Глава семнадцатая

Брат и сестра

В доме Арнольдов панна Элена занимала большую веселую комнату, обставленную так же, как когда-то у матери. На окнах висели те же занавески, под потолком та же лампа с голубым абажуром, мебель и безделушки остались те же, из них самым роскошным было трюмо, которое у хозяйки пользовалось особым почетом.

В конце апреля, после полудня, панна Элена сидела у себя в комнате с братом. Устроившись на голубом диванчике, она хмуро глядела на свой башмачок, а пан Казимеж в возбуждении расхаживал по комнате.

— Так отчим, — сказала сестра, — не хочет одолжить тебе денег?

— Он бы дал, да ему самому нужны.

Панна Элена с печальной улыбкой покачала головой.

— И ты думаешь, что мне никогда не понадобятся деньги, что у меня целое состояние и часть доходов от него я могу употребить на покрытие твоих бешеных трат?

— Даю тебе слово, Эля, это в последний раз. Я принял предложение и буду работать на железной дороге. К черту знакомства, которые поглотили столько времени и денег и ничего мне не дали. Но последний свой долг я обязан вернуть для того, чтобы порвать отношения.

— Тысяча рублей… — говорила панна Элена. — Я за границей столько не истратила!

— Ну, не говори, милочка! — прервал ее брат. — Ты истратила больше, хотя ни в чем не нуждалась.

Красивое лицо панны Элены покрылось румянцем.

— Когда ты поступишь на службу?

— На будущей неделе.

— А жалованье?

— Полторы тысячи.

— За что же они будут платить тебе такие деньги?

— Хорошенькое дело! — вспылил пан Казимеж. — За знание языков, экономики, наконец, за связи!

Пан Казимеж, видно, был очень рассержен: он остановился перед сестрой и с дрожью в голосе произнес:

— Это не моя вина. Я тратил деньги, стремясь к лучшему. И мое положение было бы сегодня совсем иным, все удалось бы вернуть с лихвой, если бы не твой каприз! Порвав с Сольским, ты подставила мне ножку! К шурину Сольского относились бы совсем иначе.

— Но ты уже был его будущим шурином, а чего достиг, только долгов наделал? Да и Сольский, насколько мне известно, держится в стороне от тех господ, которые раздают должности.

— Да он бы сам для меня что-нибудь устроил, он мне часто делал намеки насчет моей будущности. Сейчас он собирается строить сахарный завод. Я мог бы стать у него управляющим с жалованьем в четыре, пять тысяч…

— Ха-ха-ха! — расхохоталась панна Элена. — Ты — управляющий, да еще у Сольского!

— Что ж, смейся, раз испортила мне карьеру. Право, я иной раз спрашиваю себя: да выказала ли ты хоть раз в жизни участие в чьей-нибудь судьбе? Только не в моей и даже не матери…

Панна Элена стала серьезной и, сурово глядя на брата, воскликнула:

— Как тебе не стыдно бросаться такими словами? А ты-то выказал? Уж не в судьбе ли матери, к которой ты ласкался только тогда, когда тебе нужны были деньги? Или в моей, что я, вместо того чтобы найти в тебе опекуна, вынуждена жить у чужих людей?

— Отчим тебе не чужой человек. Наконец, у него семья, а я холостяк.

— Так женись, стань порядочным человеком, и устроишь свою жизнь. Как сказать, пожалуй, это я испортила из-за тебя свою будущность.

В прихожей раздался звонок. Панна Элена умолкла, а пан Казимеж, который хотел было ответить ей, прикусил губу.

— Кажется, кто-то из твоих поклонников, — пробормотал он.

— Что ж, я попрошу у него для тебя место управляющего, — ответила Элена.

Вошла Мадзя.

При виде ее на лице панны Элены промелькнуло неприязненнее выражение, а пана Казимежа точно подменили. Он робко поздоровался с Мадзей, и его сердитые за минуту до этого глаза засветились нежностью.

Мадзя тоже смутилась. Она не думала, что встретит у Элены пана Казимежа.

— Как поживаешь, Мадзя? — спросила панна Элена, холодно отвечая на поцелуй гостьи. — Вот у нее попроси местечка, — обратилась она к брату, — она найдет тебе получше, чем на железной дороге.

— Я? — удивилась Мадзя.

— Только, милочка, пожалуйста, не притворяйся, — говорила панна Элена. — Все знают, что ты составила протекцию Згерскому, потом жениху Жаннеты… Ах да, еще какой-то гувернантке из провинции…

В эту минуту в комнату вбежал вприпрыжку красивый мальчик и крикнул по-французски:

— Эленка, тебя зовет папа!

Он схватил Элену за руку и потянул из комнаты.

— Ты не поздоровался, Генрик, — сделала ему замечание панна Элена.

— Ах да, простите! — смеясь, воскликнул мальчик.

Он подал Мадзе руку и снова потянул панну Элену.

Когда в дальних комнатах затих смех мальчика я шум шагов панны Элены, Мадзя спросила у пана Казимежа:

— Неужели Эленка сердится на меня?

— Сердится, только не на вас, а на меня, — ответил пан Казимеж. — Ей трудно примириться с мыслью, что после всех надежд и таких расходов я решил пойти на службу, разумеется, государственную, на железной дороге. Представляю себе, — продолжал он с горечью, — как удивятся мои вчерашние друзья, когда узнают, что Норский стал железнодорожным чиновником с окладом в полторы тысячи рублей! Бедная мама! — воскликнул он после минутного молчания. — Не о такой будущности мечтала она для меня. Года не прошло, как я сам решил проститься с иллюзиями. Не только потому…

— Зачем же вы так торопитесь с выбором занятия? — сочувственно глядя на него, спросила Мадзя.

— Верней сказать, я опоздал, сударыня, — ответил он, усаживаясь рядом с Мадзей. — Если бы я сделал это год назад, я не растратил бы кучу денег на эти мерзкие связи, успел бы получить уже две-три тысячи жалованья и… мог бы подумать о семейном счастье, — вполголоса прибавил он, опуская глаза.

— Но откуда такое внезапное решение? К чему это? — говорила смущенная Мадзя, высвобождая руку, которую взял пан Казимеж. — Перед вами только открывается мир, так откуда же это разочарование?

— Не разочарование, а логичный вывод. Вся моя заслуга заключается в том, что, невзирая на молодость, я обнаружил, что бороться с судьбой бессмысленно.

— Но разве вас преследует судьба? Я считаю, напротив, — запротестовала Мадзя.

Он покачал головой.

— Когда я был ребенком, — заговорил он, словно грезя наяву, и красивые его глаза потемнели, — мама мечтала для меня о дипломатической карьере. Она часто говорила мне об этом, требовала, чтобы я изучал иностранные языки, учился играть на фортепьяно, танцевать, шаркать ножкой и штудировал всеобщую историю. В шестнадцать лет я чуть ли не наизусть знал Моммсена, не считая множества экономических и юридических трудов. Вскоре мама убедилась, что, по причинам, от нас не зависящим, я не могу мечтать о дипломатической карьере. Но семя уже было брошено. И когда я вынужден был проститься с мечтой о титуле его превосходительства, я сказал себе: буду трибуном. Вы, может, слыхали, как преуспел я на этом поприще. Везде молодежь видела во мне своего вождя, а старики — надежду. «Ему многое суждено свершить!» — говорили они. Я вошел в среду аристократии и плутократии, во-первых, для того чтобы добиться соответствующего положения, во-вторых, для того чтобы познакомиться поближе с этой средой и избрать орудие для достижения своих целей. Я жуировал, сорил деньгами — это верно! Но я делал это не слепо, а с умыслом. Это были ступени на пути к карьере, но не идеалы.

Мадзя слушала его, как пророка; пан Казимеж воодушевлялся и все больше хорошел.

— Но там, — продолжал он, — в золоченых салонах, меня постигло самое тяжелое разочарование. Нашлись такие, которые с удовольствием пользовались моей щедростью, но никого не нашлось, кто мог бы понять меня. Я умею быть душой общества, и все пользовались этим и забавлялись напропалую, выжимая меня, как губку. Должен сказать, что не только княжеские короны прикрывают тупые головы. Под фригийской шапочкой демократии можно встретить гораздо больше глупцов, к тому же плохо воспитанных, крикливых и надменных. Демократическая молодежь, с которой я не церемонился, видя, что я принят в высшем свете, где ее отцов не пускали дальше передней, эта молодежь покинула меня. Она не способна была понять мои замыслы и решила, что я предал ее дело, тем более что я не привык исповедоваться за пивом и сосисками. Во мнении этих санкюлотов, — прибавил он с ударением, — мне очень повредил слух о том, что Элена выходит замуж за Сольского. Так кончилась моя карьера трибуна, — заключил он с иронией, которая была ему очень к лицу. — А поскольку состояния у меня нет, что же мне еще делать, как не добиваться положения в управлении железных дорог? Я не сомневаюсь, что сделаю карьеру, но это надежда человека, потерпевшего крушение, который с большого корабля попал на уединенный берег и уверен разве только в том, что не умрет от голода.

Из дальних комнат долетел голос панны Элены, через минуту она вошла в комнату.

— Казик, — сказала она брату, который успел уже отскочить к окну, — отчим ждет тебя. Целуй же! — сказала она, протягивая руку.

— Ты дашь мне денег? — спросил он. — Ах, какая ты хорошая! — И он с жаром осыпал поцелуями ее руки, а потом поцеловал в губы.

— Деньги даст отчим, я только поручилась за тебя, — ответила сестра.

Когда брат выбежал из комнаты, панна Элена обратилась к Мадзе.

— Что это ты так пылаешь? — спросила она, насмешливо глядя на Мадзю. — Уж не разговор ли с моим братом привел тебя в такое смущение?

— Это я с тобой хотела поговорить о важном деле, — ответила Мадзя тоном, который удивил ее самоё.

— Воображаю! — обронила панна Элена.

Она удобно уселась на диванчике и стала любоваться своей ножкой. Мадзя села около нее в креслице.

— Ты знаешь, — начала Мадзя, — последним человеком, с которым перед смертью говорила твоя мать, была я…

— Ну-ну-ну! Это что за вступление? А какой тон? Прямая панна Говард! — прервала ее Элена.

Но Мадзя с непривычной для нее холодностью продолжала:

— Я пользовалась у твоей матери некоторым доверием.

— Ах вот как!

— Она часто говорила со мной о тебе. И вот что я скажу тебе: ты не представляешь, как она хотела, чтобы ты вышла замуж за пана Стефана, и не догадываешься, каким ударом был для нее слух о том, что между вами начались недоразумения. Тогда… в Италии…

— Что же дальше? — спросила панна Элена. — После такого пролога я жду драматического конца.

— Я не имею права сказать тебе все, что я знаю, — продолжала Мадзя, — но об одном прошу тебя: хоть ты и ни во что не ставишь меня, отнесись к моим словам со всей серьезностью. Так вот слушай, помирись с паном Стефаном и исполни волю матери.

Панна Элена похлопала себя рукой по уху.

— Не ослышалась ли я? — спросила она, глядя на Мадзю. — Ты, Магдалена Бжеская, гробовым голосом заклинаешь меня именем покойной матери выйти замуж за Сольского? Ну милочка, на такой смешной комедии мне еще не приходилось бывать!

— Кто же из нас играет комедию? — спросила оскорбленная Мадзя.

Панна Элена скрестила руки на груди и, глядя на Мадзю пылающим взором, произнесла:

— Ты являешься сватать меня за Сольского, а сама вот уже несколько месяцев напропалую кокетничаешь с ним?

— Я… с паном Стефаном? Я кокетничаю? — скорее с изумлением, чем с гневом, спросила Мадзя.

Панна Элена смешалась.

— Об этом все говорят, — сказала она.

— Об этом все говорят! Ты извини меня, но что говорят о тебе, о твоем брате? Что, наконец, говорили о…

Тут Мадзя умолкла, словно испугавшись собственных слов.

— Сольский любит тебя. И говорят, женится на тебе… Видно, в его сердце пришел твой черед, — сказала панна Элена.

Мадзя рассмеялась с такой искренностью, что этот смех разуверил панну Элену больше всяких слов.

— Может, ты и не кокетничаешь с ним, — продолжала она со все возрастающим смущением, — но если он захочет на тебе жениться, выйдешь и прыгать будешь от радости…

— Я? Но об этом никогда и речи не было! Я никогда и не помышляла об этом и, если бы даже — упаси бог! — пан Стефан сошел с ума и сделал мне предложение, я бы никогда за него не вышла. Я и оправдываться не хочу, — говорила Мадзя, — потому что не понимаю, как можно, будучи в своем уме, верить подобному вздору! Ведь если бы в этом была хоть крупица истины, я бы не жила у них! А так живу и буду жить, хотя бы для того, чтобы заткнуть рот сплетникам, которых я просто презираю. Это все равно что болтать о тебе, будто в тебя влюблен пан Арнольд и ты собираешься за него замуж…

— Это другое дело. За Сольского ты можешь выйти.

— Никогда! — воскликнула Мадзя.

— Извини, но я не понимаю почему? — ответила панна Элена. — Ты ведь ему не сестра.

— Я уважаю пана Стефана, восхищаюсь им, желаю ему счастья, потому что это благороднейший человек, — с жаром говорила Мадзя. — Но все достоинства, какими он владеет, не засыпали бы пропасти, которая разделяет нас. Боже! — она задрожала при этих словах. — Да для меня, бедной девушки, лучше смерть, чем лезть в общество, которое уже сегодня от меня отворачивается. У меня тоже есть гордость, — с воодушевлением закончила Мадзя. — И я предпочла бы стать служанкой у бедняков, чем войти в семью, в которой я была бы чужой.

Панна Элена слушала ее, опустив глаза, лицо ее покрылось румянцем.

— Ну, в наше время, — сказала она, — образование и воспитание стирают разницу в богатстве.

— И поэтому ты можешь стать женой пана Стефана, — подхватила Мадзя. — Твой отец был богатым помещиком, имел деревни. Мать с головы до ног была светской дамой. Да и ты сама, хоть у тебя нет состояния, светская дама и можешь импонировать семье мужа. А я дочь доктора из маленького городишка, и предел моих мечтаний открыть школу на несколько классов! Ясное дело, я привязана к Сольским, ведь они обещали устроить меня в школу при своем заводе. Я буду обучать детей их служащих и рабочих, вот моя роль в их доме.

Хмурое лицо панны Элены прояснилось, как красивый ландшафт, когда из-за туч проглянет солнце.

— Извини, — сказала она и, нагнувшись, горячо поцеловала Мадзю.

— Вот видишь, вот видишь, какая ты нехорошая! — говорила Мадзя, прижимая ее к груди. — За всю напраслину, которую ты на меня взвела, ты должна помириться с паном Стефаном. Помни, — прибавила она, понизив голос, — этого хочет твоя бедная мать…

— Но не могу же я сделать первый шаг, — задумалась панна Элена.

— Он сделает, только больше его не отталкивай. О, я об этом кое-что знаю, да, да! — прошептала Мадзя.

В другой комнате раздался тихий скрип, и на пороге появился пан Казимеж. Он весь сиял: у него смеялись губы, лицо, вся фигура. Но при виде Мадзи признаки радости исчезли, на лбу показалась тонкая морщинка, а в глазах тень меланхолии. С таким выражением он был очень хорош, особенно когда волосы у него были немного растрепаны.

Панна Элена была так увлечена, что, не спрашивая брата о результате разговора с отчимом, воскликнула:

— Знаешь, это все сплетни о Мадзе и Сольском!

У пана Казимежа вид в эту минуту был такой, точно он пробудился ото сна. Он уставился глазами на Мадзю.

— Она клянется, — продолжала сестра, — что никогда не вышла бы за Сольского и что Стефек вовсе в нее не влюблен.

У Мадзи защемило сердце.

— К тому же, — говорила панна Элена, — наша благонравная Мадзя как нельзя верней определила свою роль в их доме. Стефек обещал назначить ее в школу при сахарном заводе, и она говорит, что будет обучать детей его служащих и рабочих и потому привязана к Сольским.

Каждое слово красавицы, произнесенное с насмешливой улыбкой, ранило душу Мадзи.

«Ах, какая она безжалостная, какая неделикатная!» — думала девушка.

— Ничего не понимаю, — произнес пан Казимеж.

— Поймешь, — уже серьезно заговорила панна Элена, — если я скажу тебе, что панна Бжеская уговаривает меня, во-первых, помириться со Стефеком, а во-вторых, выйти за него замуж. Слышишь: это Бжеская советует, от которой у них нет секретов!

— Ура! — крикнул пан Казимеж и запрыгал по комнате. Меланхолия исчезла, как спугнутый заяц из борозды. — В таком случае, милая Эля, ты не станешь напоминать мне о тысяче рублей…

— Будь покоен! — с победоносным видом ответила панна Элена, — я отдам тебе и те деньги, которые еще у меня остались.

Мадзя никогда не могла отдать себе отчет в том, какие чувства владели ею в эту минуту. Ей казалось, что она попала в омут, из которого надо вырваться.

Она встала и протянула Элене руку.

— Ты уходишь? — спросила панна Норская, не обращая внимания ни на молчание Мадзи, ни на ее бледность.

— До свидания, сударыня, — сказал пан Казимеж тоном, который сделал бы честь самому чванливому родственнику Сольского.

«Что же это такое?» — думала Мадзя, медленно спускаясь с лестницы.

Она никак не могла примирить ни глубокое разочарование пана Казимежа с его прыжками, ни ту нежность, с какой он разговаривал с нею за минуту до этого, с этим пренебрежительным прощаньем. А Эля, которая уже называет ее Бжеской!..

Однако, когда она прошлась по улице, на свежем весеннем воздухе, в толпе веселых пешеходов, мысли ее приняли другое направление.

«Но я-то ведь тоже в минуту радости забываю о посторонних. А если это доставило им такую радость, что ж, значит, я поступила правильно. Бедному пану Казимежу уже не надо будет убивать на службе свои способности, и он скорее осуществит свои великие замыслы. А Эля? Что ж? Она как все светские дамы. Уж она-то с ними не растеряется, и пан Стефан будет счастлив. Дорогая пани Ляттер, если бы она могла видеть их радость, она бы непременно сказала мне: „Мадзя, ты хорошая девочка, я довольна тобой“. И дом Сольских оживится, о чем так мечтает Ада. И пан Стефан, этот благородный человек…»

Тут течение мыслей ее прервалось. У нее не хватило духа подумать о будущем счастье пана Стефана.

Глава восемнадцатая

Что наделали спиритизм и атеизм

В конце апреля Арнольды пригласили Сольских и Мадзю на вечер, который должен был состояться в годовщину их свадьбы. Они предупредили, что соберется небольшой круг знакомых, среди которых был и пан Дембицкий.

И действительно, одним из первых, кого Мадзя увидела на вечере, был Дембицкий. Он стоял с озабоченным видом у парадной двери, рядом с хозяином дома. Старика можно было бы принять за лакея, если бы не потертый фрак, который к тому же сидел на нем мешком.

— Пан Дембицкий, что же вы не поехали с нами? — спросил Сольский, поздоровавшись с Арнольдом.

— Да я здесь с семи часов, — скривился Дембицкий, кланяясь всем входящим, хотя они не были с ним знакомы. Старик хотел показать, что ему не чужды светские манеры.

По счастью, Ада Сольская взяла его под руку и прошептала:

— Дорогой пан Дембицкий, вы должны весь вечер быть моим кавалером, даже за ужином…

— Отлично! — ответил он с добродушной улыбкой, — а то я не знаю, что делать в этом хаосе.

Они уселись в уголочке и стали беседовать. Однако Дембицкий уставился вскоре голубыми глазами в пространство и забыл о панне Сольской, что в его жизни вовсе не было необычным явлением.

Тем временем Мадзя, которую ввел Сольский, осматривалась в толпе гостей. Ей помогал в этом пан Казимеж, который сегодня был так любезен, как будто хотел загладить в ее памяти впечатление от последней встречи.

«Какой он хороший! — с восторгом думала Мадзя. — Впрочем, он ошибается, если думает, что я тогда обиделась. Я ведь знала, что это они от радости стали так невнимательны…»

— Посмотрите, панна Магдалена, что за народ здесь собрался, — говорил пан Казимеж. — Вот средних лет толстяки, это разные предприниматели, они делали с моим отчимом большие дела. А вон тот немец, с рыжей бородой и усами, будет устанавливать машины на сахарном заводе пана Стефана.

— А! — прошептала Мадзя, желая показать, что ее живо интересует немец, который устанавливает машины.

— Эти молодые люди, вон тот блондин, инженер, со значком на лацкане фрака, и этот красивый брюнет, доктор, ну, и ваш знакомец, Бронислав Коркович, у которого такой вид, точно он разучивает роль Отелло для театрика на Праге, — это все поклонники моей сестры. Могу вас заверить, все они боготворят ее не из корыстных побуждений, — это народ состоятельный. Эля других при своей особе не держит.