Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кукла

ModernLib.Net / Классическая проза / Прус Болеслав / Кукла - Чтение (стр. 38)
Автор: Прус Болеслав
Жанр: Классическая проза

 

 


— Нет, я сидела на этом же пне, и вдруг мне почему-то взгрустнулось. Чего-то мне не хватало. И, что редко со мной бывает, я думала: что-то будет через год?

— Удивительно! — тихо произнес Вокульский. — Я тоже приблизительно год назад был в лесу, в лагере, только в Болгарии… и думал: буду ли я жив через год, и еще…

— О чем же еще?

— О вас.

Панна Изабелла беспокойно шевельнулась и побледнела.

— Обо мне? — переспросила она. — Разве вы меня тогда знали?

— Да. Я знаю вас уже несколько лет, а иногда мне кажется, что знаю вас целую вечность… Время страшно растягивается, когда постоянно думаешь о ком-нибудь наяву и во сне.

Она встала и, казалось, хотела бежать. Вокульский тоже поднялся.

— Простите меня, если я невольно обидел вас. Быть может, вы считаете, что люди, подобные мне, не имеют права думать о вас? В вашем мире может существовать и такой запрет. Но я принадлежу к другому миру… У нас папоротник и мох имеют такое же право глядеть на солнце, как сосны и… грибы. Поэтому, прошу вас, скажите мне прямо: позволительно или непозволительно мне думать о вас? Сейчас я большего и не требую.

— Я вас почти не знаю, — растерянно прошептала панна Изабелла.

— Поэтому сейчас я большего и не требую. Я только спрашиваю, не считаете ли вы оскорбительным для себя, что я думаю о вас, — больше ничего, только думаю. Я знаю, как относятся к людям, подобным мне, в вашей среде, и знаю, что мои слова можно счесть дерзостью. Так скажите же мне это прямо; и если вы находите, что разница между нами непреодолима, я перестану добиваться вашей благосклонности… Сегодня же или завтра я уеду и не только не буду на вас в претензии, а, напротив, сразу же излечусь.

— Каждый вправе думать… — отвечала панна Изабелла, все более смущаясь.

— Благодарю вас. Вы дали мне понять, что в ваших глазах я стою не ниже Старского, предводителя и тому подобных господ… Я знаю, что и при таких условиях, может быть, не добьюсь вашей симпатии. Об этом еще рано говорить. Но по крайней мере вы признаете за мной человеческие права и будете с этих пор судить обо мне по моим поступкам, а не титулам, которых у меня нет.

— Ведь вы дворянин, и, как говорит председательша, не хуже Старских и даже Заславских…

— Я действительно дворянин, если вам угодно, и даже не хуже, а лучше многих из тех, кого встречаю в гостиных. Но для вас я, к несчастью, прежде всего купец.

— Ну, купцом можно и не быть, это зависит от вас… — уже смелее возразила панна Изабелла.

Вокульский задумался.

В это время в лесу послышалось ауканье, и через несколько минут вся компания собралась на полянке с прислугой, лукошками и грибами.

— Едем домой, — сказала Вонсовская, — мне уже надоели эти рыжики, да и обедать пора.

Странно прошли для Вокульского следующие дни. Если б его спросили, чем они были для него, он бы, наверное, ответил, что это был блаженный сон, один из тех периодов в жизни, ради которых, быть может, природа создает человека.

Сторонний наблюдатель, пожалуй, назвал бы эти дни однообразными и даже скучными. Помрачневший Охоцкий с утра до вечера клеил и запускал змеи самых удивительных конструкций. Вонсовская и панна Фелиция читали либо вышивали ризу для приходского ксендза. Старский, председательша и барон играли в карты.

Таким образом, оказалось, что Вокульский и панна Изабелла были предоставлены самим себе, были попросту вынуждены все время проводить вместе.

Они гуляли в парке, иногда уходили в поле, сидели под столетней липой во дворе, но охотней всего катались по пруду. Он садился на весла, а она время от времени бросала крошки лебедям, которые медленно плыли следом. Нередко прохожие останавливались на берегу и с удивлением наблюдали необычное зрелище: белая лодка, в ней мужчина и женщина, а позади — два белых лебедя с распущенными, как паруса, крыльями.

Позже Вокульский даже не мог припомнить, о чем они говорили тогда. Чаще всего молчали. Однажды она спросила: почему улитки держатся под водой? В другой раз: почему облака окрашены в разные тона? Он объяснял ей, и ему казалось, будто он схватил в объятия всю вселенную и кладет к ее ногам.

В одну из таких минут ему подумалось, что, прикажи она броситься в воду и умереть, он умер бы, благословляя ее.

Когда они гуляли по парку, катались на лодке, — всякий раз, когда они бывали вдвоем, его охватывало ощущение беспредельного покоя; казалось, будто его душа и вся земля от края до края погружались в сказочную тишину, в которой даже громыхание телеги, собачий лай или шелест ветвей звучали изумительно прекрасной мелодией. Он не ощущал земли под ногами, он плыл по океану мистического упоения, свободный от мысли, от вожделения, от голода и жажды, наполненный одной любовью. Часы проносились как молнии, вспыхивающие и гаснущие на далеком небосклоне. Только что было утро — и вот уже полдень, уже вечер, и ночь, и сон, перемежаемый бдением и вздохами. Как несправедливо, думалось ему, поделены сутки: день — короткий, как мгновение ока, ночь — долгая, как вечные муки грешной души.

Однажды его позвала к себе председательша.

— Садись-ка, пан Станислав, — сказала она. — Что же, весело тебе здесь?

Вокульский вздрогнул, как будто очнувшись от сна.

— Мне? — переспросил он.

— Неужто скучаешь?

— За год такой скуки я отдал бы всю жизнь.

Старушка покачала головой.

— Так иногда кажется, — заметила она. — Не помню, кто это написал: «Человек счастливее всего, когда вокруг себя видит то, что носит в себе самом». А я говорю: «Не все ли равно, почему человек счастлив, лишь бы ему было хорошо!..» Не прогневаешься, если я тебя разбужу?

— Я слушаю вас, — ответил он, невольно бледнея.

Председательша пристально посмотрела на него и покачала головой.

— Да не пугайся, не дурными вестями я тебя разбужу, а самым простым вопросом. Подумал ты о сахарном заводе, который мне советуют здесь строить?

— Нет еще…

— Не к спеху. Но вот о дядюшке ты совсем позабыл. А он, бедняга, покоится неподалеку, в трех верстах отсюда, в Заславе… Не поехать ли вам всем туда завтра? Местность красивая, развалины замка… Вы могли бы приятно провести время и заодно договориться насчет надгробия… Знаешь, — прибавила старушка, вздохнув, — я раздумала… Не надо ломать тот камень возле замка. Пусть там и лежит. Только вели вырезать на нем стихи: «Везде, всегда с тобой я буду вместе…» Знаешь?

— О да, знаю…

— У замка бывает больше людей, чем на кладбище, там скорее прочтут надпись, и, может быть, кто-нибудь задумается о неминуемом конце всего земного, даже любви…

Вокульский ушел от председательши сильно расстроенный. «К чему она завела этот разговор?» — думал он. К счастью, ему встретилась панна Изабелла, направлявшаяся к пруду, и он позабыл обо всем.

На следующий день действительно поехали всей компанией в Заслав. Промелькнули леса, зеленые холмы, желтые песчаные обрывы. Места были живописные, погода прекрасная, но удрученный Вокульский ничего не замечал… Он уже не был наедине с панной Изабеллой, как накануне; он даже сидел не с нею, а против панны Фелиции; а главное… но нет, это ему просто померещилось, и он сам посмеялся над игрой своего воображения. А померещилось ему, будто Старский как-то странно посмотрел на панну Изабеллу, а та вспыхнула…

«Да глупости, — успокаивал себя Вокульский, — зачем ей меня обманывать? Ведь я ей даже не жених!»

Кое-как он отделался от своих страхов, и ему только было слегка неприятно, что Старский сидит рядом с панной Изабеллой. Так, самую малость…

«Не могу же я запретить ей садиться, с кем она хочет. И не стану унижаться до ревности, чувства как-никак подлого, которое чаще всего основывается на подозрении. Допустим даже, ей вздумалось бы полюбезничать со Старским, так не стала бы она делать этого на глазах у всех. Сумасшедший я!»

Через несколько часов они прибыли на место.

Заслав, некогда городок, а ныне жалкий поселок, расположен в низине и окружен топкими лугами. Все постройки, кроме костела и бывшей ратуши, одноэтажные, деревянные и очень ветхие. Посреди площади, вернее пустыря, заросшего бурьяном и изрытого ямами, виднеется огромная куча мусора, а также колодец под дырявым навесом, опирающимся на четыре прогнивших столба.

День был субботний, поэтому лавчонки стояли на запоре и на площади было безлюдно.

К югу, в версте или двух за городом, тянулась гряда холмов. На одном из них росли старые дубы, а на соседнем возвышались развалины замка в виде двух шестиугольных башен; на их крышах и в амбразурах буйно зеленела трава. Путешественники остановились на площади. Вокульский вышел из коляски, чтобы повидаться с ксендзом, а Старский принял на себя командование.

— Мы поедем к тем дубам и съедим, что бог послал и повара настряпали, а потом коляска вернется сюда за паном Вокульским.

— Благодарю, — ответил Вокульский. — Но я не знаю, как долго задержусь здесь, и лучше пойду пешком. К тому же я должен подняться к замку.

— И я с вами, — отозвалась панна Изабелла. — Я хочу посмотреть любимый камень председательши… — прибавила она вполголоса. — Пожалуйста, скажите мне, когда пойдете туда.

Коляска отъехала, а Вокульский пошел искать ксендза. Они столковались за четверть часа. Ксендз сказал, что вряд ли в городе будут возражать, если на камне возле замка появится надпись, лишь бы она не была неприличной и богохульной. Услышав, что речь идет о памятнике покойному капитану Вокульскому, с которым он был знаком, ксендз обещал сам уладить это дело.

— Есть у нас тут некий Венгелек, лоботряс, но мастер на все руки; он и кузнец и столяр; пожалуй, он сумеет вырезать и надпись на камне. Сейчас я пошлю за ним.

Еще через четверть часа явился Венгелек — парень лет двадцати трех, с веселым и умным лицом. Проведав, что дело пахнет заработком, он нарядился в серый долгополый сюртук с высокой талией и щедро смазал волосы салом.

Вокульский больше не мешкал; он попрощался с ксендзом и вместе с Венгелеком пошел к развалинам.

Уже за заставой, давно никем не охраняемой, Вокульский спросил:

— А что, брат, хорошо ты пишешь?

— Ого! Мне ведь частенько из суда бумаги давали переписывать, хоть рука у меня к перу и непривычная. А стихи, что из Отроча эконом посылал дочке лесничего? Все моя работа! Он только бумагу покупал… до сих пор еще не доплатил мне сорок грошей за переписку. А уж как налегал: чтобы обязательно с вензелями!

— Ты и на камне сумеешь написать?

— Ведь буквы-то нужны выдолбленные, а не выпуклые? Отчего же не суметь. Я бы взялся и по железу писать, а то и по стеклу, какими хочешь буквами — прописью или печатными, немецкими, еврейскими… Небось все вывески тут — моих рук дело.

— И тот краковянин над кабаком?

— А как же.

— Где же ты такого видал?

— Кучер пана Звольского рядится на краковский манер, вот я с него и малевал.

— И у него тоже обе ноги смотрят влево?

— Знаете, ваша милость, в провинции люди смотрят не на ноги, а на бутылку. Как увидят бутылку да стопку, тут им и указка — прямехонько к Шмулю в кабачок.

Вокульскому все больше нравился этот бойкий парень.

— Ты не женат? — спросил он.

— Нет. Какая в платке ходит, на той я не женюсь, а которая в шляпке, та за меня не пойдет.

— А чем ты занимаешься, когда нечего малевать?

— Да всем понемногу, только пустое это. Раньше я столярничал, так верите ли, едва успевал заказы выполнять. За несколько лет скопил бы я тысячу рублей наверняка, но прошлым летом погорел я и с той поры никак на ноги не встану. И доски мои и мастерская — все пошло прахом, одни угли остались; такой огонь был, ваша милость, что самые твердые напильники расплавились, как смола. Посмотрел я на пепелище и плюнул со злости, а потом даже плевка жалко стало…

— Ты уже отстроился? Завел опять мастерскую?

— Куда там! Отстроил я в саду лачугу вроде сарая, лишь бы матери было где стряпать, а мастерская… На это, сударь, надо рубликов пятьсот чистоганом, право слово, как бог свят… Сколько лет покойник отец на работе надрывался, пока дом поставил да инструмент собрал…

Они подходили к развалинам.

Вокульский задумался.

— Слушай, Венгелек, — вдруг сказал он, — пришелся ты мне по душе. Я в этих местах пробуду, — тут он тихо вздохнул, — еще с недельку… Если ты мне вырежешь надпись как следует, я заберу тебя с собою в Варшаву… Поживешь там, я посмотрю, на что ты годишься, а тогда… может быть, ты и опять обзаведешься мастерской.

Парень посматривал на Вокульского, наклоняя голову то влево, то вправо. Вдруг его осенило, что этот барин, должно быть, страшный богач и, может быть, из тех, кого господь бог иной раз посылает в помощь бедным людям… Он снял шапку.

— Чего ты уставился? Надень шапку… — сказал Вокульский.

— Простите, ваша милость… может, я что лишнее сболтнул?.. Что-то в наших краях таких господ нету… Бывали, говорят, да давно. И отец-покойник говорил, что сам видал такого: взял из Заслава сироту и сделал ее важной барыней, а приходу оставил кучу денег, на них потом новую колокольню поставили…

Вокульский усмехнулся и, глядя на растерянную физиономию парня, подумал, что на свой годовой доход мог бы осчастливить человек полтораста таких вот бедняков.

«Действительно, деньги — великая сила, только надо их умеючи тратить…»

Они были уже под горой, где стоял замок; с соседнего холма донесся голос панны Фелиции:

— Пан Вокульский, мы тут!

Вокульский поднял глаза и увидел между дубами весело пылавший костер, вокруг которого расположилась заславская компания. В стороне буфетчик и горничная ставили самовар.

— Подождите, я сейчас иду к вам! — крикнула панна Изабелла, поднимаясь с ковра.

Старский бросился к ней.

— Я вас провожу вниз.

— Спасибо, я сама спущусь, — ответила панна Изабелла, отстраняясь.

И она пошла вниз по крутому склону с такой непринужденной грацией, словно это была аллея в парке.

— Подлец, как мог я ее подозревать! — шепнул Вокульский.

И вдруг ему почудилось, будто некий таинственный голос велит ему выбирать — или благополучие тысячи людей, которым он мог бы помочь, как Венгелеку, или вот эта одна-единственная женщина, которая спускалась сейчас с горы.

«Я уже выбрал!» — подумал Вокульский.

— Но к замку я не поднимусь сама, вам придется подать мне руку, — сказала панна Изабелла, останавливаясь перед Вокульским.

— Может, прикажете проводить вас другой дорогой, полегче? — спросил Венгелек.

— Веди!

Они обошли гору кругом и стали взбираться вверх по руслу высохшей речки.

— Какого странного цвета эти камни, — заметила панна Изабелла, глядя на глыбы известняка, испещренного бурыми пятнами.

— Это железная руда, — сказал Вокульский.

— Нет, — вмешался Венгелек, — это не руда, а кровь…

Панна Изабелла отшатнулась.

— Кровь? — повторила она.

Они уже взошли на вершину холма, от остальной компании их скрывала полуразрушенная стена. Отсюда виден был замковый двор, поросший терновником и барбарисом. У подножия одной из башен лежала огромная гранитная глыба, приваленная к стене.

— Вот камень, — сказал Вокульский.

— Ах, это он… Интересно, как его подняли наверх?.. Что это ты сказал о крови, любезный? — обратилась она к Венгелеку.

— Это старинная быль, — ответил парень, — еще дедушка мне рассказывал… Да тут все ее знают…

— Расскажи-ка нам, — попросила панна Изабелла. — Я очень люблю слушать легенды среди руин. На Рейне множество легенд.

Она прошла во двор, осторожно обходя колючие кусты, и села на камень.

— Расскажи, расскажи нам историю о крови… Венгелека просьба ничуть не смутила. Он широко улыбнулся и начал:

— В давние времена, когда еще дед мой гонялся за птицами, среди этих дубов, вон там, по той каменистой дорожке, которой мы шли, бежала речка.

Теперь она показывается только весной или после ливней, а когда дедушка был маленький, она не высыхала круглый год. А здесь, вот на этом месте, был ручей.

На дне речки, еще когда дедушка был маленький, лежал большущий камень, словно бы кто им дыру заткнул. А там и взаправду была дыра — не дыра, а окошко в подземелье, где такие богатства схоронены, каких на всем свете не сыщешь. А посреди этих сокровищ, на кровати чистого золота, спит панна, а может, даже княжна или графиня, одета богато, а уж красавица — глаз не отведешь. Говорят, за одно то, чем у нее волосы убраны, можно бы купить все поместья от Заслава до Отроча.

И спит, значит, эта панна по той причине, что кто-то воткнул ей в голову золотую булавку — то ли из озорства, то ли по злобе, кто их там разберет. Так вот, спит она и не проснется, покуда ей эту булавку из головы не вытащат, а кто вытащит, тот, значит, и женится на ней. Только дело это нелегкое и опасное: в подземелье живут разные чудовища и стерегут панну и ее сокровища. А какие они, те чудища, это и я знаю: пока у меня дом не сгорел, я все прятал в сундуке один зуб… величиной с кулак; зуб этот нашел дедушка вот здесь (все чистая правда, ни словечка не вру!). А если один зуб был с добрый кулак (ведь я своими глазами видал, в руках держал много раз), так морда, верно, была, как печь, а все чудище — уж никак не меньше овина… Так что сладить с таким было мудрено; да еще будь оно одно такое, а то их много. И самые что ни на есть смельчаки, — хоть панна им очень даже нравилась, а еще того более ее богатства, — боялись войти в подземелье, чтобы не угодить кому-нибудь в пасть…

Про панну эту и про ее сокровища, — продолжал Венгелек, — люди издавна знали, а узнали потому, что два раза в году, на пасху и в день святого Яна, камень, что лежал на дне речки, отваливался в сторону, и если кто стоял в такую минуту над водой, мог заглянуть в пучину и увидеть тамошние чудеса.

Однажды на пасху (дедушки тогда еще на свете не было) пришел сюда, к замку, молодой кузнец из Заслава. Стал он над речкой и думает: «А ну, как откроются передо мною панночкины сокровища? Я бы мигом влез за ними, хоть бы в самую маленькую норочку, набил бы себе карманы, и не пришлось бы мне больше мехи раздувать». Только он это подумал, а камень и отвались в сторону; и видит мой кузнец мешки с деньгами, миски из чистого золота, а уж дорогой одежды навалено, точно на ярмарке…

Только прежде всего заприметил он спящую панну, и такая она была красавица, говорил дедушка, что кузнец стал как столб и ни с места. Спит, бедная, а слезы так и текут у нее по щекам, и которая слеза упадет на рубашку, или на кровать, или на пол — тут же обращается в камень бесценный. Спит она и вздыхает от боли, от булавки, значит, этой; как вздохнет, так на деревьях над водою листья зашелестят — жалеют ее, горемычную.

Кузнец собрался было лезть в подземелье, да как раз время подошло, и камень стал на свое место, только вода кругом забурлила.

С той поры не мог мой кузнец места себе найти. Работа из рук валится. Куда ни глянет — все перед глазами вода как стекло, а за ним панна, и слезы текут у нее по щекам. Похудел даже; и так у него сердце щемило, будто кто рвал его раскаленными клещами. Наваждение, понятное дело.

Терпел он, терпел, наконец невмоготу стало, и пошел он к бабке, которая зелья разные варила; дает ей целковый и просит помочь.

— Да что, — говорит бабка, — тут нечем пособить, придется тебе дожидаться святого Яна, а как отвалится камень, полезай в пучину. Вынешь у панны булавку из головы, проснется она, женишься на ней и заживешь таким важным барином, каких еще свет не видывал. Только, смотри, не забудь тогда про меня, что хорошо я тебя надоумила. И еще запомни: когда нападет на тебя страх и оробеешь, осенись крестным знамением и спасайся именем божиим… В том-то все и дело, чтоб не трусить: нечистой силе к смелому не подступиться.

— А скажи, бабуся, — говорит кузнец, — как узнать, что на человека страх напал?

— Вон ты какой? — говорит бабка. — Ну, полезай же в пучину, а вернешься — меня не забудь.

Два месяца ходил кузнец к реке, а в последнюю неделю перед святым Яном и вовсе от берега не отходил, все ждал. И дождался. Ровно в полдень отвалился камень; кузнец мой зажал в руке топор и прыгнул в яму.

Что только там (дедушка сказывал) вокруг него делалось, страсть!

Обступили его такие чудища, что иной глянул бы и сразу от страха помер. То нетопыри (дедушка сказывал), страшенные, как псы, знай себе махают над ним своими крылищами; то идет на него жаба большущая, как этот вот камень; то змея обвилась вокруг ног, а как тяпнул он эту змею, завыла она человечьим голосом; и волки на него кидались, до того злые да бешеные, что где брызнет у них пена из пасти, там огонь столбом, насквозь камни прожигает…

И все эти чудища на спину ему скакали, за полы хватали, за рукава, но ни одно не осмелилось ему вред учинить. Видели они, что кузнец не боится, а кто не боится, перед тем нечистая сила отступает, как тень перед человеком. «Пропадать тебе тут, кузнец!» — воют страшилища, а он знай сжимает крепче топор и… извините за выражение, такие слова им в ответ, что при господах нельзя и сказать…

Наконец добрался мой кузнец до золотой кровати, куда уж и чудищам доступа не было, — только стали они вокруг да зубами лязгают. А кузнец увидел у панны в голове золотую булавку да как дернет — и вытащил до половины…

Кровь так и брызнула. Тут панна хватает его руками за полу, да в слезы, да в крик:

— Зачем же ты мне, милый человек, больно делаешь?

Тут-то кузнец и перепугался… Затрясся весь, и руки у него опустились. А чудищам только того и надо было, самый большемордый прыгнул на кузнеца и так его разделал, что кровь хлынула в дыру и обрызгала камни, которые вы своими глазами видели. Только зуб он при этом сломал, хоть и был он со здоровый кулак, — тот самый, что дедушка потом в реке нашел.

С той поры камень завалил окно в подземелье, и найти его нельзя. Речка высохла, а панна осталась в пучине, ни спать, ни проснуться не может. И все плачет она, да так громко, что иной раз пастухи в лугах ее слышат, и будет так плакать во веки веков.

Венгелек замолчал.

Панна Изабелла, опустив голову, чертила концом зонтика какие-то узоры на земле. Вокульский не смел на нее взглянуть.

После долгого молчания он обратился к Венгелеку:

— Интересна твоя история… Но теперь скажи: как ты будешь вырезать надпись?

— Да ведь я не знаю, что надо вырезать.

— Верно.

Вокульский вынул записную книжку, карандаш, написал стихи и подал парню.

— Всего четыре строчки! — удивился Венгелек. — Через три дня, ваша милость, готово будет… На этом камне можно, пожалуй, и дюймовые буквы вывести… Ох, забыл я веревочку, надо бы смерить. Пойду-ка попрошу кучеров, может, они мне дадут… Сейчас вернусь…

Венгелек побежал вниз. Панна Изабелла взглянула на Вокульского. Она была бледна и взволнованна.

— Что это за стихи? — спросила она, протягивая руку.

Вокульский подал ей листок, она вполголоса прочитала:

Все в тот же час, на том же самом месте,

Где мы в одной мечте стремились слиться.

Везде, всегда с тобой я буду вместе, —

Ведь там оставил я души частицу.[43]

Последние слова она произнесла шепотом. Губы у нее дрожали, глаза наполнились слезами. Она смяла листок, потом медленно отвернула голову, и листок упал на землю.

Вокульский опустился на колени, чтобы поднять бумажку. При этом он коснулся платья панны Изабеллы и, уже не помня себя, схватил ее за руку…

— Проснешься ли ты, королевна моя? — сказал он.

— Не знаю… может быть… — ответила она.

— Ау! Ау! — закричал снизу Старский. — Идите же, господа, обед стынет…

Панна Изабелла отерла глаза и поспешила покинуть развалины. Вслед за нею двинулся Вокульский.

— Что это вы так долго там делали? — с усмешкой спросил Старский, протягивая ей руку, на которую она поспешно оперлась.

— Мы слушали необыкновенную историю, — отвечала она. — Признаться, я не думала, что в наших краях могут существовать такие легенды, что простые люди умеют так занимательно рассказывать… Что ж вы, кузен, предложите нам на обед? Ах, этот юноша неподражаем! Попросите, чтобы он повторил вам свой рассказ…

Вокульского уже не раздражало, что панна Изабелла идет под руку со Старским, что она кокетливо глядит на него. Ее давешнее волнение и одно ничего не значащее словечко развеяли все его опасения. Он погрузился в спокойное раздумье, которое овладело им настолько, что не только Старский, но и вся компания как бы исчезла у него из глаз.

Он помнил, как поднялся на гору, в дубовую рощу, с каким удовольствием утолял голод, помнил, что был весел, разговорчив и даже ухаживал за панной Фелицией… Но что ему говорили, что он сам отвечал — этого он не сознавал…

Солнце клонилось к западу, небо заволокли тучи. Приказав прислуге убрать посуду, корзины и ковер, Старский предложил дамам возвращаться домой.

Все уселись в коляску в том же порядке, что и прежде. Барон, укутав шалью свою невесту, с улыбкой шепнул на ухо Вокульскому:

— Ну, дорогой, если вы еще один день будете в таком настроении, как сегодня, то вскружите головы всем нашим дамам.

— Вот как! — пожал плечами Вокульский.

Он сел с краю, против панны Фелиции, Охоцкий взобрался на козлы рядом с кучером, и лошади тронулись.

Небо нахмурилось, мрак быстро сгущался. Несмотря на это, в коляске было весело; Вонсовская опять повздорила с Охоцким, который, забыв о своих воздушных шарах, перекинул ноги через спинку козел и повернулся лицом к компании. Ему вздумалось закурить папиросу; неожиданно он чиркнул спичкой и осветил сидевшего против него Старского.

Вокульский отшатнулся: перед глазами его мелькнуло нечто такое…

«Бред! — подумал он. — Я выпил лишнее…»

У Вонсовской вырвался короткий смешок, но тут же она овладела собой и быстро заговорила:

— Что за неприличная манера сидеть, пан Охоцкий! Фи, завтра вам придется просить прощения… Ах, негодник, да он скоро положит ноги кому-нибудь на колени! Повернитесь назад сию же минуту, не то велю кучеру высадить вас…

У Вокульского на лбу выступил холодный пот, но он твердил себе: «Привиделось мне… привиделось! Какой вздор!..» Призвав на помощь всю силу воли, он отогнал назойливое видение. Вскоре он снова пришел в хорошее настроение и принялся весело болтать с Вонсовской.

А когда они вернулись в Заславек, уже поздним вечером, Вокульский заснул как убитый и даже видел какие-то смешные сны.

На другое утро он, по обыкновению, вышел погулять до завтрака; первой ему попалась навстречу горничная панны Изабеллы: она несла ворох платьев, а за нею дворовый мальчишка тащил баул.

«Что бы это значило? — подумал Вокульский. — Сегодня воскресенье, вряд ли она уедет… Нет, не может она уехать сегодня… Или она сама, или председательша, наверно, упомянули бы об этом вчера…»

Он направился к пруду, обошел весь парк, надеясь рассеять по пути дурные предчуствия. Тщетно. Мысль об отъезде панны Изабеллы неотвязно следовала за ним. Он упорно заглушал ее, но добился лишь того, что она уже не рисовалась ему с прежней отчетливостью, а тихо скреблась где-то на самом дне его сердца.

За завтраком ему казалось, что председательша поздоровалась с ним особенно сердечно, что все держатся серьезней, чем обычно, и что панна Фелиция смотрит на него пристально и как будто с укором. После завтрака ему снова почудилось, будто председательша сделала какой-то знак Вонсовской.

«Несомненно, я болен», — подумал он.

Но он сразу выздоровел, как только панна Изабелла заявила, что собирается прогуляться по парку.

— Кто хочет идти со мной? — спросила она.

Вокульский сорвался с места, остальные продолжали сидеть. И вот он снова был в саду наедине с панной Изабеллой, и снова полон умиротворения, которое всегда испытывал в ее присутствии.

В середине аллеи панна Изабелла заговорила:

— Жаль мне расставаться с Заславеком… «Жаль?» — подумал Вокульский, а она быстро продолжала:

— Пора уезжать. Тетя еще в среду писала, чтобы я возвращалась, но председательша скрыла от меня письмо и задержала меня. Только вчера, когда прислали нарочного…

— Вы завтра уезжаете?

— Сегодня, после второго завтрака… — ответила она, опустив голову.

— Сегодня? — повторил он.

Они шли по дорожке, ведущей во двор; во дворе, за оградой, виднелся экипаж — тот самый, в котором приехала панна Изабелла. Кучер уже запрягал лошадей. Но сейчас ни само известие, ни даже приготовления к отъезду не произвели на Вокульского никакого впечатления.

«Ну что же, — подумал он, — люди приезжают, потом уезжают… Совершенно естественно!»

Его самого удивляло это спокойствие.

Они прошли еще шагов двадцать под низко нависшими ветвями, и тут его охватило страшное отчаяние. Он почуствовал, что, если сейчас подадут экипаж панны Изабеллы, он бросится под копыта лошадей и не даст ей уехать. Пусть растопчут его, пусть раз и навсегда кончатся его муки!

И вслед за тем новый прилив спокойствия, и опять он удивлялся, как могут приходить в голову такие шальные мысли! Ведь панна Изабелла вольна ехать, куда и когда ей вздумается и с кем ей угодно…

— Вы еще долго пробудете в деревне? — спросил он.

— Самое большее месяц.

— Месяц! — повторил он. — Можно ли мне по крайней мере навестить вас по вашем возвращении?

— Конечно, милости просим… Мой отец — ваш большой друг.

— А вы?

Она вспыхнула и промолчала.

— Вы не отвечаете… Вы даже не догадываетесь, как дорого мне каждое ваше слово, а мне так мало привелось их слышать… И вот сегодня вы уезжаете, не оставляя мне хотя бы тени надежды…

— Может быть, со временем… — шепнула она.

— Дай бог! Во всяком случае, я скажу вам одно… Видите ли, вам могут в жизни встретиться люди более веселые, чем я, более изысканные, знатные, даже и более состоятельные… Но такого чуства вы уже никогда не найдете. Если любовь измеряется силой страданий, то, пожалуй, не было еще на свете такой любви, как моя.

А я даже не вправе жаловаться, да и на кого? Такова моя судьба. Какими удивительными путями она вела меня к вам! Не будь страшных бедствий, постигших нас всех, никогда бы мне, бедному юноше, не удалось добиться образования, которое сейчас позволяет мне беседовать с вами. Случай привел меня в театр, где я впервые увидел вас. А разве богатство не досталось мне благодаря чудесному стечению обстоятельств?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57