«Русские в такой степени сблизили своё христианство с язычеством, что трудно было бы сказать, что преобладало в образовавшейся смеси — христианство ли, принявшее в себя языческие начала или язычество, поглотившее христианское вероучение».
Кардинал д'Эли, XV век.
«Кто поставит крест
на могилы нам?
Инок да шаман...»
Всевед, «Родная»
Написано немало книг о том, как много языческого осталось в так называемом "русском православии".
Эта книга не про такие явления, не про языческие по сути обряды, совершавшиеся людьми, искренне полагавшими себя христианами, не про то, как крещёные русичи, включая "попов и книжников", резали петухов Перуну и Хорсу и с лёгким сердцем величали православных мучеников Флора и Лавра "лошадиными Богами".
Эта книга про тех, кто сознательно оставался верным Вере Предков в крещёной уже Руси. Тех, кто не испугался грозного предупреждения Владимира Отступника: "А кто не придёт (креститься), будь богат или нищ, или раб — будет мне враг". Тех, кто до последнего отказывался принять чужеземного бога.
Иначе говоря, не про двоеверцев, а про язычников.
Поэтому необходимо будет хорошо разобраться в крайне непростом вопросе: что такое язычество, что — двоеверие, а что — христианство. Как видим, это даже не один вопрос, а связка вопросов, более чем непростых. Но без ответа на них мы попросту запутаемся в теме.
Строго говоря, вряд ли были на Руси люди, называвшие себя язычниками — по крайней мере, до конца XX века, когда, будто опята после слепого дождя, рассыпались по Русской земле общины людей, возрождающих Родную Веру.
Сами предки не чувствовали необходимости как-то по особенному себя называть. Человек русского рода — и вера у него русская, какая ещё?
В договоре Олега Вещего с Византией, что помещен в "Повести временных лет" под 912 годом, так и сказано — "русин или христианин". То есть, одно из двух.
Впоследствии, во времена, про которые в основном пойдёт речь в этой книге, появилась необходимость как-то определять себя, отделять от крещёных соотечественников. Наверно, появилось и самоназвание, только какое — нам уже не узнать.
Точно можно сказать, что христианское "поганые" почитатели русских Богов к себе не прилагали. "Погаными" они стали называть иноплеменников.
Возможно, хотя и маловероятно, что позднее, уже в московские времена, появившееся слово "язычники" как раз и было этим самоназванием, но доказательств этому нет.
Что же такое язычество?
Уверен, что большинство читателей ответят на этот вопрос так: язычество — это поклонение множеству Богов вместо одного, единого.
Но, во-первых, кто объяснит мне, чем город Ижевск, в котором из трёх больших церквей одна посвящена Богородице, другая — святому Александру Невскому и лишь одна — Троице, триединому богу христиан (тоже само по себе неплохо — не то он единый, не то трое их), так уж отличается от какого-нибудь античного захолустья с храмами, соответственно, Девы Афины, Геркулеса и Зевса Олимпийского?
А во-вторых, есть достаточно свидетельств, что о едином Божестве язычники имели ясное представление ещё в те времена, когда Авраама, не говоря уж про Христа и Мухаммеда, не было даже в проекте.
Например, в одном из гимнов Вед сказано — "есть лишь Оди'н, которого мудрые называют Индрой, Агни и многими другими именами".
Между прочим, в комментарии к Ведам упоминается расположение созвездий, относимое точной наукой астрономией ко временам за десять тысяч лет до Рождества Иисуса. Излишне, наверно, напоминать, что в эти годы, по библейской хронологии, не был создан даже Адам!
Другие читатели, а возможно и те же самые, могут заметить, что отличительным признаком язычества является поклонение идолам.
Тут тоже всё непросто, при желании можно списать на идолопоклонство (и списывали ведь!) и Чёрный камень Каабы, святыню ислама и уж, тем более, бесчисленные кресты, иконы и мощи христианства.
И не надо говорить, что язычники не делали разницы между изображением и предметом поклонения. Прекрасно они осознавали эту разницу, иначе каждый идол имел бы только своё имя и только свой круг поклонников.
В то время, как те же греки отлично понимали, что статуя Афины в афинском Акрополе и, скажем, в Спарте изображает одно и то же Божество и вознесённые к ним молитвы дойдут по одному "адресу".
Более того, греки уверенно писали, что египтяне поклоняются Аресу в виде сокола, а скифы — в образе меча, то есть, даже в иноплеменных кумирах опознавали своих Олимпийцев, полагая, что по небу границы не проходят.
То же было и у скандинавов, видевших в финской стране Биармии "капища Тора". И у римлянина Цезаря, писавшего, что галлы поклоняются Юпитеру, Аполлону, Марсу, Меркурию и Венере, и римлянина Тацита, сообщающего, что германцы поклоняются Сатурну, Марсу и Геркулесу.
Основное качество язычников, отличающее их от тех, кто, собственно и создал это определение, в том, что они почитают Природу, мир, не в корне отличной от "Творца" тварью, а Божьим проявлением, если можно так выразиться, телом Божьим.
В науке это воззрение называется "манифестационизм", от латинского "манифестаций" — проявлять, показывать.
Собственно, это мнение большинства населения земного шара, за исключением последователей трёх вер, гордо отгородивших от себя остальное человечество презрительным словцом "язычники".
Эти религии — иудаизм, христианство, ислам — называют иногда авраамическими. Ибо все их последователи верят, что некогда единый бог, творец вселенной, поведал их (именно их) веру праотцу евреев и арабов Абрахаму — или, соответственно, Аврааму, Ибрагиму.
Любопытно, кстати, что на санскрите, языке Вед, Абрахам означает безбожник, нечестивец.
Эти религии утверждают, что Бог отделён от мира, что мир есть его, совершенно отличная и отдельная от него, "тварь", творение.
Это представление называется "креационизмом", от латинского же "креацио" — творить.
Понятно, отдельный от мира бог имеет полное право выделить в сотворённом мире своих любимчиков, как автор — любимого героя, и усиленно "помогать" им. Отсюда — тема избранного народа.
А единственная, в принципе внеположная "тварному" миру истина требует строгой фиксации в "Священных Писаниях".
Отсюда же, от отрицания языческого единства Бога и мира, отрицательное отношение к изображению Божества, "идолам", и отрицание более частных проявлений, "детей" и "внуков" Единого, младших Богов, т.е. "многобожия".
Христианство стоит здесь несколько наособицу, позволяя своим недоброжелательным "родственникам", в особенности из числа иудеев, обвинять христиан в "язычестве".
Христиане верят, что Бог воплощался и этим чудесным фактом освящена плоть, освящён тварный мир. Именно поэтому среди языческих народов христианство прижилось больше, чем ислам и, тем более, иудаизм.
Но при всём том христианство есть авраамическая религия со всеми типичными её признаками.
Не зря Христос говорил об учении своих иудейских предшественников (и предков, в своей земной, человеческой составляющей): "не нарушить пришёл я, но исполнить, ибо истинно говорю вам, доколе не прейдёт земля и небо, ни одна йота или ни одна черта не прейдёт из закона" (Мат. 5:17-18).
Мир так и остаётся "тварью", Бог — "Творцом", многобожие и идолопоклонство — грехом.
А вот определение того, что есть двоеверие — дело гораздо более сложное и не зря в последнее время многие исследователи пытаются отменить этот термин, подменить его каким-то "народным христианством", "народным православием".
Честно говоря, пишущий эти строки совершенно не понимает, что такое "народное христианство".
Язычники, как уже было сказано, чтят языческих Богов и творят Их волю, христиане живут или пытаются жить по заветам Христа (и у тех, и у других это не всегда получается, но тут уж другой разговор).
Но вот о боге по имени "Народный Христос" автору ничего не известно.
Очевидно, говорящие о "народном христианстве" воспринимают любую религию, как чисто "культурное явление", человеческую выдумку.
Христианство для них — некая собственность исповедующих его людей, дополнять и изменять его на свой вкус — их полное право. Я, мол, христианин, мне и решать — что христианство, а что нет.
"Крестьяне были христианами, а не двоеверцами — их сословное самоназвание… говорит само за себя", — каламбурит В.Я. Петрухин. Вот именно, "само за себя" и ни за что более.
Тушинский вор говорил "сам за себя", что является царевичем Дмитрием, сыном Ивана Грозного. Такое у него было "самоназвание" или, как сейчас модно говорить, самоопределение.
Если отнестись к христианству, к религии вообще, чуть посерьёзнее, то согласиться с такими доводами никак не возможно. Религия, religio — означает "связь". На одном конце "связи", понятно, человек, но вот важнейший вопрос — Кто на другом?
И если религиозные правила, обряды, заповеди не "выдумка тунеядцев-попов", а воля именно Того (или Тех), Кто "на том конце" связи-религии, то принадлежность к язычеству или христианству дело не субъективное, а объективное.
По Чьей воле, по Чьим заветам ты живёшь? Соответствуешь ли, имеешь ли право претендовать на имя представителя той или иной религии?
Поэтому термин "двоеверие", введённый сердитыми монахами русского Средневековья для своих современников, нечем заменить.
Потому, что, если верования и обычаи русской деревни до начала XX века включительно — христианство, значит, надо придумать какое-то другое название для того, чему учили и учат церковь, Библия и Христос.
Христианство говорит: "Бог — один". Об этом твердят многочисленные пророки, первая заповедь Моисея ("не убий", кстати, шестая), первая строка символа веры православных — молитвы "Верую".
Русский мужик простодушно называл Богами множество православных-святых: "Егорий — скотий Бог, Власий — коровий Бог, Василий Кесарийский — свиной Бог, Мамант — овечий Бог, Козьма да Демьян — куриные Боги, Зосима и Савватий — пчелиные Боги" (про "конских Богов" Флора и Лавра мы уже говорили), самым же чтимым из этих "Богов" был "мужицкий Бог, русский Бог" святой Никола.
Доходило до очень устойчивого и распространённого мнения, что "когда Бог умрёт (!!!), Никола Богом будет", до священников, не имевших понятия об Иисусе и полагавших, что Бога зовут Николой.
Англичанин Дженкинсон писал в середине XVI века про русских людей: "Многие, большая часть бедняков, на вопрос "сколько Богов?" — ответила бы "очень много", так как они считают всякий имеющийся у них образ за Бога".
Так и было, ибо в нарушение строжайших библейских запретов ("Не сотвори себе кумира!") и церковных поучений, русские крестьяне не относились к своим образам, как к "книге для неграмотных" (Иоанн Дамаскин), а видели в них волшебных живых существ, которых зачастую и впрямь называли Богами.
Образа "кормили", им делали подарки, для них — а то и для стоявших на перепутье крестов — шили особую одежку в подарок, а при упорном неисполнении молитв могли и, наоборот, наказать кнутом.
Наряду с этим продолжали чтить и настоящих идолов. В XVIII веке под Архангельском в лесу стоял почитавшийся крестьянами идол лешего, в 1920-е годы в курятнике одного из подмосковных (!) сёл этнографы нашли идол куриного Бога Боглаза, в северных деревнях на посиделках молились то глиняной "Масленице", то деревянной "тёте Ане", которой кланялись с приговором, целовали в губы и наряжали.
Есть ещё один пример, самый, пожалуй, занимательный, но его я оставлю для послесловия.
Вопреки христианскому учению, строжайшим образом разграничивающему "Творца" и "тварь", русские крестьяне никак не воспринимали учения о сотворении мира.
Популярнейший духовный стих "Голубиная книга", бывший для "большинства бедняков" — и не только их — основным источником сведений о мироустройстве, не знает слов "создан, сотворён".
Все явления мира и общества "взялись", "стали", "пошли", наконец, "зачались" от лица, груди, очей, дыхания и пр. Бога. Мир, Природа не "тварь Божья", но Его тело.
Точно так же в записанном Глебом Успенским "Верую" в исполнении русского мужика бесследно выпадает всякий намёк на Сотворение: "Верую во Единого Бога Отца (…) и в небо и в землю. Видимо-невидимо, слышимо-неслышимо…", вместо "сотворившего небо и землю, видимым же всем творец и невидимым".
У Достоевского монашенка — личность, отрёкшаяся от мира для Христа, "живой мертвец"! — заявляет, что Богородица — это земля, а в этнографических материалах есть суровый запрет на битьё земли палками: "Бьют саму Мать Пресвятую Богородицу!", так что Фёдор Михайлович, очевидно, ничего не выдумывал.
В заговорах древнее именование Земли сливается с новой святыней в неразличимое единство: "Мать Сырая Богородица".
Итак, Земля не мёртвая, бездушная "тварь" — но Тело Божества.
Что было христианского в почитании крестьянами пророка Ильи или великомученицы Параскевы?
Кого из их деревенских почитателей волновали земные дела древнееврейского фанатика единобожия и римской первохристианки, их служение "Богу Авраама, Исаака и Иакова"? Да никого.
Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё и обиделся бы смертно, скажи ему кто, что Илья-пророк был иудеем.
Здесь и сейчас нёсся в огненной колеснице по небесам некто по имени Илья, гоня туда или сюда грозовые тучи, посылая дождь на поля, поражая громовыми стрелами нечисть или неправедных, а то и просто непочтительных к нему людей, и чтили его не за давние заслуги перед "богом Израиля", а за дождь, за защиту от тёмной силы — здесь и сейчас!
Здесь и сейчас некто по имени Параскева пряла людские судьбы, отверзала источники, наказывала нерадивых хозяек, помогала при родах, следила за почитанием её дня — пятницы.
Илью чтили забитым на Ильин день, в складчину откормленным бычком и буйной пляской — "попляшу святому Илье!".
Параскеве ставили деревянные изваяния на распутьях, у колодцев и родников, жертвовали клочки пряжи, волосы, полотенца. И место этих святых в жизни русской деревни, и их почитание не были христианскими. Христианскими были только их имена.
Но почитали и других — "Богу молись, а чёрта не гневи!". Я уже писал об идоле лешего. В XV веке лесного хозяина звали "лесным Богом", в XIX — возносили ему молитвы — именно молитвы, которые сами так и называли, отличая от заговоров!
Молились и овиннику. Почитали по-язычески, жертвами (водяному — топили коня, или улей, или чёрного петуха, или конский череп; лешему — оставляли в лесу коня или хотя бы масляный блин или яйцо; домовому — оставляли в подпечке плошку с молоком, иногда обметали углы смоченным в петушиной крови веником и ставили горшочек каши на его "именины"; банному — душили и зарывали под порог бани чёрную курицу
).
Но как святых чтили нехристианскими обрядами, так и на явно нехристианских существ распространяли обряды христианские.
Домовой и леший охотно принимали освящённые в церкви пасхальные яйца, домовые на Пасху выходили христосоваться — картина, по чести сказать, поражающая воображение.
Так и видишь, как навстречу возвращающимся с пасхальной заутрени по хрустящему снежку хозяевам вылезает из-за клети в синих вешних сумерках нечто мохнатенькое и радостно объявляет: "Христос воскресе!"
И более того, существовал особый обряд христосования с одним из самых склочных, взбалмошных и опасных обитателей мужицкого подворья — овинником. Священник с образами подходил к овину и провозглашал: "Христос воскресе!"
В это время владелец овина, лёжа в вывернутом мехом наружу тулупе в яме под овином, где разводили огонь для сушки снопов и которая, как подпечье в избе, считалась вотчиной Хозяина, ответствовал: "Воистину воскресе!"
После чего полагал себя на весь год застрахованным от проказливых, а подчас и просто жестоких выходок овинного духа.
Белорусы вообще выходили на Пасху к ближайшему бурелому и сообщали "благую весть" о Воскресении Христа Хозяевам полей, лесов, домов и вод, "с хозяюшкой, зь дзетками!" (о реакции Хозяев на это известие история… точнее, этнография умалчивает).
Водяной оборудовал себе логово по возможности в том омуте, над которым возвышалась церковь Святого Ильи. Да что там омуты — в церкви, на колокольне, обитало загадочное и небезопасное существо "колокольный ман" (он же "колокольный мертвец")!
Вообще русские крещёные люди всю тысячу лет не очень верили в способность церковных, христианских обрядов и символов защищать от "нечисти".
Первые примеры такого подхода подаёт не какой-то полуграмотный мужик, а "святой преподобный" Нестор-летописец. Он пишет, как очевидец, что некий праведный монах видел, как по церкви Печерской обители во время службы гулял бес "в одежде ляха" и отвлекал монахов от богослужения.
Только вдумайтесь — освящённая земля, монастырь, церковь, служба, кадится ладан, кругом иконы, кресты, непрерывно возглашается "имя Божие", присутствуют несколько святых — и посреди всего этого преспокойно гуляет и делает своё чёрное дело нечистый!
И в той же летописи, несколькими строками ниже: бесы ночью рыскали по Полоцку, истребляя всех, кто осмеливался выйти из дома. Те же полочане, что не покинули домов, уцелели.
То есть, церковь — не защита от бесов, а дом полочанина подданного князя-оборотня Всеслава с его языческими оберегами и "гарнизоном" домашних божков — защита!
Так же было и впоследствии — у Гоголя ("Вий") нечистая сила беснуется в церкви, не обращая внимания на кресты и иконы и Хома Брут спасается от неё не столько молитвой и крестом, сколько языческим обережным кругом.
Такой несклонный к язычеству человек, как диакон Кураев, свидетельствует: "выбирая между магией и церковью, герои русских сказок "предпочитают обращаться именно к магии. Молитва… считается недостаточной защитой. Например, в храмах (?! — Л.П.) от восставших покойников-колдунов защищаются начертанием круга, гвоздями и молотком, сковородкой, а не просто (?! — Л.П.) мольбой к Господу".
В русских былинах Василий Буслаев безнаказанно кощунствует над христианскими святынями Новгорода, расправляется под глумливое "вот тебе яичко — Христос воскрес!" с крёстным отцом, монахом, разбивает колокол собора Святой Софии, голым купается в Иордан-реке, но гибнет, посягнув на святыни языческие — "бел-горюч камень" и мёртвую голову.
Русские мужики верили, что от досаждающей или угрожающей нечисти, если крестное знамение и молитва не помогают (!!!), надо избавляться… матерной бранью (происходящей от языческих заклятий
).
То есть, через тысячу лет проходит вера крещёных, искренне полагающих себя христианами русских людей в то, что языческие святыни, символы, обряды — сильнее!
О языческом происхождении всех этих оберегов они, конечно, не задумывались, а зачастую и просто не знали, но явно предпочитали их кресту и молитве.
И это ещё не всё — но и этого достаточно. Неужели всё это — христианство?
Повторюсь — чтобы согласиться с этим, нужно утратить всякое уважение к учению Христа и церкви, или выдумать для него какое-то другое название.
Но при том, назвать все это язычеством тоже трудно. При всей языческой сущности исповедуемых русским крестьянином — и не только крестьянином — воззрений и совершаемых им обрядов он-то искренне считал себя православным христианином.
Именно эти люди, чтившие домовых пасхальными яичками, а святых — плясками и жертвенными быками, случалось, умирали за свою веру, которую, повторяю, искренне считали христианской.
Так было с одним солдатом, во время покорения Хивинского ханства попавшим в плен и отказавшимся спасти себе жизнь ценой принятия ислама
. История эта описана в "Дневниках" Достоевского.
Двоюродная бабушка автора этих строк, помнящая и свято блюдущая десятки не имеющих отношения к христианству примет (деньги при купле-продаже из рук в руки не давать и не брать, ничего не давать и не брать через порог, продавая сыпучую снедь — крупу, муку — разбросать по пригоршне по углам — "чтоб в доме не переводилась" и так далее), молилась по бумажке.
При этом, читала написанное не то второпях, не то не очень трезвым "батюшкой" совершенно не вдумываясь, озвучивая иной раз воистину жуткие словосочетания — "благословен будь плод червя твоего". Но при этом именно себя, а не, скажем, евангелистов из "Дела веры", считала верующей христианкой.
"А у них и веры никакой нет, — разочарованно рассказывала она по возвращении с молитвенного собрания, куда её заманила родственница, — сидят в доме и поют". Вера без церкви-храма, без образов, без не очень понятного ритуала за веру не считается! А ведь это был конец XX века…
Итак, назвать этих людей христианами — оказать неуважение христианству, язычниками — неуважение им.
Иного определения, показывающего двойственную, двойную природу религии, которую исповедовала Русь несколько последних столетий, не подберешь — двоеверие!
И современные радетели церковного, казённого православия совершенно напрасно тщатся записать себе "в актив" труды и подвиги русских "православных" двоеверцев — солдат, крестьян, зодчих, монахов, правителей, полководцев.
Впоследствии мы подробно рассмотрим, что стало с православием и с Россией, когда церковь объявила и, на свою голову, выиграла войну "пережиткам язычества" в душе и жизни русского народа.
Сейчас хочется поговорить о другом. Многие авторы — особенно из числа публицистов — видят в русском двоеверии нечто неповторимое, единственное в своём роде. "Неоязычники" похваляются — вот какое живучее наше, русское язычество, не чета иным-прочим.
Православные — и в особенности православствуюЩие — видят в этом повод ещё раз похвалить русскую церковь — вот, мол, какая она добрая, терпимая, внимательная к национальным традициям и истокам, не то что злые-плохие католики.
Наконец, западники-либералы нашли в этом очередной недостаток "отсталой" России, в который её можно в очередной раз, компенсируя собственную неполноценность, сладострастно ткнуть носом: "Какие дураки эти глуповские мужики!"
Особенно отличился этим некий Андрей Буровский в своей, в рекламном "соавторстве" с "королём русского боевика" А. Бушковым
книжке "Россия, которой не было — 2. Русская Атлантида".
Целая глава в этой книге называется "Московское православие" и живописует все "ужасы" погрязшего в двоеверии русского народа, противопоставляя его христианнейшим европейцам и, в частности, жителям Западной Руси.
По чести сказать, по прочтении опуса Буровского мне стало — непривычное чувство! — обидно за русское православие. Придётся выступить в новом для себя качестве его защитника и расставить всё по своим местам. И не для того, чтобы спорить с Буровским. С Буровским спорить очень трудно.
Трудно спорить с человеком, гордо подписывающимся "кандидат исторических наук" и заявляющим, что князья-мученики Борис Ростовский и Глеб Муромский "жили в Галиче" (с. 17), "задвигающим" Святослава Храброго из X века в IX, делая его современником Кирилла и Мефодия, да ещё и приписывая ему желание перенести столицу в сожжённый ещё его матерью Ольгой Искоростень, который к тому же отчего-то расположен не на своём законном месте — на впадающей к западу от Киева в Припять речке Уж, а "на Дунае" (с. 87).
Трудно спорить с человеком, подписывающимся "доктор философских наук" и приписывающим христианам какую-то жуткую ересь в стиле "нью эйдж" о благодати, которая-де создавалась (!!!) "святыми людьми за тысячелетия и века" (с. 307).
А я-то, нехристь, в простоте своей полагал, что благодать от Бога исходит…
Или вот ещё удивительное открытие из религиозной области: "бесов видят как раз люди, упавшие ниже обычного человека; те, кто становится "достоин" лицезреть как раз тех, кого мы обычно не замечаем" (с. 295).
Значит, многочисленные рассказы о явлениях нечисти святым — свидетельство того, что святые "ниже обычного человека"? Я уж не напоминаю такому, прости господи, христианину, Кому являлся сатана в Новом Завете.
С человеком, именующим себя "безнадёжным клерикалом" (с. 385), т.е. сторонником церкви и духовенства, и буквально в той же фразе утверждающим, что бог (!) помог мастеру Аюдогощинского креста обойти церковный запрет и сделать "надпись на кресте, хулящую официальную церковь" (никакой хулы на церковь на Людогощинском кресте нет, ну, да оставим это на совести Буровского — вдруг она у него всё же есть!).
Утверждающим, что Новгород — опровержение мысли, "что православие не может освятить демократию, противоречит ей" (с. 384), и через страницу простодушно радующимся, что "Новгород был рассадником ересей для всей Руси" (с. 386).
Да уж, как "клерикал" Буровский и впрямь безнадёжен!
Доктор философских наук мало, что не видит прекрасно известную полуграмотным крестьянам позапрошлого века разницу между юродивым и бесноватой кликушей (с. 299-300); он ещё и утверждает, что юродивый — это-де строго "московитское явление, лишь позже распространившееся на всю многострадальную Россию".
Словно в знаменитой книге Костомарова о "севернорусских народоправствах" не посвящена целая глава новгородским и псковским юродивым; словно не выходила в 1994 году в Москве замечательная книга С. А. Иванова "Византийское юродство"; словно Михаил Афанасьевич Булгаков, которого Буровский постоянно цитирует в эпиграфах, из пальца высосал в "Кабале святош" католического юродивого времён "короля-солнца", "полоумного во Христе" Варфоломея.
Не знаешь, что это — фундаментальное невежество или столь же потрясающее лицемерие; в книге Буровского хватает и того, и другого.
Ну чего, например, стоит выдать такой пассаж: "довольно-таки опасно самим решать, какой способ исповедания христианства правильный, а какой — нет" (с. 156), а потом, на протяжении многих страниц этим и заниматься, попрекая "московитов" неправильностью их христианства.
Более же всего невозможно спорить с Буровским из-за откровенной раздвоенности его стандартов.
Когда "московиты" считают европейские страны "нечистыми" (с. 316-321) — это признак дикости и отсталости Московии, а когда европейцы называют Московию Тартарией, "Тартаром, страной чертей" (с. 121), — это признак дикости и отсталости… Московии.
И мне, признаюсь, читатель, решительно не понять, почему нужно скорбно драматизировать судьбу прячущихся в леса от закованных в железо "крестителей" эстонских и латышских язычников (с. 156) и презрительно посмеиваться (с. 292) над язычниками русскими, загнанными в чащобы ровно теми же самыми обстоятельствами?
Не для спора с Буровским и не ради в общем-то безразличного пишущему эти строки престижа православной церкви, но просто ради истины обязан возразить.
И основанием для возражения являются книги в основном западных авторов — "История языческой Европы" Н. Пеннинка и П. Джонс, "Феномен ужаса в западной культуре" Жака Делюмо, изданный у нас под бульварным заголовком "Ужасы на Западе", знаменитая "Золотая ветвь" Джеймса Фрезера.
Одним из признаков тотальной отсталости московской церкви Буровский отчего-то считает то, что "католический мир пережил ожидание конца света в 1000 году… Православные на Руси ожидали конца света в 1492 году — в 7000 году от сотворения мира…
Вот вам пример, когда на Руси в 1492 году происходило то же самое, что в Европе в 1000-м. А ведь 1492 год — это время открытия Америки [это-то тут при чём? Ну, никак либералу не прожить без своей любимой страны. — О.В.]. Время, предшествующее Реформации" (с. 300-301).
