Глава двадцатая

. . . . . . . . . . . . .

Следующую ночь Здислав снова провел в постели, а Мадзя прикорнула в кресле. Только в пятом часу утра ее разбудил кашель брата. Она подбежала к Здиславу; он был весь в поту, глаза блестели, болезненный румянец покрыл лицо.

— Тебе хуже? — всполошилась Мадзя.

— Это почему же? — спокойно сказал брат.

— Ты кашляешь!

— Ну, какой это кашель?

— У тебя жар!

— Глупости. Напротив, сон настолько укрепил меня, что я начинаю думать… Захирел я, вот и все.

— Ах, Здись, — воскликнула Мадзя, обнимая его, — ты только поверь, что будешь здоров, и непременно выздоровеешь.

— Может быть! — ответил брат. — Замечательная это штука — лежать в постели, — продолжал он. — Будь ты со мной в те дни, когда меня свалило это проклятое воспаление легких, не было бы сегодня всех этих неприятностей.

— Почему же ты не вызвал меня?

— Не решился. Ты столько писала о своей самостоятельной работе, так была счастлива, что не обременяешь семью, не чувствуешь себя лишней. Помнишь? Было бы подло лишать тебя этой радости. Наконец, я и сам гордился такой эмансипированной сестрой.

— Никогда не была я эмансипированной! — прошептала Мадзя.

— Была, деточка, была! — с грустью произнес Бжеский. — Таков дух времени: все юноши становятся позитивистами, а девушки эмансипируются. Сейчас, — прибавил он после минутного молчания, — когда, стоя на краю могилы, я слушаю этого чудака Дембицкого, мне жаль… Ах, я совсем по-иному устроил бы свою жизнь, если бы верил в бессмертие!

— И я была несчастна, — призналась Мадзя. — Хотя сейчас даже не представляю себе, как можно не верить…

— Вам, женщинам, легче обрести веру, — сказал Здислав, — вы меньше читаете, меньше рассуждаете. Нам труднее! Мы ставим под вопрос даже те доказательства, которые кажутся вполне разумными. Ну разве теория Дембицкого — не просто гипотеза, фантазия? А все-таки этими разговорами об ощущении он очень меня смутил.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — воскликнула вдруг Мадзя.

— Ну?

— Уезжай поскорее в Меран и… возьми меня с собой.

Бжеский пожал плечами и нахмурился. Мадзя поняла, уже в который раз, что брата не переспорить.

Около одиннадцати в дверь постучался Дембицкий. Мадзя и Здислав встретили его радостными возгласами.

— Ну как, все хорошо? — спросил Дембицкий.

— Представьте, — ответила Мадзя, — Здислав спал всю ночь и полон надежды.

— Не преувеличивай, — перебил ее брат. — Просто я понял, что и вечное небытие, и моя чахотка — не такие уж достоверные факты. О них еще можно поспорить!

Дембицкий оттопырил нижнюю губу.

— Гм! — пробормотал он. — Вы и впрямь не так уж больны, как думаете. Даже я полагал, что у вас болезнь посерьезней.

Все трое рассмеялись.

— А вы знаете, — сказал Здислав, — я сегодня вечером уезжаю в Меран.

— Очень хорошо.

— А меня он не хочет брать с собой, — вставила Мадзя.

— Тем лучше.

— Стало быть, и вы против меня? — спросила она с огорчением.

— Но вы, сударь, должны еще изложить до конца свою теорию, — прервал сестру Здислав.

— Да, да, непременно.

— О душе рассказать, сударь, о той самой душе, в которую я хочу поверить и… не могу! — воскликнул Здислав.

— Вы, наверно, слышали, — начал старик, усаживаясь в кресле, — о двух новых изобретениях в области акустики. Первое из них — телефон, род телеграфа, который, однако, передает не только шумы, но и тоны, пение и человеческую речь. Другое — фонограф, забавная машина, которая будто бы переносит произнесенные звуки на фольгу, закрепляет их и… воспроизводит в случае надобности! Признаюсь, сообщения об этих изобретениях, сначала рассмешили меня. Но когда я прочел описание аппаратов, увидел чертежи, подумал, то перестал удивляться. И, пожалуй, не удивлюсь, если собственными глазами увижу и телефон, передающий звуки человеческой речи, и фонограф, закрепляющий их. То же самое происходит с каждой новой истиной. Вначале она пугает нас, приводит в замешательство, изумляет. А потом мы привыкаем и даже удивляемся, что можно было в ней сомневаться.

— Вы совершенно правы, — вставила Мадзя.

— Да, — заметил Здислав. — Но если душа отличается от явлений материального мира, то она должна обладать и какими-то необычными, нематериальными функциями…

— Позвольте, сударь! Функции души нам кажутся обычными, хотя в то же время они нематериальны. Вот пример. Вам известно, что наш глаз подобен камере фотоаппарата, в которую вставлена светочувствительная пластинка. На этой пластинке изображения предметов запечатлеваются так, что каждый предмет мы видим только с одной стороны. Меня, скажем, вы видите сейчас только спереди — не сзади и не сбоку; а что у меня внутри, вам и вовсе не увидеть. Зато наше воображение обладает тем свойством, что мы можем представить себе человека одновременно не только спереди, сзади, с боков, сверху и снизу, но можем даже представить себе его легкие, сердце, желудок, словом, его внутренности. Иначе говоря, наш материальный глаз в лучшем случае может охватить только три плоскости параллелепипеда, да и то в сжатом виде, а воображение охватывает все его плоскости и даже внутренность.

— Но ведь это явление основано на ассоциации представлений! — воскликнул Бжеский.

— Ах, оставьте, сударь! Теория ассоциаций в психологии просто уловка. По этой теории каждой плоскости тела и его внутренности соответствуют в нашем мозгу определенные клетки, которые в нужный момент включаются все разом. Но ведь дело совсем не в том, могут или не могут «включаться» разом все клетки, а в том, что я в одно мгновение могу ощутить такие вещи, которые сама природа никогда не показывает мне одновременно. Например, я могу себе представить, вернее, ощутить в памяти даже самого себя в детстве и в юности, в зрелом возрасте и сейчас, чего никто другой никогда не видел и не увидит, по крайней мере в этой жизни.

— Так ведь это ассоциация воспоминаний, память, — снова вмешался Бжеский.

— А что такое память? Память это икс или альфа, а воображение это игрек или бета. Чему научат меня эти символы? Ничему. В природе мы повсюду находим следы памяти. На деревьях — следы топора, на поле — следы дождей, в земной коре — следы геологических эпох. Быть может, и в мозгу остаются подобные следы, но не они составляют память, то есть наше нынешнее ощущение давних впечатлений, отделенных друг от друга целыми годами. Наконец, должен сказать вам, что и пресловутые следы в мозгу представляются мне весьма сомнительными. Если бы человек получал только шестьдесят впечатлении в час, то и тогда за день их собралось бы свыше семисот, за год — свыше двухсот пятидесяти тысяч, а за пятьдесят лет — более двенадцати миллионов. Где же, черт возьми, все это поместится, если согласно вашей психологии для самого простого впечатления требуется несколько десятков, а то и несколько сот клеток?

— Мозг состоит из биллионов клеток.

— Отлично. Но где же те клетки, которые поддерживают порядок в этом биллионном оркестре? И могут ли эти разнородные клетки, состоящие из отдельных атомов, создать единство ощущения? Наконец, дорогой пан Здислав, сопоставьте два разных взгляда. Я говорю: душа — это простое создание; правда, я не понимаю, как она устроена, но чувствую, что просто. Материализм же учит: мозг — это очень сложный орган, мы не можем объяснить, как он устроен, а ощущение индивидуума вообще не можем понять. В которой из этих теорий больше смысла?

— Тогда что же такое мозг?

— Мозг — это необычайно важный орган души в ее земной жизни. Как в глазу сосредоточиваются лучи света, а в ухе — звуки, так и в мозгу сосредоточиваются все импульсы, поступающие извне. Мозг — это линза, которая концентрирует все раздражения зрительные, слуховые, осязательные, обонятельные, мышечные, желудочные, легочные и т.д.; вот почему у него такое сложное строение. Разнообразие внешнего мира породило и чрезвычайную сложность строения мозга, но именно это богатство его строения и дает нам очевидное доказательство того, что мозг не рождает ощущения. Он рождает лишь импульсы, движение частиц, которые воспринимаются нашей душой, несложной по строению.

— Вы говорите: душа не сложна по строению. А чем же объяснить тот факт, что при некоторых психических заболеваниях человек считает себя совсем другим лицом? Чем объяснить так называемое раздвоение личности, о котором говорят психиатры и Тэн?

— Этот вопрос я уже не успею осветить, не хватит времени, — ответил Дембицкий. — Скажу лишь несколько слов, но с условием, что вы не объявите меня сумасшедшим. Наша «материальная личность» представляет собой трехмерное тело; у духа же, насколько я понимаю, по меньшей мере четыре измерения. Вот почему это четырехмерное творение может представляться самому себе в виде не только двух, но даже четырех разных личностей, имеющих три измерения. Таким образом, раздвоение личности может служить еще одним доказательством, подтверждающим различие между духом и материей.

— Почему же тогда больной, страдающий раздвоением личности, не узнает самого себя в этой другой личности? — спросил Бжеский.

— А вы бы узнали себя, если бы я показал вам вдруг вашу фотографию, снятую, скажем, со спины?

— У меня уже все в голове перепуталось! — засмеялся Бжеский.

— Да и я не собираюсь останавливаться на неясных вопросах психологии, которые требуют длительного изучения. Поверьте мне на слово, что человеческая душа, несмотря на всю свою несложность, полна тайн, которых в этой жизни лучше не касаться. На нынешний период вечного развития бог дал нам материальное трехмерное тело и позволил изучать трехмерную природу. Будем же этого придерживаться и в этих границах исполнять его волю.

— А кому известна его воля?

— И вы познаете ее, если прислушаетесь к своим самым сокровенным чаяниям, к самому тихому шепоту своей души. Если же вам нужен девиз, то его провозглашают все наиболее совершенные религии: через земную жизнь и труд — к неземной жизни, через вечную жизнь и труд — к богу. В этом вся мудрость нашего мира и тех миров, которые когда-либо существовали или будут существовать.

— И тем не менее, — заметил Здислав, — вы должны признать, что все это лишь гипотезы. Эфирная душа, четыре измерения, вечное развитие! Все это может существовать только в нашем сознании, но не в действительности.

Дембицкий покачал головой.

— Дорогой мой, — сказал он, — не пытайтесь вырыть пропасть между душой и всеобщим духом, ибо такая пропасть не существует. Душа наша — это маленькая вселенная, маленькие часики внутри огромных часов. Только поэтому мы и можем ощущать явления природы, понимать и разгадывать их, только поэтому наше собственное развитие напоминает развитие всей природы, а наше творчество напоминает ее творчество. Как песчинка золота имеет тот же цвет, удельный вес, плотность, что и центнер золота, так и наш дух обладает теми же свойствами, что и дух всеобщий. Поэтому я считаю, что, какие бы удивительные замыслы ни рождались у человека, он никогда не придумает ничего такого, что не существовало бы в действительности, если, разумеется, не выйдет за пределы логики или законов природы. А в доказательство этого вспомните хотя бы всевозможные математические формулы, которые сначала кажутся фантастическими, но рано или поздно становятся выражением конкретных явлений. Вообразите себе счетную машину, способную давать результаты в двадцатизначных числах, и подумайте: может ли хоть одна из этих цифр не отвечать подлинным величинам, если машина хорошо работает? Единственный недостаток подобной машины заключался бы не в том, что она дает множество цифр, а скорее в том, что эти цифры отражают лишь частицу действительности. То же самое и с нашим разумом. Самые смелые наши теории, если только они логичны, должны отвечать каким-то явлениям действительности, пусть даже не поддающимся наблюдению. И не в том беда, что творения нашего разума не всегда согласуются с чувственным опытом, а в том, что наше умственное творчество слишком бедно, чтобы охватить действительность. Это капля в море, а сами мы, со всей нашей фантазией подобны кротам, которые не догадываются, что их тесные норы расположены в чудесных парках, среди красивых статуй и редких растений. Мы с нашими несколькими органами чувств знаем об окружающей нас действительности столько же, сколько устрица, приросшая под водой к скале, знает о битве, которая разыгрывается на поверхности моря.

— Но к чему все это? Для чего существует эта богатая действительность? — прошептал больной.

Дембицкий грустно улыбнулся.

— На этот вопрос отвечает любая из высокоразвитых религий, которые, увы, не интересуют вас, так как это не модно. Бог, единый, всемогущий и бесконечный, стремясь окружить себя существами свободными, счастливыми и способными постичь его, создал духовные субстанции, ну, скажем, эфиры или что-нибудь подобное им. Эти субстанции он наделил способностью ощущения и безграничной энергией; но, желая сделать их как можно более независимыми, а значит, и в высшей степени счастливыми и совершенными, он не создал для них готовых внутренних механизмов, а предоставил им развиваться самостоятельно. Вот почему мы видим в природе сначала беспорядочную космическую материю, затем определенные химические элементы, затем химические соединения, далее — кристаллы, клетки и низшие организмы. Все это — полусознательные индивиды, но по мере своего развития они достигают полного сознания и способны уже познать бога. Вот почему я допускаю, что всеобщий дух с течением времени не только делится на все большее число индивидов, обладающих сознанием, но и сам совершенствует свое сознание и набирается опыта. В эпоху хаоса, о котором говорят как наука, так и религии, всеобщий дух действовал вслепую. Тогда не было еще законов природы, то есть закономерных явлений, развивающихся по линии наименьшего сопротивления. И только потом появились регулярное волновое движение, распространение сил по прямым линиям, закон массы и расстояния, химические эквиваленты и прочее. Сейчас мы живем в эпоху, когда этот всеобщий дух уже создал повсюду пространства, на которых расцвела жизнь индивидуальная и сознательная. И можно не сомневаться, что наступит время, когда вся вселенная обретет сознание, когда окончится эпоха поисков и ошибок и между всем существующим установится полная гармония. Это будет царство божье во вселенной. Из этой теории, — продолжал Дембицкий, — вытекает и весьма простое толкование злого начала в мире. «Если бог всемилостив и всемогущ, — говорят пессимисты, — то почему он не создал мир совершенным и счастливым, а допустил, чтобы существовали зло и страдания?» А вот почему. Бог хотел сотворить нас как можно более независимыми, даже от него самого; поэтому вместо готового совершенства он наделил нас и всю природу способностью совершенствоваться постепенно и самостоятельно. А так как все совершенствуется в поисках новых путей, в блужданиях, то и в природе происходят ошибки; они-то и есть зло, первопричина страданий. Однако со временем всеобщий дух приобретает опыт, усваивает его и благодаря этому поднимается на более высокую ступень развития.

— А ведь страдания вещь неприятная! — заметил Бжеский.

— Неприятная, но в то же время и неоценимая. Страдания — это тень, на фоне которой ярче кажутся приятные минуты и значительней наше сознание, наша индивидуальность. Страдание и желание — это стимулы, которые побуждают нас к творчеству, к совершенствованию. Страдания, наконец, связывают людей едва ли не самыми прочными узами солидарности. Счастлив тот, кто вместо жалоб на страдания извлекает из них уроки.

— Вот что значит близость конца! — воскликнул Здислав. — Да если бы год назад кто-нибудь стал излагать мне подобные теории, я бы рассмеялся ему в лицо. А сегодня я слушаю с удовольствием и даже пытаюсь заполнить ими ту загробную пустоту, которая так пугала меня!

— Так ты все еще не веришь? — спросила Мадзя.

Больной пожал плечами.

— Ничего плохого в этом нет, — сказал Дембицкий. — Ваш брат должен все сам продумать, уяснить себе…

— А почему же я не пытаюсь уяснять? — воскликнула девушка.

— Потому что между вами и верой, которую вам внушали в детстве, не легло столько теорий и сомнений, сколько в жизни вашего брата. Он больше, чем вы, сталкивался со скептическим духом времени.

— Ах, этот проклятый скептицизм! — прошептала Мадзя.

— Простите, сударыня, скептицизм — это один из стимулов, толкающих нас на поиски истины. Я сам десятки лет во всем сомневался, даже в логических истинах и математических аксиомах. Долог был мой путь, прежде чем я понял, что важнейшие догматы религии, такие, как бог и душа, не только согласуются с точными науками, но даже представляют собой основу философии. Человек с непреоборимой страстью ищет такую теорию, которая охватывала бы и объясняла не только явления так называемого материального мира, но и его собственную душу, ее разнообразные и такие реальные стремления и надежды. И если бог, душа и духовный мир открывают перед нами бескрайний горизонт, в котором умещается все, о чем мы думаем и что мы ощущаем, то без бога и духа даже чувственный мир, несмотря на царящий в нем порядок, превращается в хаос и ад. Мы ничего не понимаем, тяготимся собственным существованием. Итак, перед нами две теории: одна все объясняет, все облагораживает и чудодейственно укрепляет наши силы; другая — все опошляет, затемняет, а нас самих портит и лишает сил. Какая же из этих двух гипотез более вероятна, если вспомнить, что в природе истина заключена в гармонии, во взаимозависимости разных вещей и явлений?

— А как вы представляете себе вечную жизнь? — неожиданно спросил Бжеский.

— Совершенно реально, хотя представление это зиждется на нематериальной основе и поэтому нуждается в предварительном объяснении. Глубокий ученый, математик Бебедж заметил однажды: «Если бы мы могли наблюдать самые незначительные явления в природе, то каждая частица материи рассказала бы нам все, что когда-либо происходило на свете. Лодка, скользящая по океанской глади, оставляет в воде борозду, которую навеки сохранит движение частиц набегающей без конца воды. Сам воздух — это гигантское хранилище, в котором сохраняется все, что когда-либо сказал или прошептал человек. В нем навеки запечатлены изменчивыми, но неизгладимыми звуками первый крик младенца, последний вздох умирающего, невыполненные обеты, нарушенные клятвы». Словом, Бебедж считает, что ни одно явление на земле не исчезает бесследно, а навсегда сохраняется в двух таких непостоянных стихиях, как вода и воздух. С еще большим основанием мы можем предполагать, что подобная фиксация явлений и их увековечение происходят в массе эфира…

— Чего мы, однако, не видим, — заметил Бжеский.

— А разве вы видите ультрафиолетовые лучи, эти восемьсот с лишним триллионов колебаний в секунду? Или тепловые колебания с частотой от ста до четырехсот триллионов, или бесконечное множество других колебаний меньшей частоты? Колебания эфира, которые мы называем светом, настолько точны и тонки, что благодаря им мы распознаем цвета, форму и размеры предметов. Неужели вы думаете, что тепловые колебания менее тонки, что, обладая соответствующим органом чувств, мы не могли бы воспользоваться тепловыми лучами для того, чтобы различать форму, величину, а может быть, и какие-нибудь другие свойства предметов? Помните, сударь, что колебательные движения — это кисти, резцы и долота, с помощью которых каждый предмет и каждое явление увековечивается в просторах вселенной, в массе эфира. Вот сейчас я разговариваю с вами, и сказанные мною слова как будто исчезают, а на деле они принимают форму тепловой энергии и где-то уже фиксируются. Пламя гаснет, но рожденные им световые и тепловые лучи уже увековечены. Так же фиксируются где-то в пространстве каждый кристалл и клетка, каждый камень, растение и животное, каждое движение, звук, улыбка, слеза, мысль, чувство и желание. Если бы глаз был способен улавливать тепловые лучи и распознавать их в далеком межпланетном пространстве, мы прочли бы историю мира за все минувшие века, даже историю нашей собственной жизни со всеми сокровеннейшими подробностями.

Мадзя вздрогнула.

— Как это страшно! — прошептала она.

— Не один астроном, — продолжал Дембицкий, — удивлялся, почему во вселенной так много пустоты? Почему все бесчисленные звезды, разом взятые, представляют собой не больше чем каплю в океане эфира? Между тем эфир вовсе не пуст; он полон явлений и жизни, которая кипит на солнцах и планетах. Каждое солнце, каждая планета, каждая материальная субстанция — это лишь веретена, которые в чувствительной массе эфира прядут нити вечного и сознательного бытия. Возьмите нашу землю. Она вовсе не описывает эллипсы в пространстве, а движется по огромной спирали, каждый виток которой тянется почти на сто тридцать миллионов географических миль. Поэтому год — не абстрактное понятие, а линия, описанная в эфире; пятьдесят лет человеческой жизни — это не полсотни иллюзий, а пятьдесят витков спирали общей длиной в семь миллиардов миль. В общем, книги деяний каждого из нас занимают довольно много места во вселенной…

— К счастью, эфир настолько тонок, что никто не прочтет в нем нашу историю, — улыбнулся Здислав.

— Вы заблуждаетесь. Эфир — это такая удивительная субстанция, что материальные тела передвигаются в нем с легкостью теней, и в то же время он — плотное вещество. Юнг, исследуя свойства световых лучей, пришел к выводу, что эфир может обладать твердостью алмаза! Из такого материала можно высекать прекрасные и долговечные скульптуры. Не удивляйтесь же, если когда-нибудь вы увидите нашу планету такой, какой она была в первые эпохи своего существования, если вам повстречаются огромные чудовища, от которых сейчас сохранились только останки; если вы познакомитесь с Периклом, Ганнибалом и Цезарем. Ведь все они там! Но, прежде всего, подумайте о том, что в новой жизни вы встретите самих себя в младенчестве, детстве, отрочестве, ибо все это отражено и высечено там. Подумайте также о том, что каждый поступок, совершенный вами здесь, на земле, может принести вам счастье или горе на том свете.

— Сказки тысяча и одной ночи! — воскликнул Бжеский.

— Во всяком случае, эти сказки странным образом согласуются с последними открытиями точных наук и объясняют многие загадки материального мира. Более того: они помогают правильно истолковать некоторые изречения святых отцов. Один из них говорит: «Око не видело, ухо не слышало, разум не представлял себе того, что богом уготовано для верных». А святая Тереза прибавляет: «Не смерти я страшусь, а жизни. Ибо такие миры видятся мне там, впереди, что мир земной для меня юдоль плачевная».

— Если бы так оно было! — сказал Здислав. — Тогда мы не боялись бы смерти, а искали ее.

— Искать ее незачем, ибо на этом свете мы собираем капитал для жизни будущей. Но бояться? Страх смерти, такой постыдный и распространенный среди нынешнего поколения — это болезнь, возникающая от пренебрежения гигиеной духа. Чтобы дух был здоровым, надо о боге и вечной жизни думать так же часто, как об еде и развлечениях; а так как мы этого не делаем, то наше духовное чувство притупляется и мы становимся калеками хуже слепцов. Отсюда неустойчивый и лихорадочный образ нашей жизни, отсюда грязное себялюбие, житейские мелочи, засасывающие нас, отсутствие высоких целей и упадок энергии. Жалкой и обреченной кажется мне современная цивилизация, которая на место бога и души поставила энергию и химические элементы.

— Вы так восстаете против преклонения перед энергией и материей, а сами, кажется, пантеист, — заметил Здислав.

— Я? — опешил Дембицкий.

— Ведь вы называете эфир всеобщим духом.

— Мы не понимаем друг друга. Видите ли, по моей гипотезе, чувствительный эфир — это духовная субстанция, материал, из которого рождаются души и который сам стремится к сознанию. Но этот эфир, этот океан, в котором плавают сто миллионов солнц, представляет собой ограниченную массу и, возможно, имеет форму эллипсоида. Однако за пределами этого океана, этого духа, в котором мы живем и частью которого являемся, могут быть миллионы других океанов эфира, населенных миллиардами других солнц. И в тех океанах, возможно, действуют совсем иные силы, царят совершенно иные законы, о которых мы не имеем представления. Каждый такой океан может быть отдельным миром духов, стоящих на более или менее высокой ступени развития. Но все они созданы одним творцом, о котором мы знаем только одно; он существует и он всемогущ. К нему не приложимы понятия величины и времени, поскольку сами дела его не имеют ни начала, ни конца, ни границ во вселенной. Мир, в котором мы живем и который мы видим, простирается в трех измерениях и в одном времени, но бог объемлет бесконечное число измерений и бесконечное многообразие времен. Он из ничего создает пространство и наполняет его вселенной. Он — средоточие и источник энергии не для звезд и туманностей, ибо звезды жалкие пылинки, а для тех океанов эфира, в которых движутся эти звезды и туманности. И вот что странно — это безграничное могущество бога нисколько нас не пугает; мы думаем о нем без всякой тревоги, с доверчивостью и надеждой, как дети об отце, хотя между ним и нами лежит бездна, которую не заполнить всем силам вечности. Так что же такое смерть перед лицом бога и возможно ли, чтобы во владениях вседержителя даже мельчайшая частица превратилась в ничто? Ведь все, что нас окружает, создано по его воле и, значит, должно быть вечным. Над мнимыми гробницами людей, вещей и миров он витает, как солнце над вспаханной землей, в которую семена брошены не для того, чтобы они погибли, а для того, чтобы принесли новую, богатую жатву.

— Так как же, Здись? — спросила Мадзя после короткого молчания.

— Откуда мне знать?! — ответил он. — Впрочем, мне начинает казаться, что человеческий разум, способный рождать такие понятия, состоит не только из фосфора и жиров…

— А сейчас ты боялся бы смерти? — прошептала сестра, взяв его за руку.

— Нет. Я бы подумал о величии бога и сказал бы: «Не знаю, что ты со мной сделаешь, господи, но что бы ты ни сделал, это будет лучше моих теорий».

Глава двадцать первая

Отъезд

После обеда, на котором был и Дембицкий, Бжеский сообщил, что вечером уезжает, и попросил сестру купить ему несколько пар белья.

Мадзя, услышав об отъезде брата, устремила на него такой просительный и печальный взгляд, что Дембицкому стало жаль ее. Но Здислав нахмурился, отвернулся и стал смотреть в окно на Саксонскую площадь.

Мадзе волей-неволей пришлось отказаться от мысли сопровождать больного. Когда она вышла в город за покупками, Дембицкий спросил:

— Что это вы заупрямились, не хотите взять с собой сестру? И вам было бы удобней, и она бы меньше терзалась.