Глава одиннадцатая

В новом гнезде

В доме на небольшой, но оживленной улице бездетная вдова пани Бураковская содержала что-то вроде пансионата для дам. Она арендовала половину четвертого этажа, где была квартира из нескольких комнат и кухни, а также несколько отдельных комнаток.

Эти-то комнатки с услугами и столом пани Бураковская сдавала жиличкам. В хозяйстве она знала толк, кухня в квартире была просторная, поэтому, кроме жиличек, у пани Бураковской столовалось еще несколько человек.

Всех вместе — жиличек и столовников, было человек двадцать. Пани Бураковская хлопотала день-деньской, и жилось бы ей не так уж плохо, если бы не одно маленькое обстоятельство. Провидение наградило пани Бураковскую братом на год старше ее и сестрой лет на десять моложе.

Сестра, панна Клотильда Пастернакевич, была мастерица на все руки. Она умела сапожничать и переплетать, вышивала, рисовала на фарфоре, играла на фортепьяно, делала бисерные рамочки, искусственные цветы и шила белье. Но хоть трудилась она не покладая рук, все эти ремесла едва ли приносили ей десять рублей в месяц.

Брат, пан Вацлав, был человек более практического склада: он ничего не делал, зато постоянно искал себе работу, а для этого целые дни проводил в кондитерских и ресторанах.

Муж пани Бураковской был мелким помещиком; он скончался пять лет назад, оставив ей именьице, за которое вдова выручила три тысячи рублей.

Не будь у нее сестры, мастерицы на все руки, и брата, мастера только бить баклуши, пани Бураковская, быть может, прожила бы на доходы от пансионата, сохранив эти три тысячи в целости и даже кое-что добавив к ним.

Но обязанности, свалившиеся на пани Бураковскую, не давали ей увеличить свое состояние. Напротив, из счетных книг, которые она вела аккуратнейшим образом, было видно, что за четыре года самостоятельного труда пани Бураковская израсходовала тысячу двести рублей из своего капитала. Следовательно, оставшихся тысячи восьмисот рублей ей должно было хватить еще на шесть лет, а потом…

Потом, думала она, милосердный бог пошлет ей смерть и сам будет печься о ее младшей сестре, такой трудолюбивой, такой рукодельнице, и о старшем брате, все искавшем себе занятия.

Если бы кто-нибудь зашел к этой женщине, когда она вечером подсчитывала расходы, и если бы человек этот мог прочитать ее мысли, поглощенные хозяйственными комбинациями, и заглянуть в ее удрученную душу, он, возможно, подумал бы:

«О, как жалка участь самостоятельной женщины и как нагло эксплуатируют мужчины так называемый слабый пол!..»

Но никто не помогал пани Бураковской вести книги, никто не заглядывал в ее запуганную душу, а потому все полагали, что живется этой даме как нельзя лучше. Она была приветлива, каждую неделю придумывала новые блюда к обеду, с шести утра и до полуночи наводила порядок в своей квартире, на кухне и в комнатах жиличек — чего же было ей еще желать?

У пани Бураковской уже два года жила кассирша аптекарского магазина, получавшая сорок рублей в месяц за работу с восьми утра до восьми вечера с обеденным перерывом на один час. После десяти лет такой службы, при которой подумать о себе было некогда, эта девушка в один прекрасный день почувствовала себя дурно и…

И когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина, она увидела склонившегося над ней седоусого господина, который говорил, что ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе.

Ее удивило, что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским магазином, что сам хозяин уговаривает ее выехать за город. Кассирше дали отпуск, пообещав сохранить за ней место, и в начале июня она переехала в деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет.

Приняли ее там радушно и заявили, что до конца лета в Варшаву не отпустят. Кассирша аптекарского магазина не могла надивиться, что за то время, пока она, сидя за конторкой, принимала чеки и деньги и давала сдачу, ее двоюродная сестра не только успела выйти замуж и вырастить двоих детей восьми и девяти лет, но даже как будто постарела…

Кассирше, которая с восьми до восьми только и делала, что получала деньги и давала сдачу, и в голову не приходило, что в жизни бывают такие перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро старятся, а дети вырастают. А ведь она уже десять лет была самостоятельной женщиной и даже служила в аптекарском магазине!

После отъезда кассирши в деревню у пани Бураковской освободилась комната с отдельным ходом. А так как женщины из союза панны Говард, подобно евреям, поддерживали друг друга, Мадзя, уйдя от Сольских, уже через несколько часов, при посредничестве пани Зетницкой, нашла приют под крылышком пани Бураковской.

Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у нее колотилось не от усталости, а от страха. В коридоре ей ударили в нос кухонные запахи, в передней она услышала стрекотанье швейной машины, а в гостиной, которая заодно служила и столовой, увидела худощавую шатенку — самоё пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой.

— Вы хотели бы у нас поселиться? — спросила пани Бураковская, вытирая холщовым передником замасленные руки.

— Да, сударыня.

— У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом, с услугами и столом — тридцать три рубля в месяц.

— Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же.

— В самом деле? Какая жалость! — вздохнула пани Бураковская. — Ведь эта комната, — кстати, она меблированная, — будет свободна только до августа.

— Что поделаешь, сударыня, — сказала Мадзя.

Швейная машина стучала без умолку.

В эту минуту в гостиную, она же и столовая, вошел представительный брюнет лет сорока с небольшим. Окинув Мадзю взглядом знатока, он вполголоса обратился к пани Бураковской:

— Дорогая, не найдется ли у тебя полтины мелочью? У меня только сторублевая ассигнация, а мне надо встретиться кое с кем в Саксонском саду.

— Мой брат, Пастернакевич, панна Бжеская, — представила пани Бураковская друг другу Мадзю и брата, вынимая из старенького портмоне полтину маленькими гривенниками и большими медяками.

Мадзя покраснела, а пан Пастернакевич поклонился с видом человека, который отправляется разменять сторублевую ассигнацию. За стенкой по-прежнему трещала швейная машина, и по всей квартире разносился запах подливок.

В тот же день Мадзя переехала в комнату с отдельным ходом и, открыв окно, выходившее на улицу, услышала из соседней комнаты приглушенный стук швейной машины.

Мадзя улеглась на узкую кровать, но до двух часов ночи не могла уснуть. На рассвете она услышала, как пан Пастернакевич возвратился домой из Саксонского сада; правда, по его шагам нельзя было догадаться, разменял ли он уже свою ассигнацию.

Немного спустя в соседнем окне опять застрекотала швейная машина, сидя за которой панна Пастернакевич зарабатывала десять рублей в месяц, хотя умела, кроме того, сапожничать, переплетать, вышивать, рисовать по фарфору, играть на фортепьяно, делать бисерные рамочки, а также искусственные цветы.

Два следующих дня Мадзя ходила, как в тумане, но на душе у нее было радостно. Ей казалось, что она вернулась из далекого путешествия и давным-давно ушла от Сольских. Новое жилье, немного тесное, казалось ей более надежным. В этой комнатушке, где за дверью сновали люди, а в окно доносился уличный шум, Мадзя меньше боялась кометы, о которой говорил Дембицкий, и почти не думала о вечном небытии.

Эта комнатушка словно находилась в самой гуще повседневной жизни. С утра по коридору шмыгали прислуга и торговцы с кошелками мяса и овощей. Несло чадом от самовара, слышно было, как чистят платье, разносят кофе и чай. Потом жилички пани Бураковской убегали на работу в город, а прислуга прибирала их комнаты. Потом пани Бураковская бранила кухарку или вела с ней отрывочный разговор о том, что готовить на обед.

Вскоре по коридору распространялись предобеденные запахи, а с часу до трех собирались столовники и, пообедав, опять разбегались по своим делам. И все это время на улице, тремя этажами ниже, Мадзя слышала непрестанный топот ног, стук дрожек, телег, фургонов с хлебом, мясом и прочим грузом. Иногда раздавался возглас погромче или проезжал катафалк, да так быстро, будто покойник был не холодным трупом, а деловым человеком, торопившимся на кладбище.

Как отличался этот шумный уголок от пустынных залов в особняке Сольских, где слуги появлялись и исчезали бесшумно, как тени, где Мадзя пугалась шороха собственных шагов и среди окружавшей ее пустоты страшилась смерти и небытия.

На третий день Мадзя, придя в пансион, заметила, что ученицы пристально ее разглядывают, а учительницы и учителя, здороваясь и разговаривая с ней, держат себя как-то странно. На перемене панна Малиновская увела Мадзю к себе в комнату и спросила:

— Так это правда, что вы уехали от Сольских?

— Да.

— И отказались выйти замуж за Сольского?

Мадзя молчала.

Панна Малиновская пожала плечами.

— Какие у вас планы на время каникул? — спросила она.

— Я останусь в Варшаве.

— Не возьмете ли несколько хороших уроков?

— Я была бы вам очень благодарна.

— Я найду вам уроки. Ну, ну! Не всякая женщина отважится на такой поступок. Отказать Сольскому! Право, это похоже на сон, — сказала панна Малиновская.

Уходя домой во втором часу дня, Мадзя на лестнице столкнулась с панной Жаннетой. Та огляделась по сторонам и, ухватившись за перила, с донельзя перепуганным видом прошептала:

— Что же это ты наделала, Мадзя? Бедняге Файковскому теперь уж наверняка не получить должности на заводе!

— Почему же? — спросила Мадзя, видя, что панна Жаннета вот-вот заплачет. — Неужели твой жених должен пострадать из-за того, что я уехала от Ады? Подумай сама! Пан Сольский такой благородный человек, он никогда не отступится от своего слова.

— Ты так думаешь? — еле слышно проговорила панна Жаннета, и ее испуганное личико прояснилось. — Все равно, ты поступила глупо. Как это можно отказать Сольскому?

«Ты бы так не говорила, — подумала Мадзя, — если бы познакомилась с его теткой, а главное, с бабушкой. Брр! Да эти женщины меня бы в могилу свели».

И все же ей стало страшно. А вдруг Сольский вздумает выместить свой гнев на тех людях, которым она выхлопотала службу?

«Нет, он этого не сделает», — сказала себе Мадзя. И ей подумалось, что Сольский и в самом деле добрый человек. А если так, права ли была она, отказав ему, да еще так резко?

Обедала Мадзя у пани Бураковской со второй очередью столовников. За стол вместе с ней садились несколько учительниц, одна бухгалтерша, старик чиновник и студент, недавно сдавший экзамены. Все они ели много и торопливо, а разговаривали мало — каждый спешил на работу. Только студент, который по бедности брал половинный обед, ел медленно, стараясь вознаградить себя за слишком скудные порции большим количеством хлеба. Глядя на его впалые щеки и ввалившиеся глаза, Мадзя теряла аппетит. Девушку преследовала мысль, что, быть может, судьба этого бедняка сложилась бы иначе, если бы она, Мадзя, не порвала с Сольским!

Когда Мадзя пила черный кофе, ей сказали, что ее дожидается какая-то дама.

«Ада!» — пронеслось у нее в уме.

С бьющимся сердцем Мадзя вошла в свою комнату и увидела панну Говард, которая быстро поднялась со стула и, распростерев руки, стала совершенно похожа на придорожное распятие.

— Привет! — воскликнула панна Говард. — Привет, вы вдвойне героиня!

Она заключила Мадзю в объятия и восторженно заговорила:

— Я преклоняюсь перед вами, панна Магдалена. Одним ударом вы посрамили и богача и мужчину. Да, если бы все женщины поступали по вашему примеру, мы быстро поставили бы мужчин на место. Надменные скоты! Ваш прекрасный поступок делает вам честь, как демократке и независимой женщине.

Немного успокоившись, панна Говард сообщила Мадзе, что Сольский после ее отказа так рассвирепел, что убил свою собаку.

— Убил Цезаря? — бледнея, переспросила Мадзя. — Но откуда вы это знаете?

— Вчера у меня был поверенный Сольского, вы с ним знакомы. Очень приятный мужчина средних лет.

— Ноги у него немножко… — начала Мадзя.

— Да, да, — подхватила панна Говард, — ноги у него немножко странной формы, но человек он очень милый. Принес для нашего общества месячный взнос панны Сольской, сто рублей. Признаюсь, панна Магдалена, — прибавила она после минутного молчания, заметив, что по лицу Мадзи пробежала тень, — в этих сторублевках панны Сольской есть что-то унизительное для меня. Особенно теперь, после вашего замечательного поступка. И скажу вам прямо, никогда я так не презирала богачей, как теперь, когда вынуждена принимать их пожертвования. Но что делать? Расходов у нашего общества все больше и больше…

Нахмурив брови, панна Говард задумалась. Но не прошло и минуты, как чело ее прояснилось.

— Этот поверенный Сольского — необыкновенный человек, — уже с улыбкой продолжала она. — Красивым его не назовешь, но в глазах у него есть что-то такое… Он вдовец. Когда приезжает ко мне, сидит по несколько часов. Помог мне завести счетоводные книги, дает полезные советы. Право, если над нами, женщинами, тяготеет проклятие, обрекающее нас выходить замуж, следовало бы выходить только за таких, как он. Но эти чванливые баре, эти властелины мира, — повышая голос, продолжала панна Говард, — не достойны изведать сладость супружеской жизни. Ах, панна Магдалена, вы прекрасно поступили, отказав Сольскому! Один его вид вызывал во мне страх и омерзение. Представляю себе, какой это похотливый и мрачный зверь. Настоящий инквизитор! Ха, ха, ха! Думал съесть хорошенькую женщину, как устрицу, да не тут-то было! Бац! — и получил по рукам. Он полагал, что скромная учительница от его богатства позабудет о своем женском достоинстве. Панна Магдалена! — воскликнула она, вскакивая со стула, — вы поступили, как Жанна д'Арк с тем, как бишь его, ненасытным завоевателем! Ну, прощайте! Если вам понадобятся уроки, дайте мне знать и помните, что у вас есть друг, который восхищается вами. Ах, эти подлые мужчины!

После ухода панны Говард Мадзя еще долго не могла собраться с мыслями. Страстная проповедница женского равноправия двоилась в ее воображении. Одна панна Говард ненавидит богачей, другая принимает от них пожертвования, одна презирает мужчин и брак, другая, пожалуй, не прочь выйти замуж.

«Но какой изверг этот Сольский! — сказала про себя Мадзя. — Убить Цезаря!»

Потом ей другое подумалось: если уж кривоногий поверенный Сольских произвел на панну Говард такое сильное впечатление, что та готова выйти за него замуж, то почему же Сольский не достоин женской любви?

— Он никогда не говорил, что любит меня! — с обидой прошептала Мадзя.

Но тут же вспомнила, что Сольский делал больше: он исполнял ее малейшие желания. А как он говорил с ней, как смотрел на нее, как целовал ей руку!

Только теперь в душе Мадзи зашевелилось сомнение, правильно ли она поступила, отказав Сольскому. Но девушка с негодованием отогнала от себя эту мысль.

Из коридора доносился топот ног — третья очередь столовников пани Бураковской шла с обеда. В соседней комнате застучала швейная машина, сильнее запахло подгоревшим жиром, и Мадзя услышала вопли пани Бураковской.

— Нет, вы только подумайте, кошка съела телячью котлету! Боже мой, боже мой, разве тут добьешься толку! В столовой разбили тарелку, Марианна сломала поварешку, кошка съела мясо! Ах, горе, горе мне с вами!

Мадзя подумала, что все в этом доме вертится вокруг телячьей котлеты. За этой котлетой прислуга бегает на рынок, к этой котлете спешат столовники, ради этой котлеты машинка панны Пастернакевич стучит по шестнадцать часов в сутки, за этой котлетой охотятся голодные кошки и, наконец, из-за этой котлеты пришла в отчаяние пани Бураковская.

Одни только телячьи котлеты, и больше ничего! Они здесь царят, ими поглощены умы и заполнены сердца.

Нет, у Сольских было не так, там вообще о еде не думали. Там заботились о том, как бы дать работу нуждающимся, говорили о духах и о том, что завод — это живое существо, мыслящее и чувствующее, там рассуждали о женском союзе или о всемирном потопе.

Странное дело! Как из застенка, вырвалась Мадзя из дома Сольских, а уже через несколько дней стала тосковать по нем.

Там было тихо-тихо, в окна из сада заглядывали деревья. А главное, Мадзе после занятий в пансионе было о ком позаботиться. Ведь Ада, эта знатная дама, так льнула к ней, так искала ее дружбы и ласки, словно дитя, которое жаждет любить и быть любимым.

— Что я наделала? — шептала Мадзя, ломая руки.

А сам Сольский, этот угрюмый чудак, в котором энергия бьет ключом. Настоящий ураган в образе человека, но при ней, Мадзе, он становился мягче. Правда, с ним было тревожно, словно в бурю, когда налетят на тебя вихрь и мрак. Но каким это кажется прекрасным сейчас, когда все ушло невозвратно!

В эту минуту Мадзя ясно поняла, чем был для нее дом Сольских. Это был мир, для которого материальные интересы не существовали. Там она впервые встретила людей, всерьез озабоченных общественными проблемами, загадками духа и природы. Там она нашла нежную подругу, нашла мужчину, который любил ее совершенно бескорыстно. Там, наконец, у нее была ясная цель в будущем: школа при заводе.