Я

Розовые пенистые шары плавают в воздухе. Ударяются в стены и друг о друга – сливаются – дробятся на капли, в пыль, в радугу.

Все стены близко. Здесь душевая.

Это вода. Это кровь.

Тишина.

Я принимал душ. Потом взвыли сирены. Потом был удар. До этого были разгон и полет.

Почему тишина?

Дикая боль в плече. Вывих?

Жидкая пленка обтягивает лицо. Гравиционер не работает. Только аварийное освещение.

Невесомость.

Я плаваю в воздухе, в стайке розовых и красных шаров. Это моя кровь, смешанная с водой и шампунем.

Удар был страшный.

Сижу в воздухе, сдираю с лица клейкую корку.

Голый.

Кровь остановилась быстро. Голова как болячка. Перевязать ее нечем. Одежда за дверью, а дверь не открывается.

Как в анекдоте.

Рука вправилась. Сама вправилась, мяча начал сдирать корку с лица. Рассказать кому-нибудь – не поверят.

Здесь душевая. Сирены молчат. Гравиционирование не работает.

Я шел с Земли на Юпитер, экспрессом. Вез ребятам приборы и елку. Бедняги – каково им без елки?

Свет слабнет. Окон в душевой нет, только дверь, а дверь заклинило насмерть.

Воздух уже очистился. Розовые шары растянулись по стенам. К счастью, удар выключил воду. Иначе я бы давно захлебнулся.

Утонуть в космосе – это смерть. Маме было бы больно. А отец – что отец? Сам когда-нибудь буду отцом.

Вряд ли.

Стены душевой теплые – там горячая вода. Это я ее подогрел, перед тем как принять душ. Предусмотрительный.

Тепло. А то сидел бы сейчас голый где-нибудь в машинном отделении. Замерз бы. Правда, что делать голому рядом с компьютером?

Знобит. Граммов четыреста потерял. Все стены ею покрыты.

Удар был страшный. На что мы налетели? На метеорит?

При пяти мегаметрах в секунду хватит крупинки.

Но откуда крупинка, хотя бы мелкая? Путь проходил вне эклиптики. Разгон на Альтаир – потом поворот. К Юпитеру только так и летают. Для безопасности.

Но если не метеорит? Все едино. Что-нибудь искусственное, отработавший зонд 80-х годов.

Обидно, если зонд. Из мертвой главы гробовая змея. Встреча в прошлым, и прошлое убивает.

Обидно.

Аварийное освещение слабнет.

Знобит.

Нет, это стынут стены. В радиаторах мерзнет чада. Не только гравиционирование отключилось. Теперь все будет быстро.

Мы куда-то летим. Летим по инерции, как камень, брошенный ввысь. Но такой камень всегда возвращается. Он взлетает, замедляется. Потом падает вниз – все быстрей и быстрей. А мы?

Мы куда-то летим. Мы – это мертвый корабль и живой человек. Мы – это странный гибрид, противоестественное сверхсущество, знающее и прошлое, и будущее. Прошлое – памятью человека, будущее – траекторией корабля.

Всезнающее, но не бессмертное.

Еще жив. Удар был страшный. Жаль, что до поворота. Впереди Альтаир, мой маяк. До него тысяча лет. Еще час – и я, приняв душ, свернул бы к Юпитеру. Могли бы перехватить. Вместе с елкой. А теперь куда – к звездам? Зачем звездам елка?

Пять мегаметров в секунду, никто не угонится.

Нет, мне не холодно.

Льдинки носятся в воздухе. Розовые и красные.

Вероятно, это удар – он пришелся спереди – разрушил все. Пост управления, энергоблок, отопление…

Стены покрыты пленкой радужного льда. Освещение умирает.

Нет, это была не крупинка. Что-то большое. Крупинку расстреляли бы лазеры. Оттого и взвыли сирены от бессилия.

Наверняка отработавший зонд.

Уже темнота.

Один не вынес удара о Землю, другие сгорели, третьих задушил вакуум…

Нет, мне не холодно.

У каждого свой путь.

Хорошо, что медведь не съест мое мясо. Откуда это?..

Уже не холодно. Интересно, похож я буду на памятник?..

Спать.

Я И ОНА

Первое – это запах.

Запах травы и свежего сена, и весенней грозы, и сохнущих водорослей, и цветов.

Запах жизни.

Касание простыни и чьих-то пальцев к лицу.

Тепло.

Открываю глаза.

Ее лицо совсем близко. Смуглая кожа. Необыкновенные ресницы, добрые глаза. Выше – что-то еще: не то небо, не то потолок.

– Спите.

Что полагается думать, когда вот так пробуждаешься? Полагается думать так: я в раю, среди ангелов. Но крыльев не видно.

Как тепло!

Вероятно, хорошо умирать, гладя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.

– Спите.

Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженно.

Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.

Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.

Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.

Сколько прошло: минута, час, сутки?..

Было утро, был понедельник. Декабрь, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру, на экспрессе, в обход астероидов.

Новый год собирался встретить на Ио.

Ребятам нужны приборы – как они без приборов?

Трудно найти добровольца – рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.

Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио – значит, на Ив.

Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.

Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.

Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались – не то в метеорит, не то в отработавший зонд 80-х годов. Меня заперло в душевой, и даже одежда осталась за дверью.

Потом я замерз.

Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.

Но похоже, догонял.

– Как вы себя чувствуете?

Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?

Кто же тебя догнал?..

– Какой теперь год?

Орут воробьи за окном.

– 2498-й. Спите.

Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.

– Спите.

Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита – ее так зовут.

Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?

– Почему вы не говорите, кто меня вытащил?

В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.

– Скажете?

– Пойдемте. Я покажу вам.

Шагаем по длинному коридору. Кивер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?

Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально – для оживления мертвых?

Конец коридора. Последняя дверь.

– Вы не пугайтесь.

Дверь исчезает.

Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.

Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.

Мы на космическом корабле.

МЫ

Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.

Вита рассказывает:

– Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с «Фениксом», и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.

– Кто это «мы»?

– Электронная машина и я.

Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.

– А кто такой Феникс?

– Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.

– Понимаю. А дальше?

– Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.

– Затормозил?

– Конечно. У нас же скорость гораздо больше.

Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.

Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.

– На сколько больше?

– На порядок. Пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?

– Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.

– Расстроились?

– Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.

Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.

– Вита, скажи… Был я похож… на памятник?

– На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.

– Где?

– У нас на «Жар-птице». Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.

– Четыреста?

– Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.

– И сколько еще лететь?

– Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.

Да, показывала. В рубке на, экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.

– Скоро конец дежурства, – говорит Вита. – Увидишь, как это делается.

Становится вдруг печально. Даже тоскливо.

– Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?

– Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терраформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.

Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:

– Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс – этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.

– Погоди. Ты говоришь – Марс, Венера?

– Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терраформистов.

– Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?

– Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..

Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика – это инвариант. Ее ничто не ломает. И не только логику – другие человеческие качества тоже.

– За автоматами летим мы, – продолжает Вита. – Собственно, наши корабли

– это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.

Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..

– Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?

– Именно я?

Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.

– Я о другом. Почему это не был мужчина?

– Тебе приятней с мужчиной?

– Все-таки космонавтика – мужская профессия. Или теперь по-другому?

– Мы не космонавты. – Она перестает улыбаться. – Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?

– Нет.

– Ну, как тебе объяснить, – продолжает она. – Что в колонии главное. Главное – воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..

– Так-то оно так…

– Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония – это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.

– И дети?..

– Да, – говорит Вита. – Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.

– А отец?

– Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.

Некоторое время молчим.

– Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…

– Это работа роботов. Их у нас тоже много.

– И тоже зародыши?

– Конечно. – Минуту она молчит. – Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.

– А теперь нет?

– Естественно, – говорит Вита. – Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.

Я молчу.

– Почему ты думаешь, что мать – только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.

– Пожалуй.

– Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого,

– она показывает на пейзаж за окном, – всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.

Некоторое время молчим.

– Жизнь меняется, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика – мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая – ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?

– Да.

– Почему вообще ты стал космонавтом? – спрашивает Вита. – Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…

– Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.

– Правда. Я об этом не подумала.

– Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.

– Что это значит?

– Это исландское слово. Оно означает «сын, который хуже своего отца».

– Он был великий писатель?

– Гениальный.

– Как его фамилия.

Я называю свою фамилию.

– Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.

Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.

– Зато я стал великим космонавтом.

– Да?

– Конечно. Из начала XXI века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..

Вита говорит:

– Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.

– А я?

– Как хочешь. Но учти – вернусь только через полвека, у цели. Ты будешь для меня староват.

– Пожалуй. Впрочем, могу подождать твою сменщицу. Иди, ложись в морозилку.

Она смеется. Она часто смеется. Очень люблю ее смех.

Вита знакомит меня с экипажем. По фотографиям. Я должен угадать, кто ее сменит.

Люди как люди. Смуглые все, как Вита, но в остальном те же. XXI век, XXV – ничто не меняется. Люди остаются людьми.

Наконец проблеск античной красоты. Классика.

– Она?

– Нет, – Вита смеется. У тебя хороший вкус. Это моя подруга. Ее зовут Юра…

Прекрасная девушка Юра. Впрочем, почему бы и нет? Если вдуматься – нормальное женское имя.

– …но она уже отдежурила.

Листаем фотографии дальше.

Шагаем по длинному коридору. Над одной из дверей мигает огонек. Входим внутрь.

Почти всю каюту занимает застекленный саркофаг. Там что-то лежит.

Ответ через пять веков: да, это похоже на памятник. А еще больше на восковую куклу мужского пола. С бородой и усами.

– Твоя новая возлюбленная, – смеется Вита. – Ее зовут Адам. Нравится?

– Уговорила. Где моя морозилка?

– Пусть сначала проснется он. Вообрази его лицо, когда он увидит тебя.

Это я хорошо представляю. Восковая статуя открывает глаза, отодвигает стеклянную крышку, смотрит на меня пустыми глазами и тянется костлявой, как у скелета рукой…

Не ко мне. К Вите.

Жутко. Посмотрим, как оно будет в действительности.

В действительности не так. Мы сидим в посту управления. Название сохранилось по традиции – отсюда никто ничем не управляет. Кораблями управляют из машинного отделения, как это называлось в начале XXI века. Там

– машина, говорящая по-человечески. На всех языках, даже по-древнеегипетски.

Это очень умная машина. Индивидуальность, но сейчас она спит. Чем умнее машина, тем ее психика ближе к нашей. А сон – психическое явление, не физиологическое.

Правда, у машин это происходит по-другому. Когда спит человек, он почти целиком отключается от действительности и почему-то видит сны. Никто не знает, что это такое.

Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все корабли спят. Мы сидим в посту управления, одни среди звездного неба.

Одни на всю Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

– Я тебе кажусь диким древним человеком, да?..

– Просто иногда глупым. У тебя не было детей?

– К счастью, нет.

– Почему к счастью?

– А вдруг ты бы оказалась моей пра-пра-пра-пра…

Смеемся оба.

Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:

– Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?

Теперь путь один – в морозилку.

Хрупкий горный ручей – он начинается у веющих холодом ледников – он сливается с другими хрустальными струями – сливается с ними в одно – в один ревущий поток – стремительный, ворочающий камни – сдвигающий их собой – несущий в себе лавину…

Превращающийся в лавину…

Крупные глыбы громыхают все ближе, все ближе, все становится ближе, становится все темнее, все ближе их шум и их вой… И вот они выносятся из-за поворота – стая волков, горят их глаза и сверкают голодные зубы, это громадные звери, их поджарые торсы растянуты в пружине прыжка… Они проносятся мимо меня, превращаясь, но и там, куда мчится этот поток, я тоже стою… Поток их проносится мимо меня, как фата-моргана…

Сверхорганизм. Волчий поток, стая камней, лавина воды…

Они пронзают меня насквозь, как фантомы…

– Можете встать.

Сны уходят, но в этот раз все по-другому. Это новое пробуждение, не такое, как в прошлый раз. Нет ни ласковой ладони на лице, ни острого чувства тепла. Только птичий гам за окном и необыкновенная ясность мысли.

– Где я?

– Когда я?

Разумеется, я знаю, где нахожусь. Но где сейчас то место, в котором я нахожусь? Где та эпоха?

– Можете встать.

Это не магнитофон. Это голос электронной машины. Она, значит, не спит. Впрочем, все может быть. Наверняка известно одно – не спит ее голос…

Стеклянная крышка убрана. Встаю со стола, влезаю в шорты. Надоевший пейзаж за окном. Чирикают воробьи. Как бы все это выключить. Ни одного живого существа…

Как там Вита?

Бегу в коридор. Что она? Наши каюты, я знаю, рядом.

Сталкиваемся в коридоре.

Смеемся. Опять смеемся. Слишком часто смеемся (если не учитывать 50-летний разрыв). Все равно – не время ли плакать?

Пока – смеемся.

МЫ И ОНИ

Всеобщее пробуждение. В коридорах манифестация. Толпа как сверхорганизм низшего порядка. 400 человек с лишним. «Лишний» – это я? Уйма людей, в основном женщины. И все хотят со мной познакомиться. Какой тут лишний…

Встречая меня впервые, некоторые удивляются, но ни о чем не спрашивают. Другие даже не удивляются. Они дежурили после нас и видели бортжурнал. Мое появление, естественно, главное событие за время полета.

Это естественно для меня. Каждого человека кто-то учит думать. Часто – любимый писатель. Учит логике, учит строить фразу, учит всему.

Как думают люди, летящие вместе со мной? Неизвестно. Например, наши предки читали не ту литературу, что мы, и, соответственно, думали иначе. «Мыслим – следовательно, существуем», – так они думали. Людей начала XXI века воспитала научная фантастика. Мы думаем скорее так: «Мыслим – следовательно, существует»…

А наши потомки читали других писателей, изучали другую литературу – я просто не мог ее читать. Здесь могут возникнуть барьеры для понимания.

Я вижу их, эти барьеры.

К счастью, с женщинами общаться проще, да их большинство. Но общаться придется не только с ними.

Я один. Вита где-то хлопочет. Все суетятся, готовятся к высадке. Я почти все свое время провожу в рубке.

Мне нравится в рубке. Здесь нет лжепейзажей за окнами. Есть только звезды – далекие огни за прозрачным стеклом.

Впереди вспухает Альтаир. Красавец. Где-то там – еще невидимая планета, на которую мы сядем. И никогда больше не полюбуемся звездами – только сквозь толстый слой атмосферы, созданной нашими предшественниками, роботами-терраформистами.

Мы туда летим. Интересное слово «мы». Что к нему ни прибавь, оно все равно остается собой. Другого такого нет. Например, "я" в совокупности с кем-то или чем-то – это уже «мы». А «мы»

– всегда «мы».

Другие члены экспедиции иногда тоже заглядывают в рубку. Мне кажется, и они устают от иллюзорных пейзажей. Но я могу ошибиться. Они об этом не говорят, а стиль мышления у потомков другой. Я могу только догадываться о том, как сейчас на Земле. Вернее, как там было в эпоху старта. Расспросы не помогают: мне отвечают охотно, но главное, естественно, опускается, потому что они считают главное естественным.

Приходится додумывать многое. Мне могут долгие часы подряд рассказывать о красоте и целесообразности земных ландшафтов, но лишь случайно я узнал, к примеру, что в некоторых городах воздух сейчас на порядок плотнее, чем раньше. Человек плавает в этом воздухе, как птица.

В рубку входит Ром, один из моих новых друзей. У него черные блестящие глаза, аккуратная бородка и длинные волосы. Он похож на факира, и не только внешне. Он садится в кресло рядом с моим, смотрит на звезды и говорит:

– Ты уйдешь от нас, Алек.

Фраза падает как брошенный камень. Теперь мне кажется, что я действительно принял решение. Сделал выбор. Кажется, что я думал об этом неделю, а то и больше. Думал всю жизнь.

– Ты не сможешь с нами, Алек, – обменяет Ром.

Любопытно: все они игнорировали предложение называть меня «Саша». Зовут по-разному: кто Ал, кто Алекс… Но не Саша. Когда я это предложил, все посмотрели так, будто допущена ужасная непристойность.

Ром смотрит на звезды и продолжает:

– Ты улетишь «Фениксом». Это нормально. Нам два звездолета ни к чему. Мы не космопроходцы, просто колонисты. Один нам, конечно, пригодится. Мало ли что…

Он излагает будущее спокойно, глядя на звезды.

– Тебе придется заправлять его водородом. Планет-гигантов здесь нет, поэтому придется заправляться в атмосфере звезды. Но не бойся заправки, Алек.

Пауза.

– Не бойся этого, Алек. Конечно, дома мы заправляемся на Юпитере. Но и на Солнце заправляются тоже. Правда, человек в этом не участвует. Но если выдерживает робот, почему не вытерпит человек?..

Забавная логика. Разумеется, я мог бы рассказать ему, как мои товарищи ныряли в хромосферу – в одиночку, на примитивной технике, но остались живы и здоровы. Теперь об этом забыли. Космонавтика теперь – не профессия. Это работа роботов, и не обязательно помнить чьи-то подвиги на недостойном человека поприще. Я ничего не рассказываю Рому.

– Ничего не бойся, – продолжает он. – В ваше время космос считали вместилищем всевозможных опасностей; это не так. В космосе ничего нет. И никого, Алек. Природа, как выяснилось, любит пустоту. Что мы нашли в радиусе десяти парсеков от Солнца? Почти ничего. Несколько бедных биосфер, и ничего больше.

Он снова делает паузу, глядя на звезды глазами факира.

– И еще одна вещь. Совет товарищу, идущему туда, где ты уже побывал. Избегай черных дыр. Никогда не подходи к черным дырам. Никогда, Алек.

– Почему?

– Это опасно, Алек. У них слишком сильная гравитация. Дело не в том, что тебя засосет полем. Это не главное. Но тяготение делает черную дыру подобной живому мозгу.

– Не понимаю.

– Она как мозг, – объясняет Ром. – Она как человек, как мы с тобой. Все живое питается информацией и этим живет. Мертвая материя, наоборот, ее излучает. Атомы, электроны, звезды… Они излучают свет, а мы ловим его и оставляем в себе. Мы и черные дыры. Они ведь только снаружи черные. Внутри у них свет, Алек. Как и у нас. В этом смысле все мы – черные дыры.

– Любопытная точка зрения.

– Она не моя, Алек. Не моя, но я ее разделяю. Мы собираем информацию и на основании ее свободны. Никто не сможет предсказать наших поступков. Так и черные дыры, Алек.

– Не понимаю, Ром. Какие могут быть у них поступки?

– Не знаю, Алек. Этого не знает никто. Но они живут в другом времени. Их гравитация делает так, что наша вечность продолжается для них один миг. За миг никто не совершает поступков. Мы тоже, Алек. Но что случится с черной дырой миг спустя, когда истечет наша вечность? Ты можешь это сказать?

– Через бесконечное время? Не могу, Ром.

– И никто не может, Алек. А если нельзя предсказать поведение – значит, оно непредсказуемо. А если поведение черной дыры непредсказуемо, это значит, что она свободна в своих поступках. Да, Алек. Что тебе еще нужно? Обладание информацией, свет внутри и свобода воли. Это разум, Алек.

– Но если так, зачем мне избегать их? Если это единственный шанс встретить разум…

– Мы слишком разные, – говорит Ром. – Мы в разных временных рядах. Ведь люди думают мыслями…

– А черные дыры?

– Они? Они мыслят нами, когда мы попадаем в их плен!..

Мы разговариваем в рубке с Адамом. Оказывается, он еще и командир экспедиции.

Впрочем, его пост называется по-другому. Он только координатор. Всеобщее равенство – это их пункт. Всеобщее равенство и подчеркнутый индивидуализм. Но если ты командир, то никуда от этого не денешься; называйся хоть груздем.

– Сейчас подойдет «Феникс». Смотри внимательно. Это интересно и очень красиво.

Мне действительно интересно, но не потому что красиво. «Феникс» – наш второй звездолет. Они близнецы: «Феникс» и «Жар-птица». Но на «Фениксе» нет людей: он нагружен зародышами живых существ, растений и механизмов.

Вот и он. «Жар-птица» обегает планету по круговой орбите, совсем невысокой. Внизу белые облака с черными провалами в них – как шахматная доска. Элегантная планета. А ведь недавно она, еще неоткрытая, была голым каменным шаром. Молодцы терраформисты, здорово поработали. Даром что автоматы.

Альтаир стоит высоко, слепит глаза. Из-за этого нет звезд. «Феникс» подкрадывается незаметно. Мы не видим, как возникает где-то вдали звездочка над шахматной доской атмосферы, как она делается ярче, приближается, становится похожей на белую пешку, неотвратимо превращающуюся в ферзя. Нет – мы сразу видим ферзя. Он медленно растет.

Я смотрю на него. Действительно, приближение корабля красиво. Адам прав, но у меня-то опыт гораздо больше. Я ведь космонавт, пусть из средневековья. Матрос Колумб лучше понимал море, чем человек XX века, даже плывущий на теплоходе…

«Феникс» растет. Это он подобрал меня в пустоте 50 лет назад. Вита рассказывала, как это происходило. Хотя команду дала она, «Феникс» – вернее, его кибермозг по имени Фен – все делал сам. Сам посылал катер к обломку моего экспресса, сам его обследовал и сам переправил меня на «Жар-птицу». Оживить меня он тоже мог, но боялся шока. Умный мозг, вероятно. Интересно будет с ним познакомиться.

– Ты не передумал? – спрашивает Адам.

– Нет, – говорю я. – Пойми, я профессионал. Я не готов к родя колониста. Я выбираю космос. Я никогда не привыкну к вашим обычаям. У твоего времена свои взгляды, я их уважаю, но у меня тоже свои взгляды.

Адам молча глядит на приближающийся звездолет.

– В конце концов, если автоматы-терраформисты ушли дальше – значит, таков план.

– Да. Таков План.

Слово «план» Адам произносит с большой буквы, будто речь идет о чем-то божественном.

– Раз так, я иду дальше. Я космонавт, Адам. Мне нравится ваше будущее, но я иду дальше.

– Один?

Вопрос меня не удивляет. Есть масса объективных причин, приводящих к тому, что понятия «бросить женщину» для моих новых друзей не существует. Они мне нравятся, но не за это свое качество.

– Со мной летит Вита.

Момент напряженный. Адам – только координатор. Программу колонизации составлял не он, поэтому должен ей следовать. Если он скажет «нет»…

– А она согласна?

Отличный вопрос. Кто я такой? Средневековый монстр, которому плевать на человеческие желания. Ясно, что я могу увезти Виту насильно. Очевидно, предварительно связав ее и перестреляв половину команды во время поспешного отступления…

– Да.

– Еще кого-нибудь берешь?

Снова отличный вопрос. Отличный от того, что ожидаешь.

– Нет, – говорю я. – Больше никого.

Некоторое время молчим, глядя на облака. «Феникс» отстал от нас, ушел из поля зрения.

– Хорошо, – говорит наконец Адам. – Я, кажется, понимаю, почему все они в тебя влюблены…

Действительно, только в такого и влюбишься. Моногам, да еще со своими взглядами. Как такого отпустишь?..

– Может быть, – говорит Адам, – даже хорошо, что ты улетаешь…

Я его понимаю. Будь он моим современником, я знал бы, что понимаю правильно.

– …И хорошо, что с тобой летит Вита. Она ведь со многими испортила отношения.

Еще бы – монопольная обладательница первобытного моногама. Правда, это по нашей мерке, у потомков взгляды шире. Но Вита говорит так: «Не суди по нам. Кто летит в колонистки? Женщины с ненормально развитым материнским инстинктом. Уродки… На Земле совсем другие люди».