Глава восьмая

Планы спасения

Дембицкий и пан Стефан в эту минуту действительно вели серьезный разговор о пани Ляттер.

Начали они с того, что отправились обедать в изысканный ресторан на Краковском Предместье, где заняли самый уютный кабинет с готическими креслами, обитыми зеленым утрехтским сукном, и двумя большими зеркалами, на поверхности которых обладатели колец с брильянтами выписывали соленые словца, не отличавшиеся особым вкусом.

Щеголеватый кельнер во фраке и белом галстуке, с прямым пробором, подал им карточки и начал предлагать меню.

— Начнем с водочки и закуски, — предложил кельнер.

— За водку спасибо, — отрезал Дембицкий.

— А мне, пожалуйста, — сказал Сольский.

— Есть свежие устрицы.

— Отлично, — заявил Сольский.

— Так, к водке можно подать устрицы. Дюжину?

— К водке подайте два соленых рыжика.

— Два рыжика и дюжину устриц?

— Два рыжика без устриц, — ответил Сольский. — А может, вы, сударь, хотите устриц?

— Гадость, — проворчал Дембицкий.

— А на обед? — спросил кельнер.

— Мне — борщ, затем можно судачка, ну, кусочек сернины и компот, — заказал Сольский.

— Мне то же самое, только вместо сернины говяжью котлету, — прибавил Дембицкий.

— А вино?

— Полбутылки красного, — сказал Сольский, — а вам?

— Содовой воды.

Когда кельнер вышел из кабинета, навстречу ему шагнул хозяин.

— Ну как? — спросил он.

Кельнер махнул рукой.

— Рубля на два наберется.

— Только! — вздохнул хозяин. — Денег у таких — хоть пруд пруди, а всегда они скупы. Но ты к нему со всем уважением, он с вашим братом хорош, это пан Сольский.

— Который, тот, что постарше, или тот, что помоложе? — полюбопытствовал лакей.

— Тот, что помоложе, у которого не хватает денег на шубу.

Обслуживал кельнер на славу. Вовремя подавал кушанья, входя в кабинет, покашливал, выходил на цыпочках и Сольского титуловал ясновельможным. Гости за обедом беседовали.

— Вы, сударь, так ничего и не пьете, даже кофе, — говорил Сольский. — Не ложная ли это тревога с сердцем?

— Нет. С каждым годом мне все хуже, — ответил Дембицкий.

— Тем больше оснований заняться нашей библиотекой, вряд ли вам полезно бегать вверх и вниз по этажам, — сказал Сольский.

— С каникул, с каникул. Не могу я бросить пансион, куда меня соблаговолили принять, да еще в необычное время.

— Как хотите. Что же касается пансиона, то у меня к вам просьба.

— Я вас слушаю.

— Худые толки идут о пани Ляттер, — продолжал Сольский. — Мои родственницы обвиняют ее в том, что она вводит в пансионе курс эмансипации, что какая-то панна Говард хочет непременно сделать из девочек независимых женщин.

— Сумасбродка, — улыбнулся Дембицкий.

— Не будем говорить об этой сумасбродке, хотя из-за ее пропаганды пани Ляттер может лишиться нескольких учениц. Хуже скандальная история с сыном пани Ляттер и какой-то учительницей, вот о чем слух идет в Варшаве.

Дембицкий покачал головой.

— Впрочем, это меня тоже мало трогает, — говорил Сольский. — Дело известное, молодые женщины любят, когда их соблазняют красивые парни. Нехорошо, что люди, которые знают здешние деловые отношения, вот как оценивают положение пани Ляттер: долги, сокращение доходов, большие траты на сына, а в результате угроза банкротства.

— Я слышал, она со средствами, — прервал его Дембицкий.

— И я так думал. Меж тем наш поверенный знает некоего Згерского, которому пани Ляттер платит шестьсот рублей процентов.

— Я тоже знаю Згерского. Он мне кажется тайным ростовщиком.

— То-то и оно! — подхватил Сольский. — А сколько еще таких дельцов вертится около пани Ляттер?

Дембицкий поднял брови и пожал плечами.

— Понятно, — сказал Сольский. — Я тоже не стал бы вмешиваться в чужие дела, если бы не сестра, — она меня предупредила, что не допустит банкротства пани Ляттер. Поймите мое положение. Я не могу по такому делу идти к пани Ляттер, она вышвырнет меня за дверь и будет совершенно права; но прибегнуть к помощи нашего поверенного или адвоката тоже боюсь, потому что положение может оказаться еще более щекотливым. С другой стороны, как ни похвальна привязанность моей сестры к женщине, которая ее воспитала, все же я не могу допустить, чтобы на деньги Ады пан Норский соблазнял гувернанток. Пусть себе соблазняет, но только не на деньги моей сестры, которая, насколько я знаю, не только не согласилась бы поддерживать подобные дела, но и весьма сочувствует мнимым жертвам.

— Не вижу, чем бы я мог помочь вам, — сказал Дембицкий.

— А меж тем вы много можете сделать, — возразил Сольский. — Вы бываете в пансионе и можете судить, действительно ли положение является катастрофическим и что можно спасти: пансион пани Ляттер или только самое пани Ляттер? Затем вы можете уловить момент, когда пани Ляттер непременно надо будет оказать помощь.

— А дальше?

— Тогда вы шепнете нашему поверенному, а уж он уладит все дело. Посоветовавшись с ним, пани Ляттер, быть может, продаст пансион или согласится взять компаньона, который контролировал бы доходы и расходы. Не знаю, как она решит. Во всяком случае, ей не придется закрывать пансион в середине года, и она будет знать, что с нею самой ничего не случится.

— Мне кажется, все это сплошное недоразумение, у пани Ляттер есть деньги, — заметил Дембицкий.

— Дорогой мой, — ответил Сольский, — с вами я не стану играть в прятки. У пани Ляттер есть деньги, потому что сестра одолжила ей шесть тысяч рублей, за что поверенный устроил мне скандал. Но дела пани Ляттер, очевидно, плохи, потому что за помещение она вместо двух тысяч пятисот уплатила только тысячу рублей. Наконец, я располагаю сведениями, что денежные затруднения не могут быть у нее временными, так как пан Норский не только живет на широкую ногу, но и играет в карты.

Обед кончился, а Дембицкий все качал головой и раздумывал.

— Вы исполните мою просьбу? — спросил Сольский. — Ведь речь идет не о вашем вмешательстве, а лишь о том, чтобы уловить момент, когда пани Ляттер будет грозить банкротство.

— Что ж, я могу это сделать, если только мне удастся; но боюсь, как бы не испортить все дело, видите ли… меня там недолюбливают, — скривился Дембицкий.

— Я все знаю, знаю о столкновении с панной Эленой, отчасти даже постиг самое панну Элену, чего она, кажется, не подозревает. И все же прошу вас, не откажитесь уведомить моего поверенного, что в такое-то время он может посетить пани Ляттер. Это не я вас прошу, а моя сестра, — торжественно закончил Сольский, полагая, видимо, что просьба сестры должна разрешить все сомнения.

— Способная девушка панна Ада, — сказал Дембицкий. — Что она думает делать?

— Ах, откуда мне знать! — с улыбкой ответил Сольский. — Может, захочет стать профессором в каком-нибудь американском университете. Вы знаете, женщины сейчас хотят быть депутатами, судьями, генералами. Что ж, пусть поступает, как хочет; мое дело быть всегда ее опекуном, а советчиком тогда, когда она меня попросит.

— Панна Магдалена Бжеская тоже очень способная девушка, очень способная! — прервал его Дембицкий.

Сольский взял старика за руку и, глядя ему в глаза, сказал:

— О способностях ее я не знаю, но мне кажется, что для моей сестры она была бы более подходящей подругой, чем панна Норская. Боюсь, как бы Ада не испытала жестокого разочарования, но воля ваша, что делать с женскими симпатиями?

Они вышли из ресторана, и пан Стефан направился с Дембицким к его дому.

— Итак, дорогой мой, — сказал он на прощание, — поскорее переходите в нашу библиотеку. Дом отапливается, слуга ждет…

— С каникул, с каникул, — ответил Дембицкий.

— Это ваш срок, а мой — хоть сейчас.

— Стало быть, в среду вы с сестрой уезжаете?

— Нет. Сестра и панна Норская уедут с нашей тетушкой, а я присоединюсь к ним только под Новый год в Риме.

Они пожали друг другу руки. Дембицкий направился домой, а Сольский смотрел ему вслед и думал:

«Ах, как заметно, что этот человек носит в себе нечто драгоценное и хрупкое. Как осторожно он ступает, точно чувствует, что если поскользнется, то упадет на самое дно могилы. Тяжелый это удел, когда жизнь надо тратить только на сохранение жизни!»

Вдруг мысли его приняли другое направление.

«Ну, а я, — сказал он себе, — а я? На что трачу я свою жизнь? Он тяжело болен, а работает, чтобы прокормиться, опекает маленькую племянницу, учит девочек зоологии и географии, мало того, трудится над какой-то новой философской системой. Все это делает инвалид, у которого в любой момент может случиться разрыв сердца, и, уж конечно, не от любви. Я здоров как бык, кажется, умен и энергичен, обладатель большого состояния, стремлюсь к деятельности и — ничего не делаю! Я могу все купить: развлечения, любовниц, знания. Не могу купить только одного: цели деятельности. Если человеку не за что ухватиться — это болезнь, которая не легче порока сердца. А каково быть вечным кандидатом в вожаки, когда никто не нуждается в вожаках, потому что никуда не собирается! Вот они, современные муки Тантала! Я буду последним негодяем, если ничего не добьюсь со своими великими стремлениями».

Он сунул руки в карманы узких брюк и медленно шел по улице, предавшись мечтам; снег бил ему в лицо, и прохожие толкали его, думая, что это нищий или помешанный.

Глава девятая

Перед отъездом

В среду утром, в день отъезда Ады и Эленки за границу, за Мадзей на перемене прибежали два посланца: Станислав от Эли и горничная от Ады.

Выйдя из класса, Мадзя наткнулась в коридоре на двух соперниц: навстречу друг другу шли воспитанница Зося и учительница панна Иоанна. Едва ли секунду длилась их встреча, но даже за это короткое время панна Иоанна успела шепнуть: «Подлая!» — чего не слышала Зося, а Зося успела показать панне Иоанне язык, чего, в свою очередь, не заметила панна Иоанна.

Мадзя возмутилась; подойдя к пятикласснице, она сказала вполголоса:

— Стыдно, Зося, язык показывать, точно ты первоклассница.

— Я презираю ее! — громко ответила Зося.

— Это очень нехорошо, потому что ты причинила ей зло, заперев тогда дверь. Помнишь?

— Я убила бы эту кокетку. О нем я уже не думаю, раз он дал увлечь себя этой соблазнительнице, но ей я не прощу, не прощу, не прощу!

Видя, что ей не удастся ни убедить, ни смягчить Зосю, Мадзя кивнула ей и сбежала вниз. Она чувствовала, что сама не любит Иоаси, но ей было неприятно, что Зося влюблена в пана Казимежа.

«Несносная девчонка, — говорила она про себя. — Чем думать о всяких глупостях, лучше бы смотрела в книгу!»

И она тяжело вздохнула.

Эленку Мадзя застала в слезах, расстроенную, на полу валялся изорванный носовой платок.

«Неужели ей так жалко уезжать?» — пришло в голову Магдалене.

— Я должна тебе что-то сказать, — начала Эленка сердитым голосом. — Аде я ничего не скажу, мне стыдно за маму, а тебе открою все, а то, если я буду молчать, у меня сердце разорвется.

Она залилась слезами.

— Но, Эля, я кого-нибудь позову, — в испуге сказала Мадзя.

— Не надо! — крикнула Эленка, хватая ее за руку. — Все уже прошло.

Она всхлипнула, но слезы тут же высохли у нее на глазах, и она заговорила спокойнее:

— Знаешь, сколько мама дает мне на дорогу? Триста рублей! Слышишь, триста рублей! Она отправляет меня за границу, как подкидыша, ведь за эти деньги я не куплю даже двух платьев, ничего не куплю!

— Эля, — в ужасе прервала ее Мадзя, — так ты за это сердишься на мать? А если у нее нет денег?

— Казику она дает тысячу рублей, — в гневе возразила Эленка.

— И ты, уезжая бог знает на сколько времени, думаешь о подобных вещах? Считаешь, сколько денег мать дает брату?

— Я имею на это право. Он — ее родной сын, но и я — ее родная дочь. Мы дети одного отца, похожи друг на друга и одинаково горды, а меня, несмотря на это, унижают и обижают. Для мамы, видно, не кончились те времена, когда девушек не считали за людей: их продавали богатым мужьям или отдавали в монастырь, только бы не уменьшить состояние сыновей. Но теперь все изменилось! Мы уже не такие, и хотя у нас нет сил для того, чтобы победить несправедливость, но мы прекрасно ее чувствуем. О, панна Говард — единственная умная женщина в этом доме. Я только сегодня понимаю все значение каждой ее мысли.

Мадзя побледнела и мягко, но тоном, для нее непривычным, ответила:

— Ты, Эля, сердишься и говоришь такие вещи, которых через минуту сама будешь стыдиться. Я об этом никому, решительно никому не скажу, даже сама забуду твои слова. Я иду сейчас к Аде, и если ты захочешь увидеть меня, пришли за мною к ней.

Она повернулась и вышла.

— Боже милостивый! — прошептала она. — Теперь я понимаю, что говорила панна Марта о детях. Бедная мама, неужели и я у тебя такая? Лучше умереть, бежать куда глаза глядят, пойти в прислуги…

Она вбежала в пустую комнату панны Жаннеты, выпила воды, минутку посидела, посмотрелась в зеркало и направилась к Аде. Ада прохаживалась по лаборатории, взволнованная, но улыбающаяся.

— Это ты! — воскликнула панна Сольская.

Усадив Мадзю в свое кресло, она стала целовать ее и просить прощения за то, что посылала за нею.

— Ах, Мадзя, — краснея, сказала она наконец, — перед отъездом — ты знаешь, мы сегодня уезжаем — я должна взять назад некоторые свои слова…

Она еще больше покраснела и смутилась.

— Помнишь наш разговор в тот день, когда я познакомила тебя со Стефеком? Я наговорила тогда всяких глупостей: что и жизни-то не знаю, и об Иоасе думаю, и всякие другие вещи… Помнишь? Какая я тогда была гадкая!

— Гадкая? — переспросила Мадзя.

— Да, да! Видишь ли, — продолжала она, понизив голос, — я была несправедлива к Эле, я дурно думала о ней. Мне казалось, — ты еще не презираешь меня? — мне казалось, что Эля кокетничает со Стефеком и что он готов влюбиться в нее. Ты сама понимаешь, что если бы они влюбились друг в друга, то оба перестали бы любить меня, ну, а я… Я умерла бы, если бы потеряла Стефека. Ведь у меня никого нет, кроме него, Мадзя. Ни родителей, ни близких.

У нее навернулись слезы на глаза.

— Теперь ты понимаешь, почему я дурно думала об Эле, но сегодня я отказываюсь от всех своих подозрений. Эля хорошая девушка, хотя она несколько холодна, а Стефек… Ах, ты его не знаешь! Как он умен! Представь себе, он не только не любит Эленки, но даже относится к ней с предубеждением: он осуждает ее за эгоизм и кокетство.

Мадзя подумала, что пан Стефан действительно очень умен.

— Вот видишь, как я была несправедлива к Эле, — продолжала Ада, — но не думай обо мне плохо. Это у меня такой недостаток: от сильной душевной боли я в первую минуту перестаю владеть собой.

— Но, Ада, ты вовсе на Эленку не наговаривала, — прервала ее Мадзя.

— Да, но я думала… Не будем говорить об этом, мне стыдно. Когда-нибудь ты, может, простишь меня и поверишь, что злой и коварной я бываю только невольно.

— Ада, Ада, что ты говоришь? Ты самая благородная…

Поцелуи долго перемежались признаньями, покаянные возгласы завереньями. Наконец Ада успокоилась и, умоляюще глядя на Мадзю, произнесла:

— Сделай мне еще одно одолжение, не откажись…

С этими словами она сунула Мадзе футлярчик, завернутый в папиросную бумагу.

— Что это? — в замешательстве спросила Мадзя.

— Ничего… Это тебе на память. Ты ведь не откажешься? Помнишь, как в третьем классе перед началом каникул мы менялись тетрадками? А помнишь, как ты дала мне чудную красную картинку, которая светилась насквозь и сама скручивалась на руке? Сколько ты доставила мне радости! Знаешь, это часики, но такие маленькие, что о них и говорить не стоит. Да и дарю я их тебе не без умысла. На крышке выгравировано мое имя и годы, которые мы провели в пансионе; стало быть, всякий раз, когда ты посмотришь на часики, ты вспомнишь меня. Как видишь, я сделала этот подарок из эгоистических побуждений.

Они обе расплакались, но в эту минуту Мадзю позвали наверх. Поднимаясь, она обвиняла себя в своекорыстии и отсутствии самолюбия, говорила даже, что будет подлостью открыть футлярчик до отъезда Ады. Но уже на следующем этаже ей подумалось, что было бы черной неблагодарностью не взглянуть на подарок, полученный от подруги. Она открыла сафьяновый футлярчик, в котором тихо тикали золотые часики, осыпанные брильянтиками. Мадзя испугалась, ей стало страшно и стыдно, что она приняла такой дорогой подарок; но когда девушка вспомнила, с какой мольбой смотрела на нее Ада и как ласкала ее, она успокоилась.

Глава десятая

Прощание

Восемь часов вечера, ночь на дворе, ясная декабрьская ночь. Скрестив на груди руки, пани Ляттер ходит по кабинету, поглядывая то на дочь, то на окно, за которым видны освещенные берега Вислы. Панна Элена сидит на кожаном диванчике, смотрит на бюст Сократа, словно говоря про себя: «Ну и урод же!» — и по временам нетерпеливо бьет каблучком по ковру. За окном, на фоне ясного неба видны темные дома Праги, иссера-желтые каменные дома варшавского Повислья и черная линия чугунного моста; все залито светом. Огоньки в домах, огоньки на другом берегу, огоньки на мосту, словно кто выпустил на Повислье рой светлячков, которые в одних местах сбились в бесформенные кучи, а в других выстроились изогнутыми рядами и чего-то ждут.

«Чего они ждут? — думает пани Ляттер. — Ну конечно, отъезда Эленки, они хотят проститься с нею. Эленка уедет, а они останутся и будут напоминать мне о ней. Всякий раз, когда я погляжу на эти огоньки, которые никогда не меняют места, я подумаю, что и она здесь, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее. Боже, пошли ей счастье за все, что пришлось выстрадать мне! Боже, храни ее, будь ей прибежищем!»

Пани Ляттер внезапно вздрогнула. В коридоре послышались шаги людей с поклажей и голос Станислава:

— Повыше! Так! Теперь поворачивай, осторожней, перила!

— Сундуки выносят, — произнесла пани Ляттер.

— Вот видите, мама, только сейчас выносят сундуки, — подхватила панна Элена. — Мы опоздаем.

Пани Ляттер вздохнула.

— Вы как будто недовольны, мамочка, — сказала панна Элена, поднимаясь с диванчика и обнимая мать. — Напрасно вы прячетесь, я вижу. Разве я сделала что-нибудь плохое? Скажите, мама, а то вся поездка будет для меня испорчена. Моя милая, моя золотая!

— Ничего ты не сделала, — ответила пани Ляттер, целуя дочь.

— Я в самом деле не чувствую за собой никакой вины, но, может, вы, мама, заметили что-нибудь такое, что кажется вам непозволительным? Скажите мне прямо…

— Неужели ты не понимаешь, что самый твой отъезд может меня расстраивать!

— Отъезд? — переспросила Эленка. — Да разве я уезжаю надолго или далеко?

— Надолго! — повторила пани Ляттер с печальной улыбкой. — Полгода, разве это не долго? Сколько за это время может произойти событий…

— Господи! — рассмеялась панна Элена, — да у вас, мама, предчувствия?

— Нет, моя дорогая, я веду слишком суровую жизнь, чтобы у меня нашлось время для предчувствий. Но время для тоски у меня есть…

— Тоски по мне? — воскликнула Эленка. — Но вы так заняты, что мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше.

Пани Ляттер отстранилась от дочери и, печально качая головой, задумчиво ответила:

— Ты права, мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше! Ты ведь знаешь, я работаю. Но даже не видя вас, я была уверена, что вы рядом и что на досуге я увижу вас. Ах, как я страдала, когда мне в первый раз пришлось прощаться с Казиком, хотя знала, что пройдет несколько месяцев, и я снова увижу его дома. С тобой было еще тяжелей: всякий раз, когда ты выходила на улицу, я с тревогой думала, не случилось ли какой-нибудь беды, и каждая минута опоздания…

— Боже, мама, как у вас расстроены нервы! — со смехом воскликнула Эленка, целуя мать. — Вот уж не думала, что вы можете так страдать!

— Я ведь никогда об этом не говорила, я ведь не ласкала своих детей, как другие, счастливые матери, а могла только работать на них. Но когда у тебя будут собственные дети, ты сама увидишь, какая это большая жертва жить вдали от ребенка, даже если это нужно для его блага.

В коридоре раздались шаги, и Эленка вдруг крикнула:

— Ада уже выходит!

Пани Ляттер отстранилась от дочери.

— Нет еще, — сухо сказала она.

Затем села в кресло и, опустив глаза, заговорила обычным тоном:

— Я дам тебе еще двадцать пять рублей на марки, только пиши мне каждый день.

— Каждый день, мама? Но ведь могут быть такие дни, когда я совсем не буду выходить из дома. О чем же тогда писать?

— Мне не нужны картины тех мест, я их более или менее знаю, мне нужна весточка о тебе. Впрочем, пиши когда хочешь и что хочешь.

— Во всяком случае, двадцать пять рублей зря не пропадут! — заискивающе сказала панна Элена. — Ах, эти деньги! Почему я не богачка?

— Ада откроет тебе кредит, я ее просила об этом. Но, Эленка, будь бережлива! Я знаю, ты можешь быть благоразумной, и во имя рассудка еще раз прошу тебя: будь бережлива!