В воскресном номере «Пренсы» есть статья датского философа Густава Хансена, труды которого, надо признаться, мне неизвестны, хоть его уже и печатали в этой рубрике, так вот, Густав Хансен говорит о том, как необъятно материальное, а духовное, напротив, ничтожно.

Этот вывод он делает, основываясь на впечатлениях от своей поездки к алаорийцам, туземному племени Полинезии. Там его проводили к священному жилищу, где хранился нетронутый кусок хлеба, вождь племени отрезал хлеб за миг до того, как выбежал из дома, спасаясь от землетрясения, которое полностью разрушило деревню и засыпало указанный дом, и лишь через много веков его обнаружил один алаориец. По словам Хансена, некоторые детали сохранились с поразительной четкостью: складка на чем-то вроде скатерти, человеческие формы, отпечатавшиеся на подушках, пятна на тех же подушках и т. д. Здесь Хансен отмечает, что, когда провожатый отвлекся, он не мог устоять перед соблазном и решил оставить память о своем посещении: вонзил зубы в деревянную полку, а ногтем большого пальца правой руки прочертил на столе неровный круг. И он подумал, что эти руины произвели на него глубокое впечатление, повергли в душевный трепет, но что дальше? — эмоции пройдут, и даже если он будет помнить о них до конца жизни, после смерти существо его вольется в неведомый божественный порядок, тогда как следы ногтя и зубов, запечатленные в материальном, не сотрутся и сохранятся на долгие века.

Так вот, этот пример мне очень не понравился, не потому, что он надуманный, нет, просто сейчас, через несколько дней после чтения статьи, мне кое-что пришло в голову, и пусть я не смогу опровергнуть Хансена, во всяком случае, я вижу, что он не во всем прав. В этом году исполнится 17 лет, как я окончила консерваторию с золотой медалью, на выпускном экзамене я исполняла прелюдию к «Тангейзеру» в аранжировке для фортепьяно. Если бы я всех их слушала и поверила в похвалы и пророчества, меня ожидало бы самое горькое разочарование.

Но по одной причине я не стала строить иллюзий, и не то чтобы я без борьбы признала себя побежденной, просто врач сказал, что с моей астмой следует оставить Буэнос-Айрес. Конечно, от астмы никто не умирает, но она может отразиться на сердце, если не беречься, а от сердца может умереть любая концертантка. Вот сухой воздух вальехосской пампы полезен, и здесь преподавательницы музыки живут до девяноста, даже если они страдают астмой.

Только я и не заметила, как сухой воздух иссушил мой мозг; Тото удивляется, что мне не нравятся современные композиторы. Зря он смеется над романтиками, непочтение свойственно его юному возрасту, он совсем не признает Шопена, Брамса, Листа. Злится, что остался в Вальехосе и должен сам готовиться к экзаменам, а не поехал в интернат еще на год.

Возможно, я так давно не слушала новой музыки, что привезенные им пластинки меня шокируют. И виноват в этом Вальехос, здесь даже радио нельзя послушать, станции с мощными антеннами передают только танго, и народ воспитывается на куплетах про то, как хулиган прирезал местную красотку.

Я невольно отвлеклась от главного. А хотелось бы рассказать, как однажды перед выпускным экзаменом, когда я билась над тремоло «Тангейзера» — они получались не очень чисто, — отрабатывала аккорды на октаву и нону, которые рассчитаны явно на мужские руки, и, несмотря на то что привычное стеснение в груди сопровождалось приступами кашля, все сидела, не разгибаясь, за пианино, внезапно кровавая слюна брызнула на клавиши и юбку. Я не успела поднести платок ко рту и сдержать кашель. Ужасно перепугавшись, я подумала, что теперь у меня еще и чахотка. В действительности то была ложная тревога, кровохаркание объяснялось раздражением гортани, легкие здесь были ни при чем, но в эту минуту я твердо решила покинуть Буэнос-Айрес.

Так вот, кровь на клавишах я вытерла сразу, пятна на юбке мы отстирали в корыте, и они тоже исчезли. Но в памяти моей они остались, лишь вспомню тот миг, снова вижу слюну в кровавых прожилках. Материально пятно существовало недолго, но в моей душе оно живет неизменно, как тогда. Конечно, я все равно умру, хоть и доживу, будучи преподавательницей музыки, до девяноста, и на том кончатся мои тремоло и пятна, но, господин Хансен, чем это не маленькое торжество духовного начала?

Ничто из прочитанного о снах не удовлетворяет меня полностью. Догадки дешевых астрологов и спиритов не стоит принимать всерьез, а толкования Зигмунда Фрейда, из тех немногих, что дошли до меня, кажутся несколько подтасованными, он все классифицирует, подгоняя под свои теории. На мой скромный взгляд, все намного сложнее, чем пытаются представить эти люди, хотя какой-то смысл в сновидениях должен быть.

Давно я не видела таких страшных снов, как сегодня. Мне снилось, будто я лежу душной ночью в моей кровати и меня вот-вот раздавит паровоз, который падает с потолка, причем падает он медленно-медленно, как невесомый, надвигается невероятно медленно — так иногда лист неспешно падает с дерева, покачиваясь в воздухе, — но, конечно, опустившись, он непременно меня раздавит. Видение это повторялось неоднократно, я просыпалась и засыпала, и мне опять снилось то же самое. Наконец я обнаружила, что сплю на левом боку, где сердце, и перевернулась, тем самым положив конец кошмару. И я, слава Богу, уснула, потому что грудь теснило не очень сильно.

Лучше посоветоваться об этом с врачом, а то я подумала, что, если спать на левом боку, сердце сдавливается и кровь течет с трудом, а из сердца она вырывается мощным фонтаном и потому омывает кору мозга с такой силой, не знаю, понятно ли я говорю, что попадает в самые укромные уголки, похожие на бороздки или почерневшие извилины. Там, по-моему, упрятаны, как в темном чулане, все недобрые воспоминания, которые людям удается на время забыть.

Ну так вот, мне хотелось растолковать этот сон, я думала весь день, даже на утренних и дневных занятиях, но безрезультатно. Когда ушел последний ученик, я почувствовала себя разбитой и решила, что неплохо бы принять ванну, нагреть две кастрюли воды и потом разжечь жаровню, чтобы подтопить в комнате, вечером нельзя мерзнуть, не то трудно дышать, а я предпочитаю любой кошмар бессоннице. Жить без ванной комнаты просто невыносимо, купаться в деревянной лохани — сплошная пытка.

В итоге я решила помыть голову и вообще немного ополоснуться, но не залезать в лохань и не ждать больше часа, пока согреется вода. Прежде чем мыть голову, я посмотрела в зеркало и глазам своим не поверила: до того грязные были волосы. Очень я себя запустила, волосы и кожа головы сделались сальные, и мне стало противно. Не посмотри я в зеркало, так бы и не заметила, какая я грязная. На самом деле все это от недостатка удобств. Тяжело жить в одной комнате, да еще когда уборная во дворе и кран с холодной водой под открытым небом, а зимой просто невыносимо. Мама этого почти не ощущает, она ведь уже старенькая, в ее возрасте потеешь не так сильно, да и на вещи смотришь иначе. Вот и все, что дала мне любовь к музыке. Как-то папа сказал одну фразу, и она мне вспоминалась много раз, пока я училась в консерватории: «Жизнь Шуберта исполнена возвышенного смысла». Вряд ли папа цинично обманывал меня, в его словах чувствовалась убежденность. Для меня же Шуберт был великим музыкантом, только умер он в полной безвестности, а всю свою недолгую жизнь ютился в промерзших мансардах, отмывая лохани от серого жирного налета грязи, остающейся после купания. Шуберт умер-то как раз от чахотки, и кто знает — может, все началось именно с купания. Думаю, сон с паровозом означает что-то, и это связано со спаньем на левом боку. Вчера все складывалось плохо, наверное, отчасти и потому, что объявили о помолвке Пакиты. Как правило, я не завистливая, но, услышав, что эта семнадцатилетняя девушка — для меня она просто ребенок — собирается строить жизнь с молодым мужем, по-видимому, превосходным человеком, я ужасно расстроилась. Тото сказал: он сперва думал, что парень женат, как большинство банковских, которых переводят на работу в Вальехос, но теперь будущая свекровь приехала знакомиться с Пакитой, и все прояснилось. Я не говорю, что жизнь ее будет безоблачной и так далее, но все иначе, когда у тебя есть спутник жизни и у него хорошая служба, к тому же Пакита на следующий год закончит учительские курсы и тоже сможет работать.

Если бы я пошла на учительские курсы, а не посвятила себя музыке, сейчас бы хоть имела постоянную работу. Я не виню папу, вот он, наверное, на самом деле любил музыку, не то что я, любил по-настоящему, как истинный миланец. Но меня сердит, что мама повторяет его слова, точно попугай: «Для моей дочери музыка дороже всего». И ведь подумать: когда я получила золотую медаль, Пакита только родилась. Нехорошо так говорить, но я очень завидую папе, что он умер. Последний раз я видела во сне, как он читает миланскую газету и говорит, что война скоро кончится. А еще лучше ему было умереть до падения Муссолини и до поражения Италии. Но теперь хоть душа его успокоилась.

По-моему, сон с паровозом может значить только одно — что я живу под бременем нищеты. У меня нет денег, чтобы хорошо одеваться, правда, я могла бы аккуратнее причесываться и следить за ногтями, но даже в юности глаза у меня вечно были красные, это, наверное, раздражение от постоянного удушья, лучше бы уж на щеках выступал румянец, а то они серы, как церковные свечи.

Паровоз был черный, как все паровозы, и если разобраться, то мое пианино тоже черного цвета, возможно, паровоз символизировал пианино. Не следует так говорить, ведь пианино — это мой хлеб, но все равно я его ненавижу.

Поразительно, насколько разные чувства может вызывать один и тот же человек, или вещь, или место. Я ненавижу нашу жалкую комнатушку, разделенную перегородкой, когда, например, на уроке сольфеджио ученик отвлекается, услышав, как мама за перегородкой открывает тумбочку, достает шлепанцы и бросает их на пол, невольно давая понять, что сейчас она встанет и пойдет разжигать огонь для мате. Дети словно знают, как это действует мне на нервы, и пока в печке не затрещат дрова, не возобновляют упражнение. Так вот, в этом случае я проклинаю нашу комнату, но если думаю о ней, скажем, на улице, попав под дождь, она кажется мне надежным укрытием, так я боюсь вымокнуть и простудиться. Но это не очень удачный пример, лучше взять Тото, чтобы пояснить мою мысль.

Тото способен раздражать меня как никто другой. С какой самонадеянностью судит этот мальчик всех и вся, несмотря на свои пятнадцать лет. Я прямо ненавижу его, когда он критикует людей, только и думающих о том, чтобы поесть, поспать и купить машину. Его возмущает, что никто не читает, а он прочитывает чуть не по книге в день, что никто не слушает музыку. Он ни с кем не гуляет, ни с кем не дружит в Вальехосе, потому, мол, что здесь не с кем говорить. Я, видимо, составляю исключение, так как он каждый вечер заходит ко мне поболтать. Но меня он тоже критикует за то, что мне нравится музыка романтиков, не знаю уж, кто ему внушил такую ненависть к Шопену. Может, теперь в Буэнос-Айресе это модно.

Но отчасти я сама виновата, все не решусь сказать ему, что охотно поменялась бы с любой здешней обывательницей. Поразительно, но каждый раз, как я собираюсь сказать это, что-то меня останавливает. Я поменялась бы с любой обывательницей, чтобы иметь свой дом, радио, ванну и не слишком грубого мужа, более или менее сносного. Машина меня не волнует. Ну а если бы раз в году я могла ездить в Буэнос-Айрес на приличную оперу или театральный спектакль, я была бы более чем счастлива.

Правда, с другой стороны, мне иногда бывает жаль Тото, а значит, я отношусь к нему с нежностью. Например, когда Пакита пришла и сказала, чтобы я избегала Тото, потому что он дрянь. Она, конечно, рассказала правду: однажды вечером по дороге из кино Тото разговорился с женихом Пакиты — он иногда болтает со студентами. И Тото рассказал ему, что много лет назад Пакита путалась с Раулем Гарсией, и так далее и тому подобное. Жених сказал Паките, что прошлое его не волнует, но чтобы она больше с Тото не разговаривала и домой к нему не ходила. Конечно, Тото зря так сказал, но ведь мальчик ревнует Пакиту, не хочет, чтобы та выходила замуж, они же очень дружили, я это прекрасно понимаю, и если бы не годы, сдерживающие мои порывы, я, встретив, к примеру, мать жениха, когда она гостила в Вальехосе, возможно, не утерпела бы и сказала ей, что в этом городе есть женщины получше Пакиты, более зрелые, более тонкие, допустим, некоторые бывшие мои ученицы, они могут наполнить ее дом радостной музыкой. Уже то, что такой умный мальчик, как Тото, вынужден был унизиться до сплетни, доказывает, что ему, бедняжке, очень скверно, я по себе знаю. Кстати, ужасно любопытно, что это за русская девочка; Тото очень требовательный, и его избранница должна быть выше всяких похвал. Только он не показывает мне письма, и это наводит на мысль, что он, наверное, все выдумал.

Короче говоря, иногда Тото раздражает меня, а иногда вызывает жалость. А бывает, что ни то, ни другое, он становится совершенно мне безразличен, как чужой, особенно если несет сущий вздор, точно безумец. На днях произошло следующее. Он держал в руке «Безумца» Чехова [7], и я спросила, о чем там, хотела проверить, понял ли он. Я этого никогда не читала, но знаю, что там про одного больного, помещенного в лечебницу для туберкулезных, и я не стала читать, мне не нравятся грустные книги. Ну вот, и он принялся рассказывать, что дело происходит в России, и один молодой человек влюблен в девушку из столицы, ему очень одиноко в своей деревне (тут я кое-что уже заподозрила), и как-то в сумерках он, томясь от одиночества, подкарауливает на площади соседскую служанку, которая каждый вечер носит остатки ужина к себе домой, а живет она далеко за площадью. И, повстречавшись с ней, юноша заводит разговор, он знает, что нравится служанке, которая всегда заглядывается на него, и провожает ее в темноте до ворот хозяйского дома. Там в кромешной мгле он целует молоденькую служанку, и хотя все его мечты о первой женщине связаны с образом далекой возлюбленной, его охватывает страстное желание обладать служанкой. Та вначале отказывается, и он принимается ласкать ее то нежно, то грубо, пытаясь соблазнить. Но странное дело: юноша ничего не чувствует, касаясь тела девушки кончиками пальцев, он не ощущает прикосновения, словно пальцы его из воздуха. Целый час он проводит со служанкой и на другой вечер приходит опять, но все повторяется сначала. Тогда он подносит зажженную спичку к указательному пальцу — проверить, что почувствует, обжигается и кричит от боли. Люди слышат крик и распускают слух, что юноша сошел с ума, все говорят об этом со злорадством, довольные, что в городе завелся сумасшедший.

Тогда юноша собирается уехать к далекой возлюбленной и покончить с кошмарами. Он пишет ей о своем намерении и уже, связав в узелок вещи, готов тронуться в путь, когда получает от нее письмо; она сообщает, что не ждет его, ибо выходит замуж за другого. Это последний удар, и герой сходит с ума, так что движимые злобой односельчане невольно оказались правы. На этом — конец.

Ну кому нужна такая ложь? Не понимаю, зачем мальчик, у которого все в жизни есть — или будет, забивает себе голову глупостями вроде пальцев из воздуха и прочей ерундой, выдумывает иной, безрадостный сюжет для рассказа, и без того весьма грустного. Это и вызывает во мне безразличие к Тото, отчужденность, словно мы говорим на разных языках. Верно, что отрочество — пора неуравновешенности.

Ну вот, вижу, я забыла объяснить, что натолкнуло меня на эти мысли. А дело было так. Вчера, в воскресенье, приходит ко мне Тото и говорит, что их радио свободно: матч «Ривера» отменили и отцу оно не нужно. Значит, есть прекрасная возможность послушать воскресную трансляцию оперы из театра «Колон», это единственная передача из «Колона», которая идет на коротких волнах, и ее можно принимать в Вальехосе. Так вот, транслировали дневной спектакль «Трубадура», и пел сам Бениамино Джильи. Слышно было превосходно, точно мы сидели в самом театре, я уже много лет не слышала прямой трансляции из оперы. Первый акт был чудесен, но в начале второго акта вошел сеньор Касальс и сказал, что с «Ривером» все уладилось и сейчас начнется репортаж. При этом он не переставал улыбаться, но нам пришлось уйти, чтобы уступить ему место, мы прошли из гостиной во двор, потому что мама Тото хотела нарвать для меня цветов, и там его братишка играл в железную дорогу. Красивая и очень дорогая игрушка. Поезд ходит по кругу, проезжая через станции, мосты и переезды, и при этом зажигаются разноцветные огоньки.

Да-да, огни сами зажигаются перед маленьким поездом: красные — в случае опасности, зеленые — когда путь свободен, и желтые — еще для чего-то; так же и я, думая о Тото, который либо ругает мещан, либо разоблачает Пакиту, либо выдумывает глупости про пальцы из воздуха, попеременно чувствую к нему то ненависть, то нежность, то безразличие.

Сегодня я решила сходить в кино, но, к счастью, задержалась с уроками и не пошла, и слава Богу, ведь если в зале мало народу, приходится два часа мерзнуть, а сядешь возле печки — потом на улице можно простудиться.

Все актеры в фильме незнакомые, меня просто привлекло название: «Сладострастие». Для меня это все равно что назвать фильм «Атлантида» или «Эльдорадо» — нечто многообещающее, но совершенно неведомое. Если разобраться, слово «сладострастие» всегда казалось мне несколько сомнительным, утрированным, оно обозначает нечто реальное, но не очень существенное. Ну что такое сладострастие? Минутная глупость какой-нибудь служаночки, отдавшейся хозяину.

Однако если подумать, то не мне об этом судить, я не могу говорить о том, чего не знаю. Да и стоит оглянуться вокруг, как я увижу, что каждый день здороваюсь с целой кучей сладострастников. Взять хоть соседей, и уже будет предостаточно. Делию, к примеру. По-моему, один только муж не знает, что она спит с половиной города. Теперь вот с Эктором — юноше путаться с замужней женщиной!

Но что же я такое сегодня пишу? Сплетни чистейшей воды. Хватит, если путного сказать нечего, лучше уж помолчать. И скверно, что я взялась их судить, да-да, очень скверно; чтобы судить их, я должна быть такой же, как они, то есть здоровой. В сладострастии есть, наверное, что-то ужасно притягательное для людей с хорошим здоровьем, я даже толком не знаю, что означает «сладострастие», — скорее всего то, что чувствуешь, когда кровь бурлит, когда у тебя нет астмы и ты хорошо питаешься, особенно ешь много мяса и фруктов, а это самые дорогие продукты.

Буквально невозможно высунуть нос на улицу, ветер с пылью не дают пройти и двух кварталов до кино. Моя любимая пословица «нет худа без добра». Зато сэкономлю двадцать сентаво на билете. Я люблю эту пословицу потому, что ею можно пользоваться всегда, в зависимости от обстоятельств. Из-за астмы я никогда не поплыла бы на «Титанике», в море от густого тумана бронхи увлажняются. Бронхи у меня, наверное, не лучше бумажных, промокшая бумага расползается на куски — только тронь. Да и не будь я астматичкой, с моими средствами я бы тоже не попала на «Титаник». Так что мне вдвойне повезло. Сегодня — единственный день недели, когда после обеда у меня нет учеников, и я решила отвлечься от астмы и почитать словарь, сперва думала начать «Волшебную гору», которую принес Тото, но меня угнетает одна лишь мысль приниматься за такой толстый роман. Ученики и так требуют от меня немало сил, чтобы еще разбазаривать их на чтение романов.

Кстати, о словаре, там есть одно иностранное слово, которое я всегда инстинктивно отвергала. Как можно отвергать слово, не зная его значения? Со мной это случалось не раз. Правда, слово «вилиса» встречается в таком известном балете, как «Жизель», но я всегда избегала читать либретто, что-то настораживало меня в «Жизели», я знала только, что Жизель была вилисой.

Сегодня я наконец узнала. Вилисы — это просто девушки, покончившие с собой и обитающие после смерти в лесах, где они танцуют всю ночь напролет, взявшись за руки, чтобы не потеряться, повторяя па за своей повелительницей, которая следит, чтобы несчастные не сбежали с каким-нибудь пастухом, заблудившимся в чаще, и потому придумывает все более изнурительные фигуры, заставляет всех вилис танцевать, пока те не выбьются из сил. На заре они растворяются в воздухе и лишь с наступлением ночи при свете луны вновь обретают телесность.

Вот уж судьба, но как я, не зная значения, отвергла слово? Внутренний голос подсказывал, что мне не следует выяснять его смысл.

Но «нет худа без добра», сегодня ночью, когда придет удушье и я не смогу уснуть, ворочаясь в постели, я буду меньше думать о том, что во дворе над умывальником, на зеркальной полочке, за куском мыла лежит лезвие для бритья, и хоть оно притупилось оттого, что я несколько раз выбривала им ноги, так вот, хоть оно и притупилось, но им еще можно вскрыть вены и покончить с удушьем и бессонницей. Только не стоит. И я буду меньше думать о лезвии, вспоминая о вилисах, ведь что-то должно быть и от правды в этой легенде. Не хочу уходить в иной мир, чтобы опять страдать.

Не знаю, может, из-за астмы повелительница вилис сжалится надо мной и не заставит танцевать, к тому же я такая красотка, что она поймет: ни один пастух на меня не покусится, и разрешит сесть в уголке, а не выписывать все эти пируэты. А, я знаю: она заставит меня аккомпанировать танцующим вилисам на пианино.

Ночью приходит расплата за то, что делаешь днем. Сегодня я, похоже, буду спать плохо. А все потому, что выходила на улицу в такой ветер: утром наспех умылась под краном и после обеда быстро вымыла посуду. Ветер с пылью раздражает дыхательные пути, и ты часами ворочаешься в кровати, пока не отпустит грудь. Но, наверное, хуже всего при моей болезни — это когда ты проспишь три-четыре часа, да еще раскрывшись, если нечаянно съехало одеяло, и вдруг проснешься от удушья на рассвете и больше не можешь заснуть. У меня так бывало прошлой зимой. Сейчас хоть жаровня стоит возле двери, и воздух прогревается, едва попав в комнату, а жаровня не угасает всю ночь, потому что сквозняк из дверных щелей постоянно раздувает уголья. Мама раньше упорно ставила жаровню у кровати, и огонь угасал в два или три ночи. Не знаю почему, но я решительно предпочитаю засыпать не сразу (грудь закладывает, и с трудом проходит свистящая струйка воздуха), чем уснуть тут же и немного поспать, а потом проснуться на рассвете (так и хочется помочь струйке воздуха дойти до легких) уже без всякой надежды, что придет сон.

Давно я так не спорила, как в тот раз. Обычно тщеславные люди злятся, что их переспорили, но иногда я не могу сдержаться.

Дело было на днях, и Тото начал с того, что заговорил о простом человеке, трудяге, который даже не догадывается о нелепости собственной жизни, он ест и спит, чтобы работать с утра до ночи, и работает, чтобы платить за пищу и дом, в котором спит, и таким образом порочный круг замыкается. Я впервые собралась с духом и сказала ему, что охотно вышла бы замуж за такого человека, ибо простота — основа счастья, и жить лучше всего рядом с тем, кто счастлив.

Это его не убедило, и тогда я добавила, что, на мой скромный взгляд, сила заключается в том, чтобы жить не думая. Он спросил, почему же я сама не перестану думать, и пришлось ответить, что, к сожалению, это от меня не зависит и что простота в человеке — благословение свыше, которое не всем нам даровано.

Его следующим доводом было, что сильный и простой — разные вещи. Не моргнув глазом, он заявил следующее:

«Я сильный, сильнее глупца, потому что мыслю», ведь силен тот, кто мыслит и умеет за себя постоять.

Я возразила, что чем больше человек думает, тем больше слабеет, его мучают вопросы без ответа, и в итоге он кончает жизнь самоубийством, как философ Шопенгауэр и другие.

На это он несколько минут не мог ничего ответить, заметался, точно раненый зверь, хотя и старался не показывать виду. Он все молчал, и я стала говорить дальше, особенно о том, как трудно живется на свете умному человеку, окруженному массой загадок, для глупца же, благословенного Богом, все очень просто: работать, есть, спать и размножаться. Да и женщине легче, она выходит замуж за глупца и укрывается за его спиной.

Тото снова перешел в атаку и спросил, с чего я взяла, будто Бог благословляет глупцов, а главное — почему я так уверена в существовании Бога.

В ответ я привела католический аргумент, а именно что бытие Бога открывается нам в акте веры, которая слепа и чужда рациональному.

Тогда он спросил, что бы я делала, потеряв веру в Бога, и я ответила, что в этом случае лишила бы себя жизни. Тут он заключил, что мысль о Боге нужна мне, чтобы отметать мысль о самоубийстве. В ответ я сказала, что вера есть интуитивное постижение Бога, а интуиция необъяснима.

Тогда он спросил, видела ли я один французский фильм, название которого он забыл. Стал мне его напоминать и пересказал целиком. Я этого фильма не видела, даже не слышала о таком. Речь там идет о следующем: один феодал из Бургундии, могущественный и почитаемый крепостными, воспитывает своих многочисленных сыновей вместе со специально отобранными, самыми сильными и умными крестьянскими мальчиками. Феодал намеревается вырастить из них настоящих солдат и стратегов, и днем их обучают лучшие наставники Франции. Но феодал оказывается двуликим, если днем он добр с детьми, то ночью разрушает творение своих рук. На каждого из подопечных (даже на родных сыновей) он воздействует во сне определенным образом. Одному ставит пиявки на руки и шею, и те сосут кровь, вызывая физическую слабость; другому вливает в рот крепкие вина, постепенно приучая его организм к спиртному, которое в итоге разрушает мозг; третьему нашептывает ужасные истории про его товарищей и внушает, что он лучший ученик, но все сговорились и отрицают это; четвертому, уже совсем подростку, показывает полуобнаженную рабыню, но та исчезает через потайной ход, лишь только юноша бросается за нею, и так феодал поступает с каждым, пользуясь тем, что у спящих подсознание бесконтрольно, а значит, их легко направить по гибельному пути.

Идет время, у многих молодых воинов все же есть хорошие задатки, и они, как могли, их развивали. Скоро грянет первая битва. Феодал сулит своим людям несметные богатства, если они вернутся с победой; обещает им счастливую жизнь, в том числе и наивысшую в средневековье ценность: душевный покой.

Для испытания юношей всемогущий феодал вербует наемное войско, сеющее разрушение и смерть, и на заре после черной ночи велит трубить сигнал к бою. Много дней длится битва, армии сходятся в густой чаще. Женщины Бургундии ждут своих мужчин с тревогой и надеждой.

А те возвращаются наголову разбитые. Одни не выдержали физически; другие выпили перед боем слишком много вина, чтобы успокоить нервы; третьи, отравленные завистью к старшим по званию товарищам, выхватили острые сабли и напали на них сзади, не дождавшись встречи с истинным врагом.

Феодал встречает побежденных и бранит их нещадно за то, что они не устояли перед искушениями мира и предались чревоугодию, сладострастию, зависти, страху и так далее. Близится час расплаты, каждому воину уготовано наказание сообразно его проступку. И кончается фильм тем, что феодал покидает камеру пыток, уже ночь, и ему пора заняться новым поколением мальчиков, которые спят в другом крыле замка.

Вот такой сюжет. Тото спросил, что я думаю о главном герое. Я ответила, что он чудовище. А он сказал, что не такое уж чудовище по сравнению с Богом. Я чуть не придушила его, но сдержалась и спросила почему.

Он ответил, что феодал воспользовался невинностью малолетних и одурманил их земными ядами, а затем, когда те выросли и обрели право на свободу выбора, подверг испытаниям, превосходящим их силы. Пусть кто-то и выстоял, но большинство не совладало с искушениями, и жизнь их окончилась возмездием, то есть страданиями. А ничего бы этого не было, если бы воинов оградили от тлетворного влияния. Если бы феодал изгнал зло из своего замка, ничего бы не случилось.

И тут я сгоряча сказала глупость: даже если феодал и не вершил бы свое черное дело, зло все равно могло бы проникнуть в замок через щели в каменных стенах. Тогда Тото ответил, что поэтому Бог хуже феодала, Бог ведь всемогущ и волен делать, что захочет, а значит, мог бы искоренить зло на земле, но вместо этого предпочитает забавляться, видя, как сотворенные им слабые существа гибнут, сокрушаемые превосходящей вражеской силой.

В ответ я привела католический аргумент, а именно что человек наделен свободой воли, и если он согрешил, то это его вина. Тото сказал тогда, что человека толкает к греху его собственная глупость и порочность, но никто сам себе не желает гибели, и если б люди не рождались глупыми и уязвимыми для порока, ад стал бы не нужен, ибо каждый сумел бы от него уберечься.

В итоге Тото выдвинул тезис, что Бог допустил существование зла и сотворил несовершенных людей, а значит, и сам не может быть совершенным, более того, возможно, Бог — это садистская сила, радостно созерцающая страдание. Поэтому Тото предпочитает не думать о существовании какого-то Бога, ведь несовершенный Бог представлял бы собой общественную опасность номер один.

Таковы были его аргументы. Мне нечем было опровергнуть его тезис, и я оборвала разговор, сказав, что мы продолжим дискуссию в другой раз, когда я буду готова. Уверена, что придумаю какой-нибудь веский довод.

Я встала с вертящегося табурета и открыла дверь на улицу. Тото спросил, не выгоняю ли я его, хотя у меня даже в мыслях этого не было, и прежде чем я раскрыла рот, ушел, не сказав больше ни слова.

Ничего, еще вернется. Жаль, что он не остался, — не знаю уж почему, наверное от злости, но я села играть бетховенскую «Аврору», и получилось как никогда.

Свежеет, но воздух в кордовских горах здоровый, довольно шерстяной кофточки, чтобы не простудиться. В этот несравненный предвечерний час горы синеют прямо на глазах, а за грядой угадываешь солнце, которое опускается к горизонту, — единственное, что мне нравится в Вальехосе, это закат. Горизонт в пампе как бы прочерчен одним ровным штрихом. Но вернемся к Кордове, скоро синеватые горы станут темно-фиолетовыми, а когда совсем стемнеет, мы вернемся в гостиницу и с аппетитом сядем ужинать в столовой, не очень близко от камина. Днем мы катались в двуколке, а через ручей пришлось переправляться верхом на ослике. Особенно сильно солнце печет часа в три, и я осталась в одной блузке, не боясь простудиться, потому что воздух здесь очень здоровый.