В ранней молодости меня сильно угнетала мысль о том, что я родился в век коммерсантов и чиновников.

Я жестоко жалел, что не родился сто лет тому назад, когда можно было применить свои способности в войне.

Когда известие об убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда достигло Мюнхена, я первоначально испугался — не от немецкой ли пули погиб эрцгерцог? Это было бы ужасно. Когда же я узнал, что эрцгерцог был убит славянином-сербом, я почувствовал в этом руку Провидения.

Лучший друг славян погиб от пули фанатика-славянина.

Старому правительству Австрии до сих пор ставят в упрек резкость ультиматума по поводу убийства эрцгерцога.

Никакая другая держава иначе бы не поступила при тех же обстоятельствах.

На южной границе Австрия имела смертельного врага, угрожавшего существованию монархии. Смерть императора, который был уже в преклонном возрасте, могла вызвать катастрофу ежеминутно.

Кроме того, мировая война была вообще неизбежна.

Если бы она не последовала после Сараевского убийства, ее вызвало бы какое-нибудь другое событие.

В течение ряда лет социал-демократы агитировали в Германии за войну с Россией. Теперь приходится лишь терпеть последствия того, что произошло.

На германском правительстве лежит вина за то, что оно, желая сохранить мир в Европе, связало себя ненужным союзом и, таким образом, восстановило против себя коалицию держав.

Война 1914 года не была навязана германским массам. Ее наоборот страстно желала вся нация, стремившаяся к прекращению того непрочного положения, в котором она находилась. И два миллиона германской молодежи как один человек стали под знамена, чтобы защищать германское дело своей кровью. Это была война за германскую свободу!

Сам я смотрел на положение именно так. В моих глазах не Австрия искала удовлетворения от Сербии, но Германия отстаивала свое будущее. Германия должна была идти по путям, проложенным Бисмарком. На долю молодого германца выпала задача защищать то, за что сражались его деды под Вейсбургом, Седаном и Парижем.

Если бы мировая война закончилась для Германии победой, германское государство заняло бы первое место среди других держав.

3 августа 1914 года я обратился с прошением к королю Баварии Людовику III о зачислении меня в Баварский полк. К моей великой радости разрешение мне было дано в тот же день.

С этого дня для меня, как и для каждого германца начался незабываемый период моей жизни. С гордостью вспоминаю я теперь об этих днях, которые подарила мне судьба.

Началась война. Романтика ее вскоре сменилась ужасом. Энтузиазм стал остывать и радость подвигов вскоре сменилась агонией.

Наконец настал и такой момент, когда в противовес долгу появилась мысль о самосохранении. Зимой 1915—1916 гг. пережил такую внутреннюю борьбу и я, и должен сказать, что моя воля победила.

Если в первые дни я шел в атаку со смехом и радостным кликом, то теперь мною овладела мрачная решимость — довести борьбу до конца.

Молодой доброволец обратился в закаленного солдата.

Эта перемена произошла со всеми солдатами, во всей армии. Война, сломившая одних — закалила других.

Голод, лишения, недостаток оружия — могли быть засчитан только в плюс армии, прошедшей через них.

Пройдут тысячи лет, но каждый раз при упоминании о героизме, будет вставать память о германской армии в мировой войне!

В те дни я не увлекался политикой. Я был только солдатом.

Идеи марксизма тем временем стали уже реять в воздухе.

Марксизм — конечная цель еврейства, который должен был разрушить все ие еврейские государства, все больше и больше распространялся среди рабочих классов.

Зараза распространялась все сильнее, ведя государство к гибели.

Теперь настал момент рассчитаться с отравителями нашей нации.

Я говорю теперь, потому что германские рабочие начали свой путь — путь национализма!

Германское правительство тех дней совершило непоправимую ошибку тем, что не поставило преград распространению заразы с места же и не вырвало этой заразы с корнем.

Вместо того, чтобы стать на защиту сохранения нации, его Величество Кайзер лично протянул руку старым преступникам против национального дела, взял их под свое покровительство и дал им возможность довершить свое разрушительное дело.

Летом 1915 года неприятель стал сбрасывать с аэропланов летучки. Содержание почти всех летучек было одинаково.

Германскому населению указывалось в них, что в Германии увеличивается голод, что война затягивается, а надежда на успех у Германии все уменьшается, что народ борется за мир, тогда как Кайзер, настроенный милитаристски, вовсе в этом не заинтересован и т.д.

Интересна одна черта в этой пропаганде.

В этой части фронта, где стояли баварские войска, летучки изобиловали нападками на пруссаков, а прусским войскам посылались летучки с нападками на баварцев.

В конце концов эти летучки сделали свое дело. Антагонизм между пруссаками и баварцами все увеличивался, а начальство не находило нужным делать что-нибудь для его прекращения.

В 1916 году солдаты на фронте стали получать деморализующие их письма из дому, в которых говорилось о голоде, нужде и т.п. Здесь летучки оказались уже ненужными, дух армии стал падать сам собой. Так глупые письма германских баб помогали разрушать фронт.

В армии стал раздаваться ропот, сначала тихий, потом все более и более громкий. Солдаты не стеснялись уже ругаться и проклинать вслух. В то время, как они страдали и гибли в окопах и их семьи умирали с голоду, кто-то жил себе в свое удовольствие.

Кризис надвигался, но еще медленно. Ругающиеся и проклинающие солдаты тем не менее выполняли свой долг. Когда начинался бой — это были еще те же герои.

В октябре 1916 года я был ранен. С какой радостью оставил я фронт и отправился домой в поезде Красного Креста. Два года не видал я мирной обстановки.

Меня доставили в госпиталь под Берлином. Но, Боже, какую перемену застал я там!

Первое, что поразило меня, это огромная разница в выражении лиц. В то время, как на фронте все лица были исполнены решимости, здесь я видел жалкие, трусливые физиономии.

Как только я мог уже ходить, я испросил отпуск и отправился в Берлин. Всюду в глаза била страшная бедность.

Миллионный город голодал. Недовольство царило повсюду.

В некоторых домах раздавались те же речи, что я слышал в госпитале — впечатление создавалось такое, что шла уже планомерная агитация.

В Мюнхене положение было еще хуже.

Когда я, выздоровев и выписавшись из госпиталя, был отправлен туда, в состав резервного батальона, я не узнал моего города, до такой степени он был ужасен, — беден, оборван и обозлен.

Солдаты резерва и солдаты, вернувшиеся с фронта, говорили на разных языках. Тыл был уже развален, все гражданские учреждения переполнены евреями.

Наша преданность долгу, наша самоотверженность встречались насмешками.

В 1917 году началась забастовка оружейников. Она не дала ожидавшихся результатов, — полного обезоруживания армии и прорыва фронта. Но она оказала невероятное деморализующее влияние на население и на фронтовиков.

С каким настроением должен был солдат идти в бой, когда его собственный народ не желал уже победы?

Зато врагу все это было конечно очень приятно.

Зима 1917—1918 гг. принесла союзникам жестокие потрясения. Надежды, которые возлагались на русский фронт — рухнули.

Союзник, принесший самые огромные, кровавые жертвы на алтарь общих интересов, неожиданно потерял всю свою силу и упал сдавшись на милость врага.

Союзные армии дрогнули. Теперь, когда русский фронт не представлял больше опасности для Германии, все силы германцев должны были обрушиться на них.

Но в тот момент, когда германские дивизии должны были повести последнее наступление, внутри страны разразилась всеобщая забастовка. Вражеская пропаганда сделала свое дело.

Британская, французская и американская пресса с восторгом подхватила известие о забастовке. По всему миру прокатились ликующие телеграммы:

— Германия накануне революции! Победа союзников близка!

Эти телеграммы были лучшим средством для ободрения начавших падать духом французских «паулто» и британских «Томи».

Судьба судила мне принять участие в последнем наступлении.

Лето 1918 года было жарким на фронте. Из дома приходили самые разнообразные сообщения. Нам сообщалось, что война безнадежна, что только дураки могут рассчитывать на победу, что народ вовсе не желал войны, которую затеяли монархия и капиталисты.

В начале фронт реагировал на все это очень слабо.

Имена Эберта, Шейдемана, Барта и Либкнехта нам ничего не говорили, и мы не могли понять, почему совершенно никому неизвестные имена должны стать у кормила государственного управления.

Мое политическое кредо сложилось в те дни уже вполне определенно. Я прекрасно видел, что вся эта шайка нисколько не думает о благе государства, а стремится лишь набить свои собственные карманы.

К счастью многие солдаты думали так же, как и я, и благодаря этому фронт держался. Мы только чувствовали себя более озлобленными.

В конце сентября моя дивизия в третий раз пришла на позиции. Настроение у нас было тогда, как у молодых волонтеров — мы рвались в бой.

Но спустя короткое время это настроение упало. В войсках пошли разговоры на политические темы. Новобранцы, приходившие на пополнение частей, сеяли смуту, и по фронту снова пошел ропот.

В ночь с 13 на 14 октября на южном фронте под Ипром англичане стали засыпать нас газовыми бомбами.

К полуночи наши ряды сильно поредели. К утру свалился и я, корчась в судорогах; глаза у меня горели, точно к ним были приставлены раскаленные угли и я ничего не видел. Это был мой последний опыт. Я был отправлен в госпиталь в Померании, где мне суждено было увидеть революцию.

Из фронта тем временем доходили скверные слухи, но мне казалось тогда, что они преувеличены.

Сам я в то время не мог еще читать газет, и потому не мог быть в курсе событий.

В ноябре положение достигло наивысшего напряжения.

И вдруг, в один прекрасный день, совершенно неожиданно разыгралась катастрофа.

На улице появились грузовики с матросами, призывавшими к революции. Почти в каждом грузовике было по еврейчику, которые призывали к борьбе за «свободу, красоту и достоинство» нашей национальной жизни.

Ни один из этих молодых людей, конечно, никогда и в глаза не видел фронта.

Последующие дни были ужаснейшими в моей жизни.

Слухи становились все мрачнее и мрачнее. То, что я считал просто местным бунтом, оказалось настоящей революцией.

Революционеры требовали прекращения войны — мне это казалось невозможным.

10 ноября к нам в госпиталь пришел старый пастор. От него мы узнали все и были потрясены.

Бедный старик трясущимися губами сообщил нам, что императорская корона не принадлежит больше дому Гогенцоллеров и что наше отечество превратилось в республику.

Итак, все было напрасно! Напрасны наши лишения и жертвы, наши страдания, которые мы терпели в течение этих лет, напрасна была гибель двух миллионов людей.

А великое прошлое нашей страны? Страницы, записанные в историю? Были ли мы теперь их достойны, несчастные, бесправные преступники?

Я был так потрясен, я так горел от бешенства и стыда, что совершенно забывал боль моих обожженных английскими газами глаз.

Всю ночь я не спал, не будучи в силах отделаться от мысли:

— А что будет с нашей страной?

Император Вильгельм был первым германским императором, который протянул руку марксистам. Приняв руку императора, они, однако, занесли над его спиной кинжал.

Это еще лишний раз убедило меня, что с евреями не может быть никакого сговора, а только жестокое «или-или».

В эту ночь я решил посвятить себя политике.

В конце ноября 1918 года я возвратился в Мюнхен. Я вошел в состав резервного батальона моего полка, который находился уже в руках солдатского совета.

Обстановка была настолько отвратительной, что я решил оставить полк. С моим верным товарищем Эрнестом Шмидтом я отправился в Траунштейн, где оставался до 1919 года. После этого я снова вернулся в Мюнхен.

Революция тем временем углублялась. Смерть Эйзенера ускорила ход событий и привела к диктатуре советов или, выражаясь точнее, к еврейской власти.

Мои отношения с центральным советом сразу же сделались очень «натянутыми». С марта 1919 года ко мне на квартиру чуть ли не каждое утро являлись уполномоченные совета, чтобы арестовать меня, но я наставлял на них винтовку и тем дело и кончалось.

Спустя несколько дней после освобождения Мюнхена я был назначен в состав комиссии по расследованию революционных эксцессов во 2-ом пехотном полку.

Это было мое первое вступление на политическое поприще.

Несколько недель спустя мне был дан приказ поступить на «Курсы Обороны».

Целью этих курсов было воспитание в солдатах гражданского духа. На этих курсах я встретил несколько единомышленников, с которыми нередко обменивался мыслями относительно создавшегося положения.

Все мы в более или менее равной мере были убеждены, что Германию не спасут от разрухи «ноябрьские преступники» — центристы и социал-демократы. Что касается так называемых буржуазных групп, то они были слишком слабы.

В нашем маленьком кружке мы стали обсуждать создание новой партии.

Основные принципы этой партии должны были быть таковы, чтобы импонировать массам, так как мы намечали социальную перестройку, то решили назвать партию «Социал-Революционной».

До того времени я еще не различал ясно разницы между капиталом, как целью творческого труда и капиталом рожденным из спекуляций.

Мои глаза на этот вопрос раскрылись лишь после того, как я посетил первую лекцию Готтфрида Федера. Я понял также обязательства государства по отношению к капиталу. Они были очень просты.

Капитал должен был оставаться слугой государства и не иметь никакой власти над страной.

Наше политическое кредо было определено в те дни уже вполне твердо. Оно заключалось лишь в двух словах: Нация и Отечество.

Нашей задачей было бороться за существование нашей расы и нации, за прокормление наших детей, за чистоту нашей крови, за свободу и независимость нашего отечества и за выполнение миссии, возложенной на нас Творцом.

Я стал заново изучать труды еврея Карла Маркса и на этот раз понял его по-настоящему.

Я понял, что борясь с экономикой национальной, социал-демократия подготовляет почву для торжества интернационального капитала.

До сих пор я еще ни разу не выступал с речами, но, наконец, подошел день, когда я решился заговорить.

Мне пришлось дискутировать с защитником евреев и вскоре аудитория оказалась на моей стороне.

Несколько дней спустя я был назначен инструктором в один из полков, стоявших в Мюнхене.

Дисциплина в войсках в те дни была слаба. Солдатские советы сильно расшатали ее. Втягивать солдат в дисциплину приходилось медленно, осторожно, но упорно.

Я подошел к солдатам открыто и с любовью, я старался разбудить в их душах чувство любви к родине и должен сказать, что добился замечательных успехов.

В короткое время я национализировал наш полк. Более того, я подобрал себе стойкую группу сподвижников, которые впоследствии вместе со мной основали новое движение.

Следя с большим вниманием за политическими событиями, я сильно интересовался и вопросом постановки пропаганды.

Социал-марксистские организации умели применять инструмент пропаганды. Я вскоре понял, что правильное применение пропаганды есть искусство почти неизвестное буржуазным партиям. Одно христианско-социалистическое движение, да и то во времена Лютера применяло пропаганду с большим уменьем и имело от нее значительную пользу.

Но была ли пропаганда у нас? Увы! — Нет!

Многие у нас даже не знают, является ли пропаганда целью или только методом.

Конечно, пропаганду нужно считать методом, который должен служить для достижения определенной цели. Пропаганда может иметь тот или иной характер в зависимости от цели, которой она служит. Цель наша в период Великой Войны была самой благородной, какую только можно себе представить. Мы воевали за свободу и независимость нашей нации, за обеспечение нашего пропитания в будущем и за национальную честь.

Рассуждая с точки зрения чисто гуманитарной, Мольтке один раз указал, что войны необходимы для быстрого разрешения насущных вопросов.

Всякая пропаганда должна быть прежде всего популярной и соответствовать способности восприятия теми, к кому она адресована.

Способность восприятия у масс обычно бывает очень ограничена. Массы обладают к тому же свойством быстро все забывать. Ввиду этого, пропаганда чтобы иметь необходимое действие, должна быть базирована на нескольких ясных положениях, выраженных в форме решительных лозунгов.

Вести пропаганду подробную и разностороннюю — значит провалить дело.

Совершенно неполезна и скорее даже вредна бывает пропаганда неумелая.

Так, например, вредна пропаганда юмористического характера. В период войны австрийские и германские журналы пестрели карикатурами и куплетами на неприятеля, что создавало неверное представление об этом неприятеле.

При первой же встрече с неприятелем германскому солдату приходилось резко менять мнение о его боеспособности и возмущаться против тех, кто вводил его в заблуждение.

Английская и американская военная пропаганда были психологически гораздо правильнее. Выставляя германца варваром, чуть ли не гуннского типа, английские и американские газеты подготовляли своих солдат заранее ко всем ужасам войны, а также развивали в нем чувство злобы к неприятелю и стремление как можно скорее сокрушить последнего.

Таким образом английский солдат никогда не чувствовал, что информация, получаемая им с родины, была неверна, тогда как германский постоянно чувствовал себя обманутым.

Ошибочно было также признавать, что часть вины за Великую Войну лежала на самой Германии. Если это даже было и так, нужно было во что бы то ни стало свалить эту вину на неприятеля.

Нельзя никогда забывать, что массы наделены «женским характером».

Их действия в большинстве случаев происходят от чувств, а не от рассудка, и притом от чувств не сложных, а совершенно цельных. Чувства эти могут быть позитивны или негативны, как например, любовь или ненависть, но никогда не бывают смешанны.

Основываясь на этом, английская пропаганда была также вполне цельной, строясь на чистой правде или чистой лжи, но никогда не на смеси этих двух элементов.

Однажды я получил приказ из штаба ознакомиться с одним политическим обществом, которое называлось «Германской рабочей партией». В скором времени должно было состояться собрание этой партии, на котором должен был выступать Годфрид Федер.

Мне было поручено присутствовать на этом собрании и сделать о нем доклад.

Интерес, который высказывала армия к политическим партиям, был вполне понятен. Революция дала солдатам право участвовать в политике. И до тех пор, пока Центр и социал-демократы не убедились к великому своему огорчению, что симпатии солдат обращаются в сторону национального движения, они не видели причин отнимать у солдат это право.

Нечего и говорить, что я с огромным удовольствием отправился на этот митинг.

После длинной речи Федера я собрался было уйти, т.к. направление партии для меня было ясно, как вдруг было объявлено, что каждый желающий может выступить.

Тогда встал один профессор и начал доказывать, что новое движение посеет рознь между Баварией и Пруссией и приведет Баварию к слиянию с германской Австрией.

Тогда встал я, и так горячо ответил этому оратору, что он, как облитый водой пудель, выскочил из зала.

Неделю спустя, к великому моему изумлению, я получил карточку удостоверяющую мое вступление в состав «Германской рабочей партии» и приглашение на митинг, назначенный на ближайшую среду.

Меня тогда очень поразил такой способ вербования членов и я не зиал злиться ли мне или смеяться. Я никогда не представлял себе, что могу войти в «готовую» партию.

Мне всегда казалось, что я должен создать таковую сам.

Наступила среда. Как мне сообщили, на митинге должен был присутствовать председатель всегерманской рабочей партии.

Председателем партии оказался тот самый господин, который открыл предыдущее собрание.

Мне сообщили все имена лидеров. Председателем всегерманской партии был Харер, а председателем мюнхенского отдела — Антон Дрекслер.

На этом собрании, где мне была предоставлена возможность говорить, я задал несколько вопросов. И я был сразу же подкуплен системой организации.

У партии не было никакой напечатанной программы, ничего печатного вообще, но все что говорилось, было проникнуто твердой верой.

Мне уже больше не хотелось улыбаться. Чувства этих людей передались мне.

Передо мной встал решительный вопрос — присоединяться к ним или нет.

Чем больше я думал над этим вопросом, тем больше приходил к заключению, что маленькая группа, еще не разросшаяся в настоящую организацию, вполне жизнеспособна и, пожалуй, может привести к национальному возрождению, на что, по-моему, были абсолютно неспособны большие партии.

Два дня спустя я принял окончательное решение войти в партию. Это решение сделалось поворотным пунктом в моей жизни.

Мне был выдан временный членский билет за номером 7.

Теперь, когда мы далеко отошли от прошлого, небезынтересно вспомнить, как постепенно шла разрушительная работа внутри государственного организма, приведшая к развалу империи.

Многие германцы до сих пор ошибочно считают, что причиной падения империи явилось общее экономическое истощение.

Это мнение совершенно ошибочно...

Причины экономические всегда стоят на втором, а то и на третьем плане. На первом же плане стоит духовная мощь страны.

Точно также неверно объяснение развала потерей войны.

Особенно смехотворно это заявление в устах тех, которые заявляли, что потеря войны была наоборот выгодна для Германии, т.к. поставила конец милитаризму.

Потеря войны вовсе не явилась причиной развала страны. Она сама была следствием целого ряда причин, о которых мы сейчас не задумываемся.

Потеря войны не может разрушить нацию — если только война проиграна не из-за лености, трусости и эгоизма народа.

Проигрыш войны был для Германии не незаслуженной катастрофой, а заслуженным наказанием за целый ряд проступков против нашей родины.

Если бы разруха, которая началась в стране, имела причиной только проигранную войну, то германцы приняли бы ее совершенно иначе. Они бы смирились, подчинились обстоятельствам, а не сжали зубы и не стали бороться за свое будущее. Потеря войны была, конечно, только следствием ряда причин.

Сильное увеличение германского населения перед Великой Войной привело к проблеме, как прокормить излишек населения. Отказ от расширения территории привел страну к индустриализации. Это ослабило земледельческий класс. Население стало отливать в города, которые росли и, наконец, город задавил деревню.

Жестокий контраст между богатыми и бедными стал еще заметнее. Безработица и бедность озлобляли народ, на глазах у которого немногие счастливцы купались в роскоши. Деньги сделались кумиром, которому в жертву приносилось все. И народ начал постепенно разлагаться.

Тем временем промышленность Германии стала принимать интернациональный оттенок. Часть германских промышленников делали все возможное для того, чтобы спасти страну от нашествия иностранного капитала, но попытки их были тщетными — жадные дельцы делали свое дело.

Война против тяжелой промышленности в Германии была началом интернационализации промышленности, которая производилась при содействии марксистов, мечтавших завершить свою работу революцией.

В то время, как я пишу эти строки, на германские государственные железные дороги ведется наступление со стороны капиталистов-интернационалистов. Отнести этот факт можно только за счет успеха социал-демократов.

Лучшим доказательством успеха индустриализации Германии является заявление Гуго Штиннеса о том, что только коммерция поставит страну снова на ноги.

Слова эти произвели сенсацию, были подхвачены и вскоре превращены в лозунг теми болтунами, которые под видом «государственных людей» взялись за судьбу Германии после революции.

Одной из причин начавшегося в Германии разложения была дурная система воспитания.

Германское воспитание до войны имело слишком много слабых сторон.

Оно было построено, главным образом, на начинении ребенка всякими знаниями без практического их применения. У нас почти ничего не делалось для сформирования характера ребенка. Ребенку не давалось возможности выявить свое «я» или взять на себя какую-нибудь ответственность. В результате получался не сильный человек, а несчастный заморыш, перегруженный знаниями. Отсюда репутация, которую приобрел немец за границей.

Немца любили потому, что он был полезен, но благодаря его слабости, его не уважали.

Второй недостаток воспитательной системы было безграничное преклонение перед волей монарха. Эта рабская подчиненность должна была конечно привести в один прекрасный день к падению монархии.

Идея монархизма вполне выявляется только тогда, когда Провидению бывает угодно возложить корону на голову такого блестящего героя как Фридрих Великий или мудрого государственного деятеля как Вильгельм I.

Но такие монархи появляются раз в несколько столетий.

Не располагающий исключительными государственными и личными качествами монарх должен входить в состав государственной машины и служить ей также, как и другие.

Много вреда причинила Германии неправильная организация прессы и отношение к ней.

В журнальных кругах прессу часто называют Великой Державой. Значение прессы действительно велико, но оно не должно переоцениваться.

Государство должно следить за тем, чтобы идея и процесс народного просвещения никогда не принимали ложного направления и ввиду этого все время держать в фокусе своего зрения прессу.

Государство должно поставить дело так, чтобы пресса была абсолютной слугой государства и нации.

Так называемая либеральная пресса довоенного периода копала могилу германской нации и германскому государству. О марксистских газетах нечего и говорить: им ложь присуща также, как кошке ее мяуканье.

Что же делало государство для спасения народа от отравления. Ничего, абсолютно ничего, если не считать изредка слабых предупреждений или грошовых штрафов.

Мало осведомленный поверхностным читатель приходит в восторг от «Франкфутер Цайтунга».

Эта газета никогда не употребляет резких выражений, осуждает грубую силу.

Она является образцом так называемой «интеллигентской прессы». В том же духе работает и «Берлинер Тагеблатт». Но избегая грубостей языка, эти газеты отравляют умы и сердца читателей, убаюкивая их сознание и снабжают ложными сведениями. В этих газетах работают евреи.

Полумеры были всегда признаком приближающегося разложения государственности, за которым следовала катастрофа.

Я считаю, что наше поколение будет спасено от такой опасности. Оно имело уже опыт, который закалил его нервы.

Конечно, в один прекрасный день евреи громко завопят, когда их газеты будут «прибраны к рукам», но это не важно. 30-сантиметровая граната шипит громче, чем тысяча еврейских газетных змей, а потому пускай они шипят.

Но вернемся к вопросу воспитания юношества.

Воспитание ребенка должно быть построено так, чтобы все свободные часы были употреблены на развитие тела.

Вместо того, чтобы бродить по улицам или кинематографам, мальчик должен закаливать свое тело. Никто не имеет права распоряжаться своим телом во вред ему, — оно принадлежит расе.

Закаливание тела должно производиться параллельно с закаливанием духа.

Нужно отметить, что современные кинотеатры и т.п. учреждения предоставляют молодому поколению далеко не полезные, а абсолютно вредные развлечения.

По мере того, как расшатывались общие устои, отмечалось в Германии и сильное падение искусства.

Я представляю себе, как вознегодовали бы Шиллер и Гете, если бы увидели на дверях «Паноптикума» бесстыдную надпись — «Только для взрослых».

Но конечно голоса Шиллера и Гете никто бы не услышал, т.к. они были бы заглушены голосами новых германских «поэтов».

Перед Великой Войной Германия продемонстрировала в области культуры и искусства полнейшую творческую импотенцию.

Такое же положение увидим мы и в области религии,

Вера в массах народа пошатнулась. Большинство относилось к религиозным обязанностям поверхностно. В то время, как в Азии и Африке миссионеры набирали новых адептов — в Европе церковь все больше и больше оскудевала верующими.

В области политики как внешней, так и внутренней шли неурядицы, которые также вели страну к гибели. Политика империи в отношении других держав была вся соткана из полумер. С одной стороны правительство желало мира, а с другой оно не могло остановить течения в направлении войны.

Польская политика была также половинчатой. Она не разрешала польской проблемы в корне и только раздражала поляков.