Глава семнадцатая

В просторной комнате в кожаном кресле сидит пан Драгонович, уездный лекарь, а рядом на табурете — пани Вихшицкая, компаньонка той дамы, которая увезла к себе Анельку и Юзека.

Доктор Драгонович — невысокий, хорошо сохранившийся и гладко выбритый старичок в длинном сером сюртуке.

Пани Вихшицкая — дама постного вида, тщедушная, в черном платье, гладко причесанная, с ватой в ушах.

Они беседуют вполголоса.

— Тоже придумали — вызвать этого молокососа из Варшавы! Как будто у нас тут без него мало нахалов! — с сердцем говорил доктор, короткой ручкой ероша седеющие волосы. — Что от него толку? Отправит больную на тот свет да положит себе в карман несколько сотен…

— Что поделаешь, пан доктор, раз она так настаивала! Она не только сотен, а и тысяч не пожалеет, лишь бы вылечить девочку. Денег много, вот она дурь свою и тешит, — отозвалась пани Вихшицкая. — Я ей ясно сказала: если наш доктор не поможет, так никто не поможет. Разве я не помню, как вы хорошо лечили мне ухо. Ну и что же? Заартачилась и слушать не стала. А скажите, пан доктор, мне ваши пилюльки принимать еще?

— Принимать, принимать! — рассеянно буркнул доктор. — С тех пор как провели железную дорогу, люди здесь с ума посходили — подавай им все только из Варшавы! Платья из Варшавы, конфеты из Варшавы, врачи из Варшавы, а нас, местных горемык, совсем в угол загнали.

Скрипнула дверь, и вошел молодой шатен. Компаньонка вскочила, изобразив на бледном лице елейную улыбочку.

— Ну, как вы, пан консультант, нашли нашу больную? — спросила она. — Бедный ангелочек! Я в своей жизни видела тысячи больных, но ни одного мне не было так жаль!

Молодой врач прервал этот поток излияний.

— Вот мы сейчас посоветуемся с уважаемым коллегой насчет состояния пациентки, — сказал он и поклонился любезной даме, а та улыбнулась еще приятнее и, придерживая обеими руками пышную юбку, присела, как пансионерка.

— Еще я хотела узнать, чего вы, пан доктор, пожелаете на завтрак? Можно подать полендвицу, яйца, ветчину, птицу… вино, пиво…

— Благодарю, мне все равно, — ответил молодой врач и поклонился вторично с таким решительным видом, что дама быстро ретировалась.

— Вы из Варшавы, пан? — осведомился Драгонович, сплетая пальцы и глядя через плечо на шатена. — Что, и там такая сушь стоит, как у нас?

Шатен, в свою очередь, посмотрел сверху вниз на старичка и небрежно развалился в кресле рядом.

— У нас была сушь, а теперь уже перепадают дожди, — ответил он. — Ну, как же вы, уважаемый коллега, нашли вчера пациентку?

Тон его задел Драгоновича.

— Обычные симптомы воспаления легких, — сказал он неохотно. — Жар, озноб, язык обложен, пульс учащенный. Других признаков…

— А можно узнать, что вы ей прописали?

Драгоновичу все больше не нравился этот экзамен.

— Я прописал то, что всегда прописывают в подобных случаях, — ответил он ворчливо. — К несчастью, пани, которая опекает больную, не позволила поставить ей кровососные банки.

— И правильно! — вполголоса вставил шатен.

— Что вы сказали?

— Больная малокровна. Всякая потеря крови ей опасна.

— Что же, вы даже при воспалении легких не ставите банок? — воскликнул Драгонович. — Вот так новость! — И засмеялся, потирая руки.

— У больной вовсе не воспаление легких…

— Как! А что говорит ее левое легкое?

— Левое ничего не говорит. Правое слегка задето.

— Правое? — Драгонович повысил голос. — А я говорю — левое.

— Я ее выслушал и установил, что правое.

— А какое же легкое вы считаете правым? То, что лежит у пациентки справа, или то, которое находится против вашей правой руки, когда вы исследуете больного?

— Разумеется, правое легкое у больного находится с правой стороны.

Драгонович так разозлился, что в первую минуту не мог выговорить ни слова. Но скоро овладел собой и заговорил тише, с вымученной иронией:

— Отлично!.. Пусть будет по-вашему… А как же вы определяете болезнь пациентки?

— У нее малярия, — ответил шатен лаконично, не глядя на Драгоновича.

— Ма-ля-рия? — раздельно повторил старый лекарь, вставая. — Ага, эта новая болезнь, которую выдумал там у вас, в Варшаве, великий Барановский или великий Халубинский! Знаю я этих господ, которые лечат больных молоком и свежим воздухом. Я направил к ним как-то пациента с сердечной болезнью, а они объявили, что у него катар желудка, — это тоже их новое изобретение! Ха-ха! Катар желудка… Жаль, что они не прописали ему нюхательный табак, чтобы он вычихал свой катар!

Тут уже и шатен вскочил с места.

— Разрешите вам заметить, уважаемый коллега, — тон был раздраженный, — что с диагнозом этих врачей в наших медицинских кругах считаются больше, чем со всеми вашими здешними авторитетами вместе взятыми. А что касается катара желудка…

Но Драгонович уже не слушал. Схватил со стола шляпу, надел ее тут же, в комнате, и вышел, хлопнув дверью. В буфетной он обозвал молодого варшавянина «фатишкой» и потребовал лошадей. Но, к счастью для всего страждущего человечества, пани Вихшицкая перехватила обиженного эскулапа по дороге и, чтобы успокоить его оскорбленное самолюбие, повела к двум заболевшим батракам. Он написал им по два саженных рецепта и назначил кровососные банки — по тридцати штук каждому.

Между тем молодой лекарь, утомленный путешествием от самой Варшавы, глубже уселся в кресло и, подперев голову рукой, обдумывал план лечения Анельки.

«Здесь имеется налицо лихорадка, упадок сил, мозговые явления, немного задеты легкие. Пациентка жила в болотистой местности… Назначим прежде всего хинин… крепкое вино… Да есть ли здесь выдержанное вино?.. Быть может, мышьяк? Нет, не стоит!.. Как здесь душно! Или Acidum carbolicum cristalisatum? Нет, бесполезно. А может, Acidum salicilicum? Но для чего?»

Так углубляясь в дебри фармакопеи, молодой лекарь искал все новых путей и средств. Уже мелькала у него в уме идея нового, оригинального и вернейшего способа лечения. Уже он этим способом мысленно снизил температуру у больной, укрепил ее силы…

Но тут он крепко уснул.

Из комнаты, где он сидел, высокая двустворчатая дверь, украшенная золоченой резьбой, вела в гостиную, где лежала Анелька.

Часть мебели отсюда вынесли, а оставшуюся отодвинули к стенам и покрыли чехлами. Окна были открыты, но шторы опущены, и в комнате царил полумрак.

Анелька, вся в белом, лежала посреди гостиной на широкой кровати из черного дуба. Ухаживала за ней Ягна. Бедная женщина до сих пор опомниться не могла. Где она? Кто она теперь? Величина этой затемненной залы, множество невиданных вещей ее пугали. В памяти бродили старые сказки о заколдованной королевне и других чудесах, — слушать о них было очень любопытно, но когда сталкиваешься с ними в жизни, они причиняют много хлопот и тревог. Черная кровать с резьбой напоминала катафалк, мебель в чехлах — мертвецов в саванах, фортепьяно — гроб, куда скоро уложат ее, Ягну. Да и убежать нельзя — пол скользкий, как лед, сделаешь шаг, и тебя сразу кто угодно поймает!

Анелька почти все время лежала молча, с закрытыми глазами, как будто в забытьи. После всех потрясений ею овладела апатия, она была сонная и вялая. Бредовые видения рассеялись, все чувства притупились. Говорила она редко и тихо, отрывистыми словами.

Когда из сада веял ветерок, комната наполнялась ароматом цветов, птичьим щебетом, а порой сюда доносились веселые голоса здоровых людей. Но обычно в узкий просвет между шторами видны были только зыбкие тени листьев, слышался их шелест, как журчанье ручейка, быстро бегущего по камешкам, — истинное подобие вечности.

А иногда кто-то стоял за окном и с любопытством заглядывал в эту красиво убранную обитель горя. При виде таинственных фигур, то появлявшихся, то бесшумно исчезавших, Ягна думала: «Быть может, это смерть заглядывает сюда, чтобы узнать, не пора ли?..»

— Пить! — шепнула Анелька.

Ягна сорвалась со стула и поднесла к ее губам чашку с каким-то сладким и прохладительным питьем.

— Что, уже вечер?

— Нет, паненка, еще и полдень не пробило.

Молчание.

— А что это так мелькает за окном?

— Это деревья, паненка, качаются в саду.

— А!.. Там хорошо, должно быть… А мне так скучно… Я так больна…

— Не горюйте, паненка, скоро поправитесь. Был уже тут и второй лекарь. Из Варшавы, слышь, привезен. Осмотрел вас и даже рубашку расстегнул, бесстыдник! Потом у меня стал все выспрашивать. А я давай ему рассказывать (и немало, прости господи, наврала), так он даже за голову схватился и пошел с тем старым совет держать. Уж что-нибудь да надумают вдвоем… Так шумели, так шумели, что я испугалась — не дерутся ли?.. А мне вот о Кубе моем забота: как-то он там один на хуторе? — заключила Ягна, думая о муже.

Анелька сплела худые пальчики и закрыла глаза. Она дышала часто и прерывисто. Ягна умолкла и завозилась в мягком кресле, на котором она до сих пор еще никак не умела сидеть. Сядет на краешек — и съедет, а опереться на ручки не смеет. Глубоко усесться нельзя — а то еще, упаси бог, растянешься, как на кровати.

Если бы ей дали простую табуретку, она бы сразу почувствовала себя как дома, а с этими удобными креслами одни неприятности! Еще один такой день — и впору хоть в окно выскочить да убежать на край света!

За садом послышался мерный стук брички на шоссе и тяжелый конский топот.

— Едет кто-то!

Ягна оживилась — наконец-то она в этой смущавшей ее нарядной темнице услышала отголоски, напоминавшие, что за ее пределами есть знакомый мир и в нем — хутор, по которому она так соскучилась.

Грохот утих.

«К нам кто-то приехал», — подумала Ягна, недоумевая, кто бы это мог быть.

В это время пани Вихшицкая, возвращаясь из флигеля, увидала за воротами большую бричку и раскормленных лошадей, а на козлах — человека в крестьянской одежде, но выбритого, как ксендз. Из брички вылезла какая-то женщина и решительно направилась к дому.

Это была тетя Андзя. Увидев Вихшицкую, в которой она тотчас признала особу своего круга, она обратилась к ней.

— Я — Анна Стоковская, — сказала она торопливо. — Я узнала, что здесь дети пана Яна, Анелька и Юзек. Они мне племянники!

— А! — Пани Вихшицкая присела, склонив голову набок.

— Я как раз ехала на хутор, чтобы перевезти детей к себе, но по дороге встретила хуторского приказчика, и он мне сказал, что дети здесь, у вас. Можете себе представить, пани, — этот мужик едет сюда со всем хуторским хозяйством!

— Знаю, знаю… его жена ходит за больной Анельцей, — прервала ее Вихшицкая. — Простая баба… и если бы не упорство баронессы…

«Баронессы?» — удивилась про себя тетушка Андзя, а вслух сказала:

— Я хотела бы поговорить с баронессой. Поблагодарю ее за заботу о детях и увезу их к себе.

Пани Вихшицкая ничего не ответила, только головой покачала. Она повела приезжую в комнаты, затем пошла доложить о ней баронессе.

Тетушка Андзя села на плюшевый диван и, чтобы убить время, стала рассматривать безделушки на столиках и картины, среди которых был портрет мужчины в интендантском мундире.

«Богачка, сразу видно, — размышляла тетушка. — Значит, он был барон? Но чего ей надо от детей? Кто ей про них дал знать? Должно быть, она добрая женщина…»

Тихо открылась дверь, и в гостиную вошла хозяйка, дама лет сорока, рослая, смуглая, с живыми черными глазами. Черты ее грубоватого и чувственного лица хранили еще следы красоты.

«Еврейка?» — мелькнуло в голове у тетушки Андзи. Но она торопливо встала и низко поклонилась.

Баронесса сердечно пожала ей руку.

— Вы — тетя Анельци и Юзека?

— Да.

— Садитесь, пожалуйста. Вы, кажется, близкая родственница их бедной матери?

Лицо тетушки Андзи затуманилось.

— Я слышала, что последние часы она провела в вашем доме, — продолжала баронесса. — И там она… Бедные дети!

— Я как раз хотела поблагодарить вас, пани, за ваши заботы…

— О, это мой долг, — быстро перебила баронесса.

— И приехала я еще для того, чтобы взять детей. Потому что я недавно поступила на службу к одному почтенному канонику, — продолжала тетушка с некоторым замешательством.

Баронесса заерзала на диване.

— Он человек очень хороший и с достатком, так что согласен, чтобы дети жили со мной. И дал мне даже жалованье вперед за три месяца, чтобы я могла купить для них все необходимое.

— А мне думается, что для детей пана Яна это неподходящее место даже временно, — возразила баронесса.

— Я слово дала Меце, что не оставлю их, бедняжек, и сдержу его, — с живостью сказала пани Анна. — Состояния у меня давно уже нет, но я прокормлю их и на свой заработок, а почтенный каноник…

— Вы, пани, видно, не знаете, что я взяла детей к себе по просьбе пана Яна. Я вам покажу его письмо. Впрочем, он и сам сюда приедет через два-три дня. И если бы даже пан Ян не дал мне такого права, я все равно не могла бы сейчас отпустить с вами детей, потому что Анелька тяжело больна…

Тетка поникла головой.

— У нас тут два врача, — продолжала баронесса. — И, если потребуется, можем пригласить еще других, хотя бы самых известных в Польше. Анелька будет иметь наилучший уход.

— Значит, мне придется уехать и оставить больную племянницу? — нерешительно сказала тетушка Анна.

— Вовсе нет! — Баронесса протянула ей руку. — Напротив, я надеюсь, что вы у нас поживете. — И, заметив колебания пани Анны, добавила настойчиво: — Я вас очень прошу! В моем доме все встречают истинно польское гостеприимство, а в особенности люди… доброжелательные. Вам отведут отдельную комнату. И будете ухаживать за Анелькой.

Но тетушка все еще была в нерешимости.

— Право… Как ни трудно мне отказаться, не могу же я злоупотреблять вашей любезностью.

— Мой дом — ваш дом, пани, а я ваш искренний друг. Притом вы же знаете, что в Польше у нас не найдется и двух семей, которые не были бы между собой в родстве. Все мы родственники.

Удивленная и тронутая тетушка сдалась наконец и, написав канонику, что просит дать ей отпуск на несколько дней, пошла к Анельке.

Ягна, узнав ее, ахнула и поклонилась ей чуть не в ноги. Анелька посмотрела, грустно улыбнулась и опять закрыла глаза.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Анельця? — спросила тетушка. Но Анелька молчала.

— Ничего, — ответила за нее Ягна. — Ее два доктора лечат. А кормят как! Только ешь! Одно плохо — темно тут. И сесть как следует не на чем, вот и маешься. Я в этой тьме забыла уже, каков белый свет. И еще мне моего мужика жалко.

— Так поезжайте к себе домой, а я с Анелькой побуду. Мужа вашего я по дороге встретила. Едет сюда со всем хозяйством…

— Одурел, что ли? — вскрикнула жена Зайца. — На кого же он все оставил?

— Вот уж этого не знаю. Да он сейчас подъедет. Выйдите во двор, так наверное его увидите.

Ягна вышла и, скользя по навощенному полу, с трудом добралась до прихожей.

— Ох, и дворец же, господи Иисусе! И в неделю всего не обойдешь! — бормотала она.

Оставшись вдвоем с теткой, Анелька открыла глаза.

— Тетя, я хочу сесть.

Та подняла ее, усадила, подложив под спину подушки, но, видя, что девочке и в таком положении сидеть трудно, обняла ее, а руки ее положила к себе на плечи.

— Ой, тетя, если бы вы знали, как я больна…

— Это пройдет, деточка. Тебе станет легче, как только лекарства подействуют.

— Правда? — переспросила Анелька, целуя ее. — А я уже думала, что умру.

— Ну как тебе не стыдно! — возмутилась тетка. — Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз…

— Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы… Хоть бы она не узнала, что я больна!

Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.

— Нет, я, наверное, умру… О, господи!

— Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!

— А я не боюсь, тетя… Только… не знаю, как умирают… и оттого мне так грустно…

Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.

— Смотри, Анелька, как меня одели! — крикнул мальчик. — Сапожки у меня и бархатная курточка!

— Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? — спросила баронесса, подойдя к кровати.

Тетка покачала головой.

— Я верхом катался, — говорил Юзек, — и гулял с Кшыстофом в саду… И мама мне обещала…

Анелька так и подскочила на постели.

— Где мама? — воскликнула она, широко раскрыв глаза.

Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.

— Где мама? — повторила Анелька.

— Я говорю про маму-крестную, — пояснил Юзек, указывая на баронессу.

Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.

Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше — баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.

Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.

Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: «Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:

— Ну… Какого черта я сюда притащился?

— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.

— А что же мне было делать?

Тут рассердилась уже Ягна.

— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?

— Тем временем кролики все передохнут!

— Ничего с ними не станется.

— Ну, а что я здесь делать буду?

— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.

— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?

Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?

Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.

Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.

Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:

— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…

Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.

Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.

Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.

Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.

«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»