Прощаясь с нами, Лёня крепко поцеловала Зосю, а мне — кивнула головой. Я снял перед ней фуражку, чувствуя себя величайшим негодяем.

После ухода Лёни Зося взяла меня в оборот.

— Хорошие же вещи я узнала, — сказала она важно.

— А что я сделал? — спросил я, порядком струхнув.

— Как это — что? Прежде всего, ты упал в обморок (ах, господи, и меня при этом не было!..), ну, а потом — эта оса или муха… Ужасно… Бедная Лёня! Я бы умерла со стыда.

— Но чем же я виноват? — осмелился я спросить.

— Дорогой Казик, передо мной тебе незачем оправдываться, раз я тебя ни в чем не упрекаю. Но все-таки…

«Но все-таки…» — вот уж ответ!.. Из этого «но все-таки» следовало, что во всем виноват я один. Муха — это ничего. Лёня, которая орала благим матом, — тоже ничего, плох только я, оттого что прибежал на помощь.

Все это верно, но почему я упал в обморок?..

Я был безутешен. На другой день я вовсе не ходил в парк, лишь бы не показываться Лёне, а на третий — она велела мне прийти. Когда же я пришел, она издали кивнула мне головой, но разговаривала только с Зосей, время от времени окидывая меня презрительным и грустным взглядом, словно преступника.

Минутами мне казалось, что все же тут есть какая-то несправедливость по отношению ко мне. Но я тотчас подавлял подобные сомнения, внушая себе, что я действительно совершил нечто ужасное. В ту пору я еще не знал, что этот метод является характерной чертой женской логики.

Между тем девочки, о чем-то перешептываясь, степенно прохаживались по саду и не думали прыгать через веревочку. Вдруг Лёня остановилась и сказала жалобным голоском:

— Знаешь, Зося, мне до того захотелось черники… Я даже слышу ее запах…

— Так я сейчас принесу, — поспешно предложил я свои услуги. — Я знаю в лесу одно местечко, где ее очень много.

— Стоит ли тебе утруждать себя? — проговорила Лёня, бросая на меня томный взгляд.

— Что тут такого? — вмешалась Зося. — Пускай идет, если хочет.

Я поспешил уйти, тем более что мне уже становилось душно в саду из-за этого кривляния. Обогнув кухню, я услышал, как барышни смеются, а заглянув ненароком через забор, заметил, что они как ни в чем не бывало прыгают через веревку. Очевидно, только при мне они напускали на себя такую важность.

В кухне стоял адский шум. Мать Валека плакала и кляла всех и всё, а старая Салюся бранила ее за то, что Валек разбил тарелку.

— Дала я ему, — причитала судомойка, — прохвосту этакому, тарелку, чтоб он ее вылизал, а он, подлец, бух ее на пол да еще удрал. Ох, если я сегодня его не убью, так, верно, у меня руки-ноги отсохнут… — А потом крикнула. — Валек!.. Живо поди сюда, паршивец! Сейчас же иди, не то я всю шкуру тебе исполосую!

Мне стало жаль мальчика, и я хотел было вмешаться. Однако рассудил, что могу это сделать, вернувшись из лесу, так как до ночи Валек, наверное, не покажется на кухне, — и я пошел своей дорогой.

До леса от усадьбы было примерно полчаса ходьбы, а может, и больше. Росли у нас в лесу дуб, сосна и орешник, а земляники и черники было такое множество, что, сколько ни собирай, на всех хватало. На опушке ягод было поменьше: их здесь пообщипали пастухи, зато в глубине леса они сплошь покрывали целые поляны величиной с наш двор.

Разыскав эти места, я набрал полную фуражку да еще насыпал в платок, но сам почти не ел, так как торопился к Лёне. И все же лишь через час, если не больше, я, нагруженный добычей, отправился в обратный путь. Пошел я не прямо, а немножко в обход, потому что мне хотелось прогуляться по лесу.

Когда входишь в чащу, деревья явственно расступаются, словно дают тебе дорогу. Но попробуй-ка, углубившись в лес, оглянуться назад! Они протягивают друг другу ветви, точно руки, стволы сдвигаются, а потом даже сталкиваются — и внезапно за тобой вырастает разноцветная, плотная, непроницаемая стена…

Тогда ничего не стоит заблудиться. Куда ни двинешься, всюду все одинаково, всюду деревья разбегаются перед тобой и смыкаются за тобой. Бросаешься бежать — они тоже бегут тебе вслед, отрезая дорогу назад. Остановишься — и они станут, устало обмахиваясь ветвями, как веером. Оглядываешься направо-налево, пытаясь найти дорогу, и вдруг замечаешь, что многие деревья прячутся за другими, как бы желая тебя уверить, что их тут меньше, чем ты думаешь.

О, лес — это опасное место! Тут каждая птица выслеживает, куда ты идешь, каждая былинка старается опутать тебе ноги, а если не может, так хоть шелестом доносит другим о твоем появлении. Видно, сильно тоскует лес по человеку, если, увидев его, пускается на любые уловки, чтобы оставить у себя навсегда.

Солнце уже клонилось к западу, когда я выбрался из лесу. Навстречу мне попался Валек. Он быстро шел, опираясь на длинную палку.

— Куда ты идешь? — спросил я мальчика.

Валек не побежал от меня. Он остановился и, показывая желтой ручонкой на лес, тихо ответил:

— Вон туда!..

— Скоро ночь, возвращайся домой.

— Да мама сулила меня до смерти избить.

— Идем со мной, тогда она тебя не побьет.

— Ох, побьет!..

— Ну пойдем. Вот увидишь, ничего она тебе не сделает, — сказал я, подвигаясь к нему.

Мальчик шарахнулся, но не убежал; казалось, он колебался.

— Ну идем же!..

— Да боюсь я…

Снова я подвинулся к нему, и снова он шарахнулся. Наконец эти колебания и шарахания маленького оборванца вывели меня из себя. Там Лёня дожидается ягод, а он тут торгуется со мной, не желая возвращаться…

Нет у меня на это времени.

Я быстро зашагал к усадьбе. Примерно на половине дороги я обернулся и увидел Валека на пригорке у опушки леса. Он стоял со своей палкой в руке и смотрел на меня. Ветер развевал серую рубашонку, а дырявая шляпа в лучах заходящего солнца сверкала на голове его, как огненный венец.

У меня сжалось сердце. Я вспомнил, как батраки подбивали его взять палку и идти куда глаза глядят. Неужели?.. Ну нет! Не настолько же он глуп. Да и некогда мне возвращаться к нему, еще ягоды помнутся, а там Лёня ждет…

Я опрометью помчался домой, чтобы пересыпать ягоды в корзинку. На пороге меня встретила Зося горькими слезами.

— Что случилось?

— Беда, — прошептала сестра. — Все открылось. Графиня уволила отца…

Ягоды посыпались у меня из фуражки и платка. Я схватил сестру за руку.

— Что ты говоришь, Зося?.. Что с тобой?..

— Да, да. Отец остался без места. Лёня по секрету рассказала об этой осе гувернантке, а гувернантка графине… Когда отец пришел, графиня велела ему сейчас же отвезти тебя в Седлец. Но отец сказал, что раз так, то мы уедем всей семьей.

Зося разрыдалась.

В эту минуту я увидел во дворе отца. Я бросился к нему и, задыхаясь, повалился ему в ноги.

— Отец, дорогой, что я наделал… — лепетал я, обнимая его колени.

Отец поднял меня, покачал головой и строго сказал:

— Глуп ты еще; ну, иди домой.

А потом прибавил словно про себя:

— Тут кое-кто другой орудует, он-то и гонит нас отсюда. Почуял, что старый уполномоченный не дал бы ему проиграть имение сиротки. И не ошибся!

Я догадался, что речь идет о женихе помещицы. Мне стало полегче на душе. Поцеловав шершавую руку отца, я заговорил немного смелее:

— Понимаете, отец, мы ходили за ежевикой… И Лёню ужалила оса.

— Сам ты глуп, как оса. Не братайся с барчуками, вот и не будешь охотиться на ос да штаны портить в пруду. Теперь ступай и не смей вылезать из дому, пока все не уедут отсюда.

— Они уезжают? — едва прошептал я.

— На днях уезжают в Варшаву, а когда вернутся, нас уже здесь не будет.

Тоскливо тянулся этот вечер. К ужину были прекрасные клецки с молоком, но никто их не ел. Зося утирала покрасневшие глаза, а я составлял всевозможные планы — один отчаяннее другого.

Перед сном я тихонько зашел в комнатку к сестре.

— Зося, — заявил я решительным тоном, — я… я должен жениться на Лёне!..

Сестра посмотрела на меня в ужасе.

— Когда? — только спросила она.

— Все равно.

— Но сейчас ксендз не станет вас венчать, а потом — она будет в Варшаве, а ты в Седлеце… И, наконец, — что скажут отец и графиня?..

— Ну, я вижу, ты не хочешь мне помочь, — ответил я сестре и, не поцеловав ее на прощание, ушел к себе.

С этой минуты я уже не помню ничего. Проходили дни и ночи, а я все лежал в постели, и у моего изголовья сидели то сестра, то Войцехова, а иногда и фельдшер. Не знаю, говорил ли кто-нибудь у нас или мне почудилось в жару, что Лёня уехала и что пропал Валек. Однажды мне даже примерещилось заплаканное лицо судомойки; склонившись надо мной, она спрашивала сквозь слезы:

— Панич, а где вы видели Валека?

— Я?.. Валека?.. — Я ничего не понимал. Но потом в бреду я собирал ягоды в лесу, и из-за каждого дерева на меня смотрел Валек. Я зову его — он убегает, бегу за ним, но не могу догнать. Колючие кусты то хватают меня, то отталкивают, ежевика опутывает ноги, деревья кружатся, а между стволами, поросшими мхом, мелькает серая рубашонка мальчика.

Порой мне казалось, что я-то и есть Валек или что Валек, Лёня и я — это одно лицо. При этом я всегда видел лес или густой кустарник, и всегда кто-то звал меня на помощь, а я не мог двинуться с места.

Страшно вспомнить, как я тогда страдал…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я поднялся с постели, каникулы кончились и пора было ехать в школу. Несколько дней еще я просидел дома и лишь накануне отъезда, под вечер, вышел во двор.

В господском доме окна были завешены шторами. Значит, они на самом деле уехали?.. Я поплелся к кухне, надеясь увидеть Валека. Валека не было. Я спросил про него у какой-то девушки.

— Ох, панич, — ответила она, — нет уже Валека…

Я боялся продолжать расспросы. Меня потянуло в парк.

Боже, как тут было грустно!.. В унынии я бродил по дорожкам, мокрым от недавнего дождя. Трава пожелтела, пруд совсем зарос, лодка была полна воды. В главной аллее стояли большие лужи, и в них отражались густые сумерки. Земля почернела, стволы почернели, ветви обвисли, увяли листья. Тоска терзала меня, а из глубины души поднималась одна за другой чья-нибудь тень. То Юзика, то Лёни, то Валека…

Вдруг подул ветер, зашелестели верхушки деревьев, и с колышущихся ветвей стали падать крупные капли, словно слезы. Видит бог, что деревья плакали. Не знаю, надо мной или над моими друзьями, но только — вместе со мной…

Уже совсем стемнело, когда я ушел из парка. В кухне ужинали батраки. За кухней, в поле я увидел женскую фигуру. В неверном свете, струившемся из алой полоски облаков, я разглядел судомойку. Обернувшись к лесу, она бормотала:

— Валек!.. Валек!.. Да иди же домой… Ох, горе мое, что ж ты наделал со мной! Негодник ты, негодник…

Я бросился бежать домой, чувствуя, что у меня разрывается сердце.

Примечания