В общем, стали мы с Ольгой Алексеевной тайно общаться. Толковая не пожелала придать огласке наши отношения, хотя причин тому я не видел: мы оба были холосты, независимы и не принадлежали к той категории граждан, которым необходимо скрывать от всего мира наличие секспартнера. В офисе Ольга делала вид, что едва меня терпит, и категорически пресекала любые поползновения к внеплановым ласкам на рабочем месте — даже если была стопроцентная гарантия, что никто этого не заметит. Как-то в обеденный перерыв я, будучи обуян нештатным приступом похоти, попытался на скорую руку подвергнуть главбуха интиму: тихо просочился в кабинет, закрыл дверь на щеколду, молодецки сграбастал хозяйку кабинета в охапку и водрузил на стол ее аппетитную попу-и уже пристроился было урчать, пуская слюни от вожделения, как вдруг… Нет, тот трехкилограммовый гроссбух оказался на столе не случайно — он там всегда лежал. Я просто не обратил на него внимания. Короче, получил гроссбухом по черепу, получил коленкой в промежность, предупреждение получил — последнее китайское, как водится, и на неделю лишен был секспайка. Отлучили от плоти нежной — без права на апелляцию.

Вот так мы и жили: днем официальная физиономия, очки, презрительные взгляды, а вечером — украдкой, урывками, не системно, — розы и шампанское, интимный полумрак в наглухо зашторенной комнате и предвкушение экстатического восторга сопрягающихся тел и душ на фоне нахального полового разбойника Хулио Иглесиаса. Романтика! Позже, когда наши отношения приобрели более плавный характер, я оглянулся и в смущении почесал затылок. Интересная картина вырисовывалась. Получалось, что те немногочисленные дамы, которые в течение двух последних лет имели неосторожность связать со мной свою судьбу, в той или иной степени страдали шпиономанией. Всем им хотелось чего-то такого загадочного и таинственного — и чтобы непременно эксклюзивного плана, не как у всех. Одна француженка, например, на верхней фазе плотского восторга исступленно причитала, что обожает совокупляться со шпионом, — и, насколько я разбираюсь в таких вопросах, это было вполне искреннее проявление чувств, так сказать, истина в первой инстанции. И что характерно — я за ними не бегал, не лез из кожи вон, чтобы понравиться. У меня вообще определенные проблемы в отношениях с дамами — я страшно стеснительный в первой стадии ухаживания, когда потом разгоряченных тел и свежим эякулятом еще не пахнет, а необходимо подать себя. Проявить как всесторонне развитую личность, а не набор гормонов. Иными словами, эти дамы сами меня выбирали. Как будто женская интуиция подсказывала им, что я не просто средних кондиций мужичонка, в меру симпатичный и ничем внешне не примечательный, а патологический пес войны, негодный к мирному существованию и не способный долго жить среди нормальных людей…

Со временем жизнь моя, как мне показалось, выровнялась и вошла в колею. К Вовке я относился, как к младшему брату — взбалмошному, одаренному и совершенно беспомощному ребенку своей эпохи, который не может обойтись без моего участия во всех своих делах. В коллективе «Егора» я быстро занял свою нишу — там работали неплохие ребята, по большей части молодые и мало испорченные нашей эпохой тотального хапужничества, индивида оценивали по степени симпатичности физиономии и деловым качествам, так что для меня не составило особого труда всем понравиться и приглянуться. На первых порах, правда, не обошлось без нюансов: секретарша Пошехонского Аленка, движимая противоречивыми чувствами, не совсем правильно определила мою сексориентацию и не преминула поделиться своими наблюдениями со всеми окружающими. Нет, злоязычие не являлось неотъемлемой чертой этого белобрысого симпатичного длинноногого создания двадцати четырех лет от роду, отягощенного великолепной косой, большущими синими глазами и красивыми пухлыми губками, вызывающими стабильный приступ эрекции у гетероориентированных посетителей головного офиса «Егора». Просто вышло маленькое недоразумение.

Аленка, как и положено молодой очаровательной леди нашей эпохи, беззастенчиво спала со своим шефом — Пошехонским то бишь. При этом она понятия не имела о психологии внутриколлективных отношений, как, впрочем, и о психологии вообще — задача ее была проста и по-своему близка каждой женщине: как можно крепче привязать к себе объект обласкания, покорить его, а в конечном итоге — женить на себе. А Пошехонский, получивший европейское образование и имевший совершенно определенное понятие обо всех этих психологиях, свои отношения с Аленкой усистемил в своеобразный график цикличности.

«… fucking passion…» — вот такую писульку я как-то в процессе своей деятельности обнаружил на листке Вовкиного перекидного календаря в числе нескольких других задач на день. Обнаружил и смутился. Это что ж получается — выкормыш Альбиона настолько безнадежен, что наряду с профессиональной деятельностью планирует свои эротические забавы?!

— Да ну, перестань! — счел нужным объясниться Вовка, заметивший, как у меня округлились глаза при прочтении его заметок. — Это несколько в ином контексте. Просто зарывается девчонка, дистанцию держать не умеет. Воображает себе черт знает что… Читай так: дистанцироваться, поправить, поставить на место, ну, как там еще у вас… оуэммм… то есть у нас говорят?

— Об х…й треснуть, — компетентно предложил я. — Если речь идет о воспитательном процессе.

— Вот, точно! — обрадовался Вовка. — Именно так — треснуть, да покрепче! Чтобы не думала, что уже все достигнуто, не воображала себе черт знает что. Чтобы искала расположения усердием и радением. Чтобы… в общем, чтобы в течение определенного периода больше проблем на этот счет не возникало…

Получилось так, что на службу я поступил именно в тот период, когда Пошехонский планово дистанцировался от своей постоянной пассии: вел себя с ней показательно сухо и официально, обращался на «вы», избегал даже мимолетного уединения, а о каком-либо намеке на интим, сами понимаете, вообще не могло быть и речи. Данный период, как потом я вычислил, длился примерно две недели и периодически повторялся — примерно раз в квартал, по Вовкиному графику. Пошехонский в это время образцово пускался во все тяжкие: оттягивался в кабаках с первыми попавшимися девчатами, упивался вдрызг и необременительно для питейного заведения буянил. Аленка, не желая уступать начальнику ни в чем, предпринимала ответные акции, которые, впрочем, ограничивались ни к чему не обязывающим флиртом с сотрудниками фирмы.

А тут — представьте себе — я! Возник из ниоткуда, аки рыцарь долгожданный во вспоможение заласканной драконом принцессе. Свеженький, незатасканный, ни о чем таком не подозревающий. Аленка, естественно, с ходу обрушила на меня все свои прелести. А у меня — период профессионального становления, необходимо максимально расположить к себе начальника и в зародыше заглушить все негативные факторы, препятствующие этому основному делу. Вот я и глушил: на Аленку — ноль внимания, дежурная улыбка, пустота в глазах, холодная галантность, не более. И все служебное время — с шефом.

— Они любят друг друга, — по секрету сообщила уязвленная в лучших чувствах Аленка обиженным мною секьюрити. — Они нашли друг друга. Теперь я понимаю, я все понимаю! Понимаю, почему господин Шац не обращает внимания на симпатичных дам. Понимаю, отчего господин Пошехонский иногда так странно себя ведет…

Вот так: несколько фраз, высказанных не вовремя обиженной девчонкой, случайное наличие благодарных слушателей — и привет! На меня долго косились все кому не лень, а я пребывал в неведении — вплоть до того момента, пока любознательная Ольга Алексеевна в порядке эксперимента не пригласила меня в гости. Эксперимент, как вы уже знаете, не удался, и ошеломленная моим стремительным натиском главбух между делом сообщила мне, откуда ветер дует. Мы с Пошехонским после этого долго устраняли последствия легкомысленной Аленкиной болтовни:

Вовка вынужден был проводить вдумчивую разъяснительную работу со своей взбалмошной пассией, а я изо всех сил доказывал, что страдаю преувеличенной тягой к прекрасному полу и вообще весь из себя мужик мужиком. При этом дело доходило до скандалов с Ольгой, которая упорно отказывалась обнародовать нашу «порочную» связь, и, утверждая, что ей наплевать на мои отношения с другими женщинами, тем не менее ревновала меня ко всем подряд особям, не отягощенным вторичными половыми признаками мужской направленности. В общем, черт-те что и сбоку бантик…

Итак, показалось мне, что жизнь моя вошла в колею и приобрела новую направленность, отличную от прежней, военной эпохи, напоенной дикой экзотикой Приграничья и измеряемой в «акциях». Показалось мне, что появилась у меня семья: Ольга, Вовка, фирма… Да, показалось…

В субботу вечером мы с Вовкой вне графика зависали в «Элефанте» — Аленка, категорически не желавшая признавать зарубежных методик дистанционного почитания шефа, раньше срока «забыковала» и устроила большущий семейный скандал в головном офисе. Скандал потребовал от Пошехонского изрядного напряжения моральных и физических сил и нашел свое отражение в поэтической форме:

Как ядра органайзеры летали! Тетради, ручки брызгали шрапнелью!! И в панике клиенты удирали! Дивясь такому буйному веселью!!!

P.S. Йо-хо-хо! Покажем вредным англичанам, где раки зимуют! (Это я сочинил, сидючи в приемной и прислушиваясь к разъяренным Аленкиным крикам и невнятным причитаниям Пошехонского, доносящимся из его кабинета.)

— Убью гадину, — потерянно пробормотал раскрасневшийся Вовка по окончании сражения, когда его пассия стремительно покинула офис, забыв впопыхах шарфик и сумочку в шкафу. — Убью! Чего я ее терплю? Никак не пойму — ну что в ней такого?! Гадина! Мегера!

— Лучше женись, — мудро посоветовал я. — И все образуется. У вас любовь — я же вижу. Богатая и знатная невеста тебе без надобности — сам такой. А девчонка на все сто, с какой стороны не подойдешь.

— Да понимаю я! — горестно махнул рукой Вовка. — Все понимаю. Мне больше никто не нужен, я чувствую. Но жениться? Нет, сначала я ее отдрессирую как следует, чтобы потом не мучиться. Я ее сначала это… как это будет более объектно?

— Приведу к нормальному бою, — подсказал я. — Только тут, Вольдемар, процесс, чреватый обратной связью. Аленка — еще тот фрукт. Кто кого выдрессирует — бабушка надвое сказала…

Итак, вечером мы сидели в «Элефанте». Пошехонский обееручь имел двух хорошеньких белоголовых особей младого возраста, чьи лобки едва прикрывали коротенькие юбчонки, был слегка взвинчен и жаждал психореабилитации.

— А я ему, в натуре — э-нэ, блин! А он, мля, в натуре — ну че за дела, пасаны! Блин, кочумайте, пасаны — от винта! Ну, я секу — не-е-е, неконкретный пасан! Ну че — я ему: короче! Че ты тут, в натуре, понты гонишь?! А мы с Олежкой того…

Я вполуха слушал традиционный треп Пошехонского, неспешно потягивал коньяк и настороженно наблюдал за кабинкой, расположенной напротив нас через зал. В «Элефанте» столы размещены вдоль стен и отделены друг от друга полутораметровыми деревянными барьерами, которые не затрудняют созерцание пирующего люда и в то же время создают иллюзию уединения. Это удобно и уменьшает вероятность возникновения конфликтной ситуации: соседи, сидящие за двумя близлежащими столиками, вас не видят и потому бросить бутылкой либо метнуть вилку не могут, а метать вышеупомянутые предметы через зал — далековато.

Так вот, напротив нас заседали какие-то буйные. Буйные наличествовали числом три, потребляли водку стаканами, громко галдели, кривлялись и напропалую крыли матом. Особенно старался один из них, загорелый худощавый черныш, разодетый как павлин — весь из себя такой пестрый и броский — с прической «амнистия» и золотой серьгой в правом ухе. Ранее эту троицу я в «Элефанте» не наблюдал, тот факт, что никто из персонала не удосужился поправить распоясавшихся посетителей, вызывал недоумение (в «Элефанте» отдыхает солидная публика), и потому я прогулялся в холл под предлогом посещения уборной и поинтересовался у мэтра — а кто, собственно, такие?

— Ильяс Шайтуров с дружками, — недовольно буркнул мэтр. — Третий день зависают. В среду откинулся. За счет заведения отдыхают, соколики…

— Шайтуров, Шайтуров… — я пожал плечами — столь исчерпывающая информация мне ничего не говорила.

— Да ты что — не в курсе? — даже как-то обиделся мэтр. — Это же Марата братишка меньшой! Пять лет отсидел за убийство — в среду только вышел. Родной брат — вот и терпим. Пусть покуражится. Все равно долго не погуляет — скоро залетит. А залетит обязательно — конченый пацан. Если б не брат, давно бы его пришили, потому как отморозок. Желающих — хоть отбавляй…

Получив информацию, я вернулся на свое место, допил коньяк и предложил Пошехонскому переместиться для продолжения культурного отдыха в более подходящее местечко.

— Не понял — че такое? — театрально взвился Вовка. — Че за дела, братуха?

— Сидим неудобно, — лаконично пояснил я, не желая вдаваться в подробности. — Поехали ко мне — по дороге объясню.

— Ты че — из-за этих поцев? — понятливый Вовка потыкал растопыренной пятерней в сторону Ильяса со товарищи. — «Быкуют», типа, мешают, в натуре, а? Так щас я пойду скажу, чтобы заткнулись, в натуре! Меня в этом городе каждая собака…

— Никуда ходить не надо, — не на шутку обеспокоился я. — Ты, Вова, в этом городе два года. А есть такие, которые пять лет здесь не были — так что знать ты их не можешь.

— Это вот эти, что ли, не были? — презрительно оттопырил губу Пошехонский, опять тыкая картинно развееренными пальцами в сторону троицы. — Да я в гробу их видал! Мы с тобой уломаем их за десять секунд — я те отвечаю!

— Не стоит с ними связываться, — неожиданно выдала зрелую мысль одна из белоголовых особей, сидевшая справа от Вовки. — Вы хоть и крутые, но против Марата вам не потянуть. А это его брат — Ильяс. Я знаю его, мы в одном дворе живем…

— Девочка правильно говорит, Вовчик, — подхватил я. — Сидим мы неудобно — поверь мне на слово. Ребятишки нас видят. Точнее, наших дам — мы им без надобности. За фазой насыщения следует фаза сладострастия — обычный кабацкий цикл. Сейчас пропустят еще пару рюмашек, потом попрутся знакомиться… — Тут я обреченно присвистнул и поспешил добавить:

— Вова — не дури. Это — младший брат Марата, Ильяс. Отморозок еще тот, совершенно непредсказуем. Ссориться нам с ним нельзя, иначе придется воевать со всей ольховской братвой. Так что — надо миром…

А Ильяс уже шлепал к нам через зал развинченной походкой бывалого зечары. То ли я что-то напутал с фазами из кабацкого цикла, то ли братишка Марата обратил внимание на два энергичных жеста Пошехонского, адресованных его компании, то ли по какой третьей причине — но так или иначе, он направлялся к нам.

— Ай, Света, Светочка, Светулечка, Светуля!!! Ты лучик света в темной уркиной судьбе!!! — жизнерадостно

Проорал Ильяс, приближаясь к нашему столу и выдергивая из-за него белоголовую особь намба один — ту самую, что предупреждала о нежелательности связи с дурной компанией. — Ай, красючка — выросла-то как! А сикуха была — ни сиськи, ни письки. Ну ты, бля, даешь! Ну ты… Не, смотри — жопа, дойки — ну я торчу! — Тут Ильяс по-хозяйски запустил руку под юбку дамочке и неловко начал оттягивать резинку колготок — сопротивления, как и следовало ожидать, не последовало. — Пойдем, Светк, — я те по-соседски прям щас вдую! Ух, бля, я те вдую! Давай — ты тоже к нам, погудим, бля, малехо. — Данная фраза была адресована второй белоголовой особи, восседавшей слева от Вовки. Особь безропотно вскочила и начала выбираться из-за стола.

— Я не понял, братуха, — че за дела?! — ошарашенно проблеял Пошехонский, неловко вскинув пальцы. — Ты че, в натуре, творишь…

— Слышь, шелупонь, — я тебя знаю? — соизволил, наконец снизойти до Вовки Ильяс. — Ты че там пальцовку гнул, понужал в нашу сторону? Ты кто такой ваще?

— Я… я… я это… — тут Вовка смешался — в городе действительно все более менее значимые людишки друг друга знали, дурные вопросы вот такого типа никто не задавал, так что модель адекватной реакции в арсенале дитяти туманного Альбиона начисто отсутствовала. — Я это… ну, фирма «Егор»… Я…

— Головка от х…я, — ласково осклабившись, пробурчал Ильяс, неожиданно перегибаясь через стол и с размаху проводя по лицу Пошехонского растопыренными пальцами. У определенной категории незаконопослушных граждан сие деяние именуется «штифты загасить» и используется в качестве ритуального акта постановки на место зарвавшегося индивида, не совсем объективно оценивающего свою роль в мужском коллективе. На Пошехонского, однако, данный жест произвел обратный эффект. Владелец «Егора» выпал из состояния прострации и с ходу вломился в боевой транс. На совместных тренировках я сумел преподать жадному до любого рода обучения отроку ряд типичных моделей поведения в экстремальных ситуациях и довольно сносно поставить несколько основных ударов — и вот сейчас он поспешил продемонстрировать, что бьш хорошим учеником.

— Страшная ошибка, — замороженным голосом саперного робота проскрипел Пошехонский, хватая Ильяса за плечо и разворачивая его к себе. — Не следовало тебе этого делать, малыш…

Бац! Размашистый свинг в челюсть справа был просто великолепным: Ильяс вспорхнул спиной вперед, подбросив пятки, тяжело шлепнулся на ковровую дорожку. Особи белоголовые синхронно взвизгнули, зал замер на несколько секунд, в ужасе затаив дыхание — даже оркестр умолк, оборвав песню на половине такта. Пошехонский, не останавливаясь, приставными шажками двинулся к распростертому на полу Ильясу — добивать, как я учил. Да, есть такой грех, учил я этого оболтуса — не оставлять упавшего противника, как на ринге, когда рефери фиксирует результат, а бить до тех пор, пока не перестанет подавать признаков жизни.

Несколько секунд всеобщего замешательства прошли — и все вокруг пришло в движение. Медленно двинулись в нашем направлении сгрудившиеся у входа в зал секьюрити «Элефанта» — то ли разнимать, то ли помогать кому. Бац! Неугомонный Пошехонский, приблизившийся к Ильясу, неудачно пнул его ногой в бок. Удивительно быстро оправившийся от весьма приличного удара урка поймал денди лондонского за ногу, повалил, они сцепились в партере, принялись возится, рыча что-то нечленораздельное.

— Замочу, падла!!! — взревел, опомнившись, один из дружков Ильяса, выбираясь из-за стола и валкой трусцой припуская к дерущимся; второй не замедлил присоединиться к нему, доставая на ходу из кармана какой-то предмет.

— Ну спасибо, Вовчик, — удружил! — горестно буркнул я, растопыриваясь в боевой стойке на пути сотоварищей Ильяса и разминая кисти рук. — Этого я тебе никогда не забуду!

Сотоварищи баловать публику трюками не сочли целесообразным: заметив препятствие на своем пути, они сомкнулись плечом к плечу и попытались с ходу вынести меня с поля боя.

Оп-па! Чуть сместившись вправо, я подхватил одного под локоток и сильно толкнул на бежавшего рядом партнера, меняя вектор перемещения. Ребятишки смешно покатились по полу, однако быстро сориентировались, вскочили и бросились: один ко мне, второй — к сцепившимся на полу ратоборцам. При ближайшем рассмотрении предмет, ранее извлеченный из-за пазухи одним из уголовников, оказался выкидным ножом, который не замедлил зловеще щелкнуть, выбрасывая тускло сверкнувшее смертоносное жало.

— Замочу, сука!!! — прохрипел приятель Ильяса, подскакивая к Пошехонскому сзади и замахиваясь ножом. Нырнув под руку пытавшемуся ударить меня бандиту, я мощно метнулся вперед, в прыжке бия ногами в спину поножовщика. Удар получился сильным: поножовщик ут-робно хекнул, с разбегу влетел башкой в деревянную перегородку между столиками и без движения рухнул на пол. Зафиксировав аут, я вернулся ко второму приятелю Ильяса и от всей души хлобыстнул его в репу — а репа оказалась матерая, необъезженная, с ходу входить в контакт с полом не пожелала и опять мотанулась ко мне. Я примерился, включил бедро и хлобыстнул еще разок — в лоб. На тренировке таким ударом я ломаю сосновую плашку толщиной в шесть сантиметров. Репа пала — без каких-либо поползновений к реконструкции первоначальной конфигурации.

— Не фуй тут прыгать, полы марать, — пробормотал я, разворачиваясь к основным устроителям всего этого занятного времяпрепровождения.

Устроителей к тому моменту совокупными усилиями пытались разъединить: секьюрити с переменным успехом оттаскивали Вовку от скрючившегося на полу Ильяса. Вовка победно вопил:

— Заколбасил, бля! Заколбасил! А-а-а! Я его заколба-сил!!! — и бесновался в их руках, норовя пнуть Ильяса в бок.

Брат Марата что-то хрипел, потерянно мотал головой, держась одной рукой за затылок, второй слепо шарил вокруг себя. Присмотревшись, я обнаружил то, что он искал: неподалеку валялся револьвер, тускло поблескивавший вороненой сталью, — выпал в пылу борьбы из плечевой кобуры, которая виднелась из-под пиджака Ильяса. Метнувшись вперед, я подхватил револьвер, сунул его маячившему рядом с кучей малой мэтру и посоветовал:

— Отдашь, как в себя придет и успокоится. Смотри — раньше отдашь, пальбу откроет. Спрячь пока. Ты все видел — Ильяс первым начал. Это на тот случай, если Марат спросит. Ты понял, нет?

Мэтр, держа револьвер за ствол, плачущим голосом попросил:

— Сваливали бы вы, а?! А то сейчас очухается, звякнет Марату — такое начнется! Сваливали бы вы, а?!

— А мы уже, — согласился я, подхватывая Вовку под локоть и выдергивая его из кучи секьюрити, как морковку из свежеполитой грядки. — Мы уже. Рассчитаемся потом, как цунами утихнет, — и скоренько поволок своего воинственно покрикивающего хозяина к выходу.

— Я его уделал! Я его уделал! — возбужденно бормотал Пошехонский, когда я тащил его по улице к машине, стараясь оттеснить от ярко освещенных витрин ресторанного холла. Разгоряченный баталией Вовка оттесняться не желал — с любопытством глазел на скопление народа в холле и отказывался натягивать пальто, хотя к вечеру слегка подморозило, в одном пиджачке было весьма неуютно, а идти до стоянки довольно далеко — мы выскользнули через черный вход и теперь огибали ресторан по периметру. — Я его уделал, ты понимаешь? Это поворотный момент в моем становлении как личности на родной земле. Понимаешь? Тут важно то, что я, выпускник престижного британского вуза, не спасовал перед бандитом. Тут важно, что я показал себя этим… ну, как его — кем я там себя показал?

— Полным идиотом, — не стал угодничать я. — Тут важно, Вольдемар, не то, что ты там показал, а то, что завтра нас с тобой потянут на «стрелку». И на этой самой «стрелке» будут сильно унижать и оскорблять физически. А потом выставят счет — за моральный вред. Это в лучшем случае. В худшем — завалят сразу, без базара. Ты, бандитик мой стилизованный, — ты имеешь понятие, что такое «стрелка»? Не книжная, вычитанная из современных детективов, а всамделишная?

— А какая разница? — пробормотал Вовка, внезапно останавливаясь — увидел через витрину нечто интересное в длиннющем застекленном переходе из ресторанного холла в зал «VIP», от которого до стоянки было рукой подать. Я на миг выпустил его из вида и по инерции протопал несколько шагов, а когда обернулся, чтобы ответить, какая, собственно, разница между этими пресловутыми «стрелками», было уже поздно.

— А-а-а… — проблеял Вовка, отступая, и, запнувшись, плюхнулся на задницу.

По коридору к нам бежал Ильяс. В руке у него был револьвер — мэтр, сволочь, не внял моему совету. На почтительном удалении следовали секьюрити «Элефанта» — видимо, для очистки совести, вряд ли кто из них попытался бы голыми руками обезоружить разъяренного бандита.

«Интересно, кто стуканул ему, что мы поперлись в обход?» — мелькнула в голове совершенно неуместная мыслишка. Как в качественном американском боевике, Ильяс на бегу срезал угол и всей тяжестью своего тела обрушился на витрину, пригнув голову к груди. Витринное стекло брызнуло во все стороны фонтаном осколков, окровавленный брат Марата вывалился наружу между мной и Вовкой и, с похвальной быстротой оправившись от падения, направил ствол в Пошехонского, сидевшего буквально в двух метрах.

— А-а-а… — вторично проблеял Вовка, закрывая лицо руками.

Я щучкой прыгнул с места, целясь скрюченными руками в шею врага. Как обычно получается впопыхах, расчет оказался неточным: руки мои скользнули по плечам Ильяса, лицом я больно ударился об его костистую спину, и мы вместе рухнули в застывшую грязь — одновременно с грохотом резанувшего по ушам выстрела.

Вовка не пострадал — я успел вовремя. Ильяс ужом вывернулся из-под меня и, яростно рыча, рванулся к Пошехонскому, вытягивая руку с пистолетом в его сторону.

— На!!! — выдохнул я, подаваясь вперед, и, вложив в импульс всю мощь, на какую был способен, обрушил на затылок Ильяса удар сцепленных рук. Шейные позвонки противно хрустнули — бандит выбил ногами конвульсивную дробь и затих.

— Вот теперь, Вольдемар, мы с вами попрыгаем, — убитым голосом пробормотал я, щупая артерии на шее Ильяса и тщетно пытаясь обнаружить хотя бы какое-то подобие пульса. — Свидетелей — куча, отпереться не получится. — Я с тоской посмотрел на столпившихся у разбитой витрины секьюрити, которые, разинув рты, наблюдали за нашей возней. — Теперь нам дадут просраться по первое число. Давай-ка убираться отсюда, пока не началось…

Следующие трое суток я прятался у Ольги — сидел в квартире и носа не высовывал. Поскольку о наших отношениях никто не знал, я мог считать себя в относительной безопасности. Ольга приходила вечером домой и рассказывала новости.

Марат меня хотел — как и следовало ожидать. До того хотел, что от страсти аж зубами лязгал. В доме моем сидела засада — ждали, красавчики, что я все брошу и припрусь за каким-нибудь чертом, чтобы угодить в ловушку. В «Егоре» произвели обыск — все перевернули вверх дном, допросили всех сотрудников, обещали пристрелить, затем обещали деньги за информацию о моем местонахождении. Вовку сильно помяли — как лицо, непосредственно участвовавшее в не правом деянии. Увы, ничего хорошего из этого не вышло: господин Пошехонский, несмотря на мое глубокое уважение и трепетное участие в его судьбе, проинформирован о моем местопребывании не был — на всякий пожарный. Били-били, колотили, морду в жопу превратили, допрашивали с пристрастием, а потом дали неделю сроку. Если, дескать, за это время гнусный убийца не обнаружится — фирму пустят с молотка, а Вовку утопят в Ольховке.

— Замучаются! — успокоил я Ольгу. — Облезут, неровно обрастать начнут! С молотка… Пффф… Я эту публику знаю. Марат в трауре, потому так зол. По всем «понятиям» его братишка был не прав — спустя некоторое время он сам это признает. Но — не сейчас. Сейчас лучше не перечить. Ну а мне надо убираться из вашего гостеприимного города. Мне тут, кроме пули в лоб, ничего не светит — при любом раскладе…

В среду я прогулялся пару кварталов до первой рабочей телефонной будки и звякнул Пошехонскому на мобильный.

— Я слушаю, — голос хозяина «Егора» был безнадежно мрачным.

— Ухожу я от вас, — без предисловий сообщил я. — Злые вы все.

— Минутку, — оживился Вовка и через несколько секунд продолжил:

— Ты где? Ты куда пропал?

— Вот я так прямо тебе все и сказал, — неодобрительно буркнул я. — О конспирации читал?

— Я проверял — мой мобильный не прослушивается, — авторитетно заявил Пошехонский. — Ты знаешь — у меня тут заточено все. Они подсели на две наши пары через щит, а неподалеку от офиса круглосуточно дежурит их машина. Сканирование через стекла исключено — я в туалет вышел.

— Умница, — похвалил я. — Там и живи. Но! В этом деле дополнительная предосторожность не помешает — сам понимаешь.

— Ты мне не доверяешь?! — удивился Пошехонский. — После всего, что мы вместе пережили?! Ну ты…

— Я покидаю вас, Вольдемар, — напомнил я. — Думаю, так будет лучше для всех. Не спеши горестно рыдать — как только Марат падет смертью храбрых при обострении производственных отношений, я к вам вернусь. Ты последний пункт контракта помнишь?

— Какого контракта? Ты чего в загадки играешь — я же сказал тебе, что у нас на линии чисто! — недовольно пробубнил Вовка.

Я озадаченно почесал переносицу и хмыкнул. Нехорошо получается! Последний пункт нашего трудового договора предусматривал — с моей подачи, естественно — комплекс мероприятий, которые владелец фирмы должен осуществить в отношении сотрудника (меня то бишь) в случае возникновения критической ситуации. Иными словами, физическая и правовая защита, экстренная эвакуация в регион, выбранный сотрудником, и выплата солидного денежного вознаграждения. А вот сейчас как раз случилась такая критическая ситуация. Эвакуация и защита мне без надобности — я сам кого хочешь обороню и депортирую в любую точку земного шара. Но вы что — и денежки зажали?!

— Вовчик, не дури, — ласково попросил я. — Это ты, а не я заварил всю кашу. Я тебя предупреждал — ты не послушался. Это я спас тебе жизнь. Если бы я чуть помедлил, тебя сейчас препарировали бы на кафедре судебной медицины. Знаешь, как у них там плохо? Холодные секционные столы, тупые резаки, патологически нетрезвые патологоанатомы. Представляешь?! Вольдемар — следи за руками. Это меня, а не тебя ищет вся ольховская братва. Эвакуация и защита мне не нужны. Ты мне дай немного денег — и я тихо исчезну из твоей жизни. Ну?

— Так вот ты о чем! — облегченно выдохнул Пошехонский и тут же обиделся:

— Ну ты даешь! Ты что — мог предположить, что я брошу тебя на произвол судьбы? После всего, что ты для меня сделал?! Ну ты…

— Был не прав, вспылил, — мгновенно раскаялся я. — Ну извини…

— Это ты извини, — ответно покаялся Пошехонский. — Это я тебя подставил, я скотина, и нет мне прощения…

— Хватит самобичеванием заниматься, — я решил вернуть разговор в деловое русло. — Ты сможешь с «хвоста» соскочить?

— Разумеется! — легкомысленно воскликнул Пошехонский. — Они все-таки не профессионалы, так что…

— Не надо недооценивать противника, — поправил я собеседника. — Ты вот что: деньги сам не снимай — пошли верного человека. Десять штук баксов на первое обзаведение мне хватит. Такая сумма тебя не обременит?

— Да я тебе могу в десять раз больше… — вскинулся было Вовка, но я тут же пресек его благородный порыв:

— Не можешь, Вольдемар! Не можешь. Ты забыл, что я в курсе финансового положения «Егора»? Если ты мне — в десять раз больше, сотрудники фирмы целый квартал будут вкалывать без зарплаты. А десять штук — в самый раз. А вообще я в панике. Ты как тут будешь без меня? Кто тебя одергивать будет? Носом в реалии нашей скотской обыденности тыкать да розовые очки протирать?