Глава двадцать вторая

Почему сыновья уезжают иногда за границу

Когда на следующий день часу в четвертом пришел пан Казимеж, элегантный, улыбающийся, с букетиком фиалок в петлице визитки, он смешался при виде матери. Лицо ее было мертвенно-бледно, глаза ввалились, и на висках серебрилась седина. Сын понял, что это она не поседела внезапно, а небрежно причесалась, и встревожился.

— Вы больны, мама? — спросил он, целуя матери руку, и присел рядом, согнув ногу так, точно хотел опуститься на колени.

— Нет, — ответила пани Ляттер.

— Вы меня звали?

— Мне все чаще приходится звать тебя, сам ты не показываешься.

Пан Казимеж смотрел матери в глаза, и в душе его снова проснулось подозрение, что мать прибегает к возбуждающим средствам.

— Тебе нечего сказать мне, Казик? — спросила пани Ляттер.

— Мне, мамочка? С чего это?

— Я спрашиваю, нет ли у тебя сейчас… какой-нибудь неприятности, не надо ли тебе открыться матери, раз у тебя нет отца.

Пан Казимеж покраснел.

— Вы, вероятно, думаете, что я болен. Честное слово…

— Я ничего не думаю, я только спрашиваю.

— Таким тоном, мамочка? Даю голову на отсечение, что кто-то насплетничал на меня, а вы так сразу и поверили. О, я чувствую, что с некоторых пор вы переменились ко мне.

— Это от тебя зависит, чтобы я оставалась прежней…

— Прежней? Так это правда? — воскликнул пан Казимеж, хватая мать за руку.

Но пани Ляттер осторожно высвободила руку.

— Ты можешь уехать за границу? — спросила она. — Сейчас?

Лицо пана Казимежа оживилось.

— За границу? Но ведь я целый месяц жду этого.

— И ничто не задержит тебя в Варшаве?

— Что может меня задержать? — удивленно спросил пан Казимеж. — Уж не здешнее ли общество? Так ведь там я найду получше.

Он так искренне удивился, что у пани Ляттер отлегло от сердца.

«Говард лжет!» — подумала она. А вслух прибавила:

— Сколько денег понадобится тебе на дорогу?

Пан Казимеж еще больше удивился.

— Ведь вы, мама, — ответил он, — решили дать мне тысячу триста рублей.

У пани Ляттер руки опустились. С отчаянием посмотрела она на сына, который приписал это отчаяние действию наркотиков, и умолкла.

— Что с вами, мамочка? — спросил он сладким голосом и снова подумал о наркотических средствах.

На этот раз мать не высвободила руку; напротив, она сжала руку сына.

— Что со мной, дитя мое? О, если бы ты знал! Тысячу триста рублей. Зачем так много?

— Вы сами назначили эту сумму.

— Это верно. Но если бы мне легко было достать такие деньги. Ты только подумай, какой дом я веду!

На этот раз пан Казимеж высвободил руку, он вскочил с диванчика и заходил по кабинету.

— О, господи! Нельзя ли без предисловий! — заговорил он с раздражением. — Почему вы не скажете прямо: ты не можешь продолжать образование. Церемонитесь так, точно, уезжая за границу, я оказываю вам любезность. Нет так нет! Жаль, что я порвал связи с железной дорогой. Если бы не это, я сегодня же подал бы прошение и стал чинушей. Потом женился бы на невесте с приданым, и… вы были бы довольны.

— Смотри, как бы ты не женился на бесприданнице, — тихо прервала его пани Ляттер.

— Это как же так?

— А если бы это пришлось сделать из чувства долга, — сказала она в замешательстве.

— Долга? Час от часу не легче! — засмеялся пан Казимеж. — Плохо же вы, мамочка, знаете мужчин! Да если бы мы женились на каждой, которая вздумала бы предъявлять свои права, в Европе пришлось бы ввести магометанство!

Странные чувства владели пани Ляттер, когда она слушала сына, который изрекал свои мысли тоном почти неприличным. Правда, относительно Иоаси она успокоилась, но ей претил цинизм сына.

«Да, это зрелый мужчина», — подумала она, а вслух сказала:

— Казик! Казик! Я не узнаю тебя. Еще полгода назад ты бы с матерью так не разговаривал. Я просто боюсь услышать о том, какую ты жизнь ведешь…

— Ну, не такую уж плохую, — сказал он помягче, — а если даже… так разве я в этом повинен? Я — человек, которого остановили на полпути к достижению карьеры. Боюсь, не испорчена ли уже она. Я теряю из виду высшие цели…

Пани Ляттер подняла голову.

— Ты меня упрекаешь? — спросила она. — Я в этом повинна?

Сын снова сел около матери и схватил ее руку.

— Это не упреки, мама! — воскликнул он. — Вы святая женщина и ради нас готовы пожертвовать всем, я знаю это. Но вы должны сознаться, что судьба была несправедлива ко мне. Воспитание, которое вы мне дали, пробудило в моей душе стремление к высшим, благородным целям, я хотел занять в обществе подобающее место. Первоначально обстоятельства даже благоприятствовали мне, и я вышел на настоящую дорогу. Но сегодня…

Он закрыл рукою глаза и вздохнул:

— Как знать, не испорчена ли уже моя карьера!

Пани Ляттер посмотрела на сына потрясенная. В его тоне было столько фальши или, быть может, насмешки, что ухо матери уловило это.

— Что ты говоришь мне и каким тоном? — сурово сказала она. — Ты толкуешь об испорченной карьере, а сам до сих пор о ней не позаботился? Нет, ты вспомни своих товарищей, ну хотя бы… Котовского…

— Ах, того, что ухаживает за Левинской?

— Стыдись! Этот юноша чуть не с малых лет зарабатывает себе на жизнь, и все же сегодня он полон веры в будущее…

— Этот осел! — резко прервал ее сын. — Дворники еще раньше начинают работать и никогда ни в чем не сомневаются, потому что всегда будут дворниками. Но есть карьеры, подобные хождению по канату, когда малейший неверный шаг…

Ни один мускул не дрогнул на лице пани Ляттер, но из глаз ее текли слезы.

— Мама, вы плачете? Из-за меня? — воскликнул пан Казимеж, упав на колени.

Пани Ляттер отстранила его.

— Не из-за тебя я плачу и не над тобою, а над самой собою. После сегодняшнего разговора мне кажется, что у меня пелена спала с глаз и я увидела печальную правду.

— Мама, вы преуве… вы чем-то раздражены…

— Видишь ли, каждое твое слово, каждый твой взгляд убеждают меня в том, что ты уже не ребенок, а взрослый человек.

— Это совершенно естественно, — заметил он.

— И к тому же ты мой кредитор, который дает мне понять, что я не выполнила перед ним своего обязательства. Да! Не прерывай меня. Воспитывая вас, я взяла на себя обязательство перед вами, ответственность за ваше будущее, а меж тем сегодня у меня нет… то есть сегодня я должна по этому обязательству платить. Ты получишь деньги, поезжай и учись. Делай карьеру. Но помни, через год у меня уже может не быть денег. И тогда мое долговое обязательство перед тобой погасится само собою, в силу создавшихся условий.

Пан Казимеж начал бегать по кабинету, сжимая руками голову.

— Что я наделал, несчастный! Что здесь творится! Мамочка, вы какая-то странная. Я в жизни ничего подобного не слыхивал! — Затем он остановился перед матерью и прибавил: — Я больше ничего не хочу, я не поеду за границу.

— Что же ты тогда будешь делать? — спокойно спросила она.

— Возьмусь за работу, поступлю в какую-нибудь контору. Не знаю… Одно верно, мой университет пропал.

И он снова бегал по кабинету и снова ерошил свои красивые белокурые волосы. Пани Ляттер молча смотрела на эту сцену, а когда сын устал и повалился в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, холодно сказала:

— Послушай. Я вижу, ты еще мальчишка и ведешь себя как истеричка. Понял?

Чем решительнее звучал голос пани Ляттер, тем большее смирение рисовалось на лице пана Казимежа.

— Сам себя ты наставить добру не умеешь, поэтому я на этот раз еще буду твоим наставником. Ты получишь деньги и выедешь через несколько дней. Завтра похлопочи о паспорте.

— Вы не можете уже тратиться на меня.

— Я… могу сделать все, что мне вздумается. Понял? Получишь до каникул пятьсот рублей и уезжай.

— Пятьсот? — удивленно переспросил сын. — Мамочка, — продолжал он, — дорогая моя, единственная, позвольте мне остаться. С пятьюстами рублями мне незачем ехать.

— Это почему же? — воскликнула пани Ляттер.

— Потому что я сразу попаду в такую среду, где нужны деньги. Через месяц мне, быть может, не понадобится уже просить у вас денег. Как знать, быть может, я найду себе работу. Но на первых порах, при тех рекомендациях, с какими я отсюда уезжаю, я должен располагать небольшой суммой денег.

— Я тебя не понимаю.

— Видите ли, мама, — продолжал он уже смелее, — знакомства в Берлине или в Вене у меня будут не студенческие, а светские. Ясно, что пользы для меня от них будет больше; но я должен зарекомендовать себя как человек светский.

Пани Ляттер устремила на сына испытующий взгляд.

— У тебя долги? — спросила она внезапно.

— Никаких, — ответил он в замешательстве.

— Даешь слово?

— Даю слово, — крикнул он, ударив себя в грудь.

— Стало быть, тысяча триста рублей тебе нужны только для того, чтобы завязать за границей связи?

— Да, связи, которые обеспечат мне приличную службу…

Пани Ляттер минуту колебалась.

— Что ж! — сказала она. — Ты победил! Я дам тебе тысячу триста рублей.

— О, мамочка! — воскликнул он, снова падая на колени. — Это уже последняя помощь…

— Безусловно, последняя, потому что… у меня ничего для тебя больше не останется.

— А Эля с Сольским? — игриво спросил он, все еще не поднимаясь с колен.

— Ах вот как, ты рассчитываешь на Элю? Желаю тебе не обмануться в своих надеждах, а мне пожелай не обмануться в тебе.

Пан Казимеж встал, а мать продолжала властным тоном:

— Помни, Казик, жалея тебя, я не стану тебя посвящать во всякие неприятные дела, все равно ты мне не поможешь, а энергию тебе надо сохранить для себя. Но повторяю: помни, если ты меня на этот раз обманешь, то причинишь мне страшную боль и порвешь многие нити, которые соединяют нас с тобой. Помни, ты перестал быть ребенком даже для матери и должен теперь считаться с нею, почти как с чужим человеком… Я ведь очень… очень несчастна!

Сын заключил ее в объятия и старался успокоить поцелуями. Он посидел еще около часа и оставил мать немного повеселевшей.

Однако, уходя от нее, он думал:

«Странное дело: иногда мне кажется, что мать стала другим, действительно чужим человеком. Как эти женщины переменчивы! Даже матери. И все из-за денег! Хоть бы уж Эля, черт побери, вышла замуж, что ли!»

Глава двадцать третья

Снова прощание

Спустя несколько дней, в полдень, пан Казимеж, одетый по дорожному, прощался с матерью. Между ними чувствовалась какая-то натянутость, недоговоренность.

Это было естественно: пан Казимеж с беспокойством ждал, когда мать вручит ему деньги, а в душу матери уже закрадывалось сомнение в том, употребит ли на дело сын эти деньги. Мать уже не доверяла ему.

— Итак, сегодня ты уезжаешь, — сказала она, глядя сыну прямо в глаза.

— Через час, — ответил он. — Сегодня мы с молодым Гольдвассером уезжаем к нему в деревню, а оттуда в Берлин. Их имение, Злоте Воды, лежит верстах в двух от станции.

Пани Ляттер прислушивалась не столько к речам сына, сколько к самому тону их. Так механик прислушивается к гулу машины, чтобы узнать, что в ней испортилось.

— С Гольдвассером? — переспросила она, выходя из задумчивости. — Ты ведь должен был ехать с графом Тучинским. Откуда взялся этот Гольдвассер?

Этот вопрос рассердил пана Казимежа, однако он постарался не подать виду.

— Вы допрашиваете меня, мама, так, точно не доверяете мне, — проговорил он. — С Тучинским мы встретимся в Берлине, а с Гольдвассером я еду потому, что он мне нужен. Прежде всего я куплю у его отца аккредитив, потому что с такими деньгами путешествовать опасно.

— Это хорошо, что ты купишь аккредитив, но к чему тебе эти новые связи?

Пан Казимеж весело рассмеялся и начал целовать пани Ляттер.

— Ах! — воскликнул он. — В вас, мамочка, все еще живет шляхтянка! С графами вы миритесь, а связи с банкирами вас коробят. Меж тем для меня и графы и банкиры лишь средства для достижения цели. Аристократия даст мне славу, банкиры дадут доходы, но настоящее положение дадут мне только массы, демократия. Там мои идеалы, тут — ступени, ведущие к ним.

Пани Ляттер посмотрела на него с удивлением.

«Неужели он, — подумала мать, — и в самом деле к чему-то стремится? У него есть цель, планы, энергия, и уж конечно он никак не ниже Котовского».

Сердце ее затрепетало. Она поцеловала сына в лоб и прошептала:

— Сын мой, дорогое мое дитя! Когда я слушаю тебя, я не могу не верить тебе и не любить тебя. Ах, если бы все-таки ты, не таясь, рассказал мне обо всем.

— Извольте. Что вы хотите знать?

— Есть ли… есть ли у тебя какие-нибудь обязательства по отношению к Иоанне?

Пан Казимеж со смехом поднял руки.

— Ха-ха-ха! У меня по отношению к Иоасе? Но ведь она сейчас кружит голову старику, у которого доходный дом, ему-то, а вовсе не мне, она хочет навязать обязательства!

Пани Ляттер смутилась, но и обрадовалась.

— А теперь скажи, только откровенно: есть у тебя долги?

— Ну, у кого же их нет! — возразил он. — Есть и у меня небольшие, но я их сегодня же отдам.

— Ты был должен Згерскому?

— Что? — в замешательстве воскликнул пан Казимеж. — Так эта скотина сказал вам.

— Не говори так о нем, — прервала пани Ляттер сына. — Он ведь сказал мне, что ты вернул все деньги. Но не должен ли ты еще ему или кому-нибудь другому?

— Может, и должен, только, право, не знаю сколько. Так, пустяки.

— Никаких крупных долгов нет? — допытывалась пани Ляттер, пристально глядя на сына. — Я ведь, сынок, всегда боялась, как бы вы не стали делать долги. Если бы ты знал, как они тяготят меня самое…

— У вас, мамочка, есть долги? — удивился пан Казимеж.

— Не будем говорить об этом. Я делаю их по необходимости и возвращаю. Ведь сразу же после основания пансиона мне пришлось выкупить одни векселя, вернуть деньги, взятые в долг, кажется, для того, чтобы промотать их. Ах, Казик, если бы ты знал, в какую трудную минуту свалился на меня этот неожиданный долг! Всего каких-нибудь восемьсот рублей, но чего мне стоило тогда вернуть их. Я думала, пропаду с вами. К счастью, судьба послала мне добрых людей. Но с этих пор я ужасно боюсь неожиданных долгов.

— Уж не пан ли Ляттер устроил вам это, мама? — сурово спросил пан Казимеж. — Кстати, что с ним?

— С ним, наверно, все уже кончено. Не будем говорить о нем, — ответила пани Ляттер. — Ты уж извини меня, Казик! — прибавила она удивительно нежным голосом. — Если уж говорить начистоту, то я, признаться сказать, страшно боялась…

— Чего, мамочка?

— Как бы у тебя не оказалось долгов, которые после твоего отъезда свалились бы на меня.

— Но, мама, мамочка, можно ли подозревать меня в этом?

Пани Ляттер плакала и смеялась.

— Стало быть, я могу не бояться никаких неожиданностей? — проговорила она. — Ты в этом уверен?

— Клянусь, мама! — воскликнул он, падая перед ней на колени. — Есть у меня маленькие грешки, возможно, я слишком много гулял, возможно, слишком много тратил денег. Но долги платить вам за меня не придется, нет, нет!

Пани Ляттер обняла за шею сына, стоявшего перед ней на коленях.

— Тогда поезжай, — проговорила она сквозь слезы. — Поезжай, отличись, покажи людям, на что ты способен. О Казик, если любовь и благословение матери чего-нибудь стоят, ты должен быть счастливейшим человеком в мире, ты не знаешь, как я люблю тебя и сколько благословений…

Голос у нее пресекся, она разрыдалась… Однако она тотчас успокоилась и, видя, как встревожился сын, даже совсем овладела собой.

— Ты уже должен идти? — спросила она.

— Да, мамочка.

— Что ж, ступай, ничего не поделаешь! Вот деньги, — прибавила она, вынимая из письменного стола большой пакет. — Здесь тысяча триста рублей.

Сын снова стал целовать ей руки, губы, глаза.

— Пиши, — говорила она ему, — пиши почаще, как можно чаще. Обо всем. Как твои успехи, как подвигается ученье… Ешь не изысканные, а здоровые блюда, ложись вовремя спать, прачку найди такую, чтобы не рвала белье, и… будь бережлив, Казик, будь бережлив! Ты даже не представляешь себе, ты даже не догадываешься… Но клянусь тебе, я уже больше не могу! Это последние деньги… Прости!

И она снова заплакала.

— Разве наши дела так плохи? — прошептал пан Казимеж.

— Да.

— Но ведь Эля выйдет за Сольского?

— Только на нее и надежда.

Таким был прощальный разговор пани Ляттер с сыном, который вскоре ушел из ее дома.

Глава двадцать четвертая

Кухонная философия

После отъезда сына пани Ляттер впала в апатию: она не показывалась в пансионе, не выходила из своей квартиры, все сидела за письменным столом, подперев рукою голову, или ложилась на диван и смотрела в потолок.

Меж тем приближалась пасха. Воспитанницам надо было устроить говенье, провожать их к исповеди и причастию, составлять табели за четверть. Раньше в подобных случаях пани Ляттер была очень деятельна, теперь же она почти совсем отстранилась от дел. Панна Говард замещала ее в пансионе, панна Марта по хозяйству, Мадзя в канцелярии.

Однажды Мадзя зашла к начальнице, чтобы выяснить, как быть с говеньем; вспомнив, что на следующий день воспитанницы уже должны говеть, она сказала:

— В помощь законоучителю вы, наверно, пригласите отца Феликса и отца Габриэля?

— Хорошо.

— Вы напишете им?

— Письма? Напиши сама.

Через полчаса Мадзя принесла на подпись готовые письма. Пани Ляттер лежала на диване, глядя в потолок, и нехотя поднялась к письменному столу. Мадзя со страхом смотрела на нее; заметив это, пани Ляттер отложила перо и заговорила спокойным, порой насмешливым тоном:

— Вот видишь, какова она, эта женская независимость. Ведь я была независимой еще тогда, когда панне Говард и во сне не снились ни верховая езда, ни свободная любовь. Вот видишь! Воспитала детей, и нет их у меня. Сколько лет работала самостоятельно, чтобы сегодня сказать себе, что нет у меня даже минуты отдыха!

— Праздники приближаются, — заметила Мадзя, — каких-нибудь три недели осталось.

— Ты уезжаешь? — спросила пани Ляттер.

— Нет, — ответила Мадзя, краснея.

— Но ведь ты могла бы уехать, тебе есть куда поехать, — громким голосом проговорила пани Ляттер. — А разве я могу, да и куда мне ехать?

Ее отуманенные глаза заблестели, и обычно красивые черты приняли дикое выражение.

— Скажи, кто у меня есть и… куда мне поехать? Разве только к почтенному Мельницкому. Но и там не оставят меня ни одиночество, ни заботы. Так стоит ли ехать? Он звал меня и, я знаю, звал от чистого сердца. Писал, чтобы я приехала с Маней Левинской, иначе девочку возьмет к себе на праздники бабушка, которой она боится… Но что мне до них?

Мадзя была удивлена говорливостью пани Ляттер, которая никому не любила рассказывать ни о своих намерениях, ни о своих чувствах. Однако она тотчас заметила, что начальница глядит не на нее, а в окно, и обращается не к ней, а словно бы к кому-то за окном.

— Независимость, независимость, — улыбаясь, повторяла пани Ляттер. — Ах, глупая эта Говард! Она бы хотела всех девушек сделать независимыми, такими вот страдалицами, как я. Да разве она что-нибудь понимает? Она просто ничего не видит. Как будто борется за независимость женщин, а сама сживает со свету самую независимую… — Пани Ляттер вдруг повернула голову и, словно заметив Мадзю, спросила: — Что же, эта сумасбродка все читает вам лекции по теории независимости?

Изумленная Мадзя не знала, что ответить. Но пани Ляттер ничего не заметила. Она забарабанила пальцами по столу и продолжала, понизив голос:

— Клянусь, эта женщина источник всех моих бед! Закружила головы девчонкам, даже Эленке… Иоанне устраивала прогулки, ученицам свидания со студентами. А история с Дембицким! Во всем, во всем она виновата!

И пани Ляттер снова повернулась к Мадзе.

— Ты знаешь, — сказала она, — после пасхи панна Говард больше не будет у нас работать. Она сама заявила мне об этом, и я ее не задерживаю. Ах, да ты ждешь, чтобы я подписала письма ксендзам? Если бы я хоть недельку могла не думать о делах, я бы выздоровела.

— Вы плохо себя чувствуете? — робко спросила Мадзя.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Пани Ляттер свысока посмотрела на Мадзю и, протянув ей письма, сказала оскорбленным начальническим тоном:

— Будь добра, заадресуй и сейчас же отошли с кем-нибудь из прислуги. У нас уже мало времени.

Мадзя вышла от нее встревоженная, не решаясь даже заговорить с кем-нибудь о необычном поведении начальницы.

Дня за два до начала каникул лицо пансиона изменилось. Некоторые пансионерки, жившие далеко, уже уехали, в том числе и Маня Левинская, которая отправилась к своей бабушке в Житомир. Занятия проводились нерегулярно. Кое-кто из учителей не являлся на уроки, по вечерам занятий почти не было, и пансионерки, сидя в освещенных классах, читали романы.

В этот вечер хозяйка пансиона, панна Марта, увидев Мадзю, которая прохаживалась по коридору, кивнула ей пальцем.

— Зайдите ко мне, панночка, с черного хода, — шепнула она Мадзе. — У меня замечательные сливки и есть что порассказать вам.

Когда Мадзя, послав в третий класс взамен себя одну из шестиклассниц, сбежала вниз и вошла в комнату панны Марты, она нашла накрытый столик, кофе на спиртовке, кувшинчик сливок и тарелку сухариков с глазурью.

— Ах, какая прелесть! — весело воскликнула она. — Я так проголодалась!

Хозяйка сложила руки и подняла глаза к небу.

— Да, да, — тихо произнесла она, — сейчас здесь все голодны. Сегодня дети очень жаловались на обед, но я-то здесь при чем? Денег нет.

— Денег? — переспросила Мадзя.

— Ах, панна Магдалена, светопреставление наступает, все вверх дном пошло! — вздыхала хозяйка, наливая кофе. — Никому бы я этого не сказала, а вам скажу. Если мы заплатим одним только учителям, — а сделать это не сегодня-завтра придется, — у нас не останется денег на обед. А тут и домовладелец требует за помещение, скажу вам прямо: грозится. Не человек, идол…

— Что это так вдруг? — удивилась Мадзя.

— И вовсе не вдруг, ангелочек вы мой, душечка! Что, хороши сливки? Не вдруг, если Элене мать дала несколько сот рублей, а пану Казимежу тысячу с лишком! Я бы никому этого не сказала, но с пансионом так нельзя делать. Либо дети, либо пансион. Ах, какое счастье, что у меня нет детей!

Мадзя машинально пила кофе, аппетит у нее пропал.

— Я вас плохо понимаю, — прошептала она.

— Сейчас я вам все растолкую, — прервала ее панна Марта. — А что, хороши сухарики? Эленка не может работать, ей замуж надо за богатенького, мать из нее барыню воспитала, что ж, на тебе, Элюня, пару сотенок, езжай за границу, лови пана Сольского! Казик распутничал тут девять месяцев, бежать ему надо из Варшавы, на тебе, Казик, тысячу с хвостиком, потому и ты большой барин. Хлоп, хлоп, направо и налево и — нет денег за помещение!

Мадзя, держа в руках сухарик, задумалась.

— Странно, — прошептала она.

— Что? — спросила панна Марта.

— Вы говорите то же, что Малиновская.

— А вы откуда знаете? — с любопытством спросила хозяйка, наклоняясь к Мадзе.

— Я у нее была.

— Ах, вот оно что! И вы, панночка, были? Так, так, всякий должен о себе подумать. Мадам Мелин тоже была, и панна Жаннета завтра должна пойти.

— К Малиновской? Зачем? — воскликнула Мадзя.

— За тем же, за чем мы все ходили.

— Вы тоже?

— А что, я хуже других? — возмутилась панна Марта. — Пани Ляттер вот-вот обанкротится, все вы спасаетесь, почему же я должна оставаться без куска хлеба? Ведь я верой и правдой служила, да не только пансионеркам, а и панне Элене и пану Казимежу. За что же мне погибать?

— Но я с панной Говард давно была у Малиновской и совсем не просила у нее места, — оправдывалась оскорбленная Мадзя.

— Да? Ну тогда ступайте к ней завтра же и просите. Так нельзя. Там уже записалось человек тридцать в классные дамы и человека четыре — на место хозяйки.

Мадзя уронила сухарик, отодвинула чашку с недопитым кофе и, скрестив руки, сказала:

— Боже, боже! Что же это вы делаете? Ведь вы убиваете пани Ляттер!

— Тише, тише! — успокаивала ее панна Марта. — Убиваем! Нет, не мы ее убиваем, а она сама себя погубила. Господи боже мой, имея такие доходы, за пятнадцать — двадцать лет можно было отложить про черный день. А она все тратила на дом, на шик, на детей. Да один пан Казимеж стоил ей добрых пятнадцать тысяч. Все сожрал, вот теперь и нет ничего.

— Откуда вы знаете, что нет ничего?

— Откуда? Да я все знаю, на то я и хозяйка! Я надеялась, что мы хоть за помещение заплатим и протянем кое-как до праздников, какое там! В кассе пусто, так что пани посылала меня вчера туда, напротив, к Шлямштейну.

— Кто это?

— Ростовщик, панночка, ростовщик! — тряся руками, говорила панна Марта. — Но и он уже не хочет давать. Как попрошайку встретил меня. Когда вам, говорит, было хорошо, так вы с Фишманом имели дело, ну, и сейчас к Фишману ступайте. Я, понятное дело, хлопнула дверью у мерзавца перед носом; но только мне тут же пришло в голову, что пани начальница уже не первый день по ростовщикам ходит. А Згерскому мы разве не должны пять тысяч? Ого-го! Он даже условие написал, что вся мебель пани начальницы, все парты, шкафы, классные доски — все его.

— Это Згерский-то? — спросила Мадзя.

— Он самый! Ну и дока! С одной моей знакомой — у нее модная лавка — за тысячу рублей получает полтораста годовых; другой — у нее деревенская лавка — занял полтысячи, а годовых берет сто! Иисусик! Тоже заработок себе придумал, дает в долг только бабам, у кого свое дело есть, они, говорит, самые надежные плательщики. И верно! Баба недоспит, недоест, а проценты заплатит, да вдобавок за ней или за ее дочками и приударить можно. Шельмы мужики, верно говорит панна Говард.

Мадзя смотрела в окно и думала.

— У пани Ляттер, — сказала она, — временные затруднения. После каникул…

— Что после каникул? — прервала ее хозяйка. — После каникул у нас может не остаться ни одной ученицы.

— Да, если им кое-кто станет нашептывать, — отрезала Мадзя, испытующе поглядев на экономку.

Панна Марта рассердилась, но ответила Мадзе, не повышая голоса:

— Ей-ей, панночка, у вас нет ни глаз, ни ушей! Сколько девочек выбыло у нас в этом году, а ведь им никто ничего не нашептывал. Пансион потерял свою славу — вот в чем все дело. Для одних он слишком дорог, для других плохо поставлен. Вы думаете, скандал с Иоасей или с Дембицким послужил пансиону на пользу?