Дом на Бири-Гранде превращался мало-помалу в штаб-квартиру расследования. Когда закат окрасил лагуну в розовые тона, достойные кисти Веронезе, все участники сошлись здесь. Виргилию с Мариеттой не пришлось шарить в щели меж камнями в поисках ключа — Пальма показал им, куда, уходя, прячет его, — поскольку и Пьер, и Пальма уже дожидались их. По расстроенному лицу друга Предом догадался, что поездка в лазарет ничего не дала.

— Твой дядя согласился доставить меня на остров, но все напрасно. Горацио в плачевном состоянии. Боже! Как он сдал физически буквально за несколько дней! Мы с трудом узнали его. Муки лишили его рассудка. Он безумно вращал глазами, бормотал нечто бессвязное, на полуслове замолкал и принимался кричать. Смысл наших слов до него не доходил. Его память превратилась в сито. Заставить его пережить заново вечер седьмого августа 1574 года не было никакой возможности.

Виргилий, сочувствуя, обнял Пьера.

Пальма зажег свечи, вставленные в металлическое колесо, подвешенное к потолку прямо над «Пьетой»: их свет заливал полотно каким-то потусторонним сиянием.

— Не знаю почему, но у меня необъяснимое ощущение, что маэстро общается с нами через свое творение. — Он погладил бороду. — Как-никак это последнее, что вышло из-под его кисти. Он уже сознавал: конец близок, смерть унесет его раньше, чем он положит последний мазок. Кисть, мазок… не то! Нож, пальцы! Вот следы его ногтей. Словно он цеплялся за холст.

Большим пальцем он коснулся поверхности холста. Казалось, это вызвало в нем некое видение.

Когда троица друзей предложила Пальме выйти в сад, он оторвался от созерцания, словно пробудился от сна.

— Извините, что я не иду с вами. Хочу проникнуться творением учителя, чтобы оно заговорило со мной без обиняков.

Легкий ветерок, наполненный запахами водорослей, дул с севера, принося с собой в гнетущую атмосферу тяжелобольного города подобие свежести. Мариетта устроилась на скамье, Пьер — на траве. Виргилий установил подрамник с начатой ранее схемой.

— Итак, продолжим. Марсий — это Атика, Аполлон — это Зен, Мидас — Мустафа, Евтерпа — Олимпия, фавн с ведром — Бонфили, фавн в колпаке — Рибейра, ребенок… не кто иной, как Фаустино. Что бы он там ни считал, его присутствие в доме в тот вечер не для всех оставалось тайной. Уж Тициан-то об этом знал наверняка… Может, потому, что карлик не провел всю ночь распростертым на постели, как утверждает.

Пьер заохал — мол, сдаюсь, убедили, хотя во взгляде его при этом сквозило лукавство. Мариетта ограничилась красноречивой улыбкой. Виргилий взялся за третью колонку, которую озаглавил «Побудительная причина».

— Итак? — обратился он к друзьям тоном школьного учителя. — Ys fecit cui prodest[70]. Каково ваше мнение, коллеги?

Пьер и Мариетта подыграли ему и даже слегка поссорились, кому начать. Пьер галантно уступил.

— Я вижу по меньшей мере две причины, по которым Зорзи желал смерти Атики. Primo, она была турецкой шпионкой, а турок он люто ненавидел. Secundo, ее опекал Лионелло, и Зорзи, должно быть, мучился ревностью.

Предом с этим согласился: оба мотива были вписаны в новую колонку напротив фамилии Бонфили. Затем слово взял Пьер:

— Я не видел карлика, но судя по тому, что вы рассказываете, мне кажется, он здорово выиграл от смерти хозяйки: тут тебе и свобода, и кругленькая сумма.

— Не говоря уже о болонке от королевских щедрот, — вставила Мариетта.

— Но разве он не лишился женщины, которую обожал? — Слезы Фаустино явно тронули Виргилия.

Пьер был более прагматичен:

— Отец небесный! Лишился женщины, которой в любом случае ему не видать как своих ушей. Тогда как свобода могла оказаться не только мечтой. — И после некоторого раздумья добавил: — То же и в отношении африканца. И для него со смертью Атики оборвались цепи рабства. А что, если и его поместить в список подозреваемых?

— Но ведь Тициан оправдал его перед Авогадорией! — запротестовал Виргилий.

— Вот именно: перед Авогадорией. Как и я, ты должен был сделать в уме несложный подсчет, показывающий, что за те шестьдесят минут, которые содержатся в часе, Тициан просто из чисто математических соображений не мог побывать и у своего окна на Бири-Гранде, и в квартале Святого Николая. А это значит: он не мог видеть Эбено далеко от дома в то время, когда совершилось убийство. И у Эбено, по сути, нет настоящего алиби. Зато есть побудительная причина — да еще какая! — прикончить свою хозяйку. Причина та же, что и у карлика, но в отличие от него Эбено не пылал к ней безответной страстью.

— Но разве не стоит доверяться маэстро? На мой взгляд, он дважды вывел Эбено из-под удара. Сперва, несмотря на свои преклонные лета, дал себе труд побывать в герцогском дворце. Затем не изобразил его на полотне.

— Ах нет? А что это за черный пес, которого удерживает ребенок?

Вопрос Пьера лишил Виргилия дара речи. С минуту он пребывал в замешательстве. Затем отложил подрамник и кисть, огромными шагами пересек сад и исчез в мастерской. Друзья могли в окно наблюдать, как он прямиком направился к «Марсию».

— Меня ты тоже не убедил, — бросила Мариетта Пьеру.

Он решительно подобрал кисть и вписал в колонку «персонажей» слова «черный пес», а в колонку «побудительная причина» — слово «свобода». Его упрямство развеселило Мариетту.

— Если большой пес — Эбено, то рыжая болонка — еще один, восьмой персонаж. А ведь нам теперь известно, что на картине изображена та самая болонка, что перешла от Генриха Третьего к Атике, а от нее к Фаустино. Почему бы Тициан стал в одном и том же произведении по-разному трактовать тему собаки?

Звучало убедительно; рука Пьера замерла и опустилась. Он бросил взгляд в сторону мастерской. Виргилий как зачарованный стоял перед полотном.

— Пока он созерцает черного пса, доведем схему до конца, — не без ехидства предложила Мариетта. Пьер ткнул кисть в лист, готовый следовать ее указаниям.

— У Олимпии были причины завидовать Атике. Та была ее соперницей в борьбе за сердце Лионелло.

— К тому же они были конкурентками в том деле, которым занимались.

Еще одна строчка в колонке «побудительная причина» была заполнена.

— Египтянка шантажировала португальца. Из-за нее он рисковал не только состоянием, но и свободой и жизнью. Ведь попасть в лапы инквизиции означало проститься с жизнью. И потому его «побудительная причина», на мой взгляд, самая убедительная из всех: на карту была поставлена его жизнь, — рассудил Пьер.

— Итак, уже четверо!

— А что ты думаешь о Лионелло, ты ведь его видела?

Мариетта задумалась.

— По правде сказать, мне не удалось разговорить его. Он носит свою красоту, как маску. И что там под ней, мне невдомек. Вот говорят, лицо — зеркало души, но у него все наоборот. Его лицо — само совершенство: гладкое, сияющее. Ни морщинки, ни следа на нем не оставили темные стороны его натуры, если они есть… А почему бы им и не быть? Ох несладко пришлось бы мне, доведись писать его ангельский лик, на котором не за что ухватиться. Однако я недалека от мысли, что в конце концов выявила бы его подлинную суть.

— У ангелов нет пола, он содомит. Не тут ли кроется причина того, что могло бы подтолкнуть его к убийству? Он протежировал и Атике, и Бонфили. Отчаявшись делить его с другим, к тому же мужчиной, Атика могла угрожать ему выдачей властям как извращенца. И быть бы ему на Пьяцетте под колокольный звон…

— …повешену. Твоя правда. Следовательно, и для него речь могла идти о жизни и смерти. Это делает его одним из главных подозреваемых, ex aequo[71] с Жоао. Кроме того, разве мы не установили, что Тициан представил Лионелло Аполлоном, а Рибейру сатиром в колпаке? А ведь именно в их руках находятся ножи — непосредственные орудия убийства!

Очевидность сказанного заставила обоих помолчать. И вот тут-то до них и донесся истошный крик Виргилия:

— Мариетта! Пьер! Сюда! Пальма опять откопал нечто такое!

Вечер у Атики

Олимпия

Кара Мустафа Зорзи Бонифили

Лионелло Зен

Жоао эль Рибейро

Тициан

Атика

Фаустино

Эбено

Картина Тициана

Евтерпа

Мидас

Сатир с ведром

Аполлон Сатир в колпаке Художник Марсий Ребенок Черный пес

Побудительная причина

Соперничество из-за Лионелло. Конкуренция Наследство

Шпионаж Атики в пользу Турции. Ревность из-за Лионелло

Угроза жизни Угроза жизни

Стремление к свободе Стремление к свободе

Как описать рисунок, который бывший ученик Тициана случайно обнаружил в бедламе мастерской, пока Виргилий соляным столпом торчал перед картиной? Сделан он был углем и представлял собой нечто весьма загадочное. В центре были изображены концентрические круги, наполовину как бы светящиеся, наполовину затемненные — видимо, поделенные на дневные и ночные; вместе они образовывали один огромный круг, заполненный различными знаками, загадочными словами и фигурами: …«annus ventorum», «annus solarum», «annus stellatus», ворон, лебедь, дракон, пеликан, птица-феникс. Слева был изображен ягненок на пьедестале, справа — голубка в сияющем ореоле. Все это было увенчано четырьмя буквами древнееврейского алфавита. Внизу рисунка на фоне пейзажа — холмов, покрытых растительностью, — изображение пяти человеческих фигур и трех животных. Голый мускулистый мужчина, прикованный к центральному кругу, Волхв с густой бородой и в усеянном звездами платье посередине. Нагая женщина, симметрично мужчине прикованная к кругу. И наконец, некий гибрид с головой оленя и человеческим туловищем, потрясающий трилистником. Под ними, в самом низу рисунка, — три не менее любопытных животных. Птица-феникс и орел помечены латинскими надписями. А между ними — лев с разинутой пастью, о двух гривах, двух торсах, двух хвостах и одной голове.

— Это не рисунок маэстро, — твердо заявил Пальма.

— Как и те пять картинок, — подтвердил Виргилий и достал из кармана обрывок, найденный у турка под ковром.

— Один загадочнее другого, — проговорила Мариетта, теребя прядку светлых волос.

— Мало нам тарабарщины на латыни, теперь еще и древнееврейский! — пробурчал Пьер.

Последняя реплика Пьера и натолкнула друзей на мысль побывать в венецианском гетто. 29 мая 1516 года в Венеции был издан указ следующего содержания: «Всем иудеям надлежит проживать в одном месте — в гетто возле церкви Святого Иеронима. Дабы они не разгуливали по ночам по городу, с двух сторон мостика у Старого гетто установить ворота и держать их открытыми с зари до полуночи. Охрану оных поручить четырем стражникам, нанятым среди самих же иудеев, и за их же счет оплачивать их труд. Размер жалованья определяется Сенатом». Евреи не имели права владеть на территории Республики недвижимостью; правда, для них было предусмотрено право узуфрукта, то есть пожизненного пользования чужим достоянием и доходами от него, передачей его по наследству, в дар, в качестве приданого и даже продажи. Гетто выросло на месте, где когда-то находились плавильни, от которых остались горы шлака. А поскольку плавить по-итальянски значит gettare, то места более ранних и поздних плавилен стали соответственно зваться Старым и Новым гетто. Первые поселенцы были преимущественно выходцами из немецких земель, которым легко давалось произношение буквы «г», оттого и вся зона получила название «гетто». Она была обнесена двойной оградой, представлявшей собой высокие стены без окон и дверей. С окрестных каналов за ней велось постоянное наблюдение. Офицеры-итальянцы, на которых был возложен надзор за соблюдением закона и в случае надобности применение силы, были начеку. Всякий иудей, обнаруженный ночью за пределами гетто в первый раз, подвергался штрафу, а при повторном нарушении закона заключался под стражу. Одновременно и христианам была заказана дорога в гетто ночью, после комендантского часа. На протяжении всего XVI века население гетто не переставало расти в территориальных рамках 1516 года. Один раз их расширили за счет Старого гетто, но земли все одно не хватало, и, приноравливаясь к быстро растущей потребности в жилье, дома стали вытягиваться вверх, достигая порой шести, семи и даже десяти этажей — вещь неслыханная для Венеции. Необычная высота домов и поразила в первую очередь Пьера с Виргилием, когда они вошли в Новое гетто. Их сопровождал Чезаре, знакомый со многими тамошними врачами, например, Давидом де Помисом, а также с одним мудрым каббалистом — Соломоном Леви. Дядя отправился за ним, а друзья тем временем огляделись и обошли площадь. На первых этажах зданий было открыто три ссудные конторы и не менее шести десятков лавок старьевщиков. Многое было запрещено сынам израилевым в Венеции, и среди прочего: быть портными, издателями, печатниками, а также владеть другими ремеслами, занимаясь которыми они могли бы нанести урон местным корпорациям. Иным, правда, удавалось устроиться типографскими корректорами, переплетчиками и прочими работниками изданий, выходивших на еврейском языке. По существу, разрешено им было всего два вида деятельности: ростовщичество и торговля подержанными вещами. Друзья углубились в извилистые узкие улочки, порой выходящие к крохотным затененным площадям. Это была самая новая часть гетто: улица Сторта, площадь Мореско. Несмотря на присутствие торговцев овощами и фруктами, булочной и постоялого двора, везде царила глубокая тишина. И здесь похозяйничала чума. Друзья остановились перед кондитерской, вдыхая аромат дрожжевого теста, когда услышали голос кличущего их дяди.

— Сейчас придет раввин. За ним послали в Скуола-Итальяна, отстроенную недавно синагогу. — Дядя указал на последний этаж здания: пять больших проемов, купол, эмблема, на которой было начертано «Санта Коммунита Итальяна 1575». Помимо этой синагоги, имелись еще Скуола-Гранде-Тодеска 1528 года постройки и Скуола-Кантон, возведенная тремя годами позже. Обе принадлежали к ашкеназской традиции. Больше Чезаре ничего не успел рассказать, поскольку в этот момент к ним медленной, но уверенной походкой приблизился согбенный старец с седой бородой, огромным лбом, прорезанным глубокими морщинами, и взглядом ласковым и проницательным одновременно. Дядя почтительно представил ему своего племянника и его друга и дал им слово.

— Мы желали бы воспользоваться вашими знаниями, — церемонно начал Виргилий, — и расспросить вас о вашем единоверце, а также узнать ваше мнение по поводу одного весьма странного рисунка.

— Я к вашим услугам. Друзья Чезаре — мои друзья, а племянник Чезаре — мой племянник, — отвечал он, похлопывая Виргилия по плечу своей старческой, в пигментных пятнах рукой. — Но не уверен, что мои скромные познания позволят мне быть полезным вам.

Виргилий произнес имя Жоао эль Рибейры. Старец задумался, складки на его лбу обозначились еще резче.

— Не думаю, что знаком с ним. Но слышать слышал. И не далее как вчера…

Друзья обратились в слух. Но раввин никак не пояснил смысла сказанного, а стал излагать, что ему известно об интересующем их лице.

— Он покинул Венецию года два назад. Это выкрест, родом из Лиссабона. Из страха перед инквизицией он не осмелился открыто исповедовать веру отцов. Не поселился в гетто, не посещал синагогу. Однако мне говорили, что он не ест свинину, кролика и морепродукты, не прикасается к огню в субботу, зажигает свечи на Хануку. За это тоже можно поплатиться.

При мысли о преследованиях взгляд его потемнел. Он умолк. Никто не осмеливался нарушить его невеселое раздумье.

— Сожалею, что мне нечего больше добавить о Жоао эль Рибейре. Да, вот еще: это не настоящее его имя, а имя, взятое при крещении. А как звались его предки, я что-то не припомню. А ведь я знал… Знать — это полдела, нужно уметь вспомнить. — Он воздел к небу высохшую руку и уронил ее в знак бессилия. — Я ведь знал. И вчера снова его слышал!

Пьер с Виргилием не сводили с него глаз.

— Один левантиец из наших навестил меня по возвращении из Блистательной Порты. И поведал о тех, кого мы там знаем. Упомянул он и о том, кем вы интересуетесь. Однако по его поводу он сказал нечто такое, чего я не в силах уразуметь.

Друзья переглянулись. Рибейра был одним из шести подозреваемых. Любая информация о нем могла помочь им приблизиться к истине. Раввин рассеянно гладил бороду, роясь в памяти, как вдруг рука его замерла.

— Так вот. Они встретились на берегах Золотого Рога. Тот поведал Рибейре о чуме, которая косит нас всех, и даже самых великих, таких, как Тициан. Тогда еще он был жив, мир праху его! При новости о море и его последствиях Рибейра заявил, что для него пробил час возвращения в Венецию. Вот этого-то я никак и не могу уразуметь. Насколько мне известно, у него здесь ни семьи, ни близких…

Снова наступило молчание. Виргилий не осмеливался сразу же завести разговор о загадочном рисунке и нерешительно вертел его в руках, пока тот не выпал из его рук прямо к ногам старца. Тот поднял его и поднес к глазам.

— Яхве, — прошептали его губы. И, указав на четыре буквы, он пояснил: — Священный тетраграмматон. Обозначает Господа, имя которого ни произносить, ни писать не дозволено.

— А все остальное? — с трудом выдавил из себя Предом. — Что это за рисунок? Что он означает? Что это за персонажи? И эти животные?

Эрудит не сводил глаз с загадочного рисунка. Затем медленно покачал головой:

— Время говорить об этом не пришло. В центре — звезда Давида. Эта птица в сиянии славы справа, без всяких сомнений, святой дух. Она напоминает мне одно из каббалистических имен: «Крылья голубки». Сперва я должен порыться в своих книгах, перечесть «Зогар»[72] и детально изучить рисунок. Тебе придется доверить его мне и вернуться позже, племянник.

Предом кивнул в знак согласия.

— Одно я могу утверждать уже сейчас: это из области алхимии.

— Алхимии? — в один голос воскликнули Пьер и Виргилий.

— Да, — подтвердил Соломон Леви.

И, не сводя глаз с рисунка, стал удаляться в сторону Скуо-ла-Итальяна.

ПИСЬМО ВЕРОНИКИ ФРАНКО К ГИНТОРЕТТО

Дорогой и обожаемый Якопо,

спешу ответить на твое послание, в котором ты спрашиваешь меня о моей умершей два года назад при самых мрачных обстоятельствах подруге.

Открою тебе то, что до сих пор держала в тайне от всех. Да и кому мне было рассказывать? Атика-египтянка занималась алхимией. Мне известно, что король французов Генрих, посетивший ее, как и меня, во время своего пребывания в нашем городе, передал ей письмо некоего мага. Она держала это в большом секрете. Мне также известно, что вечером того дня, который стал для нее последним, она собрала у себя тех, кто, как и она, были приобщены маэстро Вечеллио, твоим соперником, к искусству Гермеса[73]. Она собиралась поделиться с ними некоторыми фрагментами этого из ряда вон выходящего документа, оставив при себе ключ ко всему тексту.

Более об этом странном деле мне ничего не известно, дорогой Якопо, но я всегда была убеждена, что Атика Рыжая так быстро убралась на тот свет из-за того, о чем я тебе написала.

Ну вот и все. Желаю тебе здравствовать, несмотря на чуму, прогнавшую меня из моей дорогой Венеции. Вскоре напишу тебе снова.