IV

Несколько десятилетий тому назад в этой округе жил состоятельный шляхтич, которого соседи называли «чудаком». И действительно, это был странный человек. Он не женился, хотя ему сватали невест до самой старости; не кутил и — что было самым позорным пятном в его жизни — развлекался тем, что обучал крестьян.

Он открыл начальную школу, в которой детей учили в первую очередь чтению, письму, закону божию и счету, а также сапожному и портняжному ремеслам. Каждый ученик должен был уметь шить башмаки, кафтаны, рубахи, шапки, шляпы, — это была первая стадия образования. Впоследствии помещик пригласил садовника, а затем столяра, кузнеца, слесаря и колесника. Каждый воспитанник, освоивший сапожное и портняжное ремесла, должен был обучаться садоводству, кузнечному, слесарному и колесному мастерству, а кроме того, арифметике, геометрии и черчению.

Сам помещик преподавал своим воспитанникам географию и историю, читал им научные книги, рассказывал множество всяких историй, из которых всегда следовал вывод: надо быть трудолюбивым, честным, благоразумным, терпеливым, бережливым и иметь еще много других достоинств, чтобы стать настоящим человеком.

Соседи жаловались, что он портит мужиков, а люди мастеровые насмехались над тем, что он учит детей всем ремеслам сразу. Но в ответ на все упреки он только пожимал плечами и твердил одно: если бы чаще появлялись Робинзоны, которые с малых лет знают все ремесла, на свете стало бы меньше людей ограниченных, бездельников и рабов, прикованных к одному месту.

— Впрочем, — заявлял чудак, — таков мой каприз, если угодно. Вам можно выводить определенные породы собак, скота и лошадей, так разрешите мне вывести определенную породу людей.

Шляхтич скоропостижно умер. Поместье унаследовали родственники, которые промотали его в течение нескольких лет, а школу забросили. Однако школа успела выпустить группу людей, умственно развитых, высоконравственных и обладавших большими практическими знаниями, хотя впоследствии ни один из них не занял выдающегося положения.

Душа шляхтича могла возрадоваться на небесах, взирая на своих питомцев на земле, ибо он не стремился сделать из них гениев, а хотел, чтобы они просто стали полезными гражданами, в которых так нуждается общество на определенной стадии.

Одним из воспитанников покойного был Казимеж Гославский. Он также вначале обучался разным ремеслам, но больше всех пришлись ему по душе слесарное и кузнечное. В то же время он умел начертить план машины или постройки, сделать сложный расчет, изготовить деревянную модель для отливки, а если понадобится — то и сшить себе сюртук или сапоги. С течением времени Гославский все глубже постигал метод своею учителя и понимал практическое значение ею нравоучительных историй. Память о нем он чтил как святыню и вместе с женой и четырехлетней дочкой ежедневно молился за своего благодетеля усердней, пожалуй, чем за собственных родителей.

Гославский уже семь лет работал в механическом отделении фабрики Адлера; зарабатывал он по два, а то и по три рубля в день и, по правде сказать, был душой всей мастерской. Был там и главный механик — какой-то немец, получавший полторы тысячи рублей в год, но занимался он больше сплетнями, чем механикой.

Для поддержания своего престижа начальник этот отдавал какие-то распоряжения и что-то объяснял рабочим, но делал это так, что никто его не понимал и не слушал. И это было счастьем для фабрики, ибо если бы его идеи в области механики облекались соответствующим образом в сталь, железо и дерево, большая часть машин после первой же порчи шла бы на лом или в котел.

И только когда Гославский знакомился с машиной, выяснял, что в ней неисправно, и указывал, как эту неисправность устранить, а главное — сам за это брался, — машина снова начинала хорошо работать. Этот простой слесарь неоднократно совершенствовал отдельные части машин, нередко делал ценные изобретения, но об этом никто никогда не знал, да и сам он тоже, пожалуй. А если бы и узнали, то приписали бы это изобретение гению главного механика, который перед всеми хвастал работами, якобы выполненными им за границей, и постоянно твердил, что только в невежественной Польше он не может создать ничего нового и занять пост директора нескольких фабрик. Каких именно — неважно. Человек этот был уверен, что может управлять всем, начиная с паровозостроительного завода и кончая фабрикой искусственного удобрения, но, конечно, не в Польше, где его гению мешают развернуться дикость рабочих, климат и тому подобные препятствия.

Адлер был слишком проницателен, чтобы не видеть достоинств Гославского и бездарности начальника мастерской. Но в качестве самостоятельного начальника Гославский казался ему опасным, а главный механик был попросту болтуном и сплетником, поэтому первого хозяин оставлял в тени, а второго держал на виду. Все, таким образом, были довольны, и никто не догадывался, что известная фабрика держится только умом «eines dummen polnischen Arbeiters».[7]

Гославский был среднего роста. Когда он, засучив рукава, склонялся над верстаком, могло показаться, что это обыкновенный рабочий с грубыми руками, чуть косолапый. Но стоило ему кинуть взгляд из-под темных волос, падавших на лоб, как сразу же становилось ясно, что перед вами интеллектуально развитый человек. Худощавое, бледное лицо его говорило о повышенной впечатлительности, а спокойствие и мыслящие серые глаза — о преобладании разума над чувством.

Говорил он не очень много и не очень мало, не слишком тихо и не слишком громко. Он легко воодушевлялся, но не впадал в восторг, а слушая, пытливо и с интересом смотрел в глаза собеседнику. Фабричные сплетни он слушал, не отрываясь от работы. «Все это, — говорил он, — пустое», — но зато бросал самую срочную работу, чтобы выслушать какие-нибудь объяснения, касающиеся его специальности.

С товарищами Гославский близко не сходился, но относился к ним дружелюбно. Охотно давал им советы и даже помогал в мелких работах, но сам ни кого ни о чем не просил, — не решался просить, потому что уважал чужие знания и время так же, как и чужие деньги.

Целью его жизни было основать собственную кузнечно-слесарную мастерскую. Об этом он думал днем и ночью и на это откладывал часть своего заработка. Деньги он хранил дома и не любил их давать взаймы; он скорей готов был подарить несколько злотых. Однако он не был скуп. И он и жена его были прилично одеты, питались скромно, но сытно, а Гославский даже не отказывал себе по воскресеньям в кружке пива или рюмке вина.

Понемногу Гославский скопил около полутора тысяч рублей и стал разузнавать через знакомых, не сдаст ли ему кто-нибудь у себя в имении помещение под мастерскую. За это Гославский выполнял бы в первую очередь заказы этого помещика. Подобные сделки иногда заключались между помещиками и мастерами железных изделий, и Гославский уже присмотрел такое место, но только со дня святого Михала.

Заработки его на фабрике были неустойчивы. Когда изготовлялась новая деталь, в чем Гославский считался непревзойденным, ему платили поштучно и очень мною; но стоило ему сделать несколько штук и обучить других, как заработок его снижали на половину, на три четверти, а то и в десять раз. Случалось, что за какое-нибудь изделие он вначале получал по рублю, а через три месяца уже по двадцать или по десять копеек. Тогда, чтобы поднять свой заработок, он просиживал на фабрике несколько лишних часов: раньше приходил и позже уходил.

Когда рабочие жаловались, что хозяин их эксплуатирует. Гославский отвечал:

— Ничего удивительного: так же и с ним поступали.

Но иногда и он терял терпение и шептал, стиснув зубы: «Грабитель проклятый!»

Жена хотела ему помочь и решила тоже поступить на фабрику, но он накинулся на нее:

— Ты смотри за ребенком и за домом! Заработаешь на фабрике два злотых, а тем временем потеряешь рубль дома.

Он, разумеется, знал, что жена может заработать и больше и что дом не так уж пострадает, если она пойдет на фабрику, но он был очень самолюбив и не хотел, чтобы его жена, жена будущего владельца мастерской, водилась с простыми работницами.

Гославский был хорошим мужем. Иной раз он ворчал, что обед неважно приготовлен или запоздал, что ребенок испачкался или что белье пересинено. Но он никогда не ругался и даже не повышал голоса, как другие. По воскресеньям он ходил с женой в костел за несколько верст, а если была хорошая погода, брал с собой дочку и всю дорогу нес ее на руках. Когда он бывал в городе, то всегда привозил оттуда гостинцы: ребенку бублик или пряник, жене — тесьму, ленту, нитки или сахар и чай.

Дочку он любил и баловал, но грустил, что у него нет сына.

— Что за радость от девочки, — говаривал он не раз. — Растишь ее для других, да еще надо доплатить, чтоб ее взяли. А сын — это опора на старости лет… он мог бы и мастерскую унаследовать…

— Ты сперва заведи мастерскую, а за сыном дело не станет, — отвечала жена.

— Да, да, да!.. Ты уже мне это три года твердишь… Нет, видно, мне от тебя проку не дождаться.

Но жена не зря хвасталась и на шестом году замужества, как раз когда молодой Адлер вернулся из-за границы, родила сына. Слесарь пришел в неописуемый восторг. Он истратил около тридцати рублей на крестины и сшил жене новое платье, не говоря уж о расходах, связанных с беременностью жены. Таким образом, из его сбережений ушло около ста рублей, которые он решил пополнить ко дню святого Михала.

К несчастью, в это время на фабрике ввели экономию. На этот раз и Гославский вместе со всеми проклинал хозяина, но работал с удвоенным рвением. Он приходил на фабрику в пять утра, а домой возвращался в одиннадцать ночи; иной раз у него от усталости слипались глаза, и, не поздоровавшись с женой, не поцеловав детей, он валился, не раздеваясь, на постель и засыпал как убитый.

Чрезмерное усердие Гославского возмущало товарищей. Самый близкий друг его, Жалинский, работавший на паровой машине (человек тучный и горячий), как-то сказал ему:

— Ты что же это, Казик, черт подери, и сам подлизываешься к старику, и другим свинью подкладываешь! Вчера несколько человек пошли было к хозяину жаловаться на низкие заработки, а он и говорит им: «Работайте, как Гославский, тогда вам хватит».

— Дорогой мой, — оправдывался Гославский, — у меня жена была больна, пришлось трижды посылать в город за доктором и всякий раз платить ему по два рубля; да и, кроме того, большие были расходы. Вот мне и хочется выколотить, что удастся, пока не ушел с фабрики. А тут еще этот пес снизил плату, — что же мне делать? Приходится до поры до времени тянуть из себя жилы, хотя у меня уж и в груди покалывает, и голова кружится.

— Ну-у, — протянул Жалинский, — это ты возместишь на своих подмастерьях, когда заведешь собственную мастерскую.

Гославский махнул рукой.

— Нет, я не хочу пользоваться чужой бедой. Своего я не отдам, но и чужого не возьму.

И он снова принялся за работу, которая уже настолько изнурила ею, что порой он не мог даже собраться с мыслями.

Только бы дождаться собственной мастерской, и тогда все будет хорошо!

Однако напряжение его было чрезмерным. Можно добывать средства на содержание нескольких человек, можно какие-то силы потратить на сбережения про черный день. Но кормить семью, делать сбережения, пополнять суммы, израсходованные на роды жены, да еще оплачивать путешествия молодого Адлера — это превышало силы обыкновенного человека. Гославский уже работал за счет своего здоровья. Он похудел, побледнел, стал мрачен. Иногда, весь обливаясь потом, он в бессилии опускал руки, удивляясь тому, что в мозгу его, всегда таком деятельном и изобретательном, сейчас темно и пусто. Может быть, он не работал бы так рьяно, если бы среди этого мрака не видел вывески с огненной надписью: «Механическая мастерская Гославского».

Не сдаваться!.. Осталось всего три месяца.

Между тем судьба снова улыбнулась Адлеру. Изделия его, действительно превосходные, завоевали широкий сбыт, и в июле заказы, полученные фабрикой, увеличились. Старый фабрикант, посоветовавшись кое с кем из служащих, пользовавшихся его доверием, принял все заказы и одновременно велел закупить хлопок на все деньги, лежавшие у него в банке. Рабочим объявили, что теперь они будут работать до девяти часов вечера и что за сверхурочные часы им будет оплачено в полуторном размере. Решили также оборудовать несколько новых мастерских и подумывали о том, как бы использовать праздничные дни. У Адлера и на этот счет был готовый план. За работу в праздничные дни он пообещает двойную оплату, а когда рабочие привыкнут к этому нововведению, снизит заработок.

По расчетам фабриканта, если все пойдет хорошо, без непредвиденных осложнений, текущий год даст ему возможность покончить с фабрикой. Охотники купить ее всегда найдутся, и, получив несколько миллионов рублей, он уедет с сыном за границу.

Таким образом, Гославский и Адлер, рабочий и хозяин, почти одновременно приближались к осуществлению своих надежд: первый — к приобретению собственной мастерской, второй — к беззаботной жизни, которую дадут ему накопленные деньги.

Возросшее производство прежде всего отразилось на механических мастерских. Наняли несколько новых людей, рабочие часы продлили до девяти вечера, а сверхурочные — до двенадцати ночи. За первые два часа платили в полуторном размере, а за следующие три — в двойном. Одновременно был введен строжайший контроль, и, если кто-нибудь раньше прекращал работу, у него удерживали столько, что заработок сводился чуть ли не к нулю. Поэтому рабочие остерегались уходить, особенно Гославский; как наиболее опытный мастер, он вынужден был оставаться до глубокой ночи.

Теперь уж и сам Гославский почувствовал, что на него навалили слишком много работы, и попросил Адлера хоть немного разгрузить его. Фабрикант счел его просьбу справедливой и предложил ему новые условия. С этого дня Гославский получал поденную плату, собственноручно изготовлял только те части машин, которые требовали особенной точности, a главное — должен был наблюдать за ходом работ и давать надлежащие указания. Итак, фактически он являлся начальником мастерской, но получал жалованье мастера и одновременно выполнял работу обыкновенного рабочего.

Этих условий не принял бы ни один немец, но Гославскому они вначале польстили. Вскоре, однако, он убедился, что теперь его эксплуатируют еще больше, потому что физической работы у него оставалось столько же, а кроме того, приходилось напрягать мозг. Весь день он бегал от наковальни к тискам, а от тисков к токарным станкам, причем его поминутно отрывали другие рабочие, считая, что Гославский обязан не только все объяснять им, но и делать за них.

К концу июля Гославский превратился в автомат.

Он не улыбался, почти не разговаривал о вещах, не имеющих отношения к работе, и даже стал небрежен в одежде, хотя раньше всегда тщательно следил за собой. По воскресеньям он не ходил уже с женой в костел, а вместо этого спал до полудня. Дома он теперь раздражался из-за любого пустяка.

Для него, словно для выздоравливающего, наибольшим наслаждением стал сон. А проблески живого чувства пробуждались в нем лишь в те короткие мгновения, когда он целовал сына, — по утрам и перед сном.

Гославский понимал свое состояние, знал, что работа пожирает его, но избавиться от нее не имел возможности. С помещиком, отдававшим ему помещение под мастерскую, он должен был подписать договор только в августе, а переехать туда — в ноябре.

Что же ему оставалось делать? Бросить фабрику сейчас? Но тогда придется жить на имеющиеся сбережения и за два месяца израсходовать несколько сот рублей, заработанных таким тяжким трудом и так необходимых на первое обзаведение. Значит, надо напрячь силы и до поры до времени оставить все по-прежнему. К тому же он надеялся, что неделя отдыха по переезде на новое место укрепит его и восстановит пошатнувшееся здоровье.

Между тем фабрика ему до того опротивела, что он носил при себе календарик и зачеркивал каждый протекший день. Уже осталось только два с половиной месяца… Уже шестьдесят пять дней… Уже два месяца!..

V

В августе, в одну из суббот, в механической мастерской ночью царило необыкновенное оживление, работа шла полным ходом.

Мастерская помешалась в огромном зале с множеством окон, как в оранжерее. У одной стены стояла паровая машина, приводившая в движение станки, у другой — два кузнечных горна. Находился здесь еще небольшой молот, работавший от шкива, несколько слесарных тисков, токарный, сверлильный и другие станки.

Близилась полночь. В других отделениях давно погасли огни, и утомленные работой ткачи спали у себя дома, но здесь не прекращалось движение. Учащенное дыхание паровой машины, хлопанье поршней, удары молотов, гул токарных станков, скрежет напильников еще резче раздавались в ночной тишине. В воздухе, насыщенном паром, угольной пылью и тонкими железными опилками, мерцали, словно блуждающие огоньки, десятки газовых рожков. В громадные окна, сотрясающиеся от грохота, заглядывала луна.

В мастерской почти не слышно разговоров. Работа спешная, время позднее, и люди молча торопятся ее закончить. Тут группа черных кузнецов тащит под молот огромную, раскаленную добела полосу железа. Там слесари, как по команде, склоняются и поднимаются над уставленными в ряд тисками. Против них токари, нагнувшись, следят за работой своих станков. Из-под молотков брызжут искры. Время от времени доносится приказание или ругательство. А когда затихают скрежет и стук, слышится жалобный стон мехов, раздувающих огонь в горнах.

На большом токарном станке работает Гославский. Он обтачивает длинный стальной валик, требующий очень точной обработки. Но работа у него не спорится. Весь день Гославский был так занят, что не мог даже передохнуть во время вечернего перерыва, и сейчас он очень утомлен и с трудом преодолевает дремоту. Его слегка познабливает, и по телу струйками стекает пот.

Минутами от усталости у него начинаются галлюцинации, и ему кажется, что он находится не на фабрике, а где-то в другом месте. Но, тотчас опомнившись, он протирает грязными руками глаза и с тревогой смотрит, не слишком ли много снял резец с валика.

— Вон как вас разморило, — заметил сосед.

— Да, — ответил Гославский, садясь на табурет.

— От жары, должно быть, — продолжает сосед. — Машина очень уж нагрелась, а тут еще кузнецы работают у обоих горнов!.. Да и поздно уже… Понюхайте табачку!

— Спасибо, — поблагодарил Гославский. — Трубка разогнала бы сон, а табак — нет… Напьюсь-ка я лучше воды.

Он подошел к бочке и проржавевшей кружкой зачерпнул воды. Но вода была теплая и не освежила его; он обливался потом и едва стоял на ногах.

— Который час? — спросил он соседа.

— Три четверти двенадцатого… Кончите вы сегодня работу?

— Кажется, кончу, — ответил Гославский. — Надо еще на волосок сточить… а у меня что-то двоится в глазах.

— От жары! От жары! — сказал сосед.

Он достал еще щепотку табаку, понюхал и вернулся к своему станку.

Гославский измерил диаметр обтачиваемого валика, пододвинул резец, зажал его винтом и снова пустил машину. После минуты напряженного внимания наступила реакция, и он стоя задремал, не сводя глаз с блестящей поверхности валика, на который падали капли воды.

— Вы что-то сказали мне? — спросил он соседа.

Но сосед склонился над своим станком и не слышал его вопроса.

Теперь Гославскому померещилось, что он дома. Жена и дети спят, на комоде горит привернутая лампа, постель ему уже приготовлена. Вот стол, возле него стул… Он хочет сесть и отяжелевшей от усталости рукой опирается на край стола.

…В этот миг станок как-то странно заскрежетал. Что-то треснуло в нем, сломалось — и страшный вопль разнесся по мастерской.

Правая рука Гославского попала в шестерню, захватившую сначала его пальцы, потом кисть, потом локтевую кость. Хлынула кровь. Несчастный очнулся, застонал, рванулся — и упал возле станка. Одно мгновение он висел, словно прикованный к станку, но раздробленные кости и разорванные мускулы не могли удержать тяжесть, и он рухнул наземь.

Все это произошло в течение нескольких секунд.

— Остановить машину! — крикнул сосед Гославского.

Слесари, токари, кузнецы бросили работу и сбежались к раненому. Машину остановили. Кто-то вылил на Гославского ведро воды. С каким-то молодым рабочим при виде фонтана крови, брызнувшей на станок, на пол и на сгрудившихся людей, сделалась истерика. Несколько человек неизвестно зачем бросились вон из мастерской.

— Доктора!.. — молил изменившимся голосом раненый.

— Берите лошадей, скачите в местечко! — кричали обезумевшие рабочие.

— Кровь! Кровь! — стонал раненый.

Никто не понимал, чего он хочет.

— Остановите же, ради бога, кровь! Перевяжите руку.

Но никто не двинулся. Одни не знали, как это сделать, другие растерялись.

— Ну и фабрика! — вырвалось у соседа Гославского. — Ни доктора, ни фельдшера. Где Шмидт? Бегите за Шмидтом.

Несколько человек кинулись за Шмидтом, тем самым рабочим, который должен был заменять фельдшера. В это время старик кузнец, не потерявший, как другие, самообладания, опустился на колени подле раненого и пальцами сжал ему руку повыше локтя. Кровь стала течь медленней.

Рана была страшная. Вместо кисти болтались только два пальца — указательный и большой. Остальная часть руки чуть не до локтя была раздроблена, словно ее изрубили вместе с окровавленными лохмотьями рубахи.

Наконец минут через пятнадцать явился Шмидт, перепуганный не меньше других. Он перевязал размозженную руку какими-то тряпками, которые тотчас же пропитались кровью, и велел отнести раненого домой.

Товарищи положили Гославского на носилки; двое несли его, двое поддерживали голову, остальные окружили носилки, и так они двинулись всей толпой.

В конторе никого не было, в доме Адлера тоже погас свет. Почуяв кровь, завыли собаки. Ночной сторож снял шапку и, побледнев, глядел на процессию, медленно двигавшуюся по дороге, залитой лунным светом.

В открытом окне рабочей казармы показался человек в одном белье и спросил:

— Эй! Что случилось?

— Гославскому оторвало руку, — ответил кто-то из толпы.

Больной тихо стонал.

Вдруг послышался стук колес и цоканье копыт. Вскоре показалась пара серых лошадей, ливрейный кучер на козлах, а в глубине экипажа — лениво развалился Фердинанд Адлер, ехавший домой после попойки.

— Эй, сторонись! — крикнул кучер толпе.

— Сам посторонись, мы несем раненого.

Печальное шествие поравнялось с экипажем. Очнувшись от дремоты, Фердинанд высунулся из экипажа:

— Что случилось?

— Гославскому оторвало руку.

— Это тому, у которого жена красавица?

Все молчали.

— Видали, какой умник! — наконец буркнул кто-то.

Фердинанд опомнился и уже другим тоном спросил:

— Доктор осмотрел его?

— Нет у нас на фабрике доктора.

— Ах, верно!.. А фельдшер?

— И фельдшера нет!

— Ага! Так нужно послать лошадей в местечко.

— Конечно, нужно, — ответил чей-то голос. — А вы, ваша милость, не прикажете прямо с места повернуть назад?

— Мои лошади устали, — поспешил отделаться Фердинанд, — но я пошлю других.

Экипаж тронулся.

— Подлец! — выругался кто-то из рабочих. — Когда мы устаем на работе, нас никто не сменяет, а о лошадях он заботится.

— Лошадей приходится покупать, а за людей им платить не надо, — заметил другой.

Толпа подошла к дому, в котором жил Гославский. В окне еще горела лампа. Один из рабочих осторожно постучался.

— Кто там?

— Откройте, пани Гославская!

Через мгновение в дверях показалась полураздетая женщина.

— Что случилось? — спросила она, в ужасе глядя на толпу.

— Ваш муж немного ушибся, и вот мы принесли его.

Гославская бросилась к носилкам.

— Иисусе! — вскрикнула она. — Что с тобой, Казик?

— Не разбуди детей, — прошептал муж.

— Матерь божия, кровь!.. Сколько крови!

— Тише! тише! — шептал раненый. — Руку мне оторвало, но это ничего. Пошлите за доктором.

Женщина зарыдала, дрожа всем телом. Двое рабочих взяли ее под руки и увели в комнату, другие внесли раненою; он посинел от боли и кусал губы, но молчал, боясь своими стонами разбудить детей.

Рано утром Адлеру доложили о несчастном случае. Он выслушал, погрузившись в раздумье, и наконец спросил:

— А доктор был?

— Еще ночью посылали в город, но и доктор и фельдшер уехали к больным.

— Надо привезти другого. Надо также телеграфировать в Варшаву, чтобы прислали вместо Гославского другого слесаря.

Около десяти часов Адлер пошел в мастерскую осмотреть поврежденный станок.

Возле злосчастного станка он ступил нечаянно в лужу крови и вздрогнул, но тотчас овладел собой. Он внимательно разглядывал шестерню; на ней видна была запекшаяся кровь, куски человеческого мяса и клочки полотна; несколько зубьев было выломано.

— Есть у нас еще такая же шестерня? — спросил он механика.

— Есть, — ответил бледный немец, готовый при виде крови упасть в обморок.

— А доктор приехал?

— Нет еще.

Адлер поморщился. Ему не нравилось, что так долю не было доктора.

Около полудня фабриканту дали знать, что доктор приехал. Старик торопливо вышел из дому. Проходя мимо комнаты Фердинанда, еще спавшего после попойки, он постучал палкой в дверь, но ответа не последовало.

Перед квартирой Гославского стояла толпа рабочих. Почти никто не пошел сегодня в костел. Всем хотелось узнать, в каком состоянии больной, и услышать подробности катастрофы. Гославскую и детей взяла к себе соседка.

Толпа волновалась, но когда появился Адлер, разговоры умолкли. Только самые трусливые поздоровались с хозяином, кое-кто отвернулся, а кто посмелей, смотрели ему прямо в глаза, не снимая шапок.

Это задело фабриканта.

«Чего они хотят от меня?» — подумал он.

Адлер остановил какого-то рабочего-немца и спросил, как себя чувствует больной.

— Не знаю, — мрачно ответил тот. — Говорят, ему отняли руку.

Адлер вызвал доктора.

— Ну, как там? — спросил он.

— Умирает, — ответил врач.

Адлер вздрогнул и закричал:

— Не может быть! Люди теряют обе руки, даже обе ноги, и все же не умирают.

— Плохо была сделана перевязка, больной потерял много крови; к тому же он очень переутомлен.

Ответ этот быстро распространился среди стоявших возле дома людей. В толпе снова поднялся ропот.

— Я хорошо заплачу вам! — сказал Адлер. — Ухаживайте за ним получше. Не может быть, чтобы мужчина умер от такого увечья.

В эту минуту больной застонал. Доктор побежал к нему, а фабрикант повернул к дому.

— Был бы при фабрике доктор, не случилось бы такого несчастья! — закричал кто-то в толпе.

— Так мы и все тут кончим, если нас будут держать в мастерских до полуночи! — крикнул другой.

Посыпались угрозы и проклятия. Но великан засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, двинулся прямо на толпу. Только глаза он прикрыл, да побелела у него шея. Казалось, он не слышал того, что говорили стоявшие вдали, а ближние расступались перед ним, инстинктивно чувствуя, что этот человек не боится ни проклятий, ни угроз, ни даже открытого нападения.

Под вечер Гославский, от которого не отходил врач, позвал жену; она вошла на цыпочках, шатаясь и сдерживая слезы, застилавшие ей глаза.

Больной до странности осунулся, глаза его уставились в одну точку. В сумерках лицо его казалось серым, как земля.

— Где ты, Магдуся? — спросил он невнятно, а потом заговорил, поминутно останавливаясь: — Вот и провалилась наша мастерская. Руки нет! А следом за ней и меня не станет, чего ради мне даром хлеб есть?

Жена заплакала.

— Ты здесь, Магдуся?.. Помни о детях. Деньги в том ящике, знаешь… на мои похороны. Все мухи летают у меня перед глазами… жужжат…

Он беспокойно заметался и захрапел, словно человек погрузившийся в глубокий сон. Доктор сделал знак рукой, и кто-то насильно увел Гославскую в соседнюю квартиру.

Через несколько минут пришел туда и врач. Несчастная женщина посмотрела ему в глаза и с плачем упала на колени.

— Ах, пан доктор, зачем вы оставили его?.. Разве ему так плохо? Или, может…

— Бог вас утешит, — сказал доктор.

Женщины окружили Гославскую, стараясь ее успокоить.

— Не надо плакать! Бог дал, бог взял! Встаньте! Не плачьте, вас могут услышать дети.

Вдова задыхалась от слез.

— О, оставьте меня на полу, мне здесь лучше, — шептала она. — Дай вам бог столько счастья, сколько мне он дал горя. Нет моего Казика!.. Муж мой любимый, и зачем ты столько работал, зачем выбивался из сил?.. Еще третьего дня ты говорил, что в октябре мы перейдем на свое хозяйство… В могилу ты уйдешь, не в свою мастерскую… Ох!..

От рыданий у нее началась икота, и она стала кусать платок, чтобы не услышали дети.

Но когда в квартиру покойного вошли товарищи Гославского, рабочие, и принялись передвигать там мебель, когда она поняла, что никакой шум уже не разбудит ее мужа, она завопила страшным голосом и лишилась чувств.

Смерть Гославского стала источником волнений на фабрике и неприятностей для Адлера. Во вторник к нему явилась депутация с просьбой разрешить всем рабочим пойти на похороны. Раздраженный фабрикант разрешил послать лишь по нескольку делегатов от каждого отделения и заявил, что с каждого рабочего, который осмелится без разрешения оставить мастерскую, будет взыскан штраф.

Несмотря на это, большая часть рабочих отправилась на похороны. Адлер приказал сделать перекличку и удержать у всех не явившихся на работу половину дневного заработка и по два злотых штрафа.

Горячие головы уговаривали товарищей покинуть фабрику, а один из кочегаров сказал даже, что следовало бы взорвать котел. В другое время Адлер пропустил бы все эти разговоры мимо ушей, но сейчас его обуяло бешенство. Возмущение рабочих он назвал бунтом, вызвал из города полицию, зачинщиков прогнал с фабрики, заявив, что больше их не примет, а на кочегара подал в суд.

Столь решительные действия фабриканта вынудили рабочих стать более сговорчивыми. Они перестали угрожать забастовкой, но потребовали, чтобы Адлер принял обратно уволенных и пригласил на фабрику за счет штрафных денег хотя бы фельдшера.