Глава 2

К большому облегчению растерявшихся друзей, отец Доменего Томазини все взял в свои руки.

— Первое время лучше никого не оповещать о его кончине, иначе нагрянут труповозы и унесут его, как им приказано поступать с любым, умершим от чумы.

— Кто такие эти тру-по-во-зы? — спросил Виргилий, выговаривая по слогам новое для него слово.

— Те, на кого городом возложено собирать трупы и вывозить их подальше, на один из островов лагуны. Их еще называют сборщиками мертвяков и возилами.

— Боже! — вырвалось у Предома, прикрывшего разинутый от изумления и отвращения рот. — И кто-то соглашается на подобную работу?

— Те, кому нечего терять, я думаю, — попытался догадаться Пьер. — Каторжники со свинцовых рудников, с галер, преступники, предпочитающие сменить заключение на службу могильщиками.

— Вот-вот, — подтвердил священник. — А также проститутки низшего пошиба, из-за мора оставшиеся без работы и погибающие с голоду. Как бы там ни было, мы должны непременно помешать им завладеть телом великого Тициана. Избавим величайшего художника мира от унизительной участи попасть в общую могилу.

Отец Томазини отер пот со лба. От жары, всего происходящего и страха он испытывал удушье.

— Кажется, маэстро вел переговоры с францисканцами из церкви Девы Марии Преславной, желая быть погребенным там. Побегу к братьям обсудить, что можно сделать. Могу ли я попросить вас дождаться здесь моего возвращения и посторожить останки нашего дорогого Тициана?

Друзья дружно закивали. Да и как можно было отказать в подобной просьбе священнику и бросить на произвол судьбы еще не остывшее тело? Священник покинул дом чуть ли не бегом. Оставшись одни, друзья некоторое время хранили молчание. Близость смерти тяжело подействовала на них. Разойдясь по разным углам, они сели и, глядя в пустоту, старались ни о чем не думать. Первым встрепенулся Пьер и, сбросив с себя мрачную пелену, предложил Виргилию:

— Давай пройдемся по дому! Зайдем в мастерскую. Взглянем на полотна, если уж не законченные, то начатые, но все одно прекрасные. Может, Муза живописи хоть немного утешит нас.

— Музы живописи не существует, — поправил друга Виргилий, любящий во всем точность, знаток античного Пантеона. Однако поднялся и пошел вслед за другом.

Они вышли во дворик с колодцем и через него попали в то крыло здания, которое служило Тициану мастерской. Она поразила их и своими размерами, и высотой потолков. Здесь, в этом просторном помещении, еще недавно все бурлило, каждый уголок его был охвачен кипучей деятельностью как самого маэстро, так и его учеников и подмастерьев. Об этом говорило все: и опоры для сосновых рам, и запасы пеньки, и пестики, и сосуды для измельчения различных веществ, и очаг, и тазы для приготовления масла. Пол был усеян десятками листов с набросками. Рядом находилось довольно-таки просторное помещение, служившее гардеробной. Ни дать ни взять пещера Али Бабы, столько тут было костюмов и нарядов самых различных цветов, покроев и тканей: плащи, фижмы, камзолы, рубашки, доспехи, женские платья, сутаны, мантильи, юбки, тоги, штаны и полукафтанье. Как портретисту, Тициану просто необходимо было иметь все это под рукой, чтоб обрядить портретируемого согласно своим замыслам. Трудно было заподозрить Пьера и Виргилия в грехе кокетства, но этот вихрь красок и великолепия захватил и их: они не знали, к чему прикоснуться, что подержать в руках. Особенно ликовал Виргилий, заядлый театрал. Каждый костюм будил воображение, он уже видел сцену, а на ней то шута, то героя трагедии, то доблестного воина, то жалкого бродягу, матадора, кардинала, нимфу, дожа, нищего, судью, солдата, ангела, зажиточного горожанина, королеву, императора…

— Стоп. Император… Карл Пятый! — Пьеру, воспринявшему эти вдруг вырвавшиеся у Виргилия слова с некоторым изумлением, Виргилий торжественно пояснил: — Разве ты не знаешь, что Тициан был официально признанным художником императора Карла? Вспомни, перед тем как испустить дух, маэстро показал нам эскиз картины «Троица», которую Карл взял с собой, когда удалился от власти, в монастырь[17]. Тициан не раз и не два изображал его.

Благодаря посредничеству Аретино[18] Тициан несколько раз имел честь писать портрет императора: молодого, затем в зрелых летах, в его личных покоях в парадной одежде с ирландской борзой или верхом в доспехах и в каске с султаном победителя при Мюльберге[19]. Карл наградил художника титулом рыцаря Золотой шпоры, сделал его графом Латеранским и графом императорской консистории. В письмах к Тициану Карл V раскрывает причину столь щедрой благодарности: «Ваш талант художника и ваше умение писать с натуры представляются нам столь великими, что вы заслуживаете быть названным Апеллесом[20] наших дней. Как и наши предшественники Александр Великий и Август, пожелавшие быть изображенными лучшими мастерами своего времени — Александр Великий Апеллесом, Август — иными, — мы избрали в качестве портретиста вас, и вы так ярко проявили свой гений, что нам показалось уместным воздать вам императорские почести в знак нашего восхищения вами и в память грядущим поколениям». Гений живописи несколько раз встречался с гением-монархом в Аугсбурге.

— И в Болонье тоже, — закончил рассказ Виргилий, глубоко взволнованный мыслью о том, как могли протекать эти встречи. — Император заявился однажды нежданным гостем прямо в мастерскую Тициана.

— Неужели? — вырвалось у Пьера.

— Карл желал доказать Тициану, что восхищается им. Вот он и заявился инкогнито, когда его не ждали. Увидев идущего к нему самого могущественного в Европе, а то и в мире монарха, Тициан остолбенел и выронил кисть…

Рассказ Виргилия был таким живым, что Пьер, увлекшись вслед за другом, принялся изображать описываемую сцену. Напялив на голову отыскавшуюся в гардеробной корону, он важно и размеренно — ну, словом, по-императорски — вышагивал перед другом. Тогда уж и Виргилий перевоплотился в художника и завладел кистью, чтобы затем с возгласом «Ах!» выронить ее из рук.

И до того, как маэстро успел хотя бы пошевелиться, Карл наклонился и поднял с пола бесценный предмет.

Встав на одно колено, Пьер вручил Виргилию кисть.

— Ясное дело, Вечеллио не знал, как скрыть свое замешательство перед столь необычным выражением почитания. И чтобы помочь ему прийти в себя, император объявил: «Тициан достоин того, чтобы ему услужил Цезарь: коронованных много, а Тициан один». — И словно это была финальная реплика спектакля, друзья стали аплодировать друг другу и раскланиваться.

Но стоило им выйти из роли, как волшебное воодушевление, увлекшее их на воображаемые подмостки, улетучилось, и им вновь стало неуютно в мастерской покойника. Они не спеша вошли в зал, где размещались полотна.

Гигантский кусок сукна закрывал прислоненное к стене полотно внушительных размеров. Оно было почти квадратным, со стороной метра в три с половиной. С двух сторон ухватившись за сукно, они хотели было его стянуть, но что-то их удержало: имели ли они право? Обоим закралась в голову мысль о святотатстве. Но по некотором размышлении они отринули эту мысль, да и любопытство взяло верх. Резким движением они сорвали ткань с полотна.

И не смогли сдержать возгласов удивления. То, что предстало их взорам, иначе как грандиозным назвать было нельзя. Это была «Пьета»[21]. Тяжеловесная арка античной формы служила обрамлением для сцены, в центре которой находилась Мария, поддерживающая безжизненное тело своего сына. Полотно не было закончено. Но какое это имело значение?

Детали, краски — все было подчинено единой цели: созданию атмосферы трагедии, безысходности. Полное отчаяния лицо Магдалины в окружении жутких львиных голов, служащих цоколями для изваяний по бокам, истощенное и трясущееся в судороге тело Никодима, вазы, из которых вырывалось темное пламя, восковое тело мертвого Иисуса, устрашающий Моисей — все возвещало о боли, горе, тревоге. Краски — и те были участниками трагедии: разгул черного и рыжего цветов, бурого и сиены. Созданная на полотне атмосфера, излучаемый им свет свидетельствовали о свершившейся насильственной смерти.

— Господи, да ведь он писал это, чувствуя близкую смерть. Сколько боли! Как велико отчаяние! — прошептал Пьер.

Виргилий отошел на некоторое расстояние, чтобы лучше разглядеть полотно, а возможно — и для того, чтобы не поддаваться его угнетающему воздействию.

— Отчаяние, говоришь? — сглотнув, переспросил он. — Не знаю. В сущности, крестный путь Христа — залог его воскресения. Взгляни, как безмятежно лицо Марии, в каких теплых тонах написан Никодим. Не кажется ли тебе, что этот молитвенно преклонивший перед Христом колена человек похож на Тициана? Та же белая борода, та же почтенная плешь. Пьер, да ведь это последний автопортрет великого мастера!

— Без всякого сомнения, — отозвался тот.

В отличие от Виргилия он приблизился к самому подножию «Пьеты». Провел ладонью по полотну, на котором виднелись следы кисти и пальцев автора. Поверхность была густой, неровной, шершавой. Он провел пальцами по лицу Никодима, по телу Христа. Вдруг замер и словно завороженный вздрогнул.

— Небо! Да ведь эти зеленоватые тени на животе Спасителя — отметины чумы! Когда я тебе говорил, что он писал это, чуя конец…

В этот момент за спиной друзей послышались торопливые шаги. На пороге мастерской стоял отец Доменего Томазини с покрасневшим, потным лицом.

— Вот вы где! А я искал вас возле маэстро. Забеспокоился было, но в душе знал, что вы не можете покинуть его.

Продолжая говорить, он в свою очередь приблизился к «Пьете», затмившей его своим черным свечением.

— Так вот оно, полотно, о котором толковали братья… Заалтарная картина, предназначенная для одной из часовен Францисканской церкви. Как раз над той плитой, под которой он просил похоронить его. Братья говорили, что она осталась незаконченной.

— Похоронят ли Тициана там, где он желал? — спросил Виргилий, памятуя последнюю волю покойного.

— Дело в том, что переговоры между францисканскими монахами и маэстро не были доведены до конца, — стал объяснять отец Доменего. — Насколько я понял, существовало разногласие по поводу часовни, где должна висеть «Пьета». Кажется, он рассчитывал на часовню Христа, но настоятель, с которым я только что беседовал, был в растерянности. Он склоняется к часовне Распятия. Похороны должны состояться уже завтра, поскольку из-за чумы медлить нельзя.

— Но… как же «Пьета»? — воскликнул Виргилий, удрученный тем, что францисканцы могут отвергнуть подобный шедевр.

— Сперва нужно, чтобы кто-то другой завершил труд маэстро, — твердо ответил отец Доменего.

Он помог им завесить полотно. Затем все трое покинули мастерскую. Во внутреннем дворике они еще поговорили о художнике, о его похоронах, о чуме, об ужасе, в который она ввергла Венецию. Пришло время решать, что делать дальше.

— Я останусь с покойным, — предложил священник. — Вы можете идти домой. Правда, я ума не приложу, к кому обратиться с просьбой известить его сыновей: Помпонио и Горацио. Может, вы согласились бы…

— Охотно, — поспешил ответить Виргилий.

Ему вдруг пришло в голову, что можно воспользоваться знакомством с сыновьями, чтобы расспросить их о полотнах отца, и в частности — тех, на которых представлены сцены убийств.

— Где нам найти их?

— Вспомни, перед своей кончиной маэстро сказал нам, что Горацио отправлен в лазарет.

— А его брат, избравший церковную стезю, укрылся в одном из монастырей, — добавил Доменего Томазини. — Я объясню вам, как туда добраться. Можете сослаться на меня. Но предупреждаю: Помпонио Вечеллио никогда не казался мне самым милым человеком на свете. Вялый, трусливый, ленивый. Бог свидетель, я не люблю плохо отзываться о ближних, но он частенько ставил отца в затруднительное положение. Да и служение Церкви он избрал не по призванию. Однако все это не причина, чтобы не поставить его в известность о скорбном событии.

Рассказывая о старшем из сыновей Тициана, священник носком туфли чертил на земле план, как добраться до монастыря. После чего попрощался с молодыми людьми и встал у изголовья усопшего.

Первая часть поручения заняла немного времени и была не так тяжела, как представлялось вначале. Появившись у монастыря, они просто-напросто получили от ворот поворот. Вооруженный охранник заявил им, что на вход в монастырь наложен полный запрет, дабы туда не проникла зараза. То, что они явились от имени отца Томазини, никак не повлияло на свирепое поведение цербера.

— Да явись вы от имени самого патриарха Венеции, я все равно не впущу вас, ибо таков приказ настоятеля! — рявкнул охранник, потрясая оружием.

Стоило огромного труда уговорить привратника отнести Помпонио Вечеллио записку, в коей он извещался о смерти отца. Тот и так и сяк вертел в руках незапечатанный клочок бумаги, на котором Виргилий нацарапал несколько слов. В конце концов он удалился, унося с собой послание. Вернулся же он с устным ответом: Помпонио подтверждает получение горькой вести, но не знает, сможет ли завтра присутствовать на отпевании. Все происходящее и сам ответ повергли Виргилия в совершенное изумление, ведь сам он так тяжело пережил в свое время смерть родителя. Он поднял на Пьера полный непонимания взгляд, но тот также был не способен объяснить подобное бесчувствие.

— Дон Доменего назвал его трусливым. Чума заставила его просто наложить в штаны со страху! — пробурчал Пьер.

Он обнял приятеля за плечи, и они медленно двинулись прочь.

Теперь предстояло наведаться в лазарет, где, возможно, умирал Горацио.

— Только бы застать его в живых, — глухо проговорил Виргилий.

Чезаре разъяснил им, какая система введена в Светлейшей: один из лазаретов — Новый — был предназначен для карантина, другой — Старый — для больных. До повального мора на острове Нового лазарета происходила разгрузка торговых судов. Помимо нескольких небольших зданий, там были воздвигнуты церковь, освященная в честь святого Варфоломея, и нечто вроде огромной замковой постройки под названием Тезон-Гранде, более двух тысяч квадратных метров, служащей складом. Вокруг раскинулись виноградники, опоясанные, в свою очередь, невысокой оградой. Отсюда и название местности: Виноградная Стена. По мере разрастания черной смерти Виноградная Стена была превращена в место карантина. Под него было отведено с сотню комнат, где располагались более тысячи душ. Но с наплывом потенциально больных лагерь расширился. Вокруг острова стояло более трех тысяч лодок, на которых дожидались места с десяток тысяч человек. Этот плавучий город, с каждым днем разраставшийся за счет вновь прибывавших — что ни день, то до двадцати новых посудин появлялось в окрестностях острова, — был словно некое видение. Случалось, что отсюда выходили, но лишь затем, чтобы переправиться ближе к Лидо. Тех, кто умирал, погребали на одном из двух кладбищ — христианском и мусульманском — на острове Святого Эразма. Тот, кто ослушивался закона изоляции, подлежал повешению. Летом 1576 года ничто, казалось, не было способно остановить постоянный рост населения острова, где был устроен карантин. Под августовским солнцем он жужжал подобно муравейнику, особенно когда приплывали суда с продовольствием или же когда его обитатели начинали хором распевать духовные гимны. В лунном свете все это выглядело еще более нереальным и фантастическим. Ночью на Виноградной Стене царила полнейшая тишина, хотя там и находились восемь или десять тысяч душ. Только денно и нощно потрескивали костры из можжевельника, от которых веяло невыразимой печалью.

Но здесь Горацио Вечеллио не было. Как и всякий несчастный, подыхающий от чумы, он попал на остров неподалеку от Лидо, где располагался Старый лазарет.

— Одни вы туда не попадете, — заявил дядя Чезаре, когда друзья попросили у него совета. — Даже в Новом лазарете запрещено переступать границу тому, кто не имеет привычки обращаться с больными.

Как и накануне, они собрались за столом за бутылкой вина, в которое обмакивали венецианские сладости в форме буквы S[22]. Компанию им составил кот, урчащий на коленях то у одного, то у другого.

— Я нередко навещаю больных в Старом лазарете. Поеду с вами, — решил Чезаре.

Ни на шаг не отставая от венецианца, Пьер и Виргилий очутились на берегу Каннареджо, неподалеку от места, где совсем недавно высадились.

— Ребенком я обожал эти места, — начал дядя. — Мы резвились здесь детворой. Вокруг нас кипела жизнь. В небольших доках чинили гондолы, кто-то тренировался в стрельбе из арбалетов, мясники разделывали в лавках туши, здесь же обрабатывался мрамор, да чем тут только не занимались. Мы, дети, тоже по-своему оживляли берега Каннареджо: играли в мяч, плескались в мутной воде. А ныне берега пустынны, все как вымерло. Проклятая чума!

Он направился к деревянному причалу, у которого было привязано несколько лодок.

— Это лодка моего кузена, хозяина книжной лавки.

Чезаре спрыгнул в нее и пригласил друзей последовать его примеру. Едва они успели разместиться, он взялся за весло и отчалил от берега.

До острова было добрых полчаса плавания. Предом воспользовался этим, чтобы поведать Пьеру и дяде загадочное признание художника перед смертью. Потом дядя и Пьер заговорили о чуме, ее симптомах, способах лечения, а Виргилий сосредоточился на том, что требовало прояснения. Он попытался вспомнить точные слова Тициана по поводу преступления, свидетелем которого тот стал. Перебрал вопросы, которые задаст Горацио, поразмышлял над тем, может ли незаконченная «Пьета» представлять собой своеобразное завещание. И наконец, попытался вообразить, на что будет походить поиск истины, если он его предпримет. Появилось ощущение бессмысленности подобного расследования в городе, охваченном страшнейшей из эпидемий. К чему преследовать убийцу, бог знает сколько лет назад расправившегося со своей несчастной жертвой, если в городе орудует более жестокий, лютый и беспощадный преступник? С этим неумолимым палачом он уже познакомился, когда видел женщину, пытавшуюся покончить с собой, чтобы положить конец боли, и присутствовал при агонии гениального художника.

Однако теперь ему предстояло узнать нечто еще более страшное. Смерть владычествовала в Старом лазарете как ни в каком другом месте. Настоящие горы человеческой плоти ожидали часа, когда их сожгут, зальют негашеной известью и погребут в общих могилах. Порой могильщикам, работавшим в своем ритме, под влиянием непомерности стоящих перед ними задач случалось забросить на темную груду трупов недвижное тело, в котором еще теплилась жизнь, и тогда из переплетения нагих серо-зеленых членов вдруг выпрастывалась чья-то рука, пальцы вскоре медленно разжимались и никли. Живым было ненамного лучше, чем мертвым. Для них на острове спешно была сколочена сотня убогих лож, на которых вповалку лежали до пяти человек. Могильщики то и дело сновали между ними, чтобы найти того, кто отошел в мир иной, и освободить от его тела соседей. Усталые, потерявшие всякую чувствительность, они не обращали внимания на вопли и стоны умирающих с кровоточащими ранами и гниющими конечностями. От лазарета исходил чудовищный смрад: смесь запахов пота, мочи, экскрементов, рвоты и гноя. Рои мух кружили над всем этим дантовым адом. Ибо это был ад.

Когда они приблизились к острову, Виргилия охватил приступ тошноты.

— Если и ты выблюешь свои внутренности, тебя схватят! — пошутил Пьер.

Но никакая шутка не была способна разрядить трагичной атмосферы, царящей на острове.

— Но как же отыскать Горацио Вечеллио среди сотен умирающих? — забеспокоился Предом. — Зря мы за это взялись, не стоило нам сюда наведываться. Мы словно попали в какой-то кошмарный сон. Лучше поскорее выбраться отсюда.

Его желудок жгло, в глотке стоял комок, глаза покалывало. Он был готов или заплакать, или закричать. Видя, что творится с племянником, дядя похлопал его по щекам и поднес к его ноздрям пакетик с ароматической травой.

— А ну вдохни, — приказал он. И, обращаясь к двум друзьям, добавил: — Только не сходите на берег. Я пойду поспрашиваю у санитаров. Может, они знают, где искать сына Тициана. Если же нет, обещаю, мы здесь долго не задержимся.

Он тяжело спрыгнул на гальку и решительным шагом удалился.

Чуть погодя он появился вновь, поддерживая полуголого человека, передвигающегося с большим трудом. Лицо его странным образом напоминало лицо Тициана, от чего становилось как-то не по себе. Крупный нос, огромный, чуть выпуклый лоб, изогнутая линия нижней губы, глубоко посаженные глаза, пронзительный взгляд. Та же борода, те же усы, с той лишь разницей, что у Горацио они были темные и густые, тогда как у его отца — седые и редкие. Он скорее упал, чем сел на берегу, у воды. Виргилий и Пьер сошли с лодки.

— Спасибо, — слабым голосом проговорил Горацио. — Спасибо, что приехали сюда сообщить мне о смерти отца. Слез у меня уже нет, но мое сердце, поверьте, переполнено болью. Отец был для меня больше чем родитель, это был учитель, обучивший меня искусству художника, требовательный к себе мастер, словом, образец, до которого я не дорос. Его талант заслуживал большего жизненного срока, чем ему было отпущено, ну хотя бы еще один год. Отец постоянно твердил, что доживет до ста. Как бы мне хотелось, чтобы он сдержал слово.

Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.

— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.

Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.

— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?

Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:

— Вроде нет, не помню.

— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.

— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.

— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?

— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?

Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.

— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы: художники и писатели, такие как Бембо[23], Романо[24], Аретино… Ни одного родственника — дедушка Грегорио, моя сестра Лавиния, мой двоюродный брат Марко… Ни одного сильного мира сего: Франциск Первый, Карл Пятый, Павел Третий… Ни одного дожа: Андреа Гритти, Франческо Веньер… То же и венецианские нобили: Пезаро, Вендрамин… Да еще автопортреты.

По мере перечисления кровь стала приливать к мертвенному лицу Горацио, в нем появились краски. Говорят, вся жизнь встает перед взором умирающего. В случае с Горацио перед его взором встало все отцовское творческое наследие.

— Он писал коллекционеров и куртизанок, саксонцев и словенцев, друзей и незнакомцев, но убийц…

Воодушевление Горацио было недолгим, в его лице теперь вновь не было ни кровинки.

— И все же, — вмешался Пьер, — что-то кажется мне абсурдным во всей этой истории. Если маэстро изобразил убийцу в момент злодеяния, он ведь не мог написать его портрет. Подобное обвинение было бы еще более явным, чем любое из словесных.