Глава двадцать третья

Семейный совет

В четыре часа пополудни начали сходиться гости, приглашенные на совет. Первым явился пан Ментлевич в новом костюме в полоску и таком широком воротничке, что концы его упирались в ключицы. Затем пришел майор с двумя кисетами табаку, точно он собрался в дальнюю дорогу, и седой ксендз, которому дружески подмигнула докторша; потирая руки, старик тоже подмигнул ей в ответ. Наконец явилась и панна Цецилия. Запыхавшись, она упала на стул в комнатке Мадзи и стала умолять пани Бжескую разрешить ей не ходить в сад, где собралось столько мужчин. Но докторша взяла ее за руку, увлекла в беседку и бледную, как полотно, усадила напротив майора.

— Майор, будьте сегодня осторожны, — шепнула старику пани Бжеская.

— Вы только меня не учите, — проворчал майор, с яростью доставая проволоку для своей трубки, кремень, губку и пачку серных спичек с цветными головками.

У Бжеских полдник всегда бывал хорош, а сегодня превзошел все ожидания. Никогда еще никто не видывал такого крепкого кофе, такой толстой пенки на сливках и стольких сортов булочек, калачей, сухих и рассыпчатых пирожных, лепешек, обсыпанных маком и сахаром, и все это прямо с пылу.

На стол поставили даже кипящий самовар на случай, если майор захочет чаю, и докторша самолично принесла из буфета бутылку белого арака, чтобы она была под рукой, если майору вздумается вдруг выпить чаю с араком. В кухне и в кладовой, в саду и в беседке раздавался голос докторши, склонявшей во всех падежах: пан майор, пана майора, пану майору…

Бедная панна Цецилия, на которую майор время от времени бросал, по мнению докторши, наглые взгляды, то бледнела, то краснела, посматривая украдкой из-под длинных ресниц на ужасного старика, который во вред ее брату пропагандировал реформаторские пилюли, а у иксиновских детей пользовался славой не то людоеда, не то трубочиста.

Когда докторша налила кофе, майор поглядел на сидевшего рядом с ним Ментлевича и сказал:

— Что это ты вырядился, как мамка? Воротник распялил, прямо пупок видно…

Панна Цецилия невольно шепнула: «Ах!» — а докторша торопливо сказала:

— Не хотите ли, пан майор, калачика? Еще тепленький! Панна Цецилия, намажьте, пожалуйста, булочку пану майору…

Майор, которому так деликатно напомнили о присутствии панны Цецилии, смутился и с неприязнью отвернулся от Ментлевича, по чьей вине он при девушках вымолвил неприличное слово.

Тем временем послушная панна Цецилия начала намазывать маслом булку. Однако она была так смущена, что уронила нож, смяла булку и чуть не опрокинула стаканы с кофе. Чтобы ободрить ее, майор спросил:

— Что же это вы выгоняете своего провизора?

В первую минуту панна Цецилия просто не поверила, что это майор обращается к ней. Сообразив, однако, по взгляду докторши, что это действительно так, она собралась с духом и ответила:

— Да, брат расстается с паном Файковским.

— Первый раз должен признать, что он прав, — сказал майор, чтобы совсем завоевать расположение панны Цецилии. — Такие скандалы устраивать в семейном доме!

— Брат говорил, что пан Файковский не может работать в аптеке, потому что он лунатик.

— Неужели? — воскликнула Мадзя. — Он ходит по крышам?

— Представьте себе, позапрошлой ночью он в кухню, на второй этаж, пробрался через окно по карнизу.

— Какое счастье, что он не попал к вам! — вздохнула с облегчением Мадзя.

— Мадзя! — сказала докторша.

— Я, — продолжала панна Цецилия, — умерла бы со страху. Ведь кричать было бы нельзя, он проснулся бы и упал.

— Принеси-ка нам, Мадзя, шахматы, — попросил майор. Он торжествующе посмотрел на докторшу, которая готова была обнять его за такт и находчивость.

— А может, сегодня вы не будете играть? — сказала докторша, когда Мадзя вернулась с шахматами. — Нам ведь надо посоветоваться.

— Не будем же мы советоваться ночь напролет, — проворчал майор. — Мы ведь не лунатики.

Все это время пан Ментлевич краснел, как барышня. Его смущал и случай с паном Файковским, и собственный воротничок, который решительно показался ему слишком широким. Гирлянду на шее из крапивы и чертополоха предпочел бы сейчас несчастный Ментлевич этому подлому воротничку. Всякий раз, когда на него смотрела одна из барышень, он вспоминал о той части своего тела, которую с такой грубой откровенностью назвал майор.

Когда убрали со стола и майор принялся набивать трубку табаком из своего шитого кисета, докторша, вздыхая, спросила:

— Что вы думаете, пан майор, о новом капризе Мадзи? Надоел ей пансион, хочет ехать в Варшаву.

— Силком ее не удержишь, — ответил майор.

— Однако же родительская власть… — вмешался ксендз.

— Панне Магдалене и думать об этом нельзя, — подхватил Ментлевич. — Весь город удивлен, начальник земской стражи говорил мне, что это просто ни на что не похоже, и сам уездный начальник прекратил прием, когда узнал об этом. Он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, и все говорил про себя: «Так! так!..»

— Слышишь, Мадзя, — подняв вверх палец, произнесла докторша.

— Жаль, что вы сразу не пригласили начальника земской стражи, если он должен решать вопрос о будущности Мадзи, — проворчал майор.

— Но общественное мнение, пан майор! — воскликнул Ментлевич.

— Она почти заключила условия, — вставила докторша.

— Повиновение родителям — святой долг детей, — прибавил ксендз.

— Почему ты не хочешь открывать пансион? — спросил майор у Мадзи.

— Дело в том, пан майор, — начала Мадзя, — что у здешнего учителя жена, пятеро детей и бабушка. А жалованья он получает сто пятьдесят рублей в год…

— Короче, — остановил ее майор.

— Я коротко говорю. Двадцать рублей в месяц учитель подрабатывает частными уроками. Но, пан майор, его ученицы хотят теперь перейти ко мне, и учитель теряет свои двадцать рублей в месяц, он вынужден поэтому отослать жену с тремя детьми в деревню.

— Ну, а ты почему хочешь уехать? — допытывался майор. — У тебя-то есть ученицы…

— Да…

— Так открывай пансион.

— Я не могу разрушать жизнь учителя, не могу отрывать детей от матери и отца. Разве это будет справедливо, если после стольких лет работы человек пропадет…

— Бжозовский не был так щепетилен с твоим отцом, — прервала Мадзю докторша.

— Может, у доктора Бжозовского не было другого места. А мне предлагают прекрасные условия в Варшаве.

— Панна Цецилия, скажите же вы что-нибудь! — воскликнула докторша. — Ведь вы имеете право не освободить Мадзю от слова, которое она вам дала.

— Один бог знает, чего мне это стоит, — тихо ответила панна Цецилия. — Но побуждения панны Магдалены настолько благородны…

— А как отец? Хотел бы я знать, что он об этом думает, — сказал ксендз.

— Вы обидите весь город, всю… — начал Ментлевич.

— Ты что, отец ей? — оборвал его майор.

— Мне сказать нечего, — проговорил доктор. — Тяжело, что она уезжает, но меня радуют ее побуждения. Надо думать не только о своих интересах…

— Милый доктор, — возразил майор, — если бы каждый солдат думал о шкуре своего соседа, а то и неприятеля, нечего сказать, хороша была бы армия! Каждый должен думать о себе!

— Слышишь, Мадзя? — сказала докторша, бросив на майора благодарный взгляд.

— В конце концов, — снова заговорил Ментлевич, — если панна Магдалена хочет возместить учителю потери, она может давать ему от каждой ученицы определенный процент…

— Как ты Эйзенману, чтобы он тебе не мешал, — прибавил майор.

— Послушайте, что я вам скажу, — взволнованным голосом начала докторша. — Муж у меня такой, что я уже не решилась бы ограничивать свободу наших детей, если бы речь шла только о свободе. Но что ждет Мадзю в Варшаве? Она будет учительницей год, два, десять лет, а потом?.. Умрем мы, так детям, кроме старого дома и нескольких моргов земли, ничего не оставим. Что она тогда будет делать?

— То же самое ждет ее, если она останется здесь, — вставил доктор.

— Но тут у нее был бы небольшой пансион… свой собственный. Она так бережлива, что лет за пятнадцать могла бы кое-что отложить, — продолжала мать. — Ты ведь сам решил, Феликс, что те пятнадцать рублей в месяц, которые она хочет платить нам за помещение и обеды, мы будем собирать ей на приданое…

— У Мадзи есть приданое, четыре тысячи рублей, — вмешался майор.

— Ну, что вы говорите, пан майор? — возразила докторша. — Мадзя получила от бабушки не четыре, а три тысячи, и сейчас от них не осталось и половины.

— А я вам говорю, сударыня, что Мадзя получит четыре тысячи. Не сейчас, а года через два, — отрезал майор.

В беседке воцарилась тишина. Но тут Ментлевич, самый сообразительный из всех присутствующих, наклонился и поцеловал майора в плечо.

— Ты что, Ментлевич, совсем уже ошалел? — крикнул майор.

— Мадзя, поблагодари же пана майора, — сказал ксендз.

Мадзя стояла изумленная, ничего не понимая. Но докторша расплакалась.

— Никогда уже Мадзя не будет принадлежать мне! — воскликнула она. — В детстве у меня отняла ее бабушка, потом эта несчастная Ляттер, пусть бог ей простит, а теперь майор…

— И не думаю я ее отнимать, — отрубил майор, — и при жизни ни гроша ей не дам. Молода, пусть поработает. Но не болтайте, пожалуйста, что у девушки не обеспечено будущее!

— А что, если пригласить нашего учителя в пансион на работу? — загорелся Ментлевич. — Он мог бы учить девочек арифметике, географии.

— Я думала об этом, — ответила Мадзя, — но он освобождается только после четырех, а у нас в это время уже должны кончаться занятия.

Майор задумался.

— Сколько ты бы получала в месяц? — спросил он у Мадзи.

— На нас двоих рублей шестьдесят.

— Стало быть, если разделить на троих, получится по двадцать рублей в месяц. Игра не стоит свеч! — заключил майор. — Ну, ксендз, давайте садиться за работу!

И он высыпал фигуры на шахматную доску.

— Так как же? Что же вы посоветуете? — с жаром спрашивала докторша, хватая майора за плечо. — Должна же я наконец знать, как ей поступить.

— Она лучше нас знает об этом, — ответил майор.

— Но я-то, я, мать, ничего не знаю.

Майор оперся одной рукой на шахматную доску, другой на спинку скамьи и, повернувшись всем корпусом к докторше, заговорил, пристукивая турой:

— Пансион мне сразу не понравился, потому что Мадзя для начальницы слишком молода. Да и платить ей будут мало, а там и вовсе перестанут, и девчонка за несколько лет разорится. Что же потом? Да все то же! Так пусть уж едет в Варшаву, раз хочет работать, за что я хвалю ее. Пусть на свет поглядит, не на этот иксиновский курятник. Там, может, и хорошего парня себе найдет. А через год-другой, как уйду я на вечный покой, получит четыре тысячи, а может, и побольше. С такими-то деньгами да с опытом, если захочет, может открыть пансион, только уж настоящий.

— Вот видите, мама, пан майор велит мне ехать в Варшаву, — сказала Мадзя.

— Обними же майора! Поблагодари его! — подтолкнул ксендз Мадзю к майору.

— Ну-ну! — сказал майор. — Если я ее обнимаю, то делаю это без вашего позволения, ваше преподобие. А благодарить не за что, не заберу же я деньги в могилу.

— Не знаю, прилично ли мне принимать такой подарок, — заметила смущенная Мадзя.

Старик с трубкой в зубах сорвался со скамьи, сверкнул налившимися кровью глазами и, подбоченясь, начал изгибаться, как балерина, и пискливым голосом передразнивать Мадзю:

— Фи-фи-фи! Подарок не могу принять! И ты, сопливица, лезешь со своими замечаниями? Хочешь отблагодарить меня, — прибавил он помягче, — так, когда услышишь, что старухи меня обмыли, прочти на всякий случай молитву за мою душу. А вдруг и впрямь есть какая-нибудь душа? — прошептал он.

— Ах, вот как? — вскричал ксендз, с гневом отодвигая шахматную доску. — Я с такими не играю, которые говорят, будто души нет…

— Я сказал: может, и есть! — рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу.

— Ну, тогда дело другое, — ответил успокоенный ксендз. — Начинайте… Впрочем, нет, сегодня я начинаю.

Когда началась игра, панна Цецилия сделала знак Мадзе, и они тайком убежали в глубь сада.

— Боже! — прошептала панна Цецилия, оглядываясь по сторонам и хватаясь руками за голову. — Боже! Что со мной? В жизни не видала такого человека.

— Вы это о майоре? — спросила Мадзя.

— Конечно! О ком же еще я могу говорить в эту минуту? Знаете что, — прибавила вдруг панна Цецилия, — давайте будем говорить друг другу «ты».

— Ах, как это хорошо! — ответила Мадзя.

Они поцеловались, и раскрасневшаяся панна Цецилия продолжала, сверкая глазами:

— Какой он хороший человек! Нет, он просто ангел! Впрочем, нет, с такой трубкой нельзя быть ангелом, но какой это благородный человек! Однако как при этом груб! Если бы он мне сказал так, как пану Ментлевичу… Боже!..

К барышням подошла докторша, а затем пан Ментлевич, который под тем предлогом, что у него болит горло, повязал себе красную шею носовым платком.

Панна Цецилия, увидев эту повязку, опустила длинные ресницы, а Мадзя едва удержалась от нового взрыва веселья. К счастью, Ментлевич заговорил, и она стала слушать его.

— Пан майор прав, — говорил Ментлевич, — когда называет Иксинов курятником! Скоро отсюда все уедут. Пан Круковский уже уехал, заседатель с семьей тоже собирается перебраться в Варшаву. И я здесь не задержусь, нет здесь для меня поля деятельности. Да и к Эйзенману я начинаю терять доверие.

В беседке поднялся шум: ксендз объявил мат, а майор доказывал, что тот не имеет представления об игре в шахматы. Партия была прервана на предпоследнем ходе, так как майор ни за что не соглашался признать мат, которого не было бы, если бы королева его занимала вон ту позицию, если бы конь стоял вон там, а тура вот здесь…

— Да, — отрезал ксендз, — и если бы ваш король мог выходить в сад, когда ему не хватит места на шахматной доске.

Оба старика, перебраниваясь, начали собираться восвояси. Дамы с Ментлевичем подошли к беседке.

— Ну, спасибо, пани докторша, за полдник! Замечательный полдник, — сказал майор. — А ты, малютка, — прибавил он, целуя Мадзю в голову, — беги отсюда куда глаза глядят. В этой дыре барышни стареют, а мужчины глупеют, — закончил он и поглядел на Ментлевича.

— Я тоже уезжаю отсюда, — сказал Ментлевич. — Открою контору в Варшаве.

— Только купи себе сперва другую рубашку, а то эта как-нибудь свалится у тебя с плеч, — прервал его майор.

Глава двадцать четвертая

Отъезд

Спустя несколько дней ксендз, майор и Ментлевич снова были на полднике в саду у доктора Бжеского. Ксендз только что протянул руку, чтобы взять себе сахару, как прибежала кухарка с криком:

— Телеграмма! Панночке телеграмма!

И, бросив на стол депешу, с беспокойством уставилась на Мадзю.

Доктор поднял голову, докторша встревожилась, Мадзя побледнела, а ксендз с рукой, протянутой к сахарнице, повторил:

— Телеграмма? Что бы это могло быть?

— Ну, что особенного? — заметил Ментлевич, который больше чем другие иксиновцы привык к депешам. Однако и на его лице изобразилось волнение.

— Телеграмма? Мадзе? — бормотал обеспокоенный ксендз.

— Уж не болен ли Здислав? — прошептала докторша.

Только майор, который на полях сражений привык к опасностям, не потерял присутствия духа при таком чрезвычайном происшествии, каким была телеграмма в Иксинове. Все взоры обратились на него, и все вздохнули с облегчением, когда неустрашимый старец взял со стола депешу, разорвал ее со свойственной ему стремительностью и, отодвинув подальше бумагу, начал читать по складам:

— Я что-то не соображу, — сказал майор.

— Все ясно, — сказала Мадзя, заглядывая в телеграмму через плечо майора. — Я сейчас же отвечу панне Малиновской, а в субботу уеду в Варшаву.

— Не увидишься с Зосей, — прошептала докторша.

— Ну, не говорила ли я, что беда пришла? — всхлипнула кухарка, поднимая к глазам передник.

— Прочти-ка еще раз, — в замешательстве сказал доктор. — Может, что-нибудь не так…

— Нет, папочка, — ответила Мадзя. — Это воля божья!

— Правильно говоришь! — вмешался ксендз. — Выше воли божьей не будешь.

— А может, вы, панна Магдалена, не согласитесь принять это место? — заметил Ментлевич. — Тогда и уезжать не надо…

Майор посмотрел на него глазами, налившимися кровью, и молодой человек под этим взглядом заерзал на скамье.

— Ментлевич! Ментлевич! — сказал майор, грозя ему толстым пальцем. — Знаю я, Ментлевич, что ты во сне видишь…

— Даю слово, пан майор, — запротестовал тот в испуге.

— Да, да! — настаивал майор. — Но только знаешь, что из этого получится? Вот что!..

И он поднес ему кукиш под самый нос, так что смиренный поклонник Мадзи даже отшатнулся.

— Так что же из этого получится? — спросила докторша, занятая своими мыслями.

— Кукиш, — заявил майор.

— Мадзя не поедет! — с радостью воскликнула бедная мать, хватая майора за руку.

— Отчего же ей не ехать? — с удивлением сказал старик. — Поедет в субботу.

— Вы же, пан майор, сказали, что нет, — ответила докторша.

— Э, да это я Ментлевичу сказал.

— Слово чести… — покраснев до корней волос, клялся Ментлевич.

— В субботу утром Мадзя поисповедуется перед обедней, которую мы отслужим за ее здоровье, — сказал ксендз, — ну и причастится…

— Боже, боже! И она должна ехать? — сокрушалась докторша. — Ведь и каникулы еще не кончились, да и сестру ей следовало бы повидать…

— Долг прежде всего! Надо о том думать, что кусок хлеба дает! — рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу. — А вы, сударыня, не расстраивайтесь по пустякам, а то сделаете из девчонки слюнтяя. Надо так надо!

— Ясное дело! — прошептал доктор.

Мадзя присела к матери и обняла ее за шею.

— Знаете, мамочка, я очень довольна! Мне у вас хорошо, прямо как в раю, но я, мамочка, уже скучаю без дела. Да и прекрасно мне будет у этих господ, очень будет весело, ведь панна Малиновская такая благородная женщина. Жаль, что вы ее не знаете…

Но мать уже плакала, и Мадзя, опершись головой на материнское плечо, тоже начала плакать. У ксендза в глазах стояли слезы, доктор сосал дешевую сигару, пан Ментлевич склонился над столом, а кухарка ревмя ревела на кухне.

Увидав это, майор поднялся со скамьи и со словами: