Глава четвертая

Театр «Альгамбра»

Бекки склонилась над столом, погруженная в учебник итальянской грамматики. Книга лежала на краю освещенного лампой круга, в котором ее мать терпеливо корпела над рисунком: Гнилой Дик палил из двух пистолетов в какого-то огромного бородача, также палившего в него из двух револьверов. Должно быть, пули столкнулись в воздухе, не долетев, потому никто из них явно не пострадал. Наконец мама тщательно вытерла перо, потерла руками поясницу и потянулась.

— На сегодня довольно, — сказала она и зевнула.

— Хочешь какао? — предложила Бекки, всовывая закладку в учебник.

Вскипевший чайник уже тихонько свистел, и настенные часы в деревянном футляре готовы были пробить десять.

Но прежде чем она успела встать из-за стола, в наружную дверь постучали. Бекки с матерью переглянулись; пансион, в котором они жили, был чинным и респектабельным местом, визиты после шести часов вечера случались крайне редко. Они слышали, как миссис Пейдж прошлепала вниз в переднюю и отперла дверь.

Послышался шум голосов, потом шаги, и наконец раздался стук в дверь их гостиной. Бекки бросилась отворять, обеспокоенная мама последовала за ней. В дверях появилось лицо старой миссис Пейдж.

— К вам джентльмен и две леди, дорогая… Имени я что-то не разобрала, — добавила она шепотом и посторонилась.

Бекки увидела перед собой Аделаиду в плаще и шляпе, рядом с ней принца, а также даму такой холодной и монументальной внешности, что она казалась сделанной из мрамора.

— Боже мой! — воскликнула она в замешательстве. — Аделаида! Принц! Ваше высочество, мадам… какое… Ах, входите, пожалуйста!

Мама была озадачена, но встретила гостей очень любезно, хотя и была явно смущена убогостью пансионной обстановки. Вообразите, в комнате было всего лишь четыре стула! Впрочем, миссис Пейдж заметила эту несообразную ситуации деталь и исчезла, намереваясь принести еще один стул.

Бедняжка Бекки только пыталась сообразить, кого и кому она должна представлять и следует ли ей раскрыть матери имя принца (конечно, а как же иначе! ), но Аделаида опередила ее.

— Рудольф, — сказала она просто, — вы уже знакомы с мисс Винтер, а это ее мать. Бекки, я думаю, твоя мама уже поняла, что герр Штраус на самом деле принц Рудольф.

Мама густо покраснела и сделала реверанс принцу. Бекки тоже сделала короткий реверанс, а Аделаида повернулась к вошедшей с ними даме.

— Графиня, — сказала она, — позвольте вам представить фрау и фрейлейн Винтер. А это графиня Тальгау, супруга посла Рацкавии в Лондоне.

Вновь последовали реверансы, а также прохладное рукопожатие. Графиня огляделась вокруг и красноречиво прикрыла веки.

Миссис Пейдж тем временем внесла пятый стул, и, когда все расселись, принц приступил к рассказу. Он начал с истории покушения на кронпринца и своего брака с Аделаидой. Сперва он говорил по-английски, в котором чувствовал себя достаточно уверенно, но некомфортно, однако затем, повернувшись к Аделаиде, произнес:

— Простите меня, дорогая, но я вынужден продолжать по-немецки, иначе я не сумею точно объяснить все детали. — Оборотив к матери Бекки свое бледное, задумчивое лицо, принц сказал: — Фрау Винтер, когда моя супруга рассказала мне, что нанятая мною преподавательница языка сама родом из нашей страны, я почувствовал в этом совпадении перст судьбы. Когда я узнал, кто был ее отцом, я еще более в этом убедился. Однажды я имел честь познакомиться с вашим покойным мужем, сударыня. Он пришел во дворец, чтобы побеседовать со мной об улучшении законов, — встреча была устроена в рамках программы моего образования. Поверьте, я горько сожалею о его смерти. В числе самых моих горячих желаний — желание изменить конституцию с тем, чтобы предоставить демократическим партиям возможность работать на благо страны — так, как это предлагал ваш муж. В этом, как и во всем остальном, что я намерен сделать, я полагаюсь также на чуткие суждения моей жены.

Жизненный опыт сделал ее сильной и мудрой не по годам. Эта сила и мудрость, я надеюсь, будут мне величайшей подпорой.

Бекки обратила внимание, что при этих словах графиня покосилась на Аделаиду; в ее взгляде были холодность и враждебность. Принцесса сидела, сложив руки на коленях и внимательно слушая своего мужа; она ничего не заметила.

— Но моей жене потребуется помощь, — продолжал принц. — Ей потребуются дружба и добрый совет. И она мне сказала, что лишь фрейлейн Бекки может сослужить ей эту службу, и никто другой. Фрау Винтер, я, может быть, говорил слишком пространно, за что приношу свои извинения. Если вы не можете позволить фрейлейн Винтер сопровождать принцессу в Рацкавию, я это пойму и, уважая ваше решение, пожелаю вам спокойной ночи. В любом случае прошу прощения за причиненное вам беспокойство.

Мама поглядела на Бекки, глубоко вздохнула, молитвенно прижав руки к груди, задумалась на мгновение и наконец, как бы приняв решение, тихонько хлопнула ладонью о ладонь.

— Ваше высочество, — произнесла она. — Прежде всего я хочу сказать, какая для нас это честь. И как мне хотелось бы принять вас в более подходящей обстановке. Я хорошо помню визит моего мужа во дворец. Он рассказал мне, как внимательно вы выслушали его и какие задали вопросы. Если бы мой муж был жив, вы бы не нашли для себя советника преданней. Я польщена, что вы сочли нас достойными вашего доверия. Но ваша просьба нелегка для сердца матери. Вообразите: я — вдова в чужой стране, вынужденная ежедневно бороться за существование. Моя престарелая матушка и моя дочь — все, что у меня осталось. Обеих я горячо люблю. Если что-нибудь случится с Ребеккой, жизни моей настанет конец. Она — девушка исключительной силы и честности, наделенная многими талантами. Я старалась воспитать в ней скромность, трудолюбие и внимательность к людям. Я горжусь ею. Знаю, что вашей супруге-принцессе нужен хороший друг. Она не найдет друга ценнее и надежнее, чем моя Ребекка. Сэр, вы оказали нам большую честь. Но позвольте мне сказать, что и моя дочь окажет принцессе немалую честь своей дружбой. Вот мой ответ: я согласна, я отпускаю ее и благословляю. Но предупреждаю вас, что если хотя бы волосок упадет с ее головы… Тот, кто это сделает, не уйдет от меня, я отыщу его хоть на дне морском и разорву его сердце в клочки — так, как он разорвал мое! Ребекка, любимая моя…

Голос ее осекся. Она повернулась к Бекки с полными слез глазами и распахнула ей свои объятия. Они обнялись так крепко, что Бекки послышался костяной хруст, и она могла лишь гадать, что там не выдержало — ее собственные ребра или мамин корсет. Впрочем, это было неважно, ибо и она уже рыдала навзрыд.

Когда все немного успокоились, принц Рудольф сказал:

— Времени остается немного. Мы уезжаем через тридцать шесть часов. Вам понадобится приобрести кое-что из одежды — траурное платье и так далее. Графиня Тальгау вам подскажет. Фрау Винтер, я оставлю некоторую сумму на покрытие всех расходов. Если их не хватит, пожалуйста, дайте знать графине…

Тут на столе явилось золото — больше, чем это семейство видело за многие годы. Взгляды Аделаиды и Бекки встретились, в обоих была тревога, но была и затаенная улыбка. Они нуждались друг в друге, и Бекки не могла бы сказать, кто больше.

В это время ирландская гвардия преследовала шпиона. Они гнались за ним до Мэрилебона и дальше по всей Бейкер-стрит до самого конца, получая подкрепления по пути, так что в конце концов в погоне участвовало не меньше ста уличных мальчишек. На углу Оксфорд-стрит шпиону удалось вскочить в кеб. Лайам и Чарли были уже достаточно близко, чтобы услышать адрес, который он дал кучеру, и, едва кеб тронулся с места, они уже громко завопили: «Туда! За ними!» — и помчались стремглав по Оксфорд-стрит в ту сторону, где она вливалась в Сохо.

Здесь они рассыпались переулками и проходными дворами и, задыхаясь, выскочили на Лейстер-сквер в тот самый момент, когда кеб остановился у театра «Альгамбра».

— Где он? — заорал Лайам.

— Вон! — крикнул Чарли.

— За ним! Туда! — подхватил Дермот.

Привратнику у служебного входа осталось только пялить глаза: мальчишки ворвались внутрь, как рой диких ос. Вечерняя программа мюзик-холла подходила к концу, и все пространство за сценой, коридоры и артистические уборные были уже заполнены актерами, плотниками, осветителями и декораторами; но уже через минуту в театре не оставалось ни уголка, от фойе до балконов, куда не проникли бы увлеченные погоней сорванцы.

— Вон он!

— Побежал по лестнице!

— Пролез в люк!

— Побежал по коридору! Вон туда!

Пятеро очевидцев — акробаты, официанты, работники сцены — были прижаты в угол и допрошены на ходу, и в конце концов Лайам, Чарли и Дермот почти настигли свою дичь в коридоре возле Зеленой сцены. В последнюю секунду он успел заскочить в какую-то из уборных и захлопнуть дверь у них перед носом. Они услышали, как ключ повернулся в замке, и бешено забарабанили по деревянной обшивке.

— Выходи, мерзавец! Выходи, жалкий трус! Выходи, подеремся, грязная крыса!

За дверью не раздавалось ни звука, но шум и топот ног по коридору становился все громче.

— Надо взломать дверь, ребята! — скомандовал Лайам, и они отступили на шаг в узком коридоре, готовые все вместе наддать плечами. — Раз, два…

Но тут дверь сама отворилась.

На пороге стояла женщина — темноглазая, черноволосая, похожая на испанку актриса в алом платье, не прикрывающем обнаженных сверкающих плеч. Она была перепугана и едва могла говорить, задыхающаяся, с громко бьющимся сердцем.

— Где он? — крикнул Лайам. — Куда он делся? И вся растерянная ватага ввалилась в комнату.

Женщина беспомощно указала на открытое окно.

— За ним! — прорычал Лайам.

Весь рой сорванцов мгновенно устремился через комнату к окну и вырвался наружу. Стена была невысокая, за ней начиналась стройплощадка, валялись кирпичи, доски, мусор; мальчишки перепрыгнули через все это и выскочили на Касл-стрит — стайка разъяренных оводов, преследующих быка.

Воображаемого быка.

Актриса захлопнула окно и длинно, судорожно перевела дух. Она была на пределе сил, ноги ее едва держали. Тяжело дыша, она снова заперла дверь, задвинула шторы и сняла парик. Приподняла подол; отстегнув застежку, сбросила с себя брюки, скрывавшиеся под юбкой, и швырнула их в кучу скомканной за дверью одежды — к валявшимся там рубашке, жилету и пиджаку. Тяжело присела к гримировальному столику. Постепенно ее дыхание успокоилось. Она распустила свои туго уложенные черные волосы, вынула окровавленный нож из ножен, пристегнутых к ноге ниже колена, и вытерла его шелковым платком. Посмотрела на свое отражение в зеркале — прямо и в профиль — и загадочно улыбнулась.

Невероятное предположение Джима оказалось не таким уж невероятным.

— Женщина? Как ее зовут?

— Кармен Изабелла Руиси-Солер, сэр. Она актриса.

— Надежная?

— По крайней мере, я знаю, как ею манипулировать, сэр.

— Ну-ну. Должен признать, что до сих пор вы меня ни разу не подводили, хотя этот ваш план — один из самых сумасшедших, какие только можно представить. Продолжайте, Блайхредер, и держите меня в курсе дела.

Мы с вами перенеслись на тысячу километров к востоку, в Берлин. Слова, которые мы только что слышали, принадлежат пожилому, свирепого вида господину — круглоголовому, лысому, с глазами навыкате и длинными висячими усами. Он оглядывается, коротко кивает и спешит к выходу, где его ждет экипаж. Секретари в приемной кланяются, слуги распахивают двери, чиновники торопятся за ним с папками документов, вокруг царит нервная суета, почти паника. Еще бы — ведь это сам великий канцлер, принц Отто фон Бисмарк!

Человек, оставшийся в кабинете, нащупывает подлокотники кресла и медленно садится. Это — банкир, человек примерно одних лет с Бисмарком, но совершенно лишенный начальственной энергии канцлера. Блайхредер больше походит на ученого мыслителя: благородный, лысеющий лоб, бакенбарды, полузакрытые глаза, тонкий нос с маленькой горбинкой. Он ждет, пока его секретарь затворит дверь.

— Итак, Юлиус, — произносит он, — как ты это все понимаешь?

Это их обычная игра. Молодой секретарь должен, используя известные факты, угадать неизвестные ему связи между фактами и предположительный план, который изберет утонченный и глубокий ум его начальника.

— Рацкавия… Не то ли это место, где только что убили кронпринца? Я видел что-то такое в сегодняшних телеграммах… Маленькое королевство на границе с Богемией. Живописная церемония — что-то связанное с флагом…

— Так-так. Пока все правильно.

— Ага, я начинаю соображать. Что-то они там такое добывают в горах. Олово?

— Никель. Очень хорошо, Юлиус. Дальше?

— Но при чем тут испанская актриса… Нет, не понимаю! Слишком мудрено для меня.

— Тогда я вам объясню. Подойдите к голубому шкафу и достаньте, пожалуйста, папку с надписью Тальгау.

Секретарь отпирает шкаф, а руки банкира тем временем бесшумно движутся по столу, чуть-чуть передвигая перо, расправляя промокательную бумагу, снимая невидимые пылинки, поглаживая маленький стеклянный глобус.

Наконец секретарь с папкой в руках возвращается к столу. Блайхредер откидывается в кресле, заводит за голову сцепленные ладони и прикрывает глаза.

— Итак, читайте, — приказывает он, приготовившись сосредоточенно слушать.

Глава пятая

Этикет

Следующий день для Бекки прошел в сплошной магазинной лихорадке. Делать платья на заказ было уже поздно, пришлось покупать готовые и кое-где поправлять и подгонять по фигуре. Графиня наблюдала за всем прищуренным оком, время от времени отдавая краткие распоряжения фрау Винтер, переводившей их на английский для продавцов галантереи, тканей и готового платья. Нужно было еще купить чемоданы и дорожный сундук; кроме того, Бекки, помня истинную цель своего путешествия, настояла на покупке тетрадей и книг для Аделаиды. Как же иначе она будет ее учить? Времени выбирать книги не было, так что Бекки, недолго думая, взяла сказки про Алису и «Черную красавицу»… А еще настольную игру ходилки-бродилки, шахматную доску с набором шашек и шахмат, а также стопку дешевых приключенческих романов, иллюстрированных ее мамой. Все пойдет в дело!

Их бабушка, старенькая и прикованная к постели, весь день испытывала беспокойство, понимая, что происходит что-то необычное. Вечером, когда уже зажгли лампу, Бекки подсела к ней и все рассказала. Старушка вряд ли много поняла, но успокоилась и, вложив свою бледную, как бумага, руку в ладонь внучки, мирно уснула. Бекки предстояло еще сделать последние приготовления — упаковать вещи, проверить по списку, не забыто ли что. Наутро, недоспав, позавтракать, торопливо обнять мать и бабушку, вытереть слезы — и в путь.

Во время переезда по Ла-Маншу море штормило, но морская болезнь — неподходящая тема для обсуждения, все учебники этикета с этим согласятся. А этикет был главной проблемой, занимавшей Бекки с той минуты, как они сошли на твердую землю, ибо, как только они оказались в поезде, графиня принялась учить ее и Аделаиду тысяче вещей, о которых они и не подозревали: как обращаться к государственному канцлеру, кто выше по рангу — младший сын графа или старший сын барона, — как правильно очищать апельсин, с чего начинать разговор с епископом, и так далее, и так далее, пока в у них в головах не зазвенело.

В промежутках между уроками графини, посвященных придворным правилам и этикету, Бекки учила Аделаиду читать и писать, а также немецкому языку. Любая другая запросила бы пощады, но Аделаида была упорная девушка; единственным признаком усталости была все чаще проступавшая между ее бровей крохотная морщинка, но и та разглаживалась, когда они с принцем или с Бекки играли в хальму, ходилки-бродилки или в какую-нибудь другую игру. К удивлению Бекки, она очень быстро научилась шашкам (хотя раньше в них никогда не играла) и уже с третьей партии начала обыгрывать свою учительницу. Потом, заинтересованная видом шахматных фигурок, Аделаида настояла, чтобы ее учили и шахматам. В общем, время летело очень быстро.

Вечером того же дня они проехали Эссен, центр металлургических заводов Круппа. Солнце на закате казалось багровым от клубящегося в воздухе дыма, и они могли слышать гул множества тяжелых молотов, кующих орудия и броню.

— Вот причина всей этой заварушки, — заметил Джим Тейлор, пришедший немного посидеть с Бекки. — Альфреду Круппу нужен никель. Как себя чувствует принцесса?

— Трудится, как целый завод. Боюсь, не выдержит.

— Что же, это ваше дело — дать ей немного передышки. Сыграйте с ней в паркези, например.

— Не хотите ли поиграть с нами?

— Да вы что, шутите? У меня есть дела поважней. Болтать с графом, курить сигары и тому подобное…

Он уже перестал быть мистером Тейлором, сделавшись просто Джимом. Бекки все больше узнавала его, и он все больше ей нравился. Она мысленно пыталась составить его словесный портрет для письма домой, но описание ей не давалось: очень уж он был не похож на тех молодых людей, о которых Бекки слыхала или читала (ее собственный опыт в этом отношении был слишком мал). На первый взгляд он выглядел легкомысленным и беззастенчивым, но это впечатление плохо вязалось с тем тактом и деликатностью, которые он проявлял в общении с аристократами, причем в его обращении не было и намека на униженность, искательство или пресмыкание. Казалось, он считал себя их ровней — может быть, самонадеянное допущение, но он держался его как ни в чем не бывало. Пожалуй, часть этой самоуверенности происходила от его внешнего вида — атлетической осанки, немного развязной походки, модной одежды, которую он носил со щегольским шиком; но другая часть шла от его веселых, с кошачьей зеленью глаз, от оживляющего их иронического блеска, просто-напросто от ощущения, что он по своему уму превосходит любого из своих нынешних собеседников. И еще — хотя этого, конечно, она никогда бы не написала в письме матери — вокруг него чувствовалась какая-то атмосфера опасности, готовности, если надо, драться — и драться насмерть, в упоении риска и боя.

Безусловно, он не был тем, что называют джентльменом. Он был чем-то в тысячу раз интересней. В общем, единственным, что не давало Бекки окончательно потерять голову, был тот очевидный факт, что Джим был влюблен в Аделаиду, — тоже нелегкая проблема для всех. Но и об этом не стоило упоминать матери.

На второй день, ближе к вечеру, пейзаж за окном стал меняться. Поезд, пыхтя и порою замедляя ход, двигался сквозь горы, которые, чем дальше к югу, тем становились выше. Требовалось уже высунуться из окна, чтобы увидеть их верхушки, — зазубренные известняковые гребни, розовые в свете заката, и цепляющиеся за них клочья облаков оранжевых, абрикосовых и пастельно-желтых оттенков. Склоны гор покрывали темно-зеленые сосны; и однажды на лесной поляне они заметили настоящего охотника с ружьем, рожком и прыгающей вокруг него собакой. Бекки ощущала прилив неведомых ей дотоле чувств: это был ее пейзаж, ее горы, ее родина. Наконец-то она вернулась домой.