Глава восемнадцатая

. . . . . . . . . . . . .

Около десяти часов утра Здислав, по совету Мадзи, переоделся с ног до головы в свежее белье и новый костюм. Это привело его в такое хорошее настроение, что он начал напевать хриплым голосом, заявил, что у него волчий аппетит, и велел подать на завтрак чай, яйца и ветчину.

Но когда коридорный принес еду, Здислав, морщась, выпил одно яйцо, взял было в рот кусочек ветчины, но тут же выплюнул.

— Вот видишь, — сказал он сестре, — что это за жизнь! Организм сгорает с ненормальной быстротой, а из-за плохого аппетита я не могу восполнить потерянное.

Подойдя к зеркалу, он начал рассматривать свое осунувшееся лицо, язык с желтым налетом, запекшиеся губы; затем с часами в руках проверил пульс и дыхание и, наконец, сунул под мышку термометр.

— Родненький мой, пригласи докторов, — сказала Мадзя, повиснув у него на шее. — Мне все-таки кажется, что твоя болезнь больше от мнительности.

— К черту докторов! — закричал Здислав, отталкивая сестру. — С меня хватит! Они уже выстукали и выслушали меня со всех сторон.

— Какой же тебе от этого вред?

— Они меня раздражают. Я прошел через десяток консилиумов и, когда подумаю об одиннадцатом, чувствую себя так, точно иду на эшафот. Пока они не укладывают меня на диван, — прибавил он спокойно, — и пока я не вижу их глупых физиономий, склонившихся надо мной, я еще могу обманывать себя надеждой. Но их стетоскопы, молоточки, многозначительно поднятые брови и эта ужасная деликатность сразу напоминают мне, что участь моя решена.

— Но, Здислав, ты не так уж болен. Пригласи самых лучших докторов и скажи им напрямик, что хочешь знать правду.

— Будь она проклята, их правда! Я знаю, что это такое. Каждый из них сначала говорит, что все это пустяки; потом, когда его прижмешь, признает, что ты смертельно болен; а под конец, решив, что напугал тебя, старается все превратить в шутку.

Болезненный румянец покрыл его лицо. Он заходил по комнате, сердито ворча:

— Ну, к чему мне доктора? Думаешь, у меня нет книг, думаешь, я не читал их, не знаю, что такое чахотка, и не слежу за собой? К вечеру — жар, под утро — обильный пот, отсутствие аппетита, учащенное неровное дыхание, такой же пульс, наконец, постоянная потеря в весе.

— Но ты не очень кашляешь, — прервала его Мадзя.

— Какое это имеет значение!

— И несмотря на ослабление организма, ты все еще сильный…

— Временное улучшение, после которого состояние снова ухудшится.

— Стало быть, ты не хочешь лечиться! — в отчаянии воскликнула Мадзя.

— Ну конечно же, хочу, — ответил он. — Велели мне ехать в Меран — я еду. Там меня осмотрит Таппейнер, единственный знаток чахотки, его мнение и будет для меня решающим.

Мадзя с мольбой сложила руки и, глядя на брата глазами, полными слез, попросила:

— Я поеду с тобой в Меран. Деньги у меня есть…

Здислав задумался.

— Ну что ж. После консультации с Таппейнером я выпишу тебя.

— Зачем же так? Я сейчас хочу с тобой ехать. Я…

Брат отстранил ее и крикнул, ударив себя кулаком в грудь:

— Послушай, Мадзя! Если ты дашь знать старикам или будешь навязываться, — клянусь тебе, я отравлюсь! Вот тут, в этом номере! Дайте мне хоть недельку пожить, как мне хочется!

Мадзя поняла, что придется уступить. Но ее не покидала надежда, что, может быть, брат не так тяжело болен.

— Вот увидишь, — сказала она, — выздоровеешь, сам в этом убедишься.

— Смешная ты! — ответил брат. — Думаешь, я этого не допускаю? Наука говорит мне, что у меня поражены не только легкие, но и горло и даже кишечник. Но во мне еще теплится надежда, что я могу ошибаться, что есть хоть тысячная доля вероятия в том, что я не только поправлюсь, но и смогу работать…

— Ах, если бы ты всегда так говорил! — воскликнула Мадзя, бросаясь ему на шею. — Но ты меня вызовешь сразу же после приезда в Меран?

— Сразу же после консультации с Таппейнером.

— И я всегда-всегда буду с тобой?

— До гроба, — ответил Здислав, целуя ее в лоб. — А если убежишь, я брошусь за тобой в погоню. Я вижу, ты одна только можешь ухаживать за мной, но, пожалуйста… не упрямься!

— Ну, хорошо, поезжай в Меран! — решительно сказала Мадзя.

— Погоди, потерпи немного! Дай же мне отдохнуть несколько дней.

Они оба рассмеялись.

— Ах ты, ипохондрик, — пожурила Мадзя брата.

— Может быть, это действительно ипохондрия.

— Знаешь, если ты в самом деле так богат, возьми извозчика и покатаемся часок-другой на свежем воздухе…

— Ну какой у вас тут воздух! — отмахнулся он. — Вот в горах я подышу воздухом, а здесь лучше уж подождать этого… чудака. Первый раз в жизни вижу математика, который с таким спокойствием утверждает, что верит в бессмертие души.

— Он действительно верит, и, надо думать, у него есть доказательства.

— Счастливец! — вздохнул Здислав.

В полдень в гостиницу явился Дембицкий в праздничном наряде. На нем был коричневый сюртук, который жал в плечах, белый пикейный жилет, который топорщился спереди, и светло-серые брюки с небольшим пятном пониже правого колена. В одной руке старик держал шляпу и трость, в другой — летнее пальто, рукав которого волочился по полу.

При виде разодетого гостя Бжеские не могли удержаться от смеха.

— А что, — заговорил Дембицкий, — при сестре и чахотка отступает?

— Знаете, пан Дембицкий, — сказала Мадзя, поздоровавшись со стариком, — Здислав этой ночью впервые спал в постели. Правда, не раздевался, но все-таки лег.

— И что самое любопытное, — прибавил Бжеский, — на фоне небытия мне рисовались уже какие-то формы, движение.

— Что-то больно скоро, — заметил Дембицкий.

— Это неизбежное следствие нашей вчерашней беседы. Закрытые глаза в нормальном состоянии видят только темноту; но если раздражать их ярким светом, на фоне темноты появляются какие-то виденья.

— Добрый знак, — сказал Дембицкий. — Выходит, ваши духовные силы еще не угасли.

— Ах, какой вы хороший, — воскликнула Мадзя. — Ну, говорите же, говорите, как вчера, я уверена, что Здислав будет обращен.

Бжеский усмехнулся, а Дембицкий холодно произнес:

— Я, собственно, затем и пришел, чтобы закончить вчерашний разговор. Но должен заметить, что я вовсе не собираюсь обращать вас в новую веру. Я — не апостол, а вы — не заблудшие овцы из моего стада. Вы для меня примерно то же, что для химика реактивы, а для физика — термометр или гальванометр. Об этом я должен предупредить вас заранее.

Это было сказано таким сухим тоном, что по лицу Мадзи пробежала тень недовольства. Зато Здислав пожал руку старику.

— Вы внушаете мне уважение, пан Дембицкий. Конечно же, теория бессмертия души, преподнесенная больному для того, чтобы его утешить, смахивает, прошу прощенья, на… жалкую игрушку. Не сочтите это за нескромность, но я слишком много видел на своем веку, чтобы позволить мистифицировать себя с помощью красивых фраз; да и вы слишком порядочны, чтобы так поступать.

Дембицкий положил шляпу на чайник и масленку, поставил в угол трость, которая тут же упала на пол, сам уселся в кресле и, скрестив руки, без предисловий спросил Здислава:

— Почему вы не верите в существование души, не однородной с телом и обособленной?

— Потому что никто и никогда ее не видел, — ответил Бжеский.

Мадзя вздрогнула. Странное чувство охватило ее, когда она услышала такой простой ответ.

— Почему же, — спросил Дембицкий, — вы верите, что явление, которое мы называем светом, основано на четырехстах — восьмистах триллионах колебаний в секунду? Кто видел эти колебания?

— Наши сведения о колебаниях возникают из расчетов, основанных на том, что два световых луча, столкнувшись, могут затухнуть.

— А то, что я, вы и все другие люди мыслят и ощущают, разве не является таким же достоверным фактом, как затухание световых лучей при столкновения?

— Но мышление вовсе не свидетельствует о том, что душа является чем-то обособленным от тела. Ведь она может представлять собой, и наверняка представляет, движение клеток мозга. Без мозга нет мышления.

— Откуда вы это знаете? До Джильберта все считали, что электричество существует только в янтаре, а теперь мы знаем, что оно может существовать во всей вселенной. Простые люди считают, что там, где замерзает вода, а тем более ртуть, отсутствует теплота; а физики уверены, что теплота существует и при двухстах пятидесяти и двухстах шестидесяти градусах ниже точки замерзания воды. Отсюда вывод: если сегодня мы обнаруживаем душу только в мозгу, то наши потомки могут найти ее в растениях, в камне и даже в пустоте, которую принято называть торричеллиевой.

— Но ведь это только гипотезы, — возразил Здислав. — Между тем тот факт, что мышление является функцией мозга…

— Вот, вот! Может, вы докажете это?

— Доказательства вам известны, — ответил Бжеский, — поэтому я только перечислю их. В животном мире мы видим, что большему развитию мозга сопутствует и более развитая мыслительная деятельность. У человека, как известно, чрезмерный или недостаточный приток крови в мозгу ослабляет, а то и вовсе приостанавливает мышление. Алкоголь, кофе, чай, возбуждая кровообращение, возбуждают и процесс мышления. А когда в старости мозг высыхает, соответственно слабеют мыслительные способности. Решающее значение, — продолжал он, — имели опыты Флуранса, который лишал голубей способности сознавать окружающее, удаляя у них определенные слои мозга; но когда мозговая ткань отрастала, к птице возвращалась утраченная способность. Да что говорить! Вы знаете второй том Молешотта, его «Круговорот жизни». А ты, Мадзя, при случае прочти в этой книге хотя бы письмо восемнадцатое «О мысли».

— А теперь, — сказал Дембицкий, — прошу прощенья за нескромность, но я давно уже удивляюсь, как могут такие проницательные люди, как Молешотт или Фохт, проявлять наивность суждений там, где нужны убедительные аргументы. Короче говоря, все опыты, которые проводились над мозгом: исследования химических продуктов и температуры, рассматриваемых как электрические токи, а также все повреждения мозга, как преднамеренные, так и случайные, — все они доказали только одно: мозг является орудием духа. Человек с поврежденным мозгом мыслит плохо, или не может показать другим, что мыслит; но ведь человек с поврежденным глазом тоже видит плохо или вовсе не видит, а человек с поврежденной ногой плохо ходит или вовсе не ходит. А между тем, — продолжал Дембицкий, — движение в природе вовсе не связано с мышцами, а для восприятия света вовсе не нужен глаз. Падающий камень движется, хотя у него нет ни мышц, ни нервов; фотопластинка и селен реагируют на свет, хотя у них нет зрительного нерва. Если механическое движение может существовать вне связи с мышцами, а реакция на свет — вне связи с органами зрения, то почему же, спрашивается, мысль, ощущение, сознание не могут существовать вне связи с мозгом? Без мозга нет мышления, без янтаря нет электричества! Вы только подумайте, разве это не детские рассуждения!

— Нет, это просто неподражаемо! — воскликнул Бжеский. — Теперь вам остается только показать нам душу в камне или торричеллиевой пустоте.

— Нет, сударь. Я не покажу вам ни души, ни той цепи, с помощью которой измерено расстояние от земли, скажем, до луны, ни четырехсот триллионов колебаний в секунду. Все это факты, не обнаруживаемые органами чувств. Зато я сделаю другое: я поставлю перед вами новую проблему.

— Ну, это, скажем прямо, не совсем то… — прервал старика Здислав.

— Найдется и совсем то. Вы только послушайте. Сто с лишним лет назад кто-то спросил у Вольтера, может ли душа жить после смерти человека? На это великий сатирик ответил: а песня соловья остается после смерти соловья? Великая истина скрыта в этой остроте. Но знаете, что произошло через неполных сто лет после этого гениального ответа? Появились Гирн, Джоуль, Майер и доказали, что хотя после смерти соловья песня его и не остается, но энергия, скрытая в этой песне, остается и будет жить вечно. Иначе говоря, песня соловья, как колебания воздуха, действующие на наш слух, исчезает; но скрытая в ней половина произведения квадрата скорости на массу, то есть то, что составляет душу песни, никогда не умрет. В природе нет такой силы, которая могла бы уничтожить это невидимое, но реально существующее явление.

— Но ведь это еще не бессмертие индивидуальной души, нашего «я», — прервал его Здислав.

— Погодите! Разумеется, это еще не то, но в этом можно усмотреть одну, вернее две вещи: во-первых, реальное, хотя и невидимое явление, и, во-вторых, вечность, о которой толкуют не бабы на паперти, а физики. Итак, заметим себе, что существуют реальные явления, не обнаруживаемые органами чувств, и бессмертие, подтверждаемое наукой…

— Но не бессмертие моей души!

— Дойдем и до вашей души; не сразу, но дойдем. А пока я хочу обратить ваше внимание на следующее обстоятельство. Хотя бессмертие энергии и материи доказано фактами и расчетами лишь в наше время, люди догадывались об этом тысячи лет назад. Древнегреческие философы четко формулировали это положение. А Спенсер считает, что любой ум неизменно приходит к догадке, что материя и энергия неуничтожаемы. Так что наука в данном случае ничего нового не открыла, а лишь подтвердила то, о чем смутно догадывались люди. Думаю, вы не станете отрицать, что в гораздо большей степени люди проникнуты сознанием того, что душа бессмертна. Они не видят въявь, но угадывают истину; этот общий взгляд на бессмертие души является важным указанием…

— Есть, однако, люди, которым чужд этот взгляд, — перебил его Бжеский.

— Но есть и такие, которые не реагируют на свет, слепые. В какой-то мере это компенсируется тем, что рядом с ними живут люди с исключительно острым зрением, которые без оптических стекол видят спутников Юпитера. Точно так же существуют люди с исключительно сильным духовным началом. О душе и о сверхчувственном мире они рассуждают так же легко, как мы с вами о Саксонской площади, на которую я сейчас смотрю. Свойственное человеческой натуре отвращение к небытию кажется тем более удивительным, что человек представляет себе небытие как глубокий сон. Ведь крепкий сон так же привычен для нас, как и бодрствование. Более того: крепкий сон — это очень приятная вещь, а жизнь, бодрствование, напротив, порой полны страданий. Тем не менее, от мысли о вечном сне мы приходим в ужас, тогда как мысль о вечном бодрствовании, пусть даже не лишенном огорчений, наполняет нас отрадой. Итак, небытие противно человеческой натуре, а стремление к вечной жизни свойственно почти всем людям. И если существует такая философская школа, которая верит в небытие и провозглашает его во всеуслышание, то она должна располагать неопровержимыми доказательствами. Ведь убеждают не те, кто разделяет общую веру, точнее общий инстинкт, а те, кто указывает новое направление. Вы, я думаю, уже убедились в том, что система материалистических доказательств не только не имеет научной ценности, но и построена на таких явных нелепостях, что можно только удивляться…

— Я и начинаю удивляться, — перебил старика Бжеский, — но только тому, что вы рассказываете.

Мадзя смотрела на Дембицкого, как зачарованная, затаив дыхание.

— Я расскажу вам сказку, — продолжал старик. — Один ученый, удивившись, что простые люди увлекаются театром волшебных теней, решил изучить этот вопрос. Он отправился с этой целью на представление, но, чтобы не поддаться влиянию толпы, которая часто ошибается, знаете, что сделал? Залепил себе оба глаза!

— Что это вы выдумываете, пан Дембицкий, — засмеялся Бжеский.

— Погодите же. Сидит наш ученый с залепленными глазами, слышит звуки шарманки, аплодисменты и делает выводы. «По-моему, эти господа чаще всего аплодируют тогда, когда шарманка играет грустные мелодии, а смеются, когда она переходит на плясовые мотивы. Больше других оживлены зрители в первом ряду: ведь они сидят в мягких креслах. Когда показывали последнюю серию теней, в зале воцарилось торжественное молчание; это потому, что начал коптить фонарь и зал наполнился чадом». Что бы вы сказали о таком исследователе театра волшебных теней? — неожиданно спросил Дембицкий.

— Я сказал бы, что он дурак, — ответил Здислав.

— И были бы правы. Он глуп, этот исследователь, потому что наблюдал определенную группу явлений с помощью совсем не тех органов чувств, которыми нужно было пользоваться, более того, нужное чувство он исключил. А сейчас, — продолжал Дембицкий, — я расскажу вам еще одну сказку. Другой мудрец захотел изучить свойства света. С этой целью он зажег керосиновую лампу и проделал ряд опытов, из которых вытекало, что засоренный керосин дает меньше света, чем чистый; что свет усиливается, если поднять фитиль, и слабеет, если фитиль прикрутить, что свет слабеет и тогда, когда на конце фитиля образуется нагар или когда мы нажмем палочкой на фитиль, и так далее. Наконец он закончил опыты и на основании их провозгласил, что свет является функцией фитиля и керосина, что без них он существовать не может, что свет не имеет никаких других свойств, кроме тех, которые можно исследовать на фитиле с помощью винтика и палочки, что после сгорания фитиля свет исчезает, и так далее… Один знаток оптики возразил ему, что свет может существовать и вне своего источника, примером чего служат звезды, которые погасли много веков назад, а свет их до сих пор струится над вселенной. Что у света есть свойства, которых нет у фитиля: он отражается, преломляется, разделяется на составные цвета, поляризуется и так далее. Что, наконец, надо быть глупцом, чтобы отождествлять свет с фитилем или основывать оптику на исследовании продуктов сгорания керосина. Так вот, дорогой пан Здислав, в человеке существуют три разных начала: организм, который соответствует фитилю; физиологические явления, которые соответствуют пламени при сжигании керосина в воздухе; и, наконец, душа, которая соответствует свету. Душа обладает особыми свойствами, не зависящими от тела, для нее характерны особые явления, лежащие за пределами физиологии. Душа — не продукт переваривания и окисления пиши, а своеобразная форма энергии или движения, которые проявляются не в веществе мозга, а в какой-то совершенно другой субстанции, может быть, в эфире, заполняющем вселенную.

— Мне не совсем понятна цель этого сопоставления, — прервал старика Бжеский.

— Видите ли, я хотел сказать, что с тех пор, как с помощью физиологии ученые стали пытаться объяснить психологию, а то и вовсе вытеснить последнюю, материализм как будто получил фактическое обоснование. Но что оказалось на деле? Повреждая мозг, можно парализовать движения, заставить забыть отдельные слова, ослабить внимание, даже помрачить сознание.