Глава пятая,

из которой видно, что для облегчения нищеты недостаточно ни доброго сердца, ни больной печени

Мы не можем твердо сказать, который сряду шейный платок примерял перед зеркалом почтенный Пёлунович, когда в комнату вошел вечно мрачный пан Антоний.

— Приветствую, приветствую! Как здоровье? Что слышно в городе хорошенького? — закричал, встречая его, хозяин.

— Насколько мне известно, было пять случаев холеры, — буркнул гость, усаживаясь в кресло и доставая из кармана зубочистку.

— Пять… холеры?

— Я бы не поручился, что и не десять, — прибавил гость.

— Да ведь до сих пор мы и не слышали о ней?

— Как сказать!.. Я убежден, что холера все время свирепствует среди населения, только не все обращают на нее внимание.

— Вандзя! Вандзюня! — закричал пан Клеменс.

— Слушаю, дедушка! — ответила девочка из другой комнаты.

— Прикажи кухарке тотчас выбросить из дому все огурцы. Салата сегодня не будет!..

Гость тем временем спокойно ковырял в зубах.

— Жара на дворе! — пробормотал пан Клеменс, видимо стараясь отогнать дурные мысли.

— Похолодает, — ответил Антоний.

— Разве будет дождь?

— Будет гроза с градом, а может, и ураган…

— Ураган? — простонал Пёлунович, со страхом взглядывая в глаза гостю.

— Я заметил на западе очень подозрительную тучу! — ответил пан Антоний, равнодушно поглядывая на потолок.

— Вандзя! — закричал старик.

— Слушаю, дедушка!

— Мы уж не поедем в Ботанический сад, будет гроза.

— Хорошо, дедушка, — спокойно ответила девочка.

— А может, отложить на другой раз наше посещение этого бедняги Гоффа? — робко спросил Пёлунович, украдкой поглядывая на небо, которое никогда еще не было так чисто, как в эту минуту.

— На заседании было решено идти сегодня, так что мы должны идти, — ответил Антоний, не вынимая изо рта зубочистки.

— Но если ураган?..

— Пунктуальность прежде всего.

— Так посоветуйте же мне по крайней мере, мой почтеннейший пан Антоний, какой из этих шейных платков приличней всего надеть, а то, ей-богу…

— Никакого.

— Почему?

— Потому что вы слишком склонны к апоплексическому удару.

Услышав это, Пёлунович сделал такое движение рукой, словно хотел перекреститься; затем быстро спрятал платки в комод, пугаясь уже одного их вида, наконец, натянул на себя полотняный китель, надел на голову панаму и сказал:

— Идемте!

Пан Антоний флегматично спрятал в жилетный карман зубочистку, и мгновение спустя они очутились на улице.

— Где же живет этот маньяк? — спросил мрачный спутник у Пёлуновича, который с невероятным вниманием всматривался в небо, словно разыскивая там вышеупомянутую подозрительную тучу.

— Недалеко!.. Перейдем эту улицу, потом повернем налево, потом еще налево… вон в тот оранжевый домик.

— Гм!.. Странный бедняк, который владеет домом. Я знаю ростовщиков, имеющих дома и, несмотря на это, просящих милостыню.

— Ради всего святого, пан Антоний, что вы говорите?

— Говорю, что на свете много негодяев, ничего более.

Пёлунович тяжело засопел. Его, видимо, тяготило общество этого непоколебимого пессимиста. Несмотря на всю свою природную болтливость, он некоторое время шел молча из опасения услышать что-нибудь еще более неприятное. Но, ввиду того что солнце очень припекало, а пан Антоний шествовал посреди улицы, старик заговорил:

— Не лучше ли нам пойти в тень, к заборам?

— Дурак я, что ли! — буркнул пессимист. — Совсем недавно какой-то забор повалился и убил…

— Кого убил?

— Двух телят, которых гнали на бойню.

С этой минуты пан Клеменс поклялся себе молчать и держаться подальше от заборов.

Вот таким-то образом двое делегатов научно-социально-филантропического общества шли утешать скорбящих и удрученных. А солнце тем временем пекло, ах, как пекло!.. Его лучи, словно раскаленные булавки, пронзали полотняный китель, полотняные брюки и соломенную шляпу почтенного пана Пёлуновича, добираясь таким образом до сокровеннейших тайников его сердца и соединяясь там с опасениями холеры, урагана, с отвращением к салату, к ростовщикам, к шейным платкам и с тысячами других, невыразимо неприятных ощущений.

— Это, должно быть, здесь! — прервал его размышления пан Антоний, останавливаясь перед домиком Гоффа.

— Что здесь? — рассеянно спросил Пёлунович.

— Да этот маньяк… то бишь механик, хотел я сказать.

Эта резкая фраза несколько отрезвила пана Клеменса; подумав мгновение, он сказал:

— Знаете что, любезнейший мой пан Антоний, отложимте-ка это посещение на другой раз. Я сейчас как-то не настроен, а ведь им надо бы помочь…

— Мели Емеля… Простите за выражение. Вы все забываете о постановлении сессии.

— Да, но если…

— Какие там «но» да «если»? На сессии было решено в этот раз изучить изобретение, а затем заняться и самим человеком, ибо опыт учит, что эти мнимые изобретатели большей частью оказываются мошенниками, вымогателями эт цетера!.. Должны же мы наконец научиться пунктуальности, уважению к постановлениям…

С этими словами наш поразительный пессимист вошел в сени и толкнул дверь в комнаты.

Здесь, на столе под окном, стояло выщербленное блюдечко с солью и миска нарезанных огурцов, которые Гофф ел деревянной ложкой, а Констанция — жестяной. Больной ребенок спал за ширмой.

При виде вошедших отец и дочь встали. Констанция покраснела. Гофф был в полном смятении.

Минуту длилось молчание, которое прервал наконец пан Антоний:

— Мы пришли сюда осмотреть машину, о которой вы говорили уважаемому председателю.

Выдавив из себя эти слова, он указал на Пёлуновича.

Смущенный Гофф поклонился чуть не до самой земли.

— Салат едят! — шепнул пан Клеменс, даже не подумав о том, что рядом со зловещими огурцами лежала большая коврига ржаного хлеба.

— Итак, можете ли вы показать нам свою машину? — продолжал пан Антоний.

— С величайшим удовольствием… Ваш слуга… Пожалуйста… — ответил Гофф, топчась на месте и указывая гостям на дверь в другую комнату.

Делегаты направились туда.

— Бог их нам посылает! — шепнул старик.

Глубоко взволнованная дочь поцеловала его руку и слегка подтолкнула к гостям. Потом пошла за ширму и прильнула ухом к стене, чтобы не пропустить ни одного слова из их разговора.

— Вы узнаете меня? — спросил старика Пёлунович.

— Как не узнать? — ответил бедняк. — Целые дни и ночи я только о вас и думал, сударь.

— Господин председатель желал бы осмотреть машину, — прервал чрезвычайно официальным тоном неумолимый Антоний.

— Пожалуйста, пожалуйста! Вот она… — говорил Гофф, поднимая дрожащими руками тяжелый прибор странной формы, состоящий из медных колесиков и железных прутьев.

— Для чего это предназначено? — продолжал допрашивать пессимист.

— Для всего. Двадцать лет…

— Работает?

— Еще нет, потому что…

— Каков же ее принцип? Что приводит ее в движение, или, вернее, что будет приводить ее в движение? — снова прервал пан Антоний.

— Сейчас я вам, государи мои, объясню, вот только придется…

С этими словами старик принялся искать на своем токарном станке какой-то инструмент. Он брал в руки различные долота, клещи, стамески, но все это, видимо, не подходило, ибо он откладывал их на станок и принимался лихорадочно искать другие.

Пан Антоний барабанил пальцами по краю токарного станка, а у Пёлуновича не было времени обратить внимание на смущение бедняги, так как он думал о салате и с тревогой смотрел на небо, где, как ему казалось, заметил наконец подозрительную тучу, грозящую градом и ураганом.

В это мгновение на площади под окном появилась худая сука. Уже с первого взгляда легко было догадаться, что у этого жалкого животного есть щенята и что она прибежала сюда, чтобы поискать среди мусора пищи.

— Быть может, вы словами объясните действия своей машины, — обратился пан Антоний к Гоффу с выражением скуки и нетерпения в голосе.

— Видите ли, милостивый государь мой, это вот как… Нужно подкрутить этот винт, а тогда он нажмет на вот этот прут… Этот прут нажмет на колесо, совсем как гиря на весы…

— И что же дальше?

— Дальше? Дальше машина будет работать.

— Не будет работать, — очень решительно прервал пан Антоний, — потому что тут нет механического двигателя.

— Будет, милостивый государь мой… — ответил Гофф.

— Не вижу произведения пространства на силу. Вздор!

— Воздушное колесо… — вставил Гофф.

— Иллюзия…

— Этот винт и этот прут…

— Игрушки, — ответил безжалостный пессимист.

Старик долгим взглядом глянул в глаза оппоненту, потом опустил голову и умолк.

Пан Антоний снова забарабанил пальцами по краю станка и снова глянул на площадь, куда с самого начала разговора глядел Пёлунович, не понимая ни колес, ни винтов, ни произведения силы на пространство. Голодная сука лежала теперь под окном, придерживая лапами и грызя кусок черствого черного хлеба, который бросила ей Констанция.

— И зачем только вот такое живет на свете? — буркнул пан Антоний, указывая на суку. — Голодное, худое, да еще взбеситься может!

— Правда, — ответил Пёлунович, не понимая, о чем идет речь, так как ему показалось, что как раз в это мгновение он ощутил боль в желудке.

— Было бы подлинным благодеянием пальнуть ей в голову, — заметил пан Антоний.

— Правда, правда, — подтвердил пан Клеменс, хватаясь за живот.

Мы не уверены, слышал ли ошеломленный Гофф этот разговор двух филантропов; но Констанция услышала его и залилась слезами.

О нищета! Как ты насторожена и подозрительна!

— Итак, — снова заговорил пан Антоний, — вы не можете нам объяснить свою машину.

Старик печально поглядел на гостей и промолчал.

— Значит, нет?

Гофф снова промолчал.

— Пойдемте, господин председатель.

Пёлунович очнулся от своих дум о холере и урагане и, протягивая руку Гоффу, сказал:

— В другой раз поговорим подробнее… Ах да! С моей трубкой все обстоит благополучно. До свидания!

И они вышли.

По дороге доброе сердце пана Клеменса стало слегка тревожиться.

— Пан Антоний, благодетель, что-то мне кажется, что уж очень они бедны?

— Скупость и неряшество — обычные черты нашего мещанства, — отвечал Антоний.

— А может, вернуться? — сказал Пёлунович, останавливаясь.

Антоний пожал плечами.

— Хорошо же вы, сударь, уважаете постановления!

— Да ведь очень уж бедны, пан Антоний!

Пессимист возмутился:

— Вы, сударь, может, полагаете, что мне жалко нескольких рублей?

— Ну, что вы!

— Так подождемте, это решит собрание. Я принципиально противник подачек, которые лишь деморализуют низшие классы, и принципиально же выполняю решения большинства. А больше я ничего не знаю, ни о чем не желаю слышать и вам советую поступать так же. Нам всегда недоставало дисциплины и пунктуальности.

Эта энергическая аргументация оказала соответствующее воздействие на пана Клеменса, который выпрямился, как солдат на часах, и мерным шагом направился к своему дому.

Тем временем в лачуге, едва гости успели переступить порог сеней, разыгралась следующая сцена:

— Батюшка, — говорила Констанция, — у нас уже ничего нет в доме. Может, попросить у этих господ?

— Нет, нет, не смею, — ответил Гофф.

— Ну, тогда я попрошу, — решительно сказала женщина и двинулась к дверям.

Но минутная смелость тут же покинула ее.

— Не могу! — шепнула она. — Тут Элюня больная…

— А! Ничего не поделаешь… Пойду за ними! — прервал ее старик и вышел.

Несколько минут дочь с биением сердца ожидала результата; наконец пошла вслед за отцом, который, как оказалось, стоял в сенях, опершись о косяк, и смотрел на улицу.

— Ну, что же? — спросила она.

— Один хочет вернуться…

— Вернуться?..

— Да. Вот теперь они остановились и что-то говорят.

— Что-то говорят?

— Уходят!

— Уходят!.. — простонала дочь.

Несчастные переглянулись и вернулись в комнаты, задумавшись каждый о своем. Гофф стал осматривать токарный станок, а Констанция швейную машину. Наступила тишина, среди которой слышно было только неровное дыхание больного ребенка, жужжание запутавшейся в паутине мухи и тиканье часов, которые без спешки, но и без запоздания выбивали свое: так! так! так! так!

Глава шестая,

в которой рассказ некой пани Мацеевой оказывается более интересным, чем наблюдения некоего пана Теофраста

Пан Теофраст Яжджевский уже семь лет как вышел на пенсию, и вследствие этого досуга у него было вдоволь, а так как он презирал лень, то и выдумал себе два честных и безобидных занятия. Первое из них заключалось в том, чтобы насвистывать и смотреть в окно, второе же — в том, чтобы учить свистать своего дрозда и опять-таки смотреть в окно.

Эти наблюдения чрезвычайно обогатили бедный по природе ум пана Теофраста. После нескольких лет наблюдения этот добрый человек знал уже всех извозчиков, живущих на его улице, научился угадывать, когда будут заново красить соседние дома и когда чинить мостовую, на которую он непрестанно смотрел. Кроме того, пан Теофраст догадывался, что кто-то из жильцов дома разводит голубей, и заметил, что количество вышеупомянутых птиц все увеличивается в степени прямо-таки угрожающей общественному благосостоянию.

Однако наиболее интересные материалы для наблюдений доставлял пану Теофрасту небольшой каменный дом напротив. Этот скромный домик ежедневно, не исключая праздников и воскресений, словно какое-то чудотворное место, посещало множество лиц. Люди различного пола, возраста, вероисповеданий, пешком, в повозках, на извозчиках, даже в собственных колясках, наперегонки устремлялись сюда.

С высоты своего окна пан Яжджевский заметил, что почти всякий из этих паломников вступал в узкие грязные сени смущенный, почти всякий колебался и раздумывал и что решительно всякий, кто туда входил, оставался там недолго и возвращался в гораздо лучшем настроении.

Это сборище таинственных посетителей было настоящей находкой для пана Теофраста, которому нечем было занять себя и который в простоте сердечной полагал, что, бормоча такие фразы, как, например: «И за каким чертом эти люди туда ходят!» — или: «Вот странность!» — он тем самым совершает один из сложнейших умственных процессов.

Однако этими восклицаниями и ограничивался интерес, который этот странный дом возбуждал в еще более странно устроенном уме пана Теофраста. Наш пенсионер обладал слишком кисельным темпераментом, чтобы лично исследовать причину этого паломничества, а так как он полагал, что другие разделяют его взгляды, то никого и не расспрашивал, удовлетворяясь этой невыясненной тайной.

Между тем более любопытный человек на месте нашего друга мог бы при случае узнать весьма интересные вещи. Он заметил бы прежде всего, что с незапамятных времен каждые несколько дней в этот дом в девять часов утра входил некий низенький желтый человек в синих очках и уходил оттуда около девяти часов вечера. Далее он заметил бы, что посещающие дом паломники весьма часто приносили маленькие, а то и большие узлы и свертки, возвращались же с пустыми руками. Наконец, он заметил бы, что наиболее частым, наиболее смелым паломником в эти места был средних лет еврей с хитрой физиономией, единственный, кто вбегал в сени, напевая, а возвращался, пересчитывая на лестнице банковые билеты.

Если бы такой любопытный человек нынче вечером решился последовать за вышеописанным евреем, он мог бы увидеть следующую сцену.

Еврей минует сени и вступает на обветшалую лестницу, по которой поднимается на третий этаж. Здесь он останавливается перед низкой дверью, мгновение подслушивает, а затем, нажав на дверную ручку, проникает в комнату, где у зарешеченного окна сидит старая женщина в очках и вяжет чулок.

— Добрый вечер, пани Мацеёва, — заговорил еврей.

Старушка подняла глаза.

— А, пан Юдка!.. Добрый вечер.

— А хозяин тут? — понизив голос, спросил посетитель.

— Ну конечно.

— А гости какие-нибудь есть?

— Гофф тут… Плохи, должно быть, его дела, очень уж часто он сюда наведывается.

— Ну! Ну! — улыбнулся еврей. — Сюда и не такие, как он, наведываются.

Старушка опустила на колени чулок и ответила:

— А все-таки это ему лишнее; есть у него деньги, а раз есть, так сидел бы лучше за печкой да благодарил бога, а не лез на глаза нашему барину…

— Вы его знаете? — спросил Юдка.

— Как не знать! Лет двадцать пять, наверно, будет, как я служила у него.

— Ну, тогда вы его не знаете. Он теперь обеднел.

— Обеднел и ходит к нашему барину? У… гу!

— Что значит у… гу?.. Приходит, потому что берет взаймы деньги, ну и землю свою продает.

— Нашему барину продает землю? Вот он — суд божий! — шепнула, словно про себя, старушка.

Лицо Юдки оживилось.

— Чему же вы так удивляетесь, пани Мацеёва? — спросил он.

— Э! — ответила женщина, — кабы вы знали то, что я знаю…

— А почему мне не знать? Я много знаю, а чего не знаю, так вы мне доскажете.

Старушка подняла палец и указала на дверь соседней комнаты.

— Разговаривают, — шепнул еврей.

— Вы знаете, Юдка, как Гоффы обидели нашего барина?

— Слышал, но уже не помню, — ответил еврей с видом прекрасно осведомленного человека.

Мацеёва наклонилась к его уху.

— Вы знаете, Юдка, что я служила у Гоффа?

— Ну! Ну!

— Говорю вам, лет уж двадцать пять тому назад, Гофф как раз справлял крестины… Родилась у него тогда эта… как же ее? Костуся!

— Ну, я ее знаю, у нее теперь ребенок.

— Вышла замуж?

— За Голембёвского.

— Господи Иисусе! — шепнула в ужасе женщина. — За того, что наш барин засадил в тюрьму?

— Ну, об этом лучше молчите. Он уже опять гуляет по городу.

Это известие, видимо, взволновало старуху, которая лишь после нескольких минут молчания вернулась к своему рассказу.

— На крестинах, говорю вам, гостей — уйма! А мороз на дворе был такой, что стекла лопались! И уж ели, ели, а пили-то!

— Теперь им нечего и в рот положить, — вставил Юдка.

— Однажды, — продолжала старуха, — было, может, часов девять вечера, смотрю, входят в сени каких-то двое с ребенком на руках. А это и был наш барин с сестрой и ее мальчиком на руках. Оборванные, озябшие… страсть, говорю вам!.. Наш барин и говорит… вот как сейчас слышу: «Люди добрые, дайте нам что-нибудь перекусить и где обогреться, а то у меня сестра с ребенком кончаются…» А пьяные гости давай смеяться, давай водкой их поить, а нет того, чтобы поесть дать… Ну, что вам сказать, и получаса не прошло, как женщина бух на землю! и ни рукой, ни ногой…

— Ай-ва!.. — шепнул еврей.

— Жалко мне их стало, я, значит, взяла да и отвела их обоих в коровник. Надоила тайком немного молока и напоила мальчика; женщина-то уже не могла пить, а барин не хотел ничего и в рот взять. На другой день прихожу я в коровник, а они спят. Бужу его… он едва на ноги встал; будим ее, глядим, а она уж мертвая… Умерла!

Еврей внимательно слушал.

— Как увидел это барин, как начал он плакать, так, говорю вам, прямо как зверь ревел, и все сестру целовал… Сбежались Гоффы, подмастерья ихние, ученики, а он давай их проклинать, давай жаловаться, что они у него сестру убили. А они на него! И давай кричать, что он сам ее убил, а на них сваливает. Кончилось тем, что собрался суд, покойницу похоронили, а наш барин с мальчиком пошли дальше куда глаза глядят.

— Ну, а как же он вас потом встретил, Мацеёва? — спросил Юдка.

— Искал меня, вот и встретил; прости ему, господи, все горе человеческое. Встретились мы что-то уж лет шесть спустя. Он меня сразу же узнал, а жил-то он уже здесь, вот и взял меня к себе, и еще такие слова мне сказал: «Ты дала моему мальчику ночлег в коровнике на одну ночь, а, я тебе дам приют на всю жизнь. Ты дала ему ложку молока, а я тебе дам кусок хлеба до самой смерти». Ну вот, с тех пор и живу у него; оно бы и хорошо мне было, — прибавила она еще тише, — кабы не эти слезы людские…

— Да, беда теперь Гоффу, — вставил Юдка и, помолчав, спросил: — А молодого барина видели?

— Как же не видела, только давно уже, он все за границей сидит.

— Вернулся, вот уж с неделю, как вернулся.

— Вернулся?

— И теперь господин будет на Гоффовой земле для него дворец ставить.

— Что ж! — сказала женщина. — Мальчик стоит дворца: и тебе добрый, и умный, и красивый. Хоть бы из него толк вышел!

— Старик его очень любит; это он для него все копит деньги, хоть и не говорит ему.

— Что деньги! За него он в куски изрубить себя дал бы…

Она не кончила, потому что в это мгновение двери соседней комнаты приоткрылись, и из них вышел Гофф. Волосы его были в беспорядке, безумные глаза неподвижно смотрели в одну точку.

Теребя в руках шапку, он быстро прошел через комнату. Еврей и старуха с ужасом, словно на привидение, смотрели на него, потом прислушались к звуку его шагов на лестнице и, наконец, движимые одним и тем же чувством, бросились к окну, чтобы еще раз взглянуть вслед уходящему.

— Без шапки идет! — шепнула Мацеёва.

— Пришел там Юдка? — раздался сухой голос из другой комнаты.

Еврей вздрогнул:

— Я здесь, хозяин!

И, согнувшись в три погибели, он переступил порог, чтобы предстать перед человеком, который после рассказа Мацеёвой стал в его глазах еще могущественнее и страшнее, чем до сих пор.

Глава седьмая

Паук и муха

В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и — что еще удивительней — никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.

— Ну, что там слышно? — спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.

— Я принес деньги за керосин, — ответил Юдка.

— Все?

— Все. Триста пятнадцать рублей.

— С трехсот рублей — шесть рублей, с пятнадцати рублей — тридцать копеек, это тебе, — бормотал голос. — Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?

— Лавочница с Сольца уже умерла, — шепнул еврей.

— Царствие небесное!.. Надо на ее место посадить эту Веронику с Врублей улицы.

— После той осталось двое детей…

— Я сказал, что надо посадить Веронику… Торговля стоять не может… Дальше?

— Дело с волами покончено.

— Заработали мы что-нибудь?

— Немного: шестьдесят три рубля.

— С пятидесяти рублей — рубль, с тринадцати рублей — двадцать шесть копеек… это тебе. Мне следует шестьдесят один рубль, семьдесят четыре копейки. Дальше?

— Еще процентов принес девять рублей пятнадцать копеек.

— Должно быть пятнадцать рублей.

— Не отдают.

— Будешь сам платить… Да! А с этой кладовщицей кончено?

— Был судебный пристав, но, видно, получил хабар и ничего не сделал.

— У кого он занимает? — продолжал допрашивать голос в оконце.

— У Абрамки, у Миллерихи…

— Скажи им, что если судебный пристав не покончит с кладовщицей, то они мне заплатят убытки. Понимаешь?

— Как не понять? — отвечал еврей, почесывая затылок.

— Ах да! Сходишь в полицию с этими золотыми часами, которые заложил вчера старик. Это краденые часы… Нужно дать знать.

— Зачем давать знать? — закричал в ужасе Юдка. — Только потеряете пятьдесят рублей… Лучше я перекуплю у вас и дам вам сорок, все равно вы еще заработаете…

— Сходишь в полицию…

— Как это можно такое дело из рук выпускать? — пробормотал еврей.

— Кто не может устоять перед соблазном, падет и будет отвержен богом. Сходи в полицию.

В это мгновение в дверь постучали.

— Выйди, Юдка, к Мацеёвой и подожди там. Кто-то идет…

Спустя минуту место Юдки в дверях заняла какая-то бедно одетая женщина с узлом в руках.

— Слава Иисусу Христу…

— Во веки веков, аминь! — ответил человек в оконце, набожно склонив голову. — Что вам угодно?

— Пришла просить у вашей милости три рубля, — ответила, кланяясь, женщина.

— А что это за узелок?

— Салоп, ваша милость. Заплатили мы за него, вот два года будет, одиннадцать рублей и полкварты водки…

— Покажите!

Женщина приблизилась. Человек в синих очках тотчас исчез из оконца вместе с салопом.