Работы на постройке железной дороги закончились. Подрядчик уплатил, что кому причиталось, обманул, кого удалось, — и люди толпами начали расходиться по своим деревням.

Возле корчмы, стоявшей неподалеку от насыпи, гомон не затихал до самого полудня. Кто наполнял бубликами кошелку, кто запасался впрок водкой, а кто напивался тут же на месте. Потом, завернув в холстину свои пожитки и закинув их на плечи, все разошлись, крикнув на прощанье:

— Будь здоров, глупый Михалко!..

А Михалко остался.

Остался один посреди серого поля и, уставясь на сверкающие рельсы, убегающие куда-то далеко-далеко, даже не поглядел вслед уходящим. Ветер трепал его темные волосы, вздувал белую сермягу и доносил издали последние слова затихающей песни.

Вскоре за кустами можжевельника скрылись сермяги, холщовые рубахи и круглые шапки. Потом замолкла и песня. А он все стоял, заложив за спину руки, потому что некуда ему было идти. Как вот у этого зайца, что скакал сейчас через рельсы, так и у него, крестьянского сироты, дом был в чистом поле, а кладовая — где бог пошлет.

За песчаным бугром раздался свист, заклубился дым и загромыхали колеса. Подошел рабочий поезд и остановился возле недостроенной станции. Толстый машинист и его молоденький помощник соскочили с паровоза и побежали в корчму. За ними поспешили и смазчики. Остался только инженер, который задумчиво разглядывал пустынную местность и прислушивался к клокотанию пара в паровозном котле.

Парень знал инженера и поклонился ему до земли.

— А, это ты, глупый Михалко! Что ты здесь делаешь? — спросил инженер.

— Да ничего! — ответил парень.

— Почему ты не идешь к себе в деревню?

— Не для чего, ваша милость.

Инженер что-то запел вполголоса, потом сказал:

— Ну, так поезжай в Варшаву. Там всегда найдется работа.

— А я и не знаю, где она, эта Варшава.

— Садись в вагон, тогда узнаешь.

Глупый Михалко, как кошка, вскарабкался на платформу и уселся на груду камня.

— А есть у тебя хоть немного денег? — спросил инженер.

— Да есть, рубль и сорок грошей и еще злотый мелочью.

Инженер снова стал напевать, оглядываясь по сторонам, а в паровозе по-прежнему клокотал пар. Наконец из корчмы прибежали железнодорожники с бутылками и узелками. Машинист и его помощник поднялись на паровоз, поезд тронулся.

Проехали версты две, и на повороте показались дымки бедной, лежащей среди болот деревеньки. Увидев ее, Михалко просветлел. Он засмеялся, стал что-то кричать (хотя на таком расстоянии все равно никто бы его не услышал), замахал шапкой… Смазчик, сидевший на высоком помосте, даже прикрикнул на него:

— Эй, ты чего там высовываешься? Еще вылетишь ко всем чертям…

— Так ведь это наша деревня, вон там, вон!..

— Ну, коли ваша, так и сиди спокойно, — ответил смазчик.

Михалко уселся спокойно, как ему было приказано. Только очень уж тошно было у него на сердце, и он принялся читать молитву. Ах, как бы ему хотелось вернуться в свою деревню, слепленную из соломы и глины, туда — в тишину болот… Да незачем. Хоть и называли его «глупым», он все же понимал, что в других местах меньше мрут от голода и легче найти ночлег, чем у них в деревне. О, в других местах и хлеб белее, и на мясо можно хоть поглядеть, и домов там больше, и люди не такие бедные, как у них.

Они проезжали станцию за станцией, на одной задерживались дольше, на другой меньше. Когда зашло солнце, инженер приказал накормить Михалка, а парень за это поклонился ему в ноги.

Поезд проезжал по совершенно новым местам. Тут уже не было разлившихся болот, а виднелись холмистые поля, извилистые и быстрые речки. Исчезли курные избы и плетенные из лозы овины, показались красивые усадьбы и каменные постройки, получше, чем у них костелы или корчмы.

Ночью остановились близ города, выстроенного на горе. Казалось, дома карабкаются друг на друга, и в каждом было столько огней, сколько звезд на небе. Хоть сто похорон посмотри, а не увидишь такого множества свечей, как в этом городе…

Где-то играла красивая музыка, люди ходили толпами, смеялись и веселились, хотя была поздняя ночь и в деревне в эту пору только и слышно, как кричит упырь да тревожно лают собаки.

Михалко не спал. Инженер велел дать ему фунт колбасы и каравай хлеба, а потом прогнали его на другую платформу, на которой везли песок. Здесь было мягко, как в пуху. Но парень не ложился; он сидел на корточках, уплетал колбасу с хлебом, да так, что у него глаза лезли на лоб, и думал:

«Вон ведь какие дивные вещи бывают на свете, дай боже!»

После нескольких часов стоянки, под утро, поезд тронулся, и они быстро поехали. На одной станции, среди леса, снова долго стояли, и смазчик сказал парню, что инженер, верно, поедет назад, потому что получил телеграмму.

Действительно, вскоре инженер позвал Михалка.

— Мне надо возвращаться, — сказал он. — А ты один поедешь в Варшаву?

— Да кто его знает! — пробормотал парень.

— Э, да не пропадешь же ты среди людей!..

— Все равно, кто там меня искать будет, раз у меня нет никого?

В самом деле, кто там его будет искать?

— Ну, так поезжай, — сказал инженер. — Там сейчас у самого вокзала строят новые дома. Будешь носить кирпичи, вот и не помрешь с голоду, только не спейся с круга. Потом, может, лучше устроишься. На всякий случай вот тебе рубль.

Парень взял рубль, поклонился инженеру в ноги и снова уселся на своей платформе с песком.

Поехали.

Дорогой Михалко спросил смазчика:

— Далеко отсюда до нашей станции?

— Кто его знает. Верно, миль сорок.

— А пешком долго идти?

— Верно, недели три. Откуда мне знать.

Беспредельный ужас охватил парня. И зачем он, несчастный, забрался в такую даль, откуда целых три недели пути домой…

В деревне у них часто рассказывали про мужика, которого унес ветер, и мигом, перекреститься не успеешь, закинул за две мили — уже мертвым. Не случилось бы и с ним подобное. А эта полыхающая огнем машина, которой боятся старики, не хуже ли она того ветра?.. Куда-то она его забросит?

При этой мысли Михалко уцепился за край платформы и закрыл глаза. Теперь он почувствовал, как мчит его машина, как страшно она гудит, как ветер хлещет в лицо и хохочет: хо-хо-хо!.. хи-хи-хи!..

Ох, унесла его буря, унесла!.. Только не от отца с матерью, не из родимой хаты, а с чистого поля, сироту безродного.

Понимал Михалко, что неладное с ним творится, а что он мог поделать? Плохо ему и сейчас; верно, будет еще хуже. Но ведь уже бывало ему плохо, и хуже, и совсем худо, поэтому он открыл глаза и перестал держаться за край платформы. Видно, такова воля господня. На то он и бедняк, чтобы нести на горбу свою нужду, а в сердце тоску и страх…

Паровоз пронзительно засвистел. Михалко глянул вперед и увидел вдали словно лес домов, подернутых пеленой дыма.

— Горит там, что ли? — спросил он смазчика.

— Варшава это!..

Снова парню словно сдавило грудь. Как же он посмеет идти туда, в этот дым?

Вокзал. Михалко вылез. Поцеловал смазчику руку и, осмотревшись, потихоньку пошел к лавке, над которой на вывеске намалеваны были кружки с красным пивом и зеленая водка в бутылках. Не выпивка тянула его туда, а другое.

Позади пивной высился строящийся дом, а перед лавкой толпились каменщики. Михалко вспомнил совет инженера и пошел спросить насчет работы.

Каменщики, бравые ребята, испачканные известкой и кирпичом, сами к нему пристали:

— Эй, ты кто такой?.. Откуда?.. Как там тебя по матери кличут?.. Кто это тебе такую шапку сшил?..

Один потянул его за рукав, другой нахлобучил на глаза шапку. Завертели его волчком, вправо и влево, так что он уж и не знал, с какой стороны к ним явился.

— Откуда ты, парень?

— Из Вилчелыков! — ответил Михалко.

Его певучий говор и испуганное лицо рассмешили каменщиков и они хором захохотали.

А он стоял перед ними и, хотя чувствовал, что его вроде как бы обижают, тоже смеялся.

«Вот ведь какой веселый народ, дай боже!» — думал он.

Его смех и почтительный вид расположили к нему каменщиков. Они угомонились, начали его расспрашивать. А когда он сказал, что ищет работы, велели идти с ними.

— Глуп, как сапог, но, видно, хороший парень, — сказал один из мастеров.

— Ладно, примем его, — добавил другой.

— А «вкупные» дашь? — спросил у Михалка подмастерье.

— Поставишь четверть водки, — пояснил другой.

— Или получишь взбучку, — со смехом вмешался третий.

Подумав, парень ответил:

— Так уж лучше мне получать, чем давать…

Каменщикам и это понравилось. Они еще разок-другой нахлобучили ему на глаза шапку, но о водке не вспоминали и взбучки никакой не задали.

Так, зубоскаля, пришли они на место и принялись за работу. Мастера влезли на высокие леса, а девки и подростки стали подносить им кирпич. Михалку, как новичку, велели месить лопатой известь с песком.

Вот так он и стал каменщиком.

На другой день в помощь ему дали девушку, такую же нищую, как и он сам. Вся одежда ее была — дырявая юбка, старый полушубок и рубаха — не приведи бог! Она совсем не отличалась красотой. У нее было худое и темное лицо, короткий вздернутый нос и низкий лоб. Но Михалко был непривередлив. Как только она стала возле него с лопаткой, у него сразу проявился к ней интерес, как это всегда бывает у парня к незнакомой девушке. Когда же она посмотрела на него из-под выцветшего платка, Михалко почувствовал, как внутри у него потеплело. Он даже до того осмелел, что первый заговорил:

— Вы откуда будете? А далеко это от Варшавы? И давно вы с каменщиками работаете?

Так он допытывался у нее обо всем, вежливо обращаясь на «вы». Но она стала говорить ему «ты», и Михалко тоже перешел на «ты».

— Не надрывайся, — говорил он, — уж я и за тебя и за себя поработаю.

И он трудился на совесть, так что пот с него лил ручьями, а девушка только водила поверх известки лопаткой вперед и назад.

С тех пор они всякий день ходили в паре, всегда вместе и всегда одни. Иногда присоединялся к ним еще один мастеровой. Пойдет с ними, девушку изругает, над парнем насмеется — только и дождешься от него. По вечерам Михалко оставался спать в строящемся доме, а подруга его уходила в город вместе с другими и с тем мастеровым, что всегда ее ругал, а иной раз давал ей и тумака.

«Что-то невзлюбил он девку, — говорил про себя Михалко. — Да что поделаешь! На то и мастеровой, чтобы на нас покрикивать…»

Зато уж Михалко старался облегчить ее участь, как только мог. Все время он работал за себя и за нее. Завтракая, делился с ней хлебом, а в обед покупал ей на пять грошей борща, потому что у девушки почти никогда не было денег.

Когда их поставили носить на леса кирпич, парень не мог уже выручать свою подружку, так как за этим зорко смотрел мастер.

Но он неотступно ходил за нею по шатким мостикам, и как же он боялся, чтобы она не споткнулась, чтобы не завалило ее кирпичом!

Видя заботливость Михалка, злобный мастеровой стал насмехаться над парнем и указывать на него другим. Те тоже смеялись и кричали ему сверху:

— Цып-цып-цып, дурачок!

Однажды во время обеда мастеровой отозвал девушку в сторону; чего-то он требовал у нее, даже поколотил ее сильней, чем обычно. После этого разговора она пришла заплаканная к Михалку и спросила, не может ли он одолжить ей двадцать грошей.

Как же могло у него не быть для нее! Он поспешно развязал узелок, в котором держал деньги, привезенные еще со станции, и дал ей, сколько она просила.

Девушка отнесла двадцать грошей мастеровому, и с того времени почти не проходило дня, чтобы парень не давал ей в долг без отдачи. Как-то он все же робко ее спросил:

— И зачем ты даешь ему деньги, окаянному?

— Да уж так! — ответила девушка.

Однажды мастеровой поссорился с писарем и бросил работу. И не только сам бросил, но и девушке, словно слуге своей, приказал сделать то же и идти за ним.

Девушка заколебалась. Но когда писарь пригрозил ей, что удержит за всю неделю, если она не проработает до вечера, девушка снова взялась таскать кирпичи. Бедному человеку дорога каждая копейка, к тому же заработанная так тяжко.

Мастеровой рассвирепел.

— Идешь ты, собака, — кричал он, — или не идешь?

— Как же я пойду, если мне за работу платить не хотят? Я бы за этот рубль хоть юбчонку себе новую справила!..

— Ну, — гаркнул мастеровой, — так ты мне теперь и на глаза не показывайся, чтоб ноги твоей у меня не было, а то убью насмерть!..

И ушел в город.

Вечером, как обычно, каменщики разошлись. В новом доме остались ночевать Михалко и девушка.

— Ты не уходишь? — с удивлением спросил парень.

— Куда же я пойду, если он сказал, что меня выгонит!..

Только теперь Михалко начал о чем-то догадываться.

— Так ты с ним жила? — спросил он с дрожью боли в голосе.

— Ну да, — прошептала она сконфуженно.

— И заработок весь ему отдавала, хоть он и бил тебя?

— Да вот же…

— Чего ж ради ты такой срам принимала?..

— Да любила я его, — тихо ответила девушка, прячась за столбами лесов.

Парня словно кто ножом полоснул по сердцу. Недаром над ним люди смеялись!..

Михалко подвинулся к девушке.

— А теперь не будешь его любить? — спросил он робко.

— Нет! — ответила она и залилась слезами.

— Только меня любить будешь?

— Да.

— Я тебя бить не стану и денег твоих не возьму.

— Это-то верно!

— Со мной тебе лучше будет.

Девушка ничего не отвечала, только плакала все сильнее и вся дрожала.

Ночь была прохладная и сырая.

— Холодно тебе? — спросил парень.

— Холодно, — ответила она, всхлипывая.

Он усадил ее на груду кирпича. Затем снял с себя сермягу и укутал девушку, а сам остался в одной рубахе.

— Не плачь!.. Не плачь!.. — уговаривал он девушку. — Только одну ночь и просидишь так. Есть ведь у тебя рубль, вот завтра и снимем угол, а юбку я тебе из своих куплю. Ну, не плачь.

Но девушка уже не обращала внимания на его слова. Она подняла голову и прислушивалась. Ей показалось, что с улицы доносится звук знакомых шагов.

Шаги приближались. Одновременно кто-то начал свистать и звать:

— Иди домой… Слышишь!.. Где ты там?

— Я здесь! — закричала девушка, срываясь с места.

Она выбежала на улицу, где ждал мастеровой.

— Здесь я!

— А деньги у тебя есть? — спросил мастеровой.

— Есть! Вот они… На! — сказала девушка, протягивая рубль.

Мастеровой спрятал деньги в карман, потом схватил ее за волосы и принялся бить, приговаривая:

— В другой раз слушайся, а то на порог не пущу… Рублем не откупишься… Будешь слушаться?.. будешь?.. — повторял он, молотя кулаками.

— Ой, боже мой!.. — кричала девушка.

— А ты слушайся!.. Слушай, что я тебе велю…

Вдруг он отпустил девушку, почувствовав, что его ухватила за шиворот чья-то могучая рука. С трудом повернув голову, он увидел сверкающие глаза Михалка.

Мастеровой был хват малый: он так громыхнул Михалка по лбу, что у того в ушах зазвенело. Но парень не отпустил его, — напротив, сдавил ему шею еще сильнее.

— Не души меня, ты, бандитская рожа… а то увидишь! — сиплым голосом простонал мастеровой.

— А ты не бей ее! — сказал парень.

— Не буду, — прохрипел мастеровой и высунул язык.

Михалко разжал пальцы, мастеровой покачнулся. С трудом отдышавшись, он сказал:

— Не хочет она, чтоб я ее бил, пусть за мной и не ходит… Любит меня — хорошо, но я бью, такой уж у меня обычай!.. К чему мне девка, когда ее колотить нельзя?.. Пускай идет ко всем чертям!

— И пойдет… Подумаешь! — ответил парень.

Но девушка схватила его за руку.

— Да ладно тебе! — говорила она Михалку, дрожа и обнимая его. — Не мешайся ты в наши дела…

Михалко онемел.

— А ты ступай домой, идем! — обратилась она к мастеровому, беря его под руку. — С чего это всякий будет тебя на улице срамить…

Мастеровой вырвался и сказал со смехом:

— Ты иди, иди к нему! Он тебя бить не будет. Он ведь тебе и деньги давал…

— И-и-и!.. Да перестань ты… — рассердилась девушка и пошла вперед.

— Видишь, с бабой надо, как с собакой! — сказал мастеровой, показывая на девушку. — Лупи ее, так она за тобой и в огонь пойдет.

И исчез. Только злобный смех его все еще раздавался в ночной тишине.

Михалко стоял, глядя им вслед и прислушиваясь. Потом вернулся к лесам и долго смотрел на то место, где еще недавно сидела девушка.

В голове у него мутилось, в груди не хватало воздуха. Только что обещала любить его одного — и сейчас же ушла. Только что он был так счастлив, так хорошо ему было с живым существом, да еще с девушкой, а теперь — так пусто и грустно.

Почему она ушла?.. Видно, такова ее воля, так ей нравится! Что же он может поделать, хотя и добрый он и сильный?.. Инстинктивно он уважал девушку за ее привязанность к мастеровому, не сердился, что она не сдержала обещания, и не думал силой навязывать ей свои чувства. Но, несмотря на это, ему было так жалко, что она ушла, так жалко…

Изъеденными известью руками Михалко вытер глаза, поднял свою сермягу, распростертую на куче кирпича и еще, казалось, теплую. Снова он вышел на улицу, постоял там. Ничего не видно, только сквозь туман поблескивают красные огоньки фонарей.

Михалко вернулся в холодное здание и улегся на земле. Но ему не спалось, он тяжело вздыхал и томился в одиночестве, тоскуя по своей подруге.

По своей — ведь она же сама ему сказала, что только его будет любить.

На другой день, как обычно, парень принялся за работу.

Но работа не спорилась. Он чувствовал усталость, да и постройка эта ему опротивела. Куда бы он ни ступил, чего бы ни коснулся, на что бы ни посмотрел, все напоминало ему девушку и горькое его разочарование. Люди тоже насмехались над ним и приставали:

— Ну что, глупый Михалко? Правда, что в Варшаве девки дорогие?

Дорогие, ох, дорогие! Парень истратил на нее все свои сбережения, голодал, ничего себе не справил, не видел от нее никакой радости, да еще она же его и бросила.

Плохо ему тут было, стыдно. Потому-то, услышав, что в самой Варшаве каменщикам платят больше, Михалко впервые собрался в город.

Шел он с одним мастеровым, обещавшим свести его на улицу, где много домов строят.

Отправились они рано утром и долго шли, пока добрались до Вислы. Увидев мост, парень от удивления разинул рот. В эту минуту даже мысль о подруге вылетела из его головы.

Возле сторожевой будки он замялся.

— Ну, что ты? — спросил мастеровой.

— Да я не знаю, пустят ли меня туда, — ответил Михалко.

— Дурень ты! — накинулся на него мастеровой. — Если кто тебя спросит, скажи, что идешь со мной!

«Правда ведь», — подумал парень и удивился, что такой ответ ему самому не пришел в голову.

Потом он дивился купальням и баржам, не тонувшим на воде, несмотря на свою тяжесть, а потом никак не мог поверить, что весь мост был из чистого железа.

«Уж, наверно, тут не без обмана, — рассуждал он про себя. — Столько железа на всем свете не сыщешь!..»

Так они шли, мастеровой и Михалко, один за другим, сперва мостом, потом Новым Зъяздом, потом улицей. Проходя мимо замка, парень снял шапку и перекрестился, приняв его за костел. Возле монастыря бернардинов его едва не задавил омнибус. Перед статуей божьей матери возле богадельни он хотел стать на колени и прочитать молитву. Мастеровой насилу его увел.

На улицах было шумно — мчались вереницы экипажей, люди шли толпами. Одним Михалко уступал дорогу, на других натыкался и бледнел от страха, что его побьют. В конце концов у него так закружилась голова, что он потерял мастерового.

— Где вы?! Где вы?.. — закричал он в отчаянии и пустился бежать по улице.

Кто-то остановил его, прикрикнув:

— Тише ты, собака!.. Здесь орать не дозволено!

— Так ведь мой пан пропал!

— Какой еще пан?

— Мастеровой наш, каменщик.

— Вот так пан!.. Куда же тебе надо?

— Туда, где дом строят.

— Какой дом?

— Да такой… из кирпичей, — ответил парень.

— Вот глупый!.. Так ведь и здесь дом строят… и там, и тут!

— Да я не вижу где…

Его взяли под руку и начали показывать.

— Смотри! Там один дом строят… здесь второй…

— Ага! Ага! — сказал Михалко и пошел ко второму, так как для этого не надо было переходить улицу.

Добравшись до места, он спросил про мастерового. Однако не нашел его тут, и ему указали другой дом. Но и там о мастеровом Настазии никто не слышал — пришлось парню идти дальше.

Таким образом обошел он несколько улиц и осмотрел больше десятка строящихся домов, удивляясь в душе, где же живут те люди, для которых дома строят только теперь?

Постепенно он удалялся от центра города. Тут на улицах было тише, прохожих стало меньше, экипажи почти не появлялись. Зато лесов, сваленного грудами кирпича и красных стен было еще больше.

Михалко уже потерял надежду найти мастерового и начал подумывать о том, не подыскать ли ему самому работу.

Он подошел к первой же стройке, смешался с рабочими и стал смотреть. Время от времени он вставлял в разговор словечко или кому-нибудь помогал. Одному он пособил укладывать кирпичи, другому подал лопатку, а тем, кто замешивал известь, растолковал, как это лучше делать. И тут же стал показывать, причем обрызгал мастера с головы до ног.

— Ты что тут вертишься, собачий сын? — спросил его писарь.

— Работу ищу.

— Нет тут для тебя работы.

— Сейчас нет, так, может, потом найдется. Вам-то ведь не в убыток, если я помогу кому…

Писарь, хитрая бестия, сразу смекнул, что у парня не густо в кармане. Он вынул свою книжицу, карандаш, стал что-то черкать, подсчитывать и в конце концов принял Михалка.

Люди говорили после, что зарабатывал он на парне больше, чем на ком бы то ни было, — по двадцати грошей в день.

На стройке парень пробыл до осени. С голоду не умер, но за ночлег не заплатил и даже сапог себе не купил. Только напился раза два, как свинья, по случаю святого воскресенья. Хотел он однажды побуянить в кабаке, да не успел: выбросили его за дверь.

Дом рос, как на дрожжах. Еще каменщики не кончили флигелей, а фасад уже был подведен под крышу, оштукатурен, остеклен, и даже туда начали вселяться первые жильцы.

В конце сентября пошли дожди. Работу приостановили, и всех чернорабочих уволили. Среди них был и Михалко.

Писарь с неделю на неделю недодавал ему кой-что из заработка, обещая уплатить все сразу. Когда же наступил окончательный расчет, парень, хоть и неграмотный, сообразил все же, что писарь его одурачил. Дал он парню три рубля, а причиталось Михалку рублей пять, а то и шесть.

Михалко взял три рубля и снял шапку, почесывая затылок и переминаясь с ноги на ногу. Но писарь так был занят своей книжицей, что по крайней мере раз десять можно было прочитать молитву господню, прежде чем он заметил парня и строго спросил:

— Ну, чего тебе еще?

— Да вроде причитается мне больше, — смиренно сказал Михалко.

Писарь покраснел. Он двинулся на парня и, навалившись на него грудью, спросил:

— А паспорт у тебя есть?.. Ты что за птица такая?..

У Михалка дух перехватило. Писарь продолжал:

— Ты что же думаешь, хамское отродье, надул я тебя, что ли?..

— Да вот же…

— Тогда пойдем со мною в полицию, я тебе там по всей достоверности докажу, что ты вор и бродяга…

Паспорт и полиция встревожили Михалка. Он только сказал:

— Пускай же вам моя обида пойдет на здоровье!

И пошел со стройки.

Но, видно, и писаря не очень тянуло в полицию, хотя его там и знали. Так все и кончилось одними угрозами…

Очутился парень теперь словно в чистом поле. Прошел он свою улицу, повернул на другую и третью, заходя всюду, где видел красные стены и несколько вбитых в землю столбов. Но работы везде уже кончились или подходили к концу, и, когда он спрашивал, не примут ли его здесь, — никто ему даже не отвечал.

Так он прошатался день и другой, старательно обходя городовых, чтобы не спросили у него паспорт. Кухмистерской с горячей пищей он не нашел и питался только кровяной колбасой, хлебом да селедкой, а запивал все это водкой.

Он истратил уже рубль, так ничего хорошего и не попробовав. Ночевал Михалко под заборами и тосковал по людям: хотелось перемолвиться с кем-нибудь хоть словечком!

Тут пришла ему в голову мысль, что лучше, пожалуй, вернуться домой. Начал парень расспрашивать у прохожих, как пройти к железной дороге. Следуя их указаниям, он наконец добрался до дороги, но не до своей.

Увидел Михалко громадную, многолюдную станцию, вокруг нее со всех сторон высокие дома, а рельсов — ни следа.

Струхнул парень, растерялся, не понимая, что же такое случилось. Наконец какая-то добрая душа растолковала ему, что есть еще три дороги, но — за Вислой.

Теперь он вспомнил, что шел сюда по мосту. Переночевал он в какой-то канаве, а на другой день начал расспрашивать о дороге к мосту. Рассказали ему подробно, где надо идти прямо, где свернуть налево, а где направо. Михалко все запомнил, но как пошел да как стал сворачивать, так и уткнулся прямо в Вислу, а моста через реку не отыскал.

Вернулся парень обратно в город. На беду пошел дождь. Люди прятались под зонтами, а у кого зонта не было — бежали сломя голову. Не посмел Михалко в такую непогоду останавливать прохожих и спрашивать, как ему пройти.

Когда ливень усилился, Михалко встал у стены, зябко ежась в своей мокрой сермяге, и утешался лишь тем, что хоть обмоет дождем его босые ноги.

Так он стоял, посинев от холода, а с длинных волос его за ворот рубахи стекала вода, как вдруг перед ним остановился какой-то господин.

— Что это, нищий? — спросил он у Михалка.

— Нет.

Пройдя несколько шагов, господин снова вернулся с вопросом:

— Но есть тебе хочется?

— Нет.

— И не холодно тебе?

— Нет.

— Ну и осел! — проворчал господин, а потом добавил: — Но гривенник ты бы взял?

— Да уж если бы дали, я бы взял.

Господин дал ему пятиалтынный и отошел, что-то про себя бормоча.

Потом снова остановился, посмотрел на мужика, словно что-то обдумывая, и, наконец, ушел совсем.

Михалко сжимал в кулаке пятиалтынный и с удивлением думал: «Вот ведь какие тут добрые господа, дай боже!..»

Вдруг пришло ему на ум, что такой добрый господин, наверно, показал бы ему дорогу к мосту… Но — было уже поздно.

Наступила ночь, зажгли фонари, а дождь все усиливался. Парень стал искать улицу потемнее. Пошел, повернул раз и другой. Увидел новые каменные дома и вдруг узнал улицу, на которой работал несколько дней назад.

Вот тут кончается мостовая. Тут забор. Там угольный склад, а дальше — его дом. В нескольких окнах горит свет, а в открытые ворота видны неоконченные флигеля.

Михалко вошел во двор. Где-где, но уж здесь ему по праву полагается ночлег. Ведь он этот дом строил.

— Эй, эй! Ты куда? — крикнул вслед ему с лестницы человек, одетый в добротный тулуп: на улице было уже холодно.

Михалко оглянулся.

— Это я, — сказал он. — Иду спать в подвал.

Человек в тулупе разбушевался:

— Что тут, гостиница для нищих, чтобы вы в подвале на ночлег устраивались?

— Так я же тут работал все лето, — смущенно ответил парень.

В сенях показалась обеспокоенная шумом дворничиха.

— Что тут такое?.. Кто это?.. Уж не вор ли?.. — спрашивала она.

— Да нет! Только вот завел, будто строил наш дом, так ему, дескать, тут ночлег полагается… Дурачок, что ли!..

У Михалка заблестели глаза. Он рассмеялся и подбежал к дворнику.

— Так вы из нашей деревни! — закричал он радостно.

— А что? — спросил дворник.

— Да ведь вы зовете меня, как у нас в деревне. Ведь я глупый Михалко!

Дворничиха захохотала, а муж ее только пожал плечами.

— Что глупый ты, это видно, — сказал он. — Но я не из деревни, а из города… Лапы называется! — добавил он таким тоном, что опечаленный парень даже вздохнул.

— Ой-ой! Большой это, верно, город, как Варшава?

— Ну, большой не большой, — ответил дворник, — но все же город порядочный.

Помолчав минутку, он сказал:

— А ты все-таки убирайся: тут спать не дозволено.

У парня опустились руки. Он жалобно посмотрел на дворника и спросил:

— Куда же я пойду в такой ливень?

Меткость этого замечания поразила дворника. И правда, куда же ему идти в такой ливень?

— Эх! — сказал он. — Ну, уж оставайся, раз такой ливень. Только не вздумай ночью воровать. А завтра чуть свет улепетывай, чтобы тебя хозяин не увидел. Он у нас глазастый!

Михалко поблагодарил, пошел во флигель и ощупью залез в знакомый подвал.

Растерев окоченевшие руки, он выжал намокшую сермягу и улегся на груде кирпичной пыли и стружек, которые когда-то сам же сюда натаскал.

Жарко ему не было, напротив — даже скорее холодно и сыро. Но он с детства привык к лишениям и на теперешние неудобства попросту не обращал внимания. Больше его донимала мысль: «Что делать? Искать ли работу в Варшаве или вернуться домой? Если искать работу, то где и какую? А если вернуться домой, то как и зачем?»

Голода он не боялся — у него осталось еще два рубля; и потом — разве голод был ему внове?..

— Ну, воля господня! — прошептал Михалко.

Он перестал тревожиться о завтрашнем дне и наслаждался нынешним. На улице дождь лил как из ведра. Ох, как плохо было бы нынче спать в канаве и как славно тут, в подвале.

И он крепко уснул, как обычно засыпает утомленный крестьянин, которому если что приснится, так он считает, что его посетили души усопших.

А завтра… завтра что бог даст!

С утра прояснилось, проглянуло солнце. Михалко еще раз поблагодарил дворника за ночлег и ушел. Был он вполне бодр, хотя после вчерашнего дождя у него слиплись волосы, а сермяга задубела, как кора.

С минуту Михалко постоял у ворот, соображая, куда б ему пойти: налево или направо? Заметив на углу открытый кабак, он зашел туда позавтракать. Выпил большую стопку водки и, повеселев, побрел в ту сторону, где были видны строительные леса.

«Искать работу? Вернуться домой?..» — раздумывал он.

Вдруг где-то неподалеку раздался гул, похожий на короткий удар грома; потом второй — посильнее.

Парень вгляделся.

Шагах в двухстах, направо от него, высились строительные леса, а над ними поднимался словно красный дым…

Произошло что-то необыкновенное. Любопытство охватило парня. Он побежал туда, спотыкаясь и шлепая по лужам.

По немощеной улице, где стояло лишь несколько домов, метались встревоженные люди. Они кричали и показывали пальцами на недостроенный дом, возле которого лежали доски, исковерканные столбы и только-только свалившиеся обломки. Надо всем этим поднималась туча красной кирпичной пыли.

Михалко подбежал ближе. Отсюда он уже увидел, что случилось: новый, еще не достроенный дом рухнул!

Одна стена рассыпалась сверху донизу, а другая — больше чем наполовину. В проломах торчали оконные рамы, а длинные потолочные балки перекосились, погнулись и треснули вдоль и поперек.

В окнах соседних домов показались лица перепуганных женщин. Но на улице, кроме каменщиков, было всего несколько человек. Весть о происшествии еще не долетела до центра города.

Первым опомнился старший мастер.

— Никто не погиб? — спросил он, весь дрожа.

— Как будто нет. Все завтракали.

Мастер начал считать рабочих, но поминутно ошибался.

— Мастеровые здесь?..

— Здесь!..

— А подсобные?..

— Здесь мы!..

— Енджея нету!.. — отозвался вдруг чей-то голос.

Все на миг онемели.

— Верно, он был внутри!..

— Надо его искать… — хриплым голосом сказал мастер.

И направился к развалившемуся дому, а вслед за ним двинулось несколько смельчаков.

Михалко машинально пошел тоже.

— Енджей!.. Енджей! — звал мастер.

— Отойдите в сторону, — предостерегали его, — стена тут еле держится.

— Енджей!.. Енджей!..

Изнутри дома ответил ему стон.

В одном месте стена раскололась, и в ней зияла широкая, как дверь, щель. Мастер забежал с другой стороны, заглянул — и схватился за голову. Потом, не помня себя, со всех ног помчался в город.

За стеной в муках извивался человек. Балка придавила и раздробила ему обе ноги. Над ним навис обломок стены, которая трещала и с минуты на минуту грозила рухнуть.

Один из плотников начал осматривать опасное место, а оцепеневшие от ужаса каменщики заглядывали ему в глаза, готовые пойти на помощь, если она еще возможна.

Раненый судорожно вывернулся и оперся на обе руки. Это был крестьянин. Губы его почернели от боли, лицо посерело, глаза глубоко запали. Он смотрел на людей, стоявших в нескольких шагах от него, стонал, но не смел звать на помощь и только шептал:

— Боже мой!.. Боже милосердный!..

— Никак не подойти туда, — глухо сказал плотник.

Толпа отхлынула назад.

Между толпой и домом стоял Михалко, перепуганный чуть ли не больше всех.

Непонятное творилось с ним. Он словно чувствовал всю боль раненого, его страх и отчаяние, но одновременно ощущал в себе какую-то силу, толкавшую его вперед…

Казалось ему, что из всей толпы именно он обязан спасти этого человека, который пришел сюда из деревни на заработки. И, когда другие говорили себе: «Сейчас пойду», — Михалко думал: «Не пойду! Не хочу!»

Он робко оглянулся. Он стоял один впереди толпы, ближе всех к стене.

— Не пойду!.. — прошептал он и поднял длинную жердь, лежавшую у его ног.

В толпе зашумели:

— Что это?.. Что он делает?..

— Тише!

— Боже милосердный, смилуйся! — стонал раненый, рыдая от боли.

— Иду! Иду! — крикнул Михалко и подошел к развалинам.

— Оба пропадете! — ужаснулся плотник.

Михалко был уже возле несчастного. Он увидел раздробленные ноги, лужу крови — и у него потемнело в глазах.

— Братец ты мой! Братец! — прошептал раненый и обнял его колени.

Парень поддел жердью балки и отчаянным усилием приподнял ее. Раздался треск, и с высоты второго этажа упало несколько кирпичей.

— Валится! — вскрикнули каменщики, разбегаясь.

Но Михалко не слышал, не думал, не чувствовал ничего. Сильным плечом он снова нажал на жердь — и сдвинул балку с раздавленных ног Енджея. Сверху посыпались куски кирпичей. Красная пыль заклубилась, сгустилась и наполнила все здание. Среди развалин слышалась какая-то возня. Раненый громче застонал и внезапно затих.

Из пролома в стене показался Михалко: он шел согнувшись, с трудом неся раненого. Потихоньку переступив опасную черту, он остановился перед толпой и с наивной радостью закричал:

— Едет!.. Едет!.. Только один сапог у него там остался!..

Каменщики подхватили потерявшего сознание раненого и осторожно понесли в ближайшие ворота.

— Воды!.. — кричали они.

— Уксусу!..

— Доктора!..

Михалко поплелся за ними, думая: «Вот ведь какой хороший народ в Варшаве, дай боже!»

Заметив, что руки у него испачканы кровью, он обмыл их в луже и остановился у ворот, куда внесли раненого. Внутрь Михалко не пробовал протолкаться. Доктор он, что ли? Разве может он ему помочь?

Тем временем на улице становилось все людней. Бежали любопытные, мчались пролетки, а вдали уже звенели колокольчики пожарной команды, которую кто-то успел вызвать.

Новая толпа, толпа зевак, жадных до впечатлений, собралась у ворот, и кто погорячее — кулаками прокладывали себе дорогу, чтобы увидеть кровавое происшествие.

Одному из них загораживал путь стоявший у ворот Михалко.

— Отойди ты, разиня! — крикнул господин, пытаясь оттолкнуть этою босого мужика.

— А что? — спросил удивленный его яростью Михалко.

— А ты кто такой, нахал этакий! — заорал любопытный. — Да что же это, где полиция? Даже разогнать некому этих бездельников!..

«Полиция? Ох, не к добру это!» — решил Михалко, испугавшись, как бы его за такой проступок не засадили в каталажку.

И, чтоб не накликать беды, Михалко протискался сквозь толпу…

Несколько минут спустя из ворот позвали того, кто вынес погибавшею из-под развалин.

Никто не откликнулся.

— Какой он с виду? — спрашивали в толпе.

— Мужик. В белой сермяге, в круглой шапке и босой…

— Эй, нет там такого на улице?

Начали разыскивать.

— Был тут такой, — крикнул кто-то, — да уже ушел!

Бросилась на поиски полиция, рассыпались по улицам каменщики, но так и не нашли Михалка.