Александр Пушкин.
      1 Ужели перевод "Илиады" столь незначителен, что Н.И. Гнедичу нужно покупать себе похвалы? Если ж нет, то неужели критик, по предполагаемой приязни с переводчиком, должен непременно бранить труд его, чтобы показать свое беспристрастие? (Прим. Пушкина.)
      Г-н РАИЧ СЧЕЛ ЗА НУЖНОЕ ОТВЕЧАТЬ...
      Г-н Раич счел за нужное отвечать критикам, не признававшим в нем таланта. Он напечатал в 8 Э "Галатеи" нынешнего года следующее примечание:
      "Чтобы вывести некоторых из заблуждения, представляю здесь перечень моих сочинений: Грусть на пиру. Прощальная песнь в кругу друзей. Перекати-поле. Друзьям. Амела. Петроний к друзьям. Вечер в Одессе.
      Прочие мелкие стихотворения мои - переводы. В чем же obtrectatores {1}, нашли вялость воображения, щепетильную жеманность чувства и (просим покорно найти толк в следующих словах!) недостаток воображения".
      Мы принуждены признать неоспоримость сего возражения.
      МИЛЬТОН ГОВАРИВАЛ...
      Мильтон говаривал: "С меня довольно и малого числа читателей, лишь бы они достойны были понимать меня". Это гордое желание поэта повторяется иногда и в наше время только с небольшою переменой. Некоторые из наших современников явно и под рукою стараются вразумить нас, что "с них довольно и малого числа читателей, лишь бы много было покупателей".
      О ЗАПИСКАХ ВИДОКА
      В одном из Э "Литературной газеты" упоминали о "Записках" парижского палача; нравственные сочинения Видока, полицейского сыщика, суть явление не менее отвратительное, не менее любопытное.
      Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека.
      Видок в своих записках именует себя патриотом, коренным французом (un bon Francais), как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! Он уверяет, что служил в военной службе, и как ему не только дозволено, но и предписано всячески переодеваться, то и щеголяет орденом Почетного Легиона, возбуждая в кофейных негодование честных бедняков, состоящих на половинном жалованье (officiers a la demi-solde). Он нагло хвастается дружбою умерших известных людей, находившихся в сношении с ним (кто молод не бывал? а Видок человек услужливый, деловой). Он с удивительной важностию толкует о хорошем обществе, как будто вход в оное может ему быть дозволен, и строго рассуждает об известных писателях, отчасти надеясь на их презрение, отчасти по расчету: суждения Видока о Казимире де ля Вине, о Б. Констане должны быть любопытны именно по своей нелепости.
      Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений: раздражительность, смешная во всяком другом писаке, но в Видоке утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа, в самом гнусном своем уничижении, все еще сохраняет благоговение перед понятиями, священными для человеческого рода.
      Предлагается важный вопрос:
      Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?
      СОБРАНИЕ НАСЕКОМЫХ
      Стихотворение А. С. Пушкина
      Какие крохотны коровки!
      Есть, право, менее булавочной головки.
      Крылов.
      Мое собранье насекомых
      Открыто для моих знакомых:
      Ну, что за пестрая семья;
      За ними где не рылся я?
      Зато какая сортировка!
      Вот** божия коровка,
      Вот **** злой паук,
      Вот и ** российский жук,
      Вот ** черная мурашка,
      Вот ** мелкая букашка.
      Куда их много набралось!
      Опрятно за стеклом, и в рамах
      Они, пронзенные насквозь,
      Рядком торчат на эпиграммах.
      Сие стихотворение, напечатанное в альманахе "Подснежник", нынешнего года, обратило на себя общее внимание. Все журналы отозвались о нем, и большею частию неблагосклонно. Оно удостоилось двух пародий, помещенных в "Вестнике Европы" и в "Московском телеграфе". Пародия "Вестника" отличается легким остроумием; пародия "Телеграфа" - полнотою смысла и строгою грамматической и логической точностию. Здесь мы помещаем сие важное стихотворение, исправленное сочинителем. В непродолжительном времени выйдет оно особою книгой - с предисловием, примечаниями и биографическими объяснениями, с присовокуплением всех критик, коим оно подало повод, и с опровержением оных. Издание сие украшено будет искусно литохромированным изображением насекомых. Цена с пересылкою 25 руб.
      В ГАЗЕТЕ "LE FURET" НАПЕЧАТАНО...
      В газете "Le Furet" напечатано известие из Пекина, что некоторый мандарин приказал побить палками некоторого журналиста. Издатель замечает, что мандарину это стыдно, а журналисту здорово.
      VIE, POESIES ET PENSEES DE JOSEPH DELORME
      (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма). - Париж, 1829 (I т. в 16-ю д. л.).
      LES CONSOLATIONS. POESIES PAR SAINTE BEUVE
      (Утешения. Стихотворения Сент-Бева). - Париж, 1830 (I том в 18-ю д. л.).
      Года два тому назад книжка, вышедшая в свет под заглавием Vie, poesies et pensees de J. Delorme, обратила на себя в Париже внимание критиков и публики. Вместо предисловия романическим слогом описана была жизнь бедного молодого поэта, умершего, как уверяли, в нищете и неизвестности. Друзья покойника предлагали публике стихи и мысли, найденные в его бумагах, извиняя недостатки их и заблуждения самого Делорма его молодостию, болезненным состоянием души и физическими страданиями. В стихах оказывался необыкновенный талант, ярко отсвеченный странным выбором предметов. Никогда ни на каком языке голый сплин не изъяснялся с такою сухою точностию; никогда заблуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей, не были высказаны с такой разочарованностию. Смотря на ручей, осененный темными ветвями дерев, Делорм думает о самоубийстве и вот каким образом {1}.
      Pour qui veut se noyer la place est bien choisie.
      On n'aurait qu'a venir, un jour de fantaisie,
      A cacher ses habits au pied de ce bouleau,
      Et, comme pour un bain, a descendre dans l'eau:
      Non pas en furieux, le tete la premiere,
      Mais s'asseoir, regarder; d'un rayon de lumiere
      Dans le feuillage et l'eau suivre le long reflet;
      Puis, quand on sentirait ses esprits au complet,
      Qu'on aurait froid, alors, sans plus trainer la fete,
      Pour ne plus la lever, plonger avant la tete,
      C'est la mon plus doux vu, quand je pense amourir.
      J'ai toujours ete seul a pleurer, a souffrir;
      Sans un cur pres du mien j'ai passe sur la terre;
      Ainsi que j'ai vecu, mourons avec mystere,
      Sans fracas, sans clameurs, sans voisins assembles.
      L'alouette, en mourant, se cache dans les bles;
      Le rossignol, qui sent defaillir son ramage,
      Et la bise arriver, et tomber son plumage,
      Passe invisible a tous, comme un echo du bois:
      Ainsi je veux passer. Seulement, un... deux mois,
      Peut-etre un an apres, un jour... une soiree,
      Quelque patre inquiet d'une chevre egaree,
      Un chasseur descendu vers la source et voyant
      Son chien qui s'y lancait sortir en aboyant,
      Regardera: la lune avec lui qui regarde
      Eclairera ce corps d'une lueur blafarde;
      Et soudain il fuira jusqu'au hameau, tout droit.
      De grand matin venus, quelques gens de l'endroit
      Tirant par les cheveux ce corps meconnaissable,
      Cette chair en lambeaux, ces os charges de sable,
      Melant des quolibets a quelques sots recits,
      Deviseront longtemps sur mes restes noircis,
      Et les brouetteront enfin au cimetiere;
      Vite on clouera le tout dans quelque vieille biere,
      Qu'un pretre aspergera d'eau benite trois fois;
      Et je serai laisse sans nom, sans croix de bois!*
      У друга его, Виктора Гюго, рождается сын; Делорм его приветствует:
      Mon ami, vous voila pere d'un nouveau-ne;
      C'est un garcon encor: le ciel vous l'a donne
      Beau, frais, souriant d'aise a cette vie amere;
      A peine il a coute quelque plainte a sam ere.
      Il est nuit; je vous vois... a doux bruit, le sommeil
      Sur un sein blanc qui dort a pris l'enfant vermeil,
      Et vous, pиre, veillant contre la cheminee,
      Recueilli dans vous mкme, et la tete inclinee,
      Vous vous tournez souvent pour revoir o douceur!
      Le nouveau-ne, la mere, et le frere et la sur
      Comme un pasteur joyeux de ses toisons nouvelles,
      Ou comme un maitre, au soir, qui compte ses javelles.
      A cette heure si grave, en ce calme profond,
      Qui sait, hors vous, l'abime ou votre cur se fond,
      Ami? Qui seit vos pleurs, vos muettes caresses;
      Les tresors du genie epanches en tendresses;
      L'aigle plus gemissant que la colombe au nid;
      Les torrents ruisselants du rocher de granit,
      Et, comme sous les feux d'un ete de Norvege,
      Au penchant des glaciers mille fontes de neige?
      Vivez, soyez heureux, et chantez-nous un jour
      Ces secrets plus qu'humains d'un ineffable amour!
      - Moi, pendant ce temps-la, je veille, aussi, je veille,
      Non pres des rideaux bleus de l'enfance vermeille,
      Pres du lit nuptial arrose de parfum,
      Mais pres d'un froid grabat, sur le corps d'un defunt.
      C'est un voisin, vieillard goutteux, mort de la pierre;
      Ses nieces m'on requis, je veille a leur priere.
      Seul, je m'y suis assis des neuf heures du soir.
      A la tete du lit une croix en bois noir,
      Avec un Christ en os, pose entre deux chandelles
      Sur une chaise; aupres, le buis cher aux fideles
      Trempe dans une assiette, et je vois sous les draps
      Le mort en long, pieds joints, et croissant les deux bras.
      Oh! si, du moins, ce mort m'avait durant sa vie
      Ete longtemps connu! s'il me prenait envie
      De baiser ce front jaune une derniere fois!
      En regardant toujours ces plis raides et droits,
      Si je voyais enfin remuer quelque chose,
      Bouger comme le pied d'un vivant qui repose,
      Et la flamme bleuir! si j'entendais crier
      Le bois du lit!.. ou bien si je pouvais prier!
      Mais rien: nul effroi saint; pas de souvenir tendre;
      Je regarde sans voir, j'ecoute sans entendre,
      Chaque heure sonne lente, et lorsque, par trop las
      De ce calme abattant et de ces reves plats,
      Pour respirer un peu je vais a la fenetre
      (Car au ciel de minuit le croissant vient de naitre),
      Voila, soudain, qu'au toit lointain d'une maison,
      Non pas vers l'orient, s'embrase l'horizon
      Et j'entends resonner, pour toute melodie,
      Des aboiements de chiens hurlant dans l'incendie.*
      Между сими болезненными признаниями, сими мечтами печальных слабостей и безвкусными подражаниями давно осмеянной поэзии старого Ронсара, мы с изумлением находим стихотворения, исполненные свежести и чистоты. С какой меланхолической прелестию описывает он, например, свою музу!
      Non, ma Muse n'est pas l'odalisque brillante
      Qui danse les seins nus, a la voix semillante,
      Aux noirs cheveux luisants, aux longs yeux de houri;
      Elle n'est ni la jeune et vermeille Peri,
      Dont l'aile radieuse eclipserait la queue
      D'un beau paon, ni la fee a l'aile blanche et bleue,
      Ces deux rivales surs, qui, des qu'il a dit oui
      Ouvrent mondes et cieux a l'enfant ebloui.
      Elle n'est pas non plus, o ma Muse adoree!
      Elle n'est pas la vierge ou la veuve eploree,
      Qui d'un cloitre desert, d'une tour sans vassaux,
      Solitaire habitante, erre sous les arceaux,
      Disant un nom; descend aux tombes feodales;
      A genoux, de velours inonde au loin les dalles,
      Et le front sur un marbre, epanche avec des pleurs
      L'hymne melodieux de ses nobles malheurs.
      Non; mais, quand seule au bois votre douleur chemine,
      Avez-vous vu, la-bas, dans un fond, la chaumine
      Sous l'arbre mort; aupres, un ravin est creuse;
      Une fille en tout temps y lave un linge use.
      Peut-etre a votre vue elle a baisse la tete,
      Car, bien pauvre qu'elle est, sa naissance est honnete.
      Elle eut pu, comme une autre, en de plus heureux jours
      S'epanouir au monde et fleurir aux amours;
      Voler en char; passer aux bals, aux promenades;
      Respirer au balcon parfums et serenades;
      Ou, de sa harpe d'or eveillant cent rivaux,
      Ne voir rien qu'un sourire entre tant de bravos.
      Mais le ciel des l'abord s'est obscurci sur elle,
      Et l'arbuste en naissant fut atteint de la grele;
      Elle file, elle coud, et garde a la maison
      Un pere vieux, aveugle et prive de raison.*
      Правда, что сию прелестную картину оканчивает он медицинским описанием чахотки; муза его харкает кровью:
      ...........une toux dechirante
      La prend dans sa chanson, pousse en sifflant un cri,
      Et lance les graviers de son poumon meurtri.*
      Совершеннейшим стихотворением изо всего собрания, по нашему мнению, можно почесть следующую элегию, достойную стать наряду с лучшими произведениями Андрея Шенье.
      Toujours je la connus pensive et serieuse;
      Enfant, dans les ebats de l'enfance joyeuse
      Elle se melait peu, parlait deja raison;
      Et quand ses jeunes surs couraient sur le gazon,
      Elle etait la premiere a leur rappeler l'heure,
      A dire qu'il fallait regagner la demeure;
      Qu'elle avait de la cloche entendu le signal;
      Qu'il etait defendu d'approcher du canal,
      De troubler dans le bois la biche familiere,
      De passer en jouant trop pres de la voliere:
      Et ses surs l'ecoutaient. Bientot elle eut quinze ans,
      Et sa raison brilla d'attraits plus seduisants:
      Sein voile, front serein ou le calme repose,
      Sous de beaux cheveux bruns une figure rose,
      Une bouche discrete an sourire prudent,
      Un parler sobre et froid, et qui plait cependant;
      Une voix douce et ferme, et qui jamais ne tremble,
      Et deux longs sourcils noirs qui se fondent ensemble.
      Le devoir l'animait d'une grande ferveur;
      Elle avait l'air pose, reflechi, non reveur:
      Elle ne revait pas comme la jeune fille,
      Qui de ses doigts distraits laisse tomber l'aiguille,
      Et du bal de la veille au bal du lendemain
      Pense au bel inconnu qui lui pressa la main.
      Le coude a la fenetre, oubliant son ouvrage,
      Jamais on ne la vit suivre a travers l'ombrage
      Le vol interrompu des nuages du soir,
      Puis cacher tout d'un coup son front dans son mouchoir.
      Mais elle se disait qu'un avenir prospere
      Avait change soudain par la mort de son pere;
      Qu'elle etait fille ainee, et que c'etait raison
      De prendre part active aux soins de la maison.
      Ce cur jeune et severe ignorait la puissance
      Des ennuis dont soupire et s'emeut l'innocence.
      Il reprima toujours les attendrissements
      Qui naissent sans savoir, et les troubles charmants,
      Et les desirs obscurs, et ces vagues delices,
      De l'amour dans les curs naturelles complices.
      Maitresse d'elle-meme aux instants les plus doux,
      En embrassant sa mere elle lui disait vous,
      Les galantes fadeurs, les propos pleins de zele
      Des jeunes gens oisifs etaient perdus chez elle;
      Mais qu'un cur eprouve lui contat un chagrin,
      A l'instant se voilait son visage serein:
      Elle savait parler de maux, de vie amere,
      Et donnait des conseils comme une jeune mere.
      Aujourd'hui la voila mere, epouse a son tour;
      Mais c'est chez elle encor raison plutot qu'amour.
      Son paisible bonheur de respect se tempere;
      Son epoux deja mur serait pour elle un pere;
      Elle n'a pas connu l'oubli du premier mois,
      Et la lune de miel qui ne luit qu'une fois,
      Et son front et ses yeux ont garde le mystere
      De ces chastes secrets qu'une femme doit taire,
      Heureuse comme avant, a son nouveau devoir
      Elle a regle sa vie... Il est beau de la voir,
      Libre de son menage, un soir de la semaine,
      Sans toilette, en ete, qui sort et se promene
      Et s'asseoit a l'abri du soleil etouffant,
      Vers six heures, sur l'herbe, avec sa belle enfant.
      Ainsi passent ses jours depuis le premier age,
      Comme des flots sans nom sous un ciel sans orage,
      D'un cours lent, uniforme et pourtant solennel;
      Car ils savent, qu'ils vont au rivage eternel.
      Et moi qui vois couler cette humble destinee
      Au penchant du devoir doucement entrainee,
      Ces jours purs, transparents, calmes, silencieux,
      Qui consolent du bruit et reposent les yeux,
      Sans le vouloirs, helas! je retombe en tristesse;
      Je songe a mes longs jours passes avec vitesse.
      Turbulents, sans bonheur, perdus pour le devoir,
      Et je pense, o mon Dieu! qu'il sera bientot soir!*
      Публика и критики горевали о преждевременной кончине таланта, столь много обещавшего, как вдруг узнали, что покойник жив и, слава богу, здоров. Сент-Бев, известный уже "Историей французской словесности в XVI столетии" и ученым изданием Ронсара, вздумал под вымышленным именем И. Делорма напечатать первые свои поэтические опыты, вероятно опасаясь нареканий и строгости нравственной ценсуры. Мистификация, столь печальная, своею веселою развязкою должна была повредить успеху его стихотворений; однако ж новая школа с восторгом признала и присвоила себе нового собрата.
      В "Мыслях" И. Делорма изложены его мнения касательно французского стихосложения. Критики хвалили верность, ученость и новизну сих замечаний. Нам показалось, что Делорм слишком много придает важности нововведениям так называемой романтической школы французских писателей, которые сами полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении некоторых старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п. Все это хорошо; но слишком напоминает гремушки и пеленки младенчества. Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное. Чем, например, оправдаете вы исключения гиатуса (hiatus), который французским ушам так нестерпим в соединении двух слов (как: a ete, ou aller) и которого они же ищут для гармонии собственных имен: Zaire, Aglae, Eleonore. Заметим мимоходом, что законом о гиатусе одолжены французы латинскому элизиуму. По свойству латинского стихосложения слово, кончающееся на гласную, теряет ее перед другою гласною.
      Буало заменил сие правило законом об гиатусе:
      Gardez qu'une voyellea courir trop hatee.
      Ne soit en son chemin par une autre heurtee {2}.
      Во-вторых: как можно вечно рифмовать для глаза, а не для слуха? Почему рифмы должны согласоваться в числе (единственном или множественном), когда произношение в том и в другом одинаково? Однако ж нововводители всего этого еще не коснулись; покушения же их едва ли счастливы.
      В прошлом году Сент-Бев выдал еще том стихотворений, под заглавием "Les Consolations". В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился. Словом сказать, и вкус и нравственность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком.
      К несчастию, должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте. Бедный Делорм обладал свойством чрезвычайно важным, не достающим почти всем французским поэтам новейшего поколения, свойством, без которого нет истинной поэзии, то есть искренностию вдохновения. Ныне французский поэт систематически сказал себе: soyons religieux, soyons politiques, а иногда даже: soyons extravagants {3}, и холод предначертания, натяжка, принужденность отзываются во всяком его творении, где никогда не видим движения минутного, вольного чувства, словом: где нет истинного вдохновения. Сохрани нас боже быть поборниками безнравственности в поэзии (разумеем слово сие не в детском смысле, в коем употребляют его у нас некоторые журналисты)! Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так, как анатомия не есть убийство; и мы не видим безнравственности в элегиях несчастного Делорма, в признаниях, раздирающих сердце, в стесненном описании его страстей и безверия, в его жалобах на судьбу, на самого себя.
      ПУБЛИКАЦИИ 1831-1833 ГГ.
      ВОЗРАЖЕНИЯ КРИТИКАМ "ПОЛТАВЫ"
      Habent sua fata libelli {1}. "Полтава" не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его; но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому ж это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и бьемся.
      Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи - и вот каким образом.
      Они, во-первых, объявили мне,что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что следственно любовь Марии к старому гетману (NB: исторически доказанная) не могла существовать. Ну что ж, что ты Честон? Хоть знаю, да не верю.
      Я не мог довольствоваться этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филиру, Пазифаю, Пигмалиона - и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах? А Мирра, внушившая итальянскому поэту одну из лучших его трагедий?..
      Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне,тщеславием, а не любовию: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана! Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка. Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литературной критикой, - опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, - Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы все равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского).
      Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти. Как отвечать на таковые критики?
      Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора - показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!
      В "Вестнике Европы" заметили, что заглавие поэмы ошибочно и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, но была тут и другая причина: эпиграф. Так и "Бахчисарайский фонтан" в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня.
      Кстати о "Полтаве" критики упомянули, однако ж, о Байроновом "Мазепе"; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой "Истории Карла XII". Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно, поэтическая, и за то посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков), как нарочно в "Мазепе" именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и все; но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.
      ТОРЖЕСТВО ДРУЖБЫ, ИЛИ ОПРАВДАННЫЙ АЛЕКСАНДР АНФИМОВИЧ ОРЛОВ
      In arenam cum aequalibus descendi.
      Cic. {1}
      Посреди полемики, раздирающей бедную нашу словесность, Н.И. Греч и Ф.В. Булгарин более десяти лет подают утешительный пример согласия, основанного на взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных. Сей назидательный союз ознаменован почтенными памятниками. Фаддей Венедиктович скромно признал себя учеником Николая Ивановича; Н.И. поспешно провозгласил Фаддея Венедиктовича ловким своим товарищем. Ф.В. посвятил Николаю Ивановичу своего "Димитрия Самозванца"; Н.И. посвятил Фаддею Венедиктовичу свою "Поездку в Германию". Ф.В. написал для "Грамматики" Николая Ивановича хвалебное предисловие; {1} Н.И. в "Северной пчеле" (издаваемой гг. Гречем и Булгариным) напечатал хвалебное объявление об "Иване Выжигине". Единодушие истинно трогательное! - Ныне Николай Иванович, почитая Фаддея Венедиктовича оскорбленным в статье, напечатанной в Э 9 "Телескопа", заступился за своего товарища со свойственным ему прямодушием и горячностию. Он напечатал в "Сыне отечества" (Э 27) статью, которая, конечно, заставит молчать дерзких противников Фаддея Венедиктовича; ибо Николай Иванович доказал неоспоримо: Что М.И. Голенищев Кутузов возведен в княжеское достоинство в июне 1812 г. (стр. 64). Что не сражение, а план сражения составляет тайну главнокомандующего (стр. 64). Что священник выходит навстречу подступающему неприятелю с крестом и святою водою (стр. 65). Что секретарь выходит из дому в статском изношенном мундире, в треугольной шляпе, со шпагою, в белом изношенном исподнем платье (стр. 65). Что пословица: vox populi - vox dei {2} есть пословица латинская и что оная есть истинная причина французской революции (стр. 65). Что "Иван Выжигин" не есть произведение образцовое, но, относительно, явление приятное и полезное (стр. 62). Что Фаддей Венедиктович живет в своей деревне близ Дерпта и просил его (Николая Ивановича) не посылать к нему вздоров (стр. 68).
      И что следственно: Ф.В. Булгарин своими талантами и трудами приносит честь своим согражданам: что и доказать надлежало.
      Против этого нечего и говорить; мы первые громко одобряем Николая Ивановича за его откровенное и победоносное возражение, приносящее столько же чести его логике, как и горячности чувствований.
      Но дружба (сие священное чувство) слишком далеко увлекла пламенную душу Николая Ивановича, и с его пера сорвались нижеследующие строки:
      - "Там (в Э 9 "Телескопа") взяли две глупейшие вышедшие в Москве (да, в Москве) книжонки, сочиненные каким-то А. Орловым".
      О Николай Иванович, Николай Иванович! какой пример подаете вы молодым литераторам? какие выражения употребляете вы в статье, начинающейся сими строгими словами: "У нас издавна, и по справедливости, жалуются на цинизм, невежество и недобросовестность рецензентов"? Куда девалась ваша умеренность, знание приличия, ваша известная добросовестность? Перечтите, Николай Иванович, перечтите сии немногие строки - и вы сами с прискорбием, сознаетесь в своей необдуманности!
      - "Две глупейшие книжонки!.. какой-то А. Орлов!.." Шлюсь на всю почтенную публику: какой критик, какой журналист решился бы употребить сии неприятные выражения, говоря о произведениях живого автора? ибо, слава богу: почтенный мой друг Александр Анфимович Орлов - жив! Он жив, несмотря на зависть и злобу журналистов; он жив, к радости книгопродавцев, к утешению многочисленных его читателей!
      - "Две глупейшие книжонки!.." Произведения Александра Анфимовича, разделяющего с Фаддеем Венедиктовичем любовь российской публики, названы глупейшими книжонками! - Дерзость неслыханная, удивительная, оскорбительная не для моего друга (ибо и он живет в своей деревне, близ Сокольников; и он просил меня не посылать к нему всякого вздору), но оскорбительная для всей читающей публики2.
      - "Глупейшие книжонки!" Но чем докажете вы сию глупость? Знаете ли вы, Николай Иванович, что более 5000 экземпляров сих глупейших книжонок разошлись и находятся в руках читающей публики, что "Выжигины" г. Орлова пользуются благосклонностию публики наравне с "Выжигиными" г. Булгарина; а что образованный класс читателей, которые гнушаются теми и другими, не может и не должен судить о книгах, которых не читает?