На двери, как живой укор совести, висели пепельно-серые брюки, перешитые руками Громадзкого. От этого зрелища у Леськевича вырвался вздох, и, подойдя к Лукашевскому, он попытался его разбудить.

— Лукаш! Лукаш!.. — ласково позвал он.

— Ступай вон!.. — пробормотал со сна Лукаш.

«Конечно, — думал Ипохондрик, — он презирает меня… Завтра никто мне не подаст руки, а Громадзкий плюнет мне в глаза… Так заподозрить невинного человека!.. Ох, какой я подлец!..»

Во второй комнате чадила керосиновая лампа. Леськевич выкрутил фитиль, сделал огонек поярче. Квецинский еще не вернулся. На столике лежала рукопись, которую переписал Громадзкий, а сам он спал на желтой деревянной кровати, приобретенной в Поцеёве за восемь злотых.

Леськевич наклонился над спящим, которого, должно быть, мучили какие-то тревожные видения, потому что он сбросил с себя одеяло. У Громадзкого было худое лицо, запекшиеся губы и до ужаса впалый живот, видимо пустой уже много дней.

При виде старого одеяла, рваной рубахи, и прежде всего при виде такого пустого, изморенного голодом живота, у Леськевича сжалось сердце. Сам не зная, что он делает и что говорит, он дернул Громадзкого за руку.

— Что? — пробормотал тот сквозь сон.

— Громада, — сказал Леськевич, — ты обедал?

— Когда?.. — спросил спящий, внезапно садясь на кровати.

— Когда!.. Он спрашивает, когда он обедал!.. — повторил Леськевич, которого звали также Ипохондриком.

И так как проснувшийся товарищ с удивлением смотрел на него, Леськевич сказал:

— Ты честный человек, Громада, ты отдал в стирку белье мальчишки.

— Ну и что же?.. — спросил Громадзкий, уже придя в себя. — Ты за этим меня будишь? — добавил он.

— Видишь ли… видишь… — бормотал совершенно смутившийся Леськевич, толком не зная, что он говорит, — видишь ли… того… Может, ты меня осмотрел бы…

И, сказав это, он устыдился собственной глупости.

— Ты болен? — спросил Громадзкий, спуская ноги с кровати.

— Да… болен… нас отравили в ресторане…

— Ну, тогда раздевайся и ложись, — сказал Громадзкий, закутываясь в свое старое одеяло и надевая на босые ноги калоши, такие же неказистые, как и одеяло.

«Какой он порядочный парень! — думал Леськевич. — А я так его обижал…»

В две минуты он разделся и лег на свою кровать. Громадзкий сел подле него и начал осмотр.

— Знаешь, Громада, я был к тебе несправедлив…

— В брюшной полости нет ничего особенного…

— Я думал, что ты скупердяй и эгоист…

— Печень нормальная… селезенка тоже…

— Но сегодня я убедился, что ты благородный человек, Громада…

— На что ты жалуешься? — спросил Громадзкий.

— Так как-то, ох… так… мне вообще нехорошо…

— Субъективные ощущения.

— Но, может быть, это симптом тяжелой болезни?.. — допытывался Леськевич.

— Ну, покажи язык… Ничего особенного… Пульс… Побойся бога, у тебя даже пульс нормальный, чего ты еще хочешь?

Леськевич вдруг поднялся и, схватив Громадзкого за руку, сказал:

— Ты на меня не сердишься за то, что я так подло поступал с тобой?

— Отстань!.. Что ты мне сделал?

— Я говорил, что ты эгоист и скопидом.

— Ба, если бы хоть мне было что копить… — прошептал Громадзкий.

— У тебя будет!.. — воскликнул Леськевич. — Завтра я дам тебе один урок и постараюсь достать другой… Будешь получать двадцать пять рублей!..

— Что с тобой стряслось? — недоумевал Громадзкий.

— Сегодня выяснилось, что я несправедливый олух… а тебе, несчастному бедняку, нечего есть!.. Ты не сердишься на меня? — говорил очень взволнованный Леськевич.

В этот момент с шумом отворилась дверь кухни и вошел Квецинский.

— Вы сошли с ума! — крикнул он, увидев Леськевича в обнимку с Громадзким, раздетых почти догола, ибо Громадзкий уронил свое одеяло, а Леськевич, которого только что выстукивали, тоже был в весьма легкомысленном туалете.

— Мы помирились с Громадой, — сказал Леськевич.

— Да я ведь даже не сердился на тебя, — заметил Громадзкий.

— Если так, значит ты должен занять у меня три рубля, — заключил Леськевич. — Ни на что не похоже, чтобы человек не обедал.

— Я натренировался, — прошептал Громадзкий.

— Чтоб вас черти взяли, негодяи!.. — крикнул из первой комнаты Лукаш.

— Не мешай, они мирятся, — сказал Квецинский.

— Так пусть бы они мирились во дворе, а не здесь, где люди спят. А ты откуда вернулся? — спросил Лукашевский у Квецинского.

— От Теклюни.

— Значит, у Валерки ты не был?

— Разумеется, — тихо сказал Квецинский.

Примечания