Разбить не может ее оков.

Тяжелый холод – земной покров.

Тяжелый холод в душе моей,

К земле я никну, сливаюсь с ней.

И оба мертвы – она и я.

Убитый ястреб – душа моя.

З. Гиппиус «О нем»

Мгла изрыгнула Иуду обратно на свет белый, и он очнулся с коротким жалобным стоном, весь в липком поту. Приподнял торс, подтянул ноги, принял сидячее положение, уперевшись ладонями в жесткую траву, послужившую ему ложем во время забытья. Голова кружилась, как всегда после приема Яда Жизни. Широко открытыми глазами он бездумно уставился в ночную темноту, уже исчезающую под натиском рассвета.

Во рту как будто кто-то нужник устроил, на душе было и того гаже. Как он сюда попал? Что произошло?

Иуда вспомнил. И тут же отчаяние, стыд и ужас пронзили его острыми, докрасна раскаленными пыточными иглами. Он навсегда обесславил свое имя. Две проигранные войны навеки запятнали рукопись его жизни, как клейма – чело беглого раба. Отныне и присно позор поражений будет уродовать его лицо похуже заячьей губы...

Надо выбираться отсюда. До этого же обязательно найти еду и питье: если не подкрепить тело после Испытания Чашей, наверняка сойдешь в Шеол. С пищей придется подождать, а вот фляжку с вином или водой стоит поискать на трупах. Конечно, риск наткнуться на римлян возрастает стократно. Тем не менее придется испытать судьбу. Не утолив голода и жажды, он далеко не уйдет, солнце спалит его тело. «Потому что у них будет недостаток в хлебе и воде; и они с ужасом будут смотреть друг на друга, и исчахнут в беззаконии своем» (Иез. 4:17).

Шатаясь, падая, побежденный полководец побрел туда, откуда прибежал. Светило на небосклоне и Иуда вышли на поле боя одновременно.

Зелот вспомнил, как выглядела эта местность всего дюжину часов назад. Крики, воинские кличи, ругань, стоны, удары железа мечей о дерево щитов, топот босых ног, сандалий, конских копыт, глухие шлепки от падения бездоспешных тел, звон металла – от столкновения с землей убитых и раненых, облаченных в броню.

Сейчас на поле царствовала тишина. Мертвая. По ноздрям бил омерзительный запах начавшегося разложения множества тел... Метавшиеся тогда по полю тысячи людей застыли на земле. Покрытые пылью и кровью, неживые...

«Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные!» (2 Пар. 1:19).

Ужас, стыд и отчаяние снова обожгли душу раскаленным металлом: «Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов» (Пр. 21:16).

Вот и он, сбившийся с пути разума, Иуда Гавлонит, водворился в собрании мертвецов...

Вождь зелотов брел, спотыкаясь, от трупа к трупу, обыскивал их, не разбирая, где италик, а где иудей. Ни у кого не нашлось вожделенной фляжки. Жажда и отчаяние усиливались, он впадал в полубредовое состояние. Сухое горло с трудом выкашливало древнее пророчество Торы:

«Опустошу землю вашу, так что изумятся о ней враги ваши, поселившиеся на ней.

А вас рассею между народами, и обнажу вслед вам меч, и будет земля ваша пуста и города ваши разрушены» (Лев. 26:32—33).

Наконец-то один из убиенных римских солдат согласился поделиться с живым мертвецом своей неиспользованной фляжкой. Жадно сглотнув «поски» – воды, смешанной с уксусом и взбитыми сырыми яйцами, Иуда в страхе оглянулся вокруг: нет ли неприятеля? И устыдился чувств своих, а увлажненные его губы и язык вновь зашептали:

«...Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их, и побегут, как отмена, и падут, когда никто не преследует.

И споткнутся друг на друга, как от меча, между тем как никто не преследует, и не будет у вас силы противостоять врагам вашим» (Лев. 26:36—37).

Сердце прыгнуло из грудной клетки и заскакало, как поднятый лисицей заяц из куста: невдалеке показались две фигуры. Невысокие, коренастые, без доспехов: один в хитоне, другой – в италийской тунике. Небольшие круглые щиты за спинами, на боках короткие мечи, на головах – каски, в руках – луки с наложенными стрелами. Велиты – легковооруженные солдаты вспомогательных войск Рима. Очевидно, вышли в дозор.

Сил нет ни на погоню, ни на сопротивление. Удел беспомощного – плен.

«...А оставшиеся из вас исчахнут за свои беззакония в землях врагов ваших, и за беззакония врагов своих исчахнут» (Лев. 26:39).

Впрочем, никогда нельзя терять веру в помощь Адонаи: «Соблюдающий заповедь не испытывает никакого зла...» (Еккл. 8:5). Настало время проверить, доподлинно ли соблюдал Закон его главный защитник...

Спаси, Господи!

Иуда, намеренно не обращая внимания на приближающихся дозорных, преклонил колени перед щедрым трупом легионера, одарившим его живительной влагой, и стал снимать с тела доспехи, следуя плану, который вдруг сам собой пришел ему в голову.

– О боги! Какое чудо даровано мне парками Клото, Лахезис и Атропо[37]! Много раз видел я, как победившие воины грабят убитых неприятелей. Но чтобы побежденный вернулся на поле брани после бегства или гибели своего войска и нашел утешение в мародерстве – такого доселе не встречал! А ты, Крикс? – раздался голос за спиной Иуды.

Велит говорил на правильном греческом языке, причем очень быстро. В ответ послышалось неопределенное хмыканье, похожее на хрюканье.

Галилеянин медленно, без резких движений повернул голову. Его взор зафиксировал два направленных прямо ему в глаза острия стрел. Древки лежали на полунатянутых луках. Крепкие, без дрожи, руки держали метательные орудия в нескольких шагах от вождя зелотов. Две пары злобных очей, казалось, пронзали Иуду насквозь.

– Такая глупость... Нет, пожалуй, такая жадность заслуживает достойной награды! Крикс, пожертвуем одну лепту[38] ? Она ему пригодится... То есть, я хочу сказать, мы сами положим монетку ему в рот в качестве навлона, или, как еще говорят латиняне, донация, то бишь платы Харону, – продолжал измываться грек.

Иуда вспомнил: так зовут в эллинском подземном царстве Аид лодочника, который перевозит души умерших через реку Стикс, ограждающую тот свет от этого.

Велит в тунике неопределенно хмыкнул и кивнул головой в сторону, откуда они оба пришли.

– Ах да, я же забыл, что легат приказал щадить и немедленно доставлять в лагерь всех евреев, какие окажутся поблизости. Живыми ведь почти никого не взяли, эти мятежники сражались геройски, буквально все предпочли смерть пленению. Но ведь никто не узнает, когда именно убили этого зелота. Трупом больше, трупом меньше... Уж больно я ненавижу трупограбителей!

Иуда решил, что пора кончать эту греческую комедию, грозившую окончиться трагедией (в свое время его детский наставник в науках и искусствах Гераклит объяснил разницу между театральными жанрами).

– Я не мародер, – с достоинством ответил он, стараясь говорить на истинном наречии Эллады, а не на ублюдочном для любого чистокровного грека койне.

Лучник-болтун удивленно поднял брови:

– А кто же?

– Если бы твой ум был так же быстр, как речь, ты догадался бы сам. Я – целитель.

Римский наемник понимающе закусил губу и наморщил лоб.

Со времен Ассирии и Вавилонии по всей известной ойкумене врачам запрещается делать вскрытие[39]. Для изучения анатомии лекарям специально приходится ездить на поля сражений, дабы осматривать и ощупывать раны живых и мертвых. Воинским начальством и жрецами это не поощряется, солдаты же относятся к таким занятиям благосклонно. Они понимают: чтобы хорошо лечить, надо знать строение тела и снаружи, и изнутри.

– Не больно ты смахиваешь на врача. Вон какие мозоли от щита на руке. И где твои снадобья и инструменты?

– Я долго был воином. Как, кстати, и ваш Гиппократ. Запасы же мои остались в лагере. Кого здесь лечить? Раненых унесли с поля, тут лежат одни мертвецы.

На лице грека отразилось изумление, физиономия его спутника оставалась бесстрастной, словно поверхность водоема в безветренную погоду.

– Ты знаешь имя отца медицины! А хороший ли ты целитель?

Иуда раздвинул краешки губ в презрительной улыбке:

– Какой же врач скажет про себя худое слово?

Тут, наконец, второй лучник снизошел до того, чтобы процедить:

– Хватит болтать, Неарх! Отведем его к легату. Если тот оставит его в живых, пусть раненых попользует, у нас треть войска в лазарете. Потом продадим его. За хороших врачей дают большие цены!

Изъяснялся он на койне весьма бегло, правда, слова выговаривал с трудом. По этому признаку, а также по тому, как неестественно прямо старался держать свой корпус Крикс, Иуда заподозрил, что у него болит поясница или спина.

– Сними одежду, воин, постели на траву и ложись на нее лицом вниз. Я посмотрю твой позвоночник и постараюсь избавить тебя от болей.

– Откуда ты знаешь, что именно причиняет мне страдания? – настороженно спросил Крикс.

– Я же тебе подтвердил, что я – хороший целитель. Один из лучших в этой стране. Я сразу определил, взглянув на тебя, и твою болезнь, и ее причину. После боя ты, разгоряченный, с потянутыми мышцами, лег спать на голую землю, плохо закрыл спину от ночного холода и демонов тьмы. Злой дух вцепился тебе в позвоночник, и утром ты едва поднялся. Но центурион все равно погнал тебя в дозор, потому что из-за больших потерь приходится нести двойную службу всем, кто способен двигаться. Сейчас ты еле ходишь и боишься потерять сознание.

– Колдун... – прошептали в. унисон оба велита и схватились за охранные амулеты – фигурки бога Приапа с огромным, в половину его роста, фаллосом. Талисманы висели на шнурках на их шеях.

– Ложись, – еще раз предложил зелот.

– Учти, я держу лук нацеленным тебе между лопаток. Если с моим другом случится что-либо дурное, стрела пронзит тебя, как гарпун рыбу, – предупредил Неарх дрожащим от страха голосом.

Иуда пожал плечами:

– Если его не вылечить сразу, он может остаться калекой на всю жизнь. Поэтому ничего не остается, как довериться мне.

Осматривая голую, заросшую светлым волосом спину Крикса, Галилеянин сразу определил место, которое избрал для своей атаки злобный демон, вызывающий болезни позвонков. На его присутствие указывали легко ощутимый под пальцами выступ на позвоночнике и напряженные, перекошенные мускулы вокруг.

Со времен праведника Ноя, через которого дошли до иудеев тайны падших ангелов, научивших своих земных жен врачеванию, искусством целить наложением рук обладали немногие. Сыны Божьи в их число входили. И воин Гавлонит преобразился в Ушгуриуда – мудреца, рабби, великого лекаря...

Некоторое время он массировал стянутые болью в тугие жгуты спинные мышцы велита, разминал пальцами клубки под кожей. Иуда не думал, что лечит врага, перед ним лежал просто больной человек. И Ишкариот молил вслух Яхве, чье имя непроизносимо вслух, помочь этому пациенту столь же искренне и истово, как просил бы он за любого из своих сыновей.

Наконец Иуда положил правую ладонь на выступавший позвонок и покрыл ее левой дланью.

– О демон Тафрео[40], силой Бога Единого заклинаю тебя: выйди прочь из тела сего!

И надавил руками на место пребывания беса.

С громким хрустом и воплем испуга (раздавшихся будто бы из тела больного), не выдержав заклинания и жара целительных рук, Тафрео, обязанный повиноваться волхву, знающему его истинное имя, исчез и пошел искать другие жертвы. Бугорка под пальцами более не ощущалось, Крикс расслабился.

Иуда еще долго поглаживал спину пациента, вливал остатки (увы, столь малые) своих жизненных сил в пораженное место через ладони. Потом приказал велиту встать. Тот с опаской повиновался и неверящими глазами уставился на Иуду.

– Боль почти прошла! Я могу свободно двигаться!

– Чтобы демон не вернулся, старайся не застудить это место. Не таскай ничего тяжелого десять дней. И мне надо еще три-четыре раза наложить на тебя руки, дабы ты стал таким, каким был...

– Колдун, истинный колдун, – бормотал Неарх, зажав в кулаке амулет. – Слушай, Крикс, а может, это сам Иуда Гавлонит? Про него говорят, будто он – искусный маг и врач...

– Иудейский стратег – великий воин, уложивший собственноручно два десятка легионеров, лучших бойцов ойкумены! А перед нами – изможденный старик, коему вскоре уготована встреча с Богом Смерти. Хватит изрекать глупости, пойдем в лагерь!

– Если бы не твое чудесное исцеление, друг-самнит[41], я бы сравнил с Танатосом самого этого иудея, такой ужас он во мне вызывает! Но ты прав, пусть его судьбу решает легат...

Час пути – и перед ними словно распростерся растревоженный муравейник. Туда-сюда сновали людишки: кто с шанцевым инструментом, кто с кольями, кто с тюками. Суетились, группами и поодиночке что-то таскали, строили. Стучали топоры и молоты, надсадно кашляли саперы, выкидывая лопатами землю из рва на вал.

– Колоний совсем лишился рассудка. Одержана решительная победа, зелоты рассеяны, ближайшее враждебное войско – в Парфии, в сотнях миль отсюда. А легат, дав остаткам легиона всего несколько часов отдыха после битвы, заставляет их строить лагерь. Зачем, против какого супостата? Мои предки, уж на что умный был народ, разбивали лагеря только в исключительных случаях. Да и самниты, если не ошибаюсь, тоже? А, Крикс?!

– Вот поэтому мы с тобой и служим латинянам, а не наоборот. У них устав обязывает полководца делать это ежедневно. За неповиновение воинским законам, сам знаешь, полагается очень суровая кара. Посему Колоний легионеров не жалеет и не балует.

Кто видел один римский лагерь, тот видел все – принципы их организации не менялись уже несколько столетий (различались лагеря исключительно размерами).

Сразу после легендарного Ромула его ближайшие потомки на горьком опыте убедились, что в походе нельзя проводить даже одну ночь, не приняв необходимых мер предосторожности. Изредка римляне окружали свою стоянку простым валом с частоколом из кольев и рвом. В девяноста же случаях из ста разбивался «кастра»[42] – укрепленный лагерь. Из него войско выступало на битву, и в него же возвращались в случае поражения. Атаковать бивуак, как и стены крепости, с надеждой на успех можно было, только обладая по крайней мере трехкратным превосходством в силе. С равной по численности или имеющей небольшой перевес армией такая попытка обречена на провал. Сам Ганнибал пасовал перед укрепленными убежищами Фабия Кунктатора-Медлителя и выманивал легионеров на открытое пространство для правильного полевого сражения.

Одна из главнейших забот легата – выбрать подходящее место для ночной стоянки. Главные критерии здесь те же, что и при основании города или деревни: чтобы поблизости имелись вода, топливо и подножный корм для лошадей, а сами окрестности выглядели здоровыми. Никаких болот, подозрительных пустошей, выцветшей травы, зарослей сухих кустов и деревьев, как можно меньше комаров.

Сначала маршрут армии изучают разведчики. Затем, еще до прихода главных сил, посланные вперед землемеры разделяют и с точностью вымеривают подходящую площадку, которая находится или в ровном поле, или на вершине холма. Только глупец способен обосноваться на дне оврага, лощины или иной низменности – такие места легко обстреливать сверху из метательных машин, пращей и луков.

И уж потом прибывшие «мулы» – навьюченные легионеры – немедленно приступают к возведению укреплений: роют ров, насыпают вал, вбивают колья. В самом конце работ строится само жилье.

Иуда никогда не посещал римский лагерь, но хорошо знал его устройство по описаниям Пандеры и соглядатаев. И теперь рассказы более чем тридцатилетней давности воплотились в жизнь перед его глазами.

Правильный четырехугольник, вытянутый с севера на юг, был совершенно не похож на обычные поселения в Галилее и Иудее, где нет ни плановой застройки, ни прямых улиц, ни сотен жилищ, одинаковых по размеру, цвету, внешнему виду, форме и используемым материалам.

Ровные, как по ниточке выведенные ряды палаток, ворота, частокол, ров – такая картина непривычным к прямым линиям иудеям может присниться разве что в страшном сне!

С юга расположены главные, так называемые преторские ворота, на севере – задние, с востока и запада соответственно – правые и левые. Вне пределов кастры находятся палатки дежурных стражей.

Сердце бивуака – преторий, штаб-квартира главного военачальника. По обеим сторонам от него стоят жилища свиты и телохранителей. Перед преторием раскинулась принципия – площадь собраний. Неподалеку – квесториум, предназначенный для содержания заложников и хранения добычи под надзором легатов. У каждого из них, как и у трибунов, отдельные палатки. Такой же привилегии удостоены начальники союзнических войск. За жильем руководителей, по другую сторону от принципии, возведен алтарь для жертвоприношений и гаданий, без которых доблестная римская армия и шагу не ступит, пальцем не пошевельнет.

Пространство вокруг административно-религиозного центра предназначено для отборных отрядов пехоты и конницы. А уж за ними нашлось место простым легионерам. Причем каждая пехотная когорта и манипула, каждая конная ала (да что там, каждый солдат!) всегда занимают предназначенные только им одни и те же участки.

Вспомогательные войска, если им доверяют, живут под защитой рва и валов. Если же считают ненадежными, то не допускают в лагерь. Колоний, очевидно, был убежден в лояльности союзников, так как расквартировал их рядом с легионерами – правда, в самом дальнем, северном конце кастры.

Велиты провели Иуду через задние ворота, и они зашагали между рядов одинаковых палаток, сделанных из сшитых кож и натянутых веревками. Единообразие нарушала большая хижина из тонких досок с крышей из шкур. Обычно такие хатки возводились для длительных стоянок в более прохладных краях, но в жаркой Иудее строение служило миниатюрным импровизированным храмом римского бога медицины Эскулапа.

Светские больницы и воинские госпитали уже существовали в республике. Только, как правило, открывали их при какой-либо знаменитой лекарской школе, основанной известным целителем. И насчитывалось их немного. Подавляющее большинство обитателей прибрежных стран Великого моря лечились и умирали в святилищах Асклепия-Эскулапа, Изиды-Афродиты-Венеры, Великой Матери – Геи, Зевса-Юпитера и прочих небожителей, к чьему милосердию могли призвать несчастные, надеявшиеся вернуть себе здоровье.

Иуда ничуть не удивился тройной ипостаси хижины-храма-лазарета. У иудеев тоже было в обычае лечить больных во дворе иерусалимского святилища, возле животворных источников, священных рощ, около синагог. Он едва сдержал крик радости, увидев своих пациентов: так много их оказалось! Из двадцати манипул римских союзников шестнадцать были выбиты до единого человека. Из оставшихся в живых четырех сотен велитов только Криксу и Неарху посчастливилось избежать ранений.

Более половины легионеров тоже отправились лицезреть подземного бога Плутона. Лишь единицы не имели зарубок на память от иудейских мечей, копий и стрел. Наспех перевязанные, злые и унылые, будто это они проиграли битву, победители складывали трупы своих соотечественников штабелями для погребальных костров, рыли ямы для захоронения мертвых неприятелей – с трудом и неохотой, огрызаясь на окрики начальства и ругаясь почем зря.

Новоявленному лекарю не позволили долго наслаждаться приятной картиной, тешившей самолюбие полководца-неудачника: все-таки «ганна'им» сумели дорого продать свои жизни. Врача сразу загрузили работой, пока Крикс пошел докладывать о пленнике начальству. До полудня Иуда, едва держась на ногах от усталости, промывал и зашивал, накладывал бронзовые скобки на колотые и рубленые раны, перевязывал, мазал бальзамами, делал лубки.

Это не было лечением в истинном смысле слова, ибо целитель не вкладывал в сей процесс ни искреннюю молитву, ни душевный порыв, ни собственные жизненные силы. Так, чисто механическое действо, подобное совокуплению со старухой: конечный результат достигнут, удовольствие же не получено. Не магия, не искусство – прозаическое ремесло. Не медицина, а нечто подобное ветеринарии. Гавлонит не вредил раненым врагам, но и не желал им выздоровления.

Со злорадством Иуда щупал пульс на артериях умирающих, прикладывал к их губам полированное медное зеркальце для того, чтобы уловить дыхание, и резко бросал носильщикам:

– Тащите труп к костру!

Иуда-целитель понимал, что негоже ликовать от смерти пациента. Спрятанный внутри его Иуда-воин упрямо твердил: еще как гоже! Побольше бы их сдохло!

В полдень лекарь жадно сжевал два черствых куска ячменного хлеба, запил водой из большой бочки на телеге и снова отправился менять повязки, выявлять гнойные раны и кандидатов на ампутацию конечностей. Как ни странно, сил у него прибавилось – видно, прошло похмелье от Напитка Испытаний.

Вдруг дикий звериный рев резанул его по ушам, хотя раздался он в двух сотнях локтей от стоянки союзников – возле одной из палаток, где жили начальники самых отборных пехотных отрядов легиона.

– Врача! Врача! Мой сын умирает!

Неарх, волочившийся за Иудой, как хвост за собакой, незамедлительно схватил зелота за рукав хитона и потащил бегом за собой, не обращая внимания на возмущенные протесты раненого, брошенного в самой середине перевязки.

В мгновение ока запыхавшийся лекарь очутился перед большой палаткой неподалеку от алтаря. У входа в нее на ложе из настеленных одеял бился в конвульсиях крупный юноша в легкой льняной тунике. Его посиневшие губы разверзлись в немом крике, глаза вылезли из орбит. В багрово-синем лице и тысячеокий Аргус не нашел бы ни единого белого пятнышка. Руки бессильно терзали горло. Он задыхался, а грудь его не вздымалась.

Юнец испустил особо страшный хрип, дернулся – и затих...

– Он умер, умер! Мой последний сын! Лонгин, очнись, вернись из Гадеса! Да приведите же кто-нибудь лекаря, проглоти вас Цербер! – вокруг него суетился, кричал, ругался, заламывая руки, громадный, статный, очень красивый муж лет сорока.

Даже если бы на нем не было посеребренного шлема, а на доспехах – металлической грозди винограда, даже если бы у ног его не валялась отброшенная виноградная лоза, предназначенная для наказания виновных, даже если бы его густой бас не перекрывал шум лагеря даже и тогда в нем можно было бы безошибочно узнать великого воина и центуриона. Причем не простого центуриона, а из самых почетных, возглавлявших лучшие манипулы, претендующих на скорое повышение по службе до поста военного трибуна и командования когортой, а то и боевой линией легиона. Ибо двигался он с грацией огромной кошки, и окружающие смотрели на него, как на прирученного хищника – восторженно и опасливо.

С первого взгляда Иуда почувствовал духовное родство с ним – оба они родились под знаком Льва.

– Примипул[43] Серторий, мое имя Неарх. Я привел тебе своего раба – целителя, лучшего в этой стране! – поклонившись, сказал грек на своем родном языке.

– Да не обделит тебя благосклонностью богиня счастья Фелица, доблестный велит, за быстрый отклик на мой зов! А я лично возблагодарю тебя, если твой врач спасет моего сына! Приступай, лекарь! – скомандовал Серторий на койне.

– Что с ним случилось? – спросил Иуда на том же наречии.

– Разве ты не видишь?! Он задохнулся! Делай что-нибудь, не болтай, раб!

– Как могу я врачевать, не зная причин его болезни, того, как его лечили до моего прихода?! Поэтому замолчи, сотник, не трать попусту мое время! Эй, кто-нибудь может сказать, как и от чего этот эфеб потерял дыхание?

Из толпы вытолкнули трясущегося от страха пожилого человека, под глазом которого расплывался здоровенный синяк. Он представился ветеринаром Гратом, который был вынужден взяться за лечение Лонгина, так как настоящих врачей и хирургов-цирюльников у римлян не осталось. (Позднее Иуда узнал, что часть зелотов во главе с неистребимым Иешуа бар Ионафаном прорвалась через римский строй к вражескому обозу, перерезала всех возничих и лекарей, большинство ветеринаров и больных легионеров и ушла в горы.)

В конце битвы декурион Лонгин получил сильный удар по голове и потерял сознание. Очнулся к вечеру, его тошнило, он не мог даже стоять из-за сильного головокружения. Грат дал ему вина с маковым отваром, и пациент уснул. На рассвете его разбудили. Голова все еще кружилась. После выхода Гелиоса на середину небосклона больного накормили, снова дали вина и уложили на спину. Ни с того ни с сего у него началась рвота, потом он стал задыхаться.

Несчастный ветеринар, и без того не знавший, что делать, был страшно затерроризирован Серторием и сам, казалось, собирался вот-вот отдать свою душу Плутону.

Иуда преклонил колени перед Лонгином, понюхал его рот. Потянуло кислым запахом блевотины. Поднес медное зеркальце сначала к губам юноши, потом к своим глазам – ни следа тумана от дыхания. Пощупал пульс на шее – не чувствуется. Глаза закатились, лицо багрово-синюшное, на шлепки и оклики не реагирует.

– Твой сын уже не дышит, – с неожиданным для себя сочувствием сказал он Серторию, который серостью лика напоминал гипсовую статую. И, смущаясь собственной жалостливости, добавил: – Он захлебнулся своей рвотой. Нельзя было поить его вином и класть на спину... Лицо центуриона обрело цвет снега: любимое чадо погибло позорной смертью закоренелого пьяницы! В порыве отчаяния он схватил зелота за плечи и сжал, как тисками:

– Неарх сказал, что ты – самый великий целитель в Иудее! Ты его слов не опроверг, значит, это правда! Сделай что-нибудь! Клянусь Фидес[44], если спасешь Лонгина, я выкуплю тебя за любые деньги и отпущу на волю!

Животворным оазисом для заблудившегося в пустыне верблюжьего каравана, долгожданным огнем маяка для потерявшейся в море триремы – вот чем внезапно стал для Гавлонита лежащий перед ним бездыханный молодой римлянин. Был врагом – сделался якорем спасения. Адонаи дарит Галилеянину возможность вынуть выю из рабского ярма. Саваоф, бог воинств, не дал убить Лонгина в сече, позволил демонам болезней овладеть его телом прямо на глазах Иуды – значит, Всевышний указывает вождю «ганна'им» выход из западни! Надо только применить свое искусство целителя, свою магию!

Странно, что орудиями воли Своей Господь избрал не правоверных, а двух необрезанных италиков, сына и отца. Хотя, если бы не приверженность к язычеству, их можно посчитать вполне достойными мужами... Особенно Сертория, столь рьяно пекущегося о своем ребенке-Ребенке?

Ребенке!!

Вот оно, долгожданное откровение, знамение Творца!

Иуда вспомнил чудо пророка Елисея: воскрешение чада Санамитянки из мертвых.

«И вошел Елисей в дом, и вот ребенок умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за собою, и помолился Господу.

И поднялся, и лег над ребенком, и приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, простерся на нем, и согрелось тело ребенка.

И встал и прошел по горнице взад и вперед; потом опять поднялся и простерся на нем. И чихнул ребенок раз семь, и открыл ребенок глаза свои» (4 Цар. 4:32—35).

Лекарю-ремесленнику пришел на смену великий целитель-маг Иуда Ишкариот. Волшебник вдруг стал как бы выше ростом, очи его прояснились, стан выпрямился, голос приобрел властность.

– Доблестный Серторий! Твой сын получил удар по голове, его дух ослаб, и в тело вошел демон, вызывающий тошноту. Ему надо было поститься несколько дней, пить только воду, в жару лежать в тени, ночью – в тепле. Вместо этого ему дали вина с опием, покормили и вынесли на солнце, да еще не успели перевернуть на живот во время начавшейся рвоты. Блевотина попала Лонгину в дыхательное горло, а может, и в легкие. С нечистой массой вошли новые бесы, кои перекрыли дыхание. Он не дышит уже несколько минут, а значит, умер... Ты хочешь от меня великого чуда, и я попробую его сотворить. Если мне поможет Бог отцов моих, твое чадо вернется к жизни. Однако не изумляйся ничему, что я буду делать, и, главное, не мешай! Коли же я не преуспею – не обессудь!

Волхв прервал свой монолог, закрыл глаза и на миг задумался.

Демоны угнездились в рвотной массе и заблокировали вход воздуха в легкие Лонгина. Это очень похоже на то, что происходит с утопленником, только там бесы прячутся в воде. Гавлониту уже приходилось откачивать утонувших рыбаков на Геннисаретском озере. Правда, сначала из них вытряхивали воду...

Блевотина не такая уж плотная, это густая жидкость с кусочками плохо пережеванной пищи. Значит, надо сперва освободить дыхательное горло мертвеца от разжиженной смеси. А уж потом оживлять...

Он повернулся к Серторию, стоявшему рядом неподвижно, как соляной столб, в который некогда превратилась жена патриарха Лота.

– Помоги мне, сотник!

Вдвоем они подняли бесчувственное тело, перевернули на живот, согнули пополам в пояснице и уложили Иуде через плечо.

– Демон Бано, покинь легкие отрока сего! Приказываю тебе мощью Адонаи, который позволяет тебе ходить по свету! – произнес заклинание маг и начал с трудом подпрыгивать, немилосердно тряся Лонгина, пока изо рта покойника не вылилась грязная, с кровяными сгустками, слизью, размокшими кусочками пшеничного хлеба, какими-то ошметками жижа. Вокруг воцарился хаос: кого-то рвало, кто-то упал в обморок. Серторий шатался, словно кедр под порывами самума.

Удостоверившись, что легкие и трахея Лонгина больше ничем не заполнены, Иуда уложил его на спину, лег на него сверху, положил ладони на бездыханную грудь.

– Открой ему рот пальцами и не давай сомкнуться! – скомандовал он центуриону. Тот повиновался без возражений.

Иуда помолился Яхве – очень быстро, всего несколько мгновений, и выкрикнул череду заклинаний:

– Демон Латойменисефей[45], не сдерживай более дыхание больного сего! Демон всей телесной плоти, Энтолей, верни жизнь его плоти! Демон вен, Ипуснобода, демон артерий, Бинеборин, не препятствуйте току крови! Повелеваю вам властью Вседержителя!

И, набрав полную грудь воздуха, стал вдувать свою жизненную силу в открытое горло мертвеца, превозмогая брезгливость, борясь со рвотой, ибо пахло оттуда, как из выгребной ямы.