
      От неожиданности Золойко непроизвольно дернул рули, качнул самолет.
      - Какой разворот? Россошка прямо по курсу, - недовольно ворчит он. - Не видишь прожекторов, что ли?
      - Над старым аэродрдмом показались фашистские транспортники. Я лично видел трех, - волнуясь, поясняет Маршалов.
      Золойко не отвечает, он все понял. Самолет круто заваливается вправо. Набирая обороты, громче застрекотал мотор. И вот снова впереди аэродром. Но он пуст по-прежнему. Зато на юго-востоке вдруг вспыхнул и заметался, упершись в низкую кромку облаков, немецкий прожектор.
      - Я догадываюсь, в чем дело! - вновь кричит летчику Маршалов. - Фашисты перенацеливают свои самолеты с Россошки на другой аэродром. Наверно, на Гумрак!
      - Что будем делать? - спрашивает Золойко.
      Пойдем на Гумрак! - отвечает решительно штурман.
      Летчик некоторое время молчит, оглядывает приборы, прикидывает остаток бензина.
      - Давай курс, - наконец говорит он.
      Полевой аэродром Гумрак расположен ближе к Сталинграду, почти в центре окруженной группировки. Он еще раньше приспособлен гитлеровцами для наиболее важных воздушных перевозок, так как находится почти рядом со штабом фельдмаршала Паулюса, командовавшего 6-й армией. Надежно прикрыт от воздушного нападения. Здесь фашисты расположили штук пятнадцать прожекторных установок, несколько десятков зенитных орудий, множество пулеметов. И беззащитному По-2 даже под покровом ночи пробиться к нему почти невозможно. Это хорошо понимали Золойко и Маршалов. Но понимали и другое: медлить в создавшихся условиях нельм. Значит, нужно идти на риск, даже если нет шансов остаться в живых.
      Маршалов напряженно ищет решения. Если попытаться ударить с ходу, значит, еще на подходе к аэродрому подставить себя под огонь зенитных средств и наверняка быть сбитыми. Набрать высоту тоже нельзя - мешают облака. Да в облаках можно и проскочить цель.
      И тут рождается единственно правильное решение.
      - Слушай, Петя, - перекрывая шум двигателя, кричит летчику Маршалов. Ветер у земли дует с севера, значит, немцы будут заходить на посадку с юга, против ветра. Давай пройдем западнее Гумрака и выйдем на аэродром с юга, вслед за фашистскими самолетами.
      Золойко кивает головой, поднимает вверх оттопыренный большой палец: мол, правильно мыслишь, молодец!
      Замысел летчиков был смел и до предела дерзок. Таким маневром они почти одновременно с вражескими транспортниками выходили к аэродрому, точно повторяя их маршрут. К тому же на глиссаде планирования гитлеровские прожектористы и зенитчики вряд ли услышат с земли слабый стрекот По-2, его наверняка будет заглушать звук моторов садящихся и рулящих по аэродрому "юнкерсов". Ну а если и обнаружат советский самолет, то все равно побоятся стрелять, чтобы не ударить по своим.
      По широкой дуге обогнули вражеский аэродром с юга. И в тот самый момент, когда фашистские самолеты при свете прожекторов один за другим совершали посадку, вышли на него.
      При очередной вспышке осветительных ракет Маршалов увидел в конце посадочной полосы группу самолетов, стоявших под разгрузкой. Справа катился, поднимая снежную пыль, еще один, только что севший.
      - Бьем по группе! - крикнул он летчику. И сразу же стал подавать команды: - Вправо десять... Еще вправо пять. Так держать!
      Вздрогнул, освобождаясь от груза, самолет. Со свистом понеслись к земле стокилограммовые бомбы. И в этот момент почти одновременно вспыхнули три зенитных прожектора. Их лучи уперлись в низкие облака. Прожекторы на секунду замерли, будто прислушиваясь, а затем начали лихорадочно шарить по небу. Облака, как экран, отразили их рассеянный свет. И штурман, обернувшись назад, увидел два мощных огненных всплеска, взметнувших землю у самых "юнкерсов". Один из самолетов сразу же загорелся, другой с отбитым хвостом уткнулся носом в снег, а третий, сильно накренившись на правую сторону, продолжал гнать снежную поземку одним, все еще работающим мотором.
      Это было наиболее яркое впечатление, оставшееся в памяти Маршалова. Вслед за ним четвертый, вспыхнувший почти под самолетом прожектор цепко ухватил своим лучом По-2. Кабину залил нестерпимо яркий белый свет.
      Золойко начал энергично бросать машину из стороны в сторону, скользить на крыло, то задирая, то опуская нос самолета. Но четыре прожектора уже намертво вцепились в маленькую, почти беспомощную машину. В ее сторону потянулось множество трассирующих снарядов и пуль. С треском разошлась разодранная снарядом перкаль. В крыле появилась огромная пробоина.
      Это была неравная схватка. По одну ее сторону бушевал огонь десятков орудий и пулеметов. А по другую в бой вступили лишь мастерство и воля советских авиаторов. Ведь они не имели ни высоты, ни скорости, ни брони, ни даже оружия, чтобы защищаться.
      Золойко продолжал маневрировать. Гитлеровцам даже показалось, что советский самолет сбит и беспорядочно надает. Но напрасно они торжествовали победу. Израненная машина, как и прежде, повиновалась железной воле летчика, и ее "падение" было не чем иным, как прекрасно выполненным маневром.
      Прожекторы все чаще стали терять маленькую машину, трассы снарядов прошивали теперь пространство за ее хвостом. Наконец все стихло. Сержант Золойко с трудом разогнул затекшую спину, осмотрелся по сторонам, еще не веря в победу. - Живой? - крикнул он Маршалову.
      - Живой. А ты как?
      - Цел. А вот с мотором "что-то неладное происходит, падает давление масла.
      - Я сейчас посмотрю за борт, - сказал штурман.
      - Подсвети ракетой, так ничего не увидишь, - посоветовал Золойко.
      - Уже увидел. Вернее, нащупал, - сообщил Маршалов. - Весь правый борт в масле. Не иначе как пробоина в картере.
      В разговоре настудила довольно продолжительная пауза.
      - Сколько до линии фронта? - спросил Золойко.
      - Пятнадцать минут.
      Летчик прикинул - высота 600 метров. Можно уменьшить обороты и на минимальной скорости, постепенно снижаясь, идти к своему аэродрому. Дашь меньше оборотов - снизишь давление масла, Стало быть, и выбивать оно станет не так сильно. А штурману сказал;
      - Вася, готовь ракеты. Если заклинит мотор, буду садиться. Тогда подсветишь, И пистолет приготовь, может пригодиться.
      Но садиться на вынужденную экипажу не пришлось. Точный расчет, отличное знание качеств своего самолета, ювелирное мастерство пилотирования позволили летчику Золойко не только уйти на свою территорию, но и благополучно сесть на родной аэродром. Здесь-то он и поведал о пережитом.
      В ночь на 22 ноября 1942 года нескольким экипажам нашего полка была поставлена задача бомбить вражеские переправы через Дон в районе населенных пунктов Вертячий и Акимовский.
      ... Для экипажа сержантов Ермакова и Панасенко полет в район Вертячего был уже не первым. Еще до начала наступательной операции они не раз пролетали над этим населенным пунктом, бомбили здесь фашистов. Но сейчас положение осложнялось тем, что нужно было уничтожить именно переправу через Дон, .которую гитлеровцы конечно же берегут как зеницу ока. Значит, и зениток там будет немало. Да и только ли зениток!
      Думая об этом, сержант Ермаков ведет машину все выше и выше. Каждый метр высоты дается с трудом, но летчик понимает, что именно от этих метров будет зависеть успешное выполнение полученного задания.
      Еще перед вылетом его штурман Панасенко, очень серьезный и обстоятельный мужчина, бывший учитель, подняв кверху палец, спросил:
      - Чуешь?
      - Нет, - ответил Ермаков, - А что?
      - Чуешь, говорю, как ветер завывает?
      - Ну и что из этого?
      Панасенко с сожалением посмотрел на своего командира.
      - А ты представь себе немцев у переправы. Местность открытая, холод зверский. Так и хочется уши потеплее укутать.
      А тут еще ветер воет, як собака в сарае. Много ли услышишь?
      - Вот теперь начинаю понимать, - улыбнулся затвердевшими губами Ермаков.
      - Думаю я так, - продолжал Панасенко. - Зайдем на цель не с востока, а с запада, от фашистов. Наскребем высоту, сколько успеем, а потом ты уберешь газ, и будем мы с тобой потихоньку планировать на переправу. Уверен, гитлеровцы ничего не услышат, пока бомбы не станут рваться у них под носом.
      - Ну и голова у тебя, батька Панасенко! - воскликнул Ермаков, - Но имей в виду, долго планировать нельзя. Застудим мотор, фашистам будет подарочек: два советских авиатора, и среди них один педагог с незаконченным высшим образованием. А если говорить о деле, - посерьезнев, продолжал он, - то ты предлагаешь правильную тактику. Гитлеровцев нужно перехитрить. Напрямую к переправе не прорваться, наверняка собьют. Слыхал, Щербаков с Шульгой так и не вернулись с задания. Хорошо, если где-нибудь сели, а если нет...
      Оба летчика постояли некоторое время молча, думая об одном и том же.
      - У-у, распроклятое место этот Вертячий! - гневно воскликнул Ермаков. Сколько жизней унес!
      И вот сейчас...
      Линию фронта, как потом они нам рассказали, пересекли без помех. Видно, фашистам было не до одинокого самолета, который стрекотал где-то в облаках, невидимый с земли. Под крылом медленно проплыли берега Дона. Переправа осталась где-то севернее.
      Зайдя подальше во вражеский тыл, развернулись на 180 градусов. По всем признакам впереди вот-вот должна была показаться переправа. Ведь это же к ней конусом сходятся многочисленные санные дороги и тропы, пробитые войсками. Но вокруг - тишина. Ни выстрела, ни луча прожектора. Ермаков чувствует, что это молчание обманчиво. Планируя, он продолжал делать противозенитный маневр. Высота быстро падает. Нагруженный бомбами самолет неудержимо тянет вниз.
      Наконец из темноты возникает правый берег Дона. Но к удивлению штурмана и командира, переправы не видно. Хорошо просматриваются уткнувшиеся в берег дороги, в беспорядке расставленные коробки танков, автомашины. А дальше лишь черная гладь донской воды. Что за наваждение!
      Ермаков дает газ. И тотчас же, словно фашисты этого и ждали, внизу вспыхнули прожекторы, потянулись вверх трассы снарядов и пуль. С треском разнесло обшивку фюзеляжа в нескольких сантиметрах от затылка штурмана.
      "Только бы не попали в бомбы", - подумал Панасенко и крикнул летчику:
      - Уходи вправо!
      Через несколько минут, когда отошли от Дона, штурман сказал:
      - От бисова кухня! Ты переправу видел? Нет.
      - Куда она сгинула, окаянная? Может быть, уже разбили?
      - Зайдем еще раз, - сказал летчик. - Буду планировать на середину реки, а ты смотри внимательнее. Увидишь переправу, давай команду.
      Впереди вновь заметались всполохи зенитной стрельбы. Это фашисты били по второму По-2, летевшему к Дону следом за ними.
      Вдруг Панасенко закричал:
      - Ах вы бисовы души! Посмотри, что удумали!
      В посеревшем предрассветном воздухе, сквозь клочья облаков, стелющихся над поверхностью реки, Ермаков увидел вместо нитки переправы цепочку автомашин, словно плывущих по воде. Переправа притоплена! - сообщил штурман.
      - Вижу, - ответил Ермаков. - Бей по горловине.
      Удар был точен. Увлекшись обстрелом другого советского самолета, гитлеровцы, видимо, не заметили их и спохватились только тогда, когда взметнулись вверх столбы воды, бревна, понтоны, опрокинулось в ледяную воду несколько автомашин.
      А высота всего 250 метров. Вспыхнули еще по меньшей мере пять прожекторов. Самолет стал виден как на ладони. Трассирующие снаряды и пули прошили, казалось, все пространство вокруг машины. Несколько резких хлопков поведали о попадании в крылья и фюзеляж.
      Вдруг По-2, как норовистый конь, задрал кверху нос, и в тот же момент что-то хрустнуло в его моторе. Сразу наступила тишина. От встречного потока вяло, рывками продолжал вращаться расщепленный осколками деревянный винт. Завыл в расчалках бешеный ветер.
      - Степан, я ничего не вижу! - чужим голосом крикнул Ермаков. - Бери управление! Скорее бери управление! Я ничего не вижу!
      Панасенко схватился за ручку. Самолет, сильно накренившись влево, несся к земле. Теперь лишь секунды отделяли их от удара. Почти инстинктивно штурман потянул ручку на себя, отпрянув корпусом к правому борту кабины. И машина выровнялась. Правда, высоты ей все же не хватило. Чиркнув левой лыжей по снежному насту, По-2 подскочил вверх, затем ударился о сугроб хвостом и только потом рухнул в снег.
      Сильный удар выбросил летчиков из кабин. Панасенко, еще не чувствуя боли от ударов, вскочил на ноги и бросился к Ермакову. Тот, стоя на коленях, обеими руками отдирал с лица кротовую маску. Вся его голова и грудь были залиты моторным маслом. Штурмам помог командиру встать на ноги и оттереть с лица и глаз темную, уже подмерзшую масляную корку. Ермаков удивленно и радостно посмотрел по сторонам, будто впервые обретя способность видеть.
      Рядом чернели остатки их самолета. Летчики обошли своего поверженного друга, молча постояли у его обломков. Ермаков сказал:
      - Вот кому мы обязаны своей жизнью. Сам погиб, разрушился на куски, а людей сохранил.
      Да, в ходе боев По-2 раскрыл еще одну свою замечательную особенность. Оригинальной коробчатой конструкцией он не раз защищал людей при ударах о землю, принимая всю тяжесть динамических нагрузок на себя, смягчая их. Как вот сейчас.
      Продолжая осматривать разбитый самолет, авиаторы не заметили, как со стороны балки, заросшей редким кустарником, к ним приблизились три лыжника с автоматами. Они были в белых полушубках и валенках. Ермаков, обернувшись на скрип снега, рванул из кобуры пистолет. Но спокойный голос остановил его:
      - Не стреляйте, товарищи летчики. Свои!
      Два автоматчика остались стоять в стороне, а третий подошел к авиаторам.
      - Да опусти ты пистолет, - сказал он Ермакову. И тут же поинтересовался: - Документы есть?
      - Есть, есть! - опередил своего командира штурман. - На, смотри. Сразу и документы... Не видишь, сбили нас.
      - Вижу, - сказал автоматчик, - но порядок такой.
      Проверил документы, вернул. И тут неожиданно для всех Ермаков вдруг громко, нервно рассмеялся и сел в снег. Видно, только сейчас огромное напряжение боя, все недавно пережитое наконец оставили его. Он вдруг отчетливо понял, что жив, рядом свои, задание выполнено и все самое трудное, смертельно опасное осталось позади.
      - Ах ты милая моя пехота! - сквозь смех повторял он. - Милая моя родная пехота, как мы рады видеть тебя!
      Глядя на Ермакова, начали смеяться и автоматчики. Они без слов поняли, чему радуется сбитый летчик. Потом один из них сказал:
      - А вы у нас на участке бригады не первые падаете. Часа три назад такой же самолет сел вон там, на передовой. Но тот и сам целый, и летчики живы.
      Как их фамилии? - враз перестав смеяться, спросил Ермаков.
      Точно не помню, но у одного фамилия не то Щербак, не то Щербинин...
      - Щербаков?! - воскликнул Ермаков, вскакивая.
      - Вот-вот, Щербаков. Правильно! - ответил автоматчик. - Вспомнил, Щербаков и с ним еще один.
      - Где они? Далеко?
      - Километра два, на КП бригады.
      - Пошли, ребята! - решительно сказал Ермаков.
      Уже совсем рассвело. Летчики еще раз посмотрели на свой исковерканный самолет, отметили на карте место его падения и двинулись за автоматчиками по снежной целине.
      Через некоторое время в жарко натопленной землянке командного пункта артиллерийской бригады, после бурных объятий и взаимных поздравлений, Ермаков и Панасенко слушали рассказ сержантов Щербакова и Шульги об их злоключениях.
      Сержант Щербаков, невысокий, но плотно сбитый парень, в расстегнутом комбинезоне и с забинтованной левой рукой, рассказывая, то и дело взмахивал головой, отбрасывая со лба густую прядь волос:
      - Понимаете, минут за пять до цели увидели мы с Шульгой, как над Вертячим взяли фашисты прожекторами экипаж Раскостова. Сразу поняли - без помощи ему не вырваться, уж больно у него высота мала. Пропадут ребята. Тут Шульга и кричит: "Давай поможем! Заходи на прожекторы!" Что ж, другого выхода нет. Лезу и я в самое пекло. Но иду на малом газу. К счастью, гитлеровцы до того увлеклись Раскостовым, что на нас никакого внимания не обратили. Шульга молодец! Довернул меня в створ между двух прожекторов и ударил по обоим. Сразу погасли и больше уже не включались. Как по команде, выключились и остальные. Видать, побоялись попасть под удар.
      Самолет Раскостова тем временем куда-то исчез. Вот тут и началось самое главное. Ведь, понимаете, пока планировали на прожекторы, высоту потеряли порядком. А тут, как назло, перестал идти снег и мы оказались на виду у всего белого света. Поднялась такая стрельба, что от трасс в кабине светло стало. Вижу, действительно в самое пекло забрались. Кручусь как белка в колесе. До сих пор не могу понять, как мы в штопор не сорвались. Видно, еще не раз скажем спасибо конструктору Поликарпову за его машину.
      Но вот чувствую, слабеет огонь. Значит, уходим из зоны обстрела. Но тут новая беда - забарахлил мотор. А высоты - с гулькин нос. Несемся почти над самыми окопами. Едва перетянул траншею, выровнял самолет и тут же плюхнулся на снег. Удачно вышло - ничего не сломал.
      Щербаков сделал паузу, чтобы прикурить поданную бойцом самокрутку. А рассказ продолжил лейтенант-артиллерист, тот самый, что привел на КП Ермакова и Панасенко:
      - Я был в это время на командном пункте батареи, у самой нейтральной полосы. И вдруг вижу из темноты планирует наш "кукурузник" и садится перед самым носом у фашистов. Ну, думаю, пропали ребята, сейчас накроют их огнем. Однако гитлеровцы почему-то молчат, видно, разбираются, чей же это самолет приземлился. А в это время из кабины выскакивают два летчика и, вместо того чтобы бежать к нам, спасаться, хватают свой самолет за крылья и пытаются утянуть его в балку. Тут немцы конечно же уразумели, что к чему, огонь открыли.
      Думаю, помогать надо ребятам. Приказываю минометчикам ударить по огневым точкам противника, а двум солдатам - помочь летчикам. И тут началась такая пальба, что, честно говоря, мы я о самолете даже забыли.
      Лейтенант улыбнулся, покачал головой?
      - Но пока шла перестрелка, вчетвером ребята все-таки утащили самолет в балку... Да-а, полгода на фронте, но такой истории не припомню. Утащить самолет из-под самого носа врага - это, знаете, в рубашке надо родиться!
      Через два дня оба экипажа уже докладывали командиру полка о выполнении боевого задания.
      А экипаж сержанта Раскостова? Он все-таки погиб. И именно тогда, над Вертячим, когда его, казалось, выручили из беды Щербаков и Шульга.
      В то время, когда они бомбили прожекторы противника, Раскостов и штурман Пушкарев были, очевидно, еще живы. Ведь было видно, как утверждали Щербаков и Шульга, что самолет продолжает подчиняться руке пилота, пытается вырваться из зоны обстрела. Но вот потом...
      ...По-2 упал в расположение своих войск, километрах в пятнадцати от цели. Прибывшие на это место пехотинцы увидели догорающие обломки машины, а рядом с нею - тела погибших летчиков.
      Нетрудно было заметить, что самолет довольно сильно пострадал от зенитного огня. И еще можно было предположить, что штурман старший сержант Пушкарев погиб первым, а Раскостов со смертельным ранением в грудь и оторванной кистью левой руки еще продолжал некоторое время вести свою машину. Во всяком случае, вся нижняя часть фюзеляжа была залита его кровью. И эти длинные, застывшие на морозе алые полосы лучше всяких слов говорили о железной воле и несгибаемом мужестве летчика. Подчиняясь велению воинского долга, Раскостов до последнего своего вздоха боролся за жизнь экипажа и самолета.
      А еще раньше над этой же целью были сбиты сержант Н. П. Ходус и лейтенант Н. К. Пархатов.
      Декабрьской ночью над сталинградским котлом смерть настигла и сержантов Бугакова и Резепина.
      Да, мы теряли боевых друзей. Но и мстили за них врагу жестоко! Наши бомбовые удары из ночи в ночь метко разили фашистские переправы, штабы, склады боеприпасов и аэродромы в Большой Россошке, Песковатке, Вертячем, Воропонове, Гумраке, Питомнике, Карповской и Городищах.
      Изнурительные ночные бомбардировки изматывали вражеские войска до крайности. Вот что, например, говорил о действиях самолетов По-2 один из пленных гитлеровских генералов:
      "...Громадное моральное воздействие на солдат производили ночные бомбардировщики, которые сбрасывали по одной-две бомбы. Но вся беда в том, что они работали как по конвейеру, беспокоя всю ночь. От этого каждый был напряжен до предела".
      А главный маршал авиации А. А. Новиков, объявляя полку благодарность в одном из своих приказов, писал: "...Полк умелыми ночными действиями заставил фашистов уйти в овраги из крупного опорного пункта Верхняя Ольшанка, благодаря, чему наши наземные части утром без боя заняли его".
      Пусть это были и не такие уж громкие победы. Но мужественная, полная лишений и опасностей "черновая" работа тружеников ночного неба, несомненно, стала весомым вкладом в общую победу над врагом у стен Сталинграда.
      Утром 2 февраля 1943 года над развалинами выстоявшего города прозвучал последний артиллерийский выстрел.
      И все увидели, как в небе над Сталинградом на малой высоте появился маленький зеленый самолетик. На этот раз на борту По-2 был не бомбовый груз, а кинооператор, запечатлевавший сверху печальную и вместе с тем величественную картину разрушенного, но не покоренного города на Волге.
      Среди орденов и медалей, которые украсили грудь почти всех воинов 970-го ночного бомбардировочного авиационного полка, засветилась на зеленой колодочке и очень дорогая награда - медаль "За оборону Сталинграда". А через некоторое время в ознаменование героических дел его личного состава под Сталинградом приказом Верховного Главнокомандующего полку было присвоено почетное наименование - Городище-Сталинградский.
      А впереди нас ждали новые бои и новые испытания. Теперь уже на огненной Курской дуге.