Хронография

       CLXXXVI.Храм еще не был закончен, как снова принялись все менять и переиначивать: разрушили совершенную гармонию камней, сломали стены и сравняли с землей всю постройку. Причиной же послужило то, что в соперничестве с другими зданиями этот храм не одержал полной победы, но уступил первенство одной церкви. И вот опять возвели новые стены, и проведенный, как из центра, идеальный круг еще искусней, если можно так сказать, описал третью по счету церковь, высокую и величественную. Подобно небу, весь храм был украшен золотыми звездами, но если парящий свод только местами покрыт золотистыми крапинками, то здесь хлынувший из центра обильный золотой поток сплошь затопил собой все видимое пространство. А вокруг – здания с галереями, с двух или со всех сторон опоясывающими, все широкие, как ристалища, для взора неохватные и вдали едва различимые, одни других больше. А рядом луга, цветами покрытые, одни по кругу, а другие посредине разбитые. И струи вод, и бассейны, ими наполняемые, рощи дерев, высоких и к долу клонящихся, и купания прелесть невыразимая. Всякий, кто бранит храм за размеры, замолкает, ослепленный его красотой, а ее-то уж хватает на все части этой громады, так что хочется соорудить его еще обширнее, чтобы придать очарование и остальному. А луга в ограде не объять ни взором, ни мыслью.
       CLXXXVII.Глаз нельзя оторвать не только от несказанной красоты целого, из прекрасных частей сплетенного, но и от каждой части в отдельности, и хотя прелестями храма можно наслаждаться сколько угодно, ни одной из них не удается налюбоваться вдоволь, ибо взоры к себе приковывает каждая, и что замечательно: если даже любуешься ты в храме самым красивым, то взор твой начинают манить своей новизной другие вещи, пусть и не столь прекрасные, и тут уже нельзя разобрать, что по красоте первое, что второе, что третье. Раз все части храма столь прекрасны, то даже наименее красивая способна доставить высшее наслаждение. Все в храме вызывало восторг и восхищение: величина, красота пропорций, соответствие частей, сочетание и смешение прелестей, струящиеся воды, ограда, цветущие луга, влажные, постоянно орошаемые травы, тени дерев, прелесть купания – и каждому казалось, что движение остановилось и в мире нет ничего, кроме представшего перед его глазами зрелища.
       CLXXXVIII.Однако самодержец считал это только началом, парил душой в облаках и готов был выдумывать все новые чудеса. Все завершенное и уже заблиставшее красотой сразу теряло для него всякий интерес, но волновали и наполняли страстью к неизведанному новые замыслы.
       CLXXXIX.Переменчивый душой, порой сам на себя не похожий, Константин хотел прославить свое царствование, и нельзя сказать, что вовсе не достиг цели. Он расширил пределы империи на востоке, присоединил к ней большую часть Армении, изгнал оттуда князей и ввел их в круг своих подвластных . Вместе с тем, отправляя посольства к другим властителям, он, вместо того чтобы разговаривать с ними как господин, искал их дружбы и слал им чересчур смиренные письма.
       CXC.Так, например, он не без умысла оказывал слишком много чести правителю Египта , а тот только глумился над его слабостью и, подобно борцу, которого освистывают, не повторял прежнюю схватку, а старался выказать свою силу в других . Константин часто делился со мной своими тайными планами относительно египтянина и поручал мне составлять к нему письма, но, зная мою любовь к родине и ромеям, предлагал при этом, чтобы я как мог царя принижал, а египтянина возвеличивал. Я, однако, незаметно все выворачивал наизнанку и царю представлял одно, а египтянину устраивал ловушки и исподволь унижал его своими рассуждениями. Поэтому если стиль мой бывал темен, царь сам диктовал мне письма к египтянину. Рассуждая о свойствах тел, Гиппократ из Коса говорит, что они не могут оставаться в покое, и, развившись до предела, падают вниз из-за непрерывности движения. Сам Константин на себе этого не испытывал, но друзей пережить заставил: возвышал он их постепенно, а низвергал сразу и тогда уже все делал наоборот; впрочем, иногда, словно в кости играя, он возвращал людей на прежние их должности.

Постриг Пселла

       CXCI.Это соображение и станет причиной и основанием моего обращения к лучшей жизни. Многие поражались, как это я, избавившись уже от людской зависти , отказался от блестящего положения , которого к тому времени мало-помалу достиг, и внезапно перешел к божественной жизни. Принудили же меня к этому две вещи: врожденная, с младенчества укоренившаяся в моей душе страсть и неожиданная перемена обстоятельств; я видел непостоянство царя, который, подобно воину в бою, кидался то на одного, то на другого, и я боялся..., но, чтобы последовательно изложить всю свою историю, начну с самой сути.
       CXCII.У меня было немало дружеских связей с разными людьми, но только два человека (тот и другой переселились в священный Рим из иных мест) заключили меня в объятия своей души; основой нашего союза стали основы науки, мои друзья были старше меня, я – много их моложе, и – да не обвинят меня в отступлении от истины – оба они были только любителями философии, а я истинным философом. Сблизившись со мной, они распознали во мне родственную душу, точно так же в душах каждого из них жило и мое я, и мы стали неразлучными. Однако разумом я был постарше, да и душа тоже, так сказать, имела преимущества, и во дворце я оказался прежде, чем они. Но жить вдали от друзей казалось мне невыносимым, и вот одного из них я приблизил к царю сразу, а другого позднее, ибо он сам не пожелал немедленно появиться у императора .
       CXCIII.Войдя в круг царских приближенных, мы досыта вкусили так называемого блаженства и, познакомившись со всем, как положено, не почувствовали никакого влечения к этой мишуре. Высказать вслух свои мысли мы не решались и, тая их в душе, ждали удобного случая. Главной же причиной, побудившей нас к этому, был самодержец, который направил колесо власти против тех, кто поднялся на ее вершину, и многих низринул в пропасть; оказавшись в этом колесе, мы и сами очень боялись, как бы, еще больше его раскрутив, он не сбросил бы и нас, не слишком крепко державшихся за обод .
       CXCIV.Такова была причина нашего общего преображения. Эта страсть привела нас к лучшей жизни. И вот, собравшись как-то раз все вместе, как по данному нам знаку, мы открыли друг другу тайные желания, сошлись во мнениях и заключили незыблемый договор; при этом по необходимости мы решили менять образ жизни не сразу и не все вместе, но в то же время торжественными клятвами обязались последовать примеру того, кто сделает это первым.
       CXCV.Первым же вступил на путь к богу тот, кого судьба вознесла выше всех. Со свойственной ему твердостью духа он укрепил свою волю, мысли и желания обратил к богу, и выставил вымышленный телесный недуг как предлог для своего преображения. Тяжелым дыханием он постепенно привлек внимание царя к своей болезни и попросил Константина дозволить преображение. Очень недовольный, тот все же дал соизволение, но терзался душой от того, что вскоре должен будет лишиться такого мужа.
       CXCVI.Случившееся не давало мне ни спать, ни свободно вздохнуть, ни спокойно ожидать своего часа; находясь с другом, я проливал потоки слез и говорил с надеждой, что и сам за ним вскоре последую. А он, сочинив новый предлог, будто, как только наденет монашеское одеяние, сразу сподобится и божьего врачевания, без промедления отправился на божественную гору Олимп .
       CXCVII.Следуя его примеру, я ссылаюсь на болезнь печени и сердечный недуг, притворяюсь безумным и делаю вид, будто рассуждаю про себя о предстоящем деле и при этом, не произнося ни звука, пальцами изображаю пострижение. До слуха царя немедленно доходит весть о том, что я переселяюсь из этого мира, что нахожусь при смерти, что погружен душой в пучину бедствий и, приходя в себя, лишь мечтаю о лучшей и возвышенной жизни. Царя удручали известия о моей болезни много больше, чем постриг, он рыдал, и глубоко вздыхал, считая, что жизнь моя висит на волоске, и был напуган мыслью лишиться человека, которого так горячо любил за красноречие (какой мне смысл скрывать правду?).
       CXCVII(bis) . Если мне будет дозволено немного похвастаться своим искусством, скажу, что я являлся царю в разных обличьях и, продолжая любомудрую жизнь, умел ловко к нему приспособиться. Он быстро насыщался тем, чего добивался, жаждал перемен, из одной крайности бросался в другую или обе их объединял вместе, поэтому и я философствовал и рассуждал с Константином о первопричине, о всяческом благе, о добродетели и о душе; я разъяснял ему, какая часть души тяготеет к телу, а какая, будто пробка, плавающая на поверхности, только слегка касается своих оков и подобна змею, который на легком крыле парит сам по себе и не удерживается веревкой. Заметив же, что он этими рассуждениями утомлен и с удовольствием послушал бы что-нибудь более занятное, я брал в руки лиру риторики, ее ритмом и гармонией слов зачаровывал царя и наставлял его в ином виде добродетели с помощью сочетания слов и фигур, в которых заключается сила красноречия. Риторика украшена не только ложной убедительностью и способностью один и тот же предмет трактовать в разных смыслах – знакома она и с истинной музой, умеет рассуждать по-философски и цветет красотою слов, покоряя слушателей как тем, так и другим. Она расчленяет суждения, не смешивает их в переплетениях, но распределяет и постепенно их обосновывает, ее искусство не сумбурно, не туманно, приспособлено к предметам и обстоятельствам (если говорить просто, не пользуясь ни периодами, ни градациями). Я все это объяснял царю и вселял в него любовь к красноречию. Видя же, что и эти темы уже тяготят Константина, я снова начинал о другом, утверждая, будто забыл все, что знал, и якобы случилось со мною то же, что и с Гермогеном: огонь угас из-за чрезмерного жара .
       CXCVIII.Обо всем этом царь хорошо помнил и никак не хотел позволить мне предаться любомудрию и переменить образ жизни: сначала он искушал меня письмами, подсылал ко мне знатных мужей и, чтобы заставить переменить решение, обещал исцелить меня от болезни и удостоить еще больших почестей. И поныне не могу без слез читать его письма, в которых он называл меня очами своими, лекарством души, сердцем, светом и жизнью и просил не погружаться во мрак, но я оставался глух ко всем увещеваниям, ибо меня непреодолимо влекло к тому, кто уже успел избрать уделом лучшую жизнь . Когда царь ничего не добился ласковыми увещеваниями, он сменил лисью шкуру на львиную, занес надо мной палицу и поклялся немедленно испепелить меня вместе с моими советчиками и обрушить лавину бедствий не только на меня одного, но и на всю мою родню.
       CXCIX.Но я слушал его угрозы, как благое предвестие и, бросив якорь в гавани церкви и сняв покров с головы, удалился от мирской жизни. Услышав о моем постриге, царь не стал мстить, но сразу переменил тон писем, радовался моему радостному вступлению на стезю духовной жизни и вселял в меня силы для преображения, он бранил дорогие и красивые одежды, хвалил темный плащ и увенчивал меня победным венцом за то, что я не поддался ни на какие уговоры.
       CC.Но хватит о себе. Не о себе решил я писать в своей истории, хотя меня насильно побуждают к этому вставные рассказы Что касается этого отступления, то поводом для него была изменчивость нрава императора, которой мы опасались и из-за которой сменили худшую жизнь на лучшую, бурную и беспокойную – на безмятежную.
       CCI.Лишенный радостей общения со мной, оставшись без услады моей словесной лиры, Константин снова предался грубым удовольствиям. Посреди изобилующего всякими плодами луга он велел вырыть глубокий пруд с плоским, вровень с водой, берегом и прорыть каналы для подвода воды. Люди, не знавшие о пруде посреди луга, хотели, ни о чем не подозревая, сорвать яблоко или грушу и... проваливались в воду: сначала они шли ко дну, затем выныривали и к вящей радости самодержца начинали барахтаться на поверхности. А чтобы пруд доставлял не одни только забавы, Константин соорудил рядом внутри высокой ограды домик для удовольствий. В один из дней, когда царь несколько раз купался в теплом бассейне и все время то входил, то выходил из воды, в его бок незаметно впилась стрела из воздуха. Сначала она ударила несильно, но затем влила яд в его нутро и поразила плевру .
       CCII.Потеряв всякую надежду на жизнь, как только что принесенная жертва, Константин лежал в предсмертных муках; в думах о власти он обошёл Феодору и, скрывая от нее свои намерения, в тайне подыскивал себе другого преемника. Однако утаить эти замыслы было нельзя, Феодоре доложили о его планах, и она без промедления вместе с первыми людьми из свиты села на царский корабль и, словно бежав от бури, приплыла в царский дворец . Там она заручилась поддержкой всей царской стражи, ибо пурпурные пеленки , кротость души и пережитые муки служили для людей неотразимыми доводами в ее пользу. Известие о ее прибытии огорчило царя и еще больше увеличило его страдания. Не в силах ни справиться с болезнью, ни придумать что-нибудь разумное, он тут же погрузился в полузабытье, закрыл глаза, и мысли его где-то блуждали, а язык заплетался. Затем он ненадолго пришел в себя, осознал, в каком тяжелом состоянии находится, и в горести испустил дух.
       CCIII.Так окончил жизнь император Константин Мономах. Процарствовав двенадцать лет, он заслужил добрую славу прежде всего управлением гражданскими делами, в то же время и нравом своим он подал пример тем, кто стремится к достойной жизни. Если закрыть глаза на невоздержанность Константина, его можно было бы назвать самым человеколюбивым из всех людей; поэтому и рассказ о нем, изменяясь и преобразуясь вместе с героем, кажется таким противоречивым. Тем не менее составлен он по законам правды, а не риторики и как бы уподобляется и сопереживает царю .

Самодержавное правление царицы Феодоры

       I.После смерти Мономаха царство перешло к дочери Константина Феодоре, при этом все ожидали, что она вручит власть какому-нибудь благородному и способному повелевать мужу, однако вопреки всем мнениям и предположениям Феодора взяла самодержавное правление над ромеями в свои руки. Она была убеждена, что нет существа забывчивей человека, воцарившегося с чужой помощью, что самую черную неблагодарность проявляют обычно к своим благодетелям, и, зная об этом на собственном опыте, опыте прежнего императора и на примере сестры, она никого не хотела возводить на царский престол, а всем распоряжалась сама и взяла на себя безраздельную полноту власти. Укрепляли же ее в этом решении слуги и домашние, все люди опытные в царских делах, знатоки государственного управления .
       II.Поэтому царица открыто правила государством, держала себя с мужской независимостью и не видела нужды ни в каких завесах. Она сама назначала чиновников, с высоты трона произносила твердым голосом повеления, высказывала мнения и рассуждала тяжбы, выносила приговоры, иногда по наитию, иногда заготовленные письменно, иногда пространные, иногда краткие.
       III.Она пренебрегла ромейским обычаем при смене властителей жаловать новые титулы гражданским лицам и воинскому сословию и при этом убедила народ в том, что никакого закона не нарушает, внушив всем, что не впервые сейчас берет власть над ромеями и наследует державу, что получила ее от отца много раньше, но по причинам, от нее не зависящим, была отстранена от правления и ныне лишь возвращает себе свое достояние . Ее объяснения показались убедительными, и поднявшийся было ропот сразу же утих.
       IV.Всем казалось негоже, что власть над Ромейской державой ушла из крепких мужских рук, а если такого и не думали, то, по крайней мере, казалось, что думают. Если же на это не обращать внимания, то можно сказать, что царствование Феодоры было славным и величественным, никто не посмел в то время ни покуситься на власть, ни презреть исходящие от царицы повеления и приказы; времена года несли людям изобилие, урожаи были богаты, ни один народ не грабил наших земель исподтишка, и ни один не объявлял ромеям войны открыто, ни одна часть общества не выказывала недовольства, и во всем соблюдалось равновесие.
       V.Народ судил ей многие лета и необыкновенно долгую жизнь; она же при высоком своем росте почти вовсе не сгорбилась, и, если надо было заниматься делами или вести продолжительные разговоры, никаких затруднений не испытывала; иногда она готовилась к этому загодя, иногда говорила по наитию, и ее красноречие помогало ей толково разобрать дело.
       VI.Тем не менее нельзя было обойтись без какого-нибудь дельного мужа, опытного в государственных делах, искушенного в составлении царских грамот. Никому из своего окружения такой роли Феодора не доверяла, ибо знала, как быстро меняется характер человека, когда он становится предметом зависти своих товарищей; выискивая же самого достойного из совета, она ошиблась в расчетах и поручила управление не тому, кого издавна отличали бы ученость и красноречие, но человеку, снискавшему великое уважение разве что способностью молчать и потуплять взор, негодному ни для переговоров, ни для других обязанностей государственного мужа. Такому человеку доверила она важнейшие дела. Обычно цари предпочитают скорее людей торжественно-важных, пусть и менее ловких, нежели нрава гражданского, пусть весьма речистых и образованных. Впрочем, слог этого человека был не так уж плох и рука владела им лучше языка, и хотя ни там, ни здесь особой ловкостью он не отличался, рукой действовал лучше и благодаря ей только и был мудр. Если же он и устно принимался изъяснять какую-нибудь науку, то говорил противоположное тому, что хотел выразить, – такой неясной и некрасивой была его речь .
       VII.Этот муж, одним махом водрузивший на свои плечи бремя государственного управления, производил на многих тягостное впечатление: лишенный, как уже говорилось, всяких мирских добродетелей, он вид. имел неласковый, не умел как следует вести беседу, всегда и перед всеми обнаруживал грубость нрава, терпеть не мог никакого общения с людьми, приходил в негодование и зверем смотрел на каждого, кто сразу не начинал с сути дела, а предварял свою речь предисловиями, потому-то никто и не хотел к нему обращаться без крайней необходимости. Прямотой такого характера я восхищаюсь, но считаю его скорее подходящим для вечности, а не для нашего времени, для жизни будущей, а не для настоящей. Невозмутимость и полное бесстрастие расположены, как я полагаю, выше всех сфер и вне вселенной, а что касается бытия в телесной оболочке, то оно более общественное и потому более приспособлено к нашему времени, особенно же соответствующая телесной оболочке чувствующая часть души.
       VIII.По размышлении я могу различить три состояния душ. Первое – когда душа живет сама по себе, отделенная от тела, твердая, несгибаемая и не подверженная никаким слабостям. В остальных же двух я определяю душу по способу, каким она сосуществует с телом. Если, предпочитая жизнь в середине, обуреваемая великими и многими страстями, она располагается в самом центре круга, то создает человека мирского, сама же по себе она в этом случае не является в полном смысле слова божественной и духовной, но вместе с тем и не телолюбивой, и не подверженной многим страстям. Если же она от середины отклоняется и живет жизнью, тяготеющей к страстям, то порождает любителя наслаждений и радостей . Если же кому-нибудь удается сбросить с себя телесную оболочку и дойти до вершин жизни духовной, что общего у него с земными делами? Ибо, говорит Писание, «я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его» . Так пусть поднимется он на высокую гору, отвернется от людей, откажется от них и пребудет там с ангелами, чтобы озарил его высший свет. Но раз никто не может похвастаться таким совершенством своей природы, то пусть тот, кому доверены государственные дела, и занимается ими, как подобает государственному мужу, а не изображает из себя непреклонности – ведь не все живут точно в соответствии с прямолинейными правилами, поэтому, если уже осуждать отклонение, надо отвергнуть и все, что ему сопутствует .
       IX.Поэтому-то он, проявляя любомудрие в делах отнюдь не любомудрых, скорее изображал из себя философа, чем был им на самом деле. Однако, чтобы всесторонне его оценить, следует сказать, что в частной жизни он был совсем другим: жил богато и на широкую ногу, обладал благородным и неподкупным характером. Если же кто из его сотрапезников бывал весел и, говоря словами поэта, «руки свои поднимал к приготовленной пище» , то и он начинал жадно есть, оживленно разговаривать, становился общительным и приятным и ни в чем не отставал от гостя, но потом он вновь менялся и возвращался к обычному своему состоянию. Своей властью он ни с кем делиться не желал. Тут, однако, мне снова придется поговорить о себе.
       X.Мое обращение к лучшей жизни произошло незадолго до воцарения Феодоры; из-за того, что я облачился в божественные одежды перед самой кончиной Мономаха, многие гадали о моих намерениях и утверждали, будто я наперед знал, что произойдет, и потому поспешил переменить образ жизни. Однако люди оказывают мне больше чести, чем я заслуживаю: они думают, что если я изучил геометрию, то могу измерить небо, если кое-что смыслю в небесной сфере, то должен знать и о восходах, наклоне Зодиака, затмениях, полнолуниях, циклах, эпициклах , и полагают, что я умею предсказывать будущее, хотя и отвернулся от этих книг.
       XI.Желая познакомиться с гороскопами, я действительно занимался этим вздором (способ моего учительства и разнообразные вопросы слушателей заставляли меня обращаться ко всяким наукам ) и потому не могу избавиться от расспросов и докучных приставаний. Ведь я, должен признаться, причастен ко всем областям знания, однако ни одной из отвергнутых богословами наук я не злоупотребил, и хотя знаю об игре случая и злом роке, тем не менее не верю, будто ход дел в подлунном мире определяется местоположением и сочетанием светил. Пусть сгинут те, кто кладет в основание духовную жизнь и приписывает это управление неким новым богам, ведь они разделяют всю земную жизнь и исходящее свыше возводят к зиждителю , а жизни, лишенные разума, считают порождением звезд, помещают их впереди всех частей тела а уже потом прививают к ним разумную жизнь .
       XII.Никто из людей благомысленных не станет порицать человека, знакомого с астрологией, но не верящего ее утверждениям, в то время как достоин сожаления тот, кто занялся этой суетной наукой и, обратившись к ней, забыл о нашем учении. Что же касается меня, то, чтобы сказать правду, отвращение к ней привило мне не научное знание – меня удержала от нее некая божественная сила; не прислушиваюсь я ни к силлогизмам, ни к каким другим видам доказательств, но то, что лучшие и просвещенные души привело к усвоению эллинской науки, меня утвердило и укрепило в вере в наше учение. Матерь Слова, непорочно зачатый сын ее, страсти его, тернии вокруг головы, трость, исоп и крест, на котором он распластал свои руки, – гордость и похвальба моя, если даже дела мои не согласны со словами .
       XIII.Вернемся, однако, назад и снова будем излагать все по порядку. Я удалился от этой презренной жизни незадолго до кончины императора, но, когда к власти пришла Феодора, я сразу же был призван царицей , которая горестно поведала мне обо всем, что вытерпела от зятя , поделилась со мной своими сокровенными мыслями и велела постоянно к ней приходить и ничего не утаивать из того, о чем мне доведется узнать. Не в первый раз являлся я тогда к Феодоре – еще при жизни царя, если хотелось ей написать секретное письмо или что-нибудь сделать в тайне, посвящала она меня в свои мысли и намерения.
       XIV.Когда я, согласно приказу, прибыл, мое появление во дворце возбудило зависть, и поскольку опередившие меня не могли выдумать ничего порочащего, они принялись бранить меня за мое монашеское обличье и нелюдимый образ жизни . Царица внимала их речам, хотя и не позволяла себе вступать с ними в такие же беседы и разговоры, как со мной. Узнав об этом, я стал реже посещать дворец, и тогда царица переменилась вновь и стала порицать меня за нерадение и бранить за небрежение ее приказами.
       XV.Как видно, царица решений своих держалась неколебимо, но и внезапным порывам следовала весьма решительно. Не очень-то полагаясь на собственное разумение, опасаясь, как бы в конце концов не понесли ущерба государственные дела, она начала доверять другим людям больше, чем себе. К самодержцу, своему предшественнику, она продолжала с почтением относиться даже после его кончины, помнила о его добрых делах и не хотела пренебречь ни одним из принятых им решений; тем не менее своей цели она не достигла, и почти все, чего он добился, пошло прахом. Причина же заключалась в том, что человек, которому было доверено управление государством (я только недавно о нем рассказывал), никаких высоких должностей от предшественника Феодоры не удостоился, к трону им приближен не был (а именно к этому привык он при прежних царях) и потому бранил императора при его жизни и после смерти не мог простить ему своего унижения. Во всем этом можно оправдать царицу, если даже относиться к нему плохо. Но как освободить Феодору от обвинений в крайнем и позорном недомыслии за то, это не задумалась она о себе как о гостье на этой земле и не позаботилась о благоустройстве дел, и как не укорить приближенных царицы, которые такой мысли ей не внушили и вообразили, будто она пребудет в этом возрасте век, а если со временем и увянет, то, подобно молодому побегу, расцветет вновь; они радели только о собственном благе, никого не пожелали облечь властью и не подготовили лучшего исхода.
       XVI.Видя, каких людей возводит она на священные троны и к тому же еще, если так можно сказать, разглагольствует по поводу подобных назначений, я не мог себя сдержать, за ее спиной выражал недовольство и осуждал царицу наедине с теми, кому можно было довериться. Зная благочестие царицы, я удивлялся ее поступкам. Однако ее заставляла нарушать законы любовь к единодержавной власти, она же принудила ее изменить благочестию и даже не сохранила сострадательности в ее душе. Не знаю, то ли Феодора вернулась к прежним своим обычаям и ее прошлая жизнь оказалась притворством, то ли вела себя так специально, чтобы оставаться недоступной и не поддаваться людским слезам.
       XVII.Вселенского патриарха (так по закону зовется владыка Константинополя, а был это Михаил, занявший священный престол после божественного Алексея ) она до воцарения чтила и отличала, а как стала истинной царицей, начала ненавидеть и презирать. Причиной же такого превращения было недовольство патриарха женским правлением в Ромейской державе. Он был им возмущен и откровенно выкладывал всю правду. Возможно, царица и сместила бы патриарха с престола, если бы ее земной жизни были дарованы долгие годы.
       XVIII.А всему виной эти гнуснейшие, всякую меру даяния превзошедшие, не ангелы, доставляющие ей повеления всевышнего, но только видом им подражающие, а в сердце притворщики; я имею в виду наших назиреев , уподобляющих себя божеству, вернее – притворствующих из послушания закону, которые, прежде чем распрощаться с человеческой природой, живут среди нас, как некие полубоги; небрегут они и другими божественными установлениями, души в возвышенном не наставляют, человеческие страсти не смиряют, на одни из них узды не набрасывают, а на другие словом, как стрекалом, не действуют, но презирают все это, как ничтожное; одни из них пророчествуют и возвещают божью волю, а другие преступают даже установленные границы, кого обрекают смерти, кому добавляют лет жизни, они даруют бессмертие делимой природе и останавливают для нас естественное движение; в подтверждение своих слов они ссылаются на то, что, подобно древним акарнанцам , постоянно носят доспехи, подолгу плавают по воздуху и сразу спускаются, как только чуют чад сжигаемых жертв. Я нередко видел и имел возможность узнать этих людей – они-то и морочили царицу, будто она будет жить вечно, из-за этого она и сама чуть не погибла, и дела все едва не сгубила.
       XIX.Они сулили ей долгую бесконечную жизнь, а царица подходила уже к роковому пределу – я говорю так, ибо, завершив отмеренный срок жизни, Феодора уже приближалась к концу. Страшная болезнь постигла царицу: выделительные способности се нарушились, в результате исчез аппетит и опорожнение происходило через ротовую полость; затем болезнь, неожиданно распространившись, чуть не вывернула все ее нутро и оставила царицу при последнем издыхании. Все (я говорю об окружении Феодоры), потеряв надежды на ее выздоровление, задумались над судьбой государства и над своей собственной тоже и принялись строить всякие планы. Я пишу об этом не понаслышке, ибо сам присутствовал при их совещаниях, своими глазами видел и своими ушами слышал, как они, словно в кости, разыгрывали судьбу царства.
       XX.Полуденное солнце еще не дошло до зенита, когда царица, тихо вздохнув, казалось, приготовилась умереть, а приближенные к трону, собравшись вместе и окружив своего предводителя, обсуждали, кого поставить им во главе государства, чтобы это был человек и надежный, и им преданный, и благополучие их сохранить способный. Того, кого они предпочли всем остальным, я здесь не хочу описывать, должен только сказать, что они не ошиблись в своем выборе, разве только, что этот муж умел скорее подчиняться и повиноваться, нежели повелевать. Жизнь его уже клонилась к осени, время его уже истекало, и волосы на голове были уже совсем посеребренные.
       XXI.Итак, они принялись уговаривать Феодору возвести на престол этого человека, и царица без колебания с ними согласилась, увенчала и объявила его императором . После этого она совсем недолго оставалась у власти и, не дожив до конца года одного часа , умерла, а царство на короткое время перешло к Михаилу, о котором я собираюсь сейчас рассказать и с этой целью должен сделать небольшое вступление.

Михаил VI. Исаак I Комнин

Начало царствования Михаила Старика, правившего один год

       I.Обычно императоры, вступив на престол, полагают, что для упрочения власти вполне достаточно, если их провозгласило гражданское сословие. Они живут с ним бок о бок и потому думают, что его доброе расположение обеспечивает незыблемость трона. Вот почему, завладев скипетром, цари прежде всего являют себя взорам и слуху городских жителей, и если те прыгают от восторга, кричат, как шуты, и выступают с болтливыми речами, считают, что сподобились божьего заступничества и уже ни в какой другой силе не нуждаются. И хотя царская власть держится на трех опорах: народе, синклите и войске, они мало уделяют внимания последнему, но зато, не успев взять власть, осыпают милостями первые два.