Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.

Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с ко­торой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со свои­ми ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».

Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут зво­нит Руби.

– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.

Потом сообщает, что позвонила не поэтому. Она позвонила преду­предить, что на Рождество домой не приедет. Она решила провести пра­здники с Шерри у Арлен Шерли. Замечательно. Устроят прибежище для оскорбленных женщин. Руби наберется опыта – у мамочки и мамочкиной подружки-плаксы. Кроме всего прочего, он отлично понимает, что на Руби его логика и его убеждения подействовать не могут.

Несколько вечеров подряд Свенсон пытается стряпать что-нибудь из того, что обычно готовит Шерри, – омлет или спагетти по-карбонарски. Но соус с макаронами не смешивается, прилипает к сковороде – ко­мья масла и сыра, толстенный слой свиного жира. Каждая кулинарная попытка сопряжена с непреодолимыми трудностями: то он не может найти дуршлаг, то масло, растопленное для омлета, начинает гореть, и в конце концов он сдается. Будет жить как все. Покупать готовые мороже­ные обеды для микроволновки. И вовсе они не такие уж мерзкие. Надо было им с Шерри и раньше их покупать, нечего было строить из себя гурманов. Но экзотика замороженных блюд скоро надоедает, и через не­которое время он вообще перестает есть, разве что разогреет себе иной раз баночку тушеных бобов или сладкой кукурузы – здоровую вегетари­анскую пищу.

Обычно до пяти он не пьет, хотя порой начинает где-то около четы­рех. Днем он сидит за книгами. Поглощенный чтением, перестает при­слушиваться, не подъехала ли к дому машина Шерри, что означало бы, что она передумала и вернулась домой. Перестал ждать, что позвонит Магда, скажет, что она по-прежнему считает себя его другом, только зря он связался с малолеткой. Перестал бояться, что Магда узнает про плен­ку или – что еще хуже – про то, что он пытался всучить рукопись Андже­лы Лену Карри.

Увлеченный сюжетом или психологическим портретом персонажа, он забывает о тоске по Шерри и о том, что он по глупости считал своей жизнью; ему почти удалось себя убедить, что это не удар судьбы, а благо­словение. Он может читать, сколько захочет, ему не нужно преподавать, да и с сочинительством пора завязывать. Однако он не может не заме­тить, что читает в основном классические произведения про адюльтер или – если интерпретировать по-другому – трагическую, всепоглощаю­щую, меняющую жизнь любовь. Он уходит с головой в «Анну Каренину», перечитывает любимые сцены, заглядывает в «Госпожу Бовари», откры­вает даже «Алую букву» – хотя это уже выше его сил. Страсть и последу­ющее наказание – яд, тюрьма, поезд. У грешников не так уж много вари­антов. Толстой бы посоветовал Свенсону отправиться на железную дорогу и броситься под поезд. Идея не так уж плоха. Но Свенсон не поз­волит себе пойти этим путем – путем, который выбрал его отец.

Лжецов и обманщиков никто не прощает. Кроме, естественно, Че­хова. Вот чего хочет Свенсон – финала «Дамы с собачкой»: Гуров и Анна обманывают своих близких, они не стали идеальными людьми, пусть да­же их изменила любовь, любовь, поднявшая обоих над болотом, в кото­ром они барахтались всю жизнь. Гуров так и остался позером, Анна – никчемной плаксой, но они в своей страсти не мелки и смешны, они – люди, поступающие в соответствии со своими желаниями, мечтами, страхами, и поэтому вызывают сострадание, поэтому их можно про­стить. Самое трудное им еще предстоит. В том, что самое трудное пред­стоит и ему, Свенсон не сомневается.

Может, правы Толстой с Флобером, может, Свенсону действительно лучше бы кинуться под поезд или выпить яду. Но когда он позволяет се­бе представить, что за всем этим наблюдают, и прощается ему это пото­му, что он всего лишь человек, со всеми своими ошибками и недостатка­ми, – вот тогда он действительно может встать с дивана и попытаться одолеть поселившегося в нем камикадзе.

Во время одной из таких попыток вести себя как положено взрослому человеку, жизнь которого в опасности, Свенсон возвращает сборник сти­хов Анджелы в библиотеку. Он не знает, да, в сущности, ему и все равно, поможет ему это или навредит. Он действует чисто импульсивно. Ему хо­чется, чтобы этой книги в доме не было. В библиотеку он отправляется в восемь утра, к открытию, в это время никакой уважающий себя студент за книжками не сидит и даже члены Женской лиги спят спокойно в своих постелях и видят сны про царство амазонок. Даже Бетти Хестер еще не пришла на работу – она дома, пестует своих бесчисленных ребятишек.

Удивительно, но в библиотеке вообще никого нет. Святилище пусто. Кто угодно может стащить журнал со стенда. Свенсон опрометью броса­ется вон из библиотеки, и то, что он с такой легкостью выполнил опас­ную миссию, бодрит его настолько, что он чувствует в себе силы пред­принять поход на Мейн-стрит. С тех пор как Шерри ушла, он старается не бывать в городе – не потому, что опасается встретить знакомых, а по­тому, что непонятным образом боится рождественских украшений. Ес­ли он будет сидеть дома, не включая ни радио, ни телевизора, если будет читать книги, авторы которых давным-давно умерли, может, ему удастся забыть про наступающие праздники. Он никогда их особенно не любил, скорее наоборот, но он уверен, что его настроение, и без того мрачное, неминуемо ухудшится, так как вся эта красота лишний раз напомнит ему, что жена и дочь бросили его аккурат перед Рождеством.

И вот – опять Юстон. Милый провинциальный Юстон! А он чего ожидал – кричащей роскоши универмагов Пятой авеню? Над входом в круглосуточный супермаркет висит гирлянда разноцветных лампочек. На лоскутке подмерзшего газона перед зданием церкви конгрегационалистов – сценка поклонения волхвов, которых изображают манекены в золотых коронах и фиолетовых махровых халатах. Слез умиления их вид не вызывает, и Свенсон спокойно проходит мимо, настолько спо­койно, что решается заглянуть в видеосалон. О чудо! – сегодня у него день удач: салон уже открыт, наверное в расчете на мамаш, которые, от­ведя малышей в детский сад, захотят убить свободное время.

Свенсон обходит стороной призывные стенды с новыми поступле­ниями, проскальзывает мимо рядов унылых романтических комедий и направляется в отдел классики. «Короткая встреча» [27], «Правила игры» [28] – принцип отбора у него примерно тот же, что и с книгами. Он снимает с полки «Голубого ангела», думает, не взять ли, однако ставит обратно – вздрогнув, но не от отвращения, а наоборот: его так и тянет к этой кас­сете. Свенсон уговаривает себя отложить этот фильм до другого раза, когда он ему очень понадобится, когда ему действительно необходимо будет посмотреть, как волшебная сила искусства превращает жалкого, предающегося самоуничижению идиота в трагического героя.

Как ни бережет Свенсон свою хрупкую психику от ужасов праздничного веселья и мрачной действительности домашних праздников, он знает – нутром чует, что наступил сочельник. Он покупает галлон отличного ро­ма и несколько картонок эггнога [29], перемешивает все в хрустальной ча­ше – уж если делать, то как положено, – но половника найти не может и черпает липкую смесь кружкой. Выпив несколько порций, он вдруг на­чинает вспоминать всю череду рождественских праздников – с самого детства. Как-то раз отец подарил ему на Рождество внушительное собра­ние замызганных стеклянных пузырьков с образчиками прибрежных водорослей. А Руби однажды досталась бракованная кукла, которая от­казывалась говорить, писать и вообще делать все что полагалось, и Руби прорыдала весь день, требуя, чтобы ей немедленно принесли новую.

Насколько лучше так – одному, в тишине и покое, с морем разливан­ным эггнога, с на редкость подходящими книжками. Он тыщу лет не пе­речитывал «Рождественские повести». Так зачем он сидит у телефона, зачем ждет, что позвонит Шерри или Руби – пожелать счастливого Рож­дества и удачи в новом году? Он разрешает себе представить, как звонит Анджела и говорит, что думает о нем. А о чем ей еще думать – дома, с ро­дителями, в Ныо-Джерси? Конечно, она думает о нем – о том, как будет давать против него показания.

Время опять тянется невыносимо долго. Свенсон чувствует себя как сохнущая от любви девица, ждущая звонка от прекрасного юноши. Он превратился вдруг в героиню романа Анджелы Арго. Пока спиртное не возымело своего волшебного действия – пока что он вполне может сесть за руль, – Свенсон выезжает на пустынное шоссе и направляется к видеосалону.

Ром, к счастью, притупил остроту бокового зрения, и оттого он не замечает одиноких мужчин, в сочельник ищущих развлечений в отделе «для взрослых». Впрочем, он сам с таким виноватым видом пробирается к отделу классики, что можно подумать, хочет отыскать там кассету с детским порно. «Голубого ангела» нету нигде. Он судорожно роется на полках. Кто мог взять этот проклятый фильм? Его годами никто не смо­трел – за исключением Анджелы Арго. Может, она увезла его на канику­лы домой и пересматривает снова и снова, думая о Свенсоне… Ну за что ему все это? Он ведь всего-навсего помог ей с романом.

Свенсон кидается к столику дежурного, за которым сидит хорошень­кая голубоглазая блондинка, херувимчик кисти Боттичелли, и украдкой поглощает спрятанные под столом чипсы. Если уж он решил закрутить роман со студенткой, то почему не выбрал вместо проклепанной акулы, мечтающей только о нью-йоркском издательстве, такую милашку?

– «Голубой ангел» у вас имеется? – спрашивает Свенсон.

– Ой, не знаю, – говорит херувим. – «Голубой ангел»… Слушайте, а вы «Жизнь прекрасна» видели? Это лучший фильм про ангелов. Мы к Рождеству десять кассет заказали, и все разобрали. Но одну кто-то уже вернул.

И тут Свенсон вспоминает, почему выбрал Анджелу, а не такую вот девушку.

– Это немецкий фильм. Тридцатых годов.

Очень важно считать себя человеком, который хочет посмотреть «Голубого ангела» и который ни за что и никогда не будет смотреть «Жизнь прекрасна». Но какая, в сущности, разница? Кому какое дело, что за фильмы он любит? Он все разрушил, и причиной тому – бессмыс­ленное, идиотское наваждение: увлекся странной, безнравственной, честолюбивой девчонкой, которая буквально прошлась по нему…

Девушка говорит:

– Я читала в газетах, что девяносто процентов американцев верят в ангелов-хранителей.

– Такой высокий процент? – говорит Свенсон.

– Я вот верю. У меня был когда-то парень, он как напивался, становился неуправляемым. Один раз ввалился ко мне ночью с огромным ножом в руках. И тут я увидела, как в наш трейлер влетел ангел в белых одеждах и схватил его за руку.

– Потрясающе! – говорит Свенсон. Где был ангел с огненным мечом, которому полагалось охранять дверь в комнату Анджелы Арго? – Так… есть у вас эта кассета?

– Должна быть, – отвечает херувим. – Я проверила по компьютеру. Свенсон едва не бегом бежит в отдел классики и на сей раз находит кассету сразу же – она пряталась в скромной черно-белой коробке, буду­чи слишком благородной и исполненной достоинства, а посему не же­лавшей никого завлекать сексуальной Марлен Дитрих на обложке.

– Наслаждайтесь, – говорит мисс Боттичелли.

Ни она, ни Свенсон не могут скрыть удовольствия от того, что по­ставленная задача выполнена, ведь могло случиться и иначе, ангелу при­шлось бы огорчить незнакомца – да еще в сочельник, и кто знает, како­вы бы были последствия.

– Счастливого Рождества! – говорит девушка.

– И вам того же, – бормочет Свенсон.

Но сначала нужно еще выпить. Поднять бокал за здоровье Шерри, Руби, Анджелы, Магды и – пока его не покинуло рождественское настроение – за ректора Бентама, Лорен Хили и всех своих студентов. Доказательство существования Господа не только в том, что Свенсон стоит на коленях в ванной комнате, склонив голову над унитазом, но и в том, что он в состо­янии включить видеомагнитофон. Вот на экране появляются бесконеч­ные титры. Он мог бы их перемотать, но ему нужно подготовиться к пер­вой сцене, где базарят в клетках гуси и утки. Следующий кадр: ученики в классе шумят, гогочут, но разом смолкают, едва входит герр профессор Рат (Свенсону такого никогда добиться не удавалось), затем – история с непристойными фотографиями Лолы-Лолы в юбочке из перьев: этот эротический наряд побуждает профессора отправиться на поиски его обладательницы в гнездо разврата – клуб под названием «Голубой ангел»,

Свенсон усаживается в кресло, зачерпывает очередную кружку на­питка – готовится к сцене за кулисами, где Рат представляется: «Я – пре­подаватель гимназии», а Марлен Дитрих, она же Лола-Лола, окидывает его равнодушным взглядом – ну и что с того, что он в строгом пальто, а она в штанишках с оборочками, – и говорит: «В таком случае вам долж­но быть известно, что шляпу полагается снимать». Тут герру профессору конец. Она едва продемонстрировала свою силу, это лишь намек на са­домазохистскую игру, а он уже конченый человек, еще до того, как она говорит: «Будете вести себя прилично – можете остаться», причем за всем этим наблюдают (эти кадры Свенсон просто ненавидит) спрятав­шиеся в уборной Лолы-Лолы ученики профессора.

Свенсону тяжело смотреть и на то, как Лола отказывается за деньги ублажать клиента заведения. «Я – артистка!», – заявляет она. Сквозь растопыренные пальцы он смотрит, как она начинает свое знаменитое «Я голову теряю от любви» – женщина, умеющая держать себя в руках, поет песню, исполненную такой безудержной страсти, что все зрители теряют голову – в том числе и профессор, и Свенсон. И вот уже – не пропустил ли он чего? – Рат и Лола провели вместе ночь, и даже этот не­лепый, самодовольный и вовсе не привлекательный профессор сумел провести ночь любви, не сломав зуба.

Когда Лола-Лола говорит Рату: «А ты и в самом деле милый», Свен­сон хватает пульт, отматывает пленку назад, пересматривает сцену еще раз – ищет ключ к разгадке. К разгадке чего? Любит ли Лола профессо­ра? Искренна ли ее нежность? Лола – вульгарная, развязная, ребячли­вая, эротичная – словно становится развязной, ребячливой, эротичной Анджелой, и фильм – благо Свенсон может пересматривать его сколько угодно – способен каким-то образом разрешить загадку его так называе­мой реальной жизни, того, что случилось лишь единожды и так быстро промелькнуло, что теперь ему уже ни в чем не разобраться.

Извилистая тропка, по которой он мчался за Анджелой, похоже, свернула не в ту сторону, куда направились профессор Рат и Лола-Лола, соединившиеся в браке. И вскоре профессор уже сам продает пикант­ные фотографии певицы. Разве попытка предложить Лену Карри роман Анджелы – не то же самое? Да нет же, здесь все совершенно иначе! Что это Свенсону в голову взбрело? Он никогда не ползал на коленях, не на­тягивал на Лолины ножки чулки, не кричал петухом, не изображал кло­уна, о башку которого фокусник разбивает яйца.

Он с тоской вспоминает разбитые яйца в романе Анджелы. Так раз­ве не был он клоуном, разве не остается им по сей день? Потому-то он и настоял на слушании, вместо того чтобы тихо-мирно подать в отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин [30] или же профессором Им­мануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескно­го, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анд­жела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон откры­тий.

Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеет­ся, что с ним ничего подобного не случится.

Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз уви­дит Анджелу – на слушании.

На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдерги­вают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм сно­ва – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анд­жела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жиз­ни: она как раз шла возвращать кассету.

В ночь перед слушанием звонит Шерри.

– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.

Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодуш­ная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной каз­ни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характе­ром до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах по­серьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.

Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразу­мение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Ло­ла любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.

Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон ле­жит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравил­ся ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это навер­няка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела по­жалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпа­ется, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.

Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реа­листичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисципли­нарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон на­чинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впро­чем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?

Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.

На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинк­тивные чувства.

Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершить­ся в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом все­го противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возмож­но, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли неког­да учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекс­пира.

Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заве­рения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательст­вом в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совер­шенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.

За эти недели Свенсон так привык жить в собственной скорлупе, что только выйдя из машины, он впервые задумывается о том, сколь ма­ло ему известно. Сколько людей соберется? Кто вошел в комиссию? Как долго это будет продолжаться? Мог ли он привести с собой адвоката? Этим поинтересовался бы любой, но не Свенсон, которого хватило лишь на то, чтобы вернуть в библиотеку непристойные стишки Андже­лы и посмотреть классическую немецкую мелодраму о напыщенном ста­рикашке, терзавшемся романтическими чувствами. Он мог бы узнать подробности у секретарши ректора, когда та звонила, но – не смог, не захотел, чему она была только рада. Он спросил лишь, где и когда состо­ится разбирательство. А следовало бы подготовиться основательно, изу­чить подробности биографий и индивидуальные особенности каждого члена комиссии и на этом строить свою защиту. Чем ему защищаться? Тем, что запись неполная? Что кое-что вырезано?

Свенсон приезжает, как раз когда университетские колокола бьют десять, осторожно проходит по дорожке в ледовых наростах, которые запросто могут помочь грешнику отправиться в ад. Он представляет се­бе, как падает, разбивает голову, валяется мертвый на дорожке, а комис­сия ждет его в зале, решив, что он просто опаздывает. И тут они узнают трагическую новость. Как им жить дальше – зная, что собрались они, чтобы погубить того, кто и так покойник?

Надо постараться отнестись к этому как к посещению зубного врача. Вечно же это длиться не может. Когда-нибудь да закончится. Он тут же вспоминает, что надо было сходить к зубному и вылечить зуб, пока еще у него есть страховка. Этот сломанный зуб… он что, лелеет его как сен­тиментальное воспоминание, как доказательство того, что между ним и Анджелой Арго на самом деле что-то было? А именно это он и хочет до­казать, но есть, подозревает он, еще одна причина, по которой он ре­шил через все это пройти: он хочет разобраться в тайне случившегося, понять, почему произошло все именно так. Если он просто подаст в от­ставку и уедет из города, как поступил бы любой взрослый человек, его детская потребность узнать, что чувствовала Анджела, так и не будет удовлетворена. Да, его повестка дня существенно отличается от той, ко­торую составила комиссия.

Он подходит к старинному кирпичному зданию, ожидая увидеть у входа толпу. Но никого нет, он входит внутрь, восхищается аскетичной строгостью, благодаря которой зал выглядит почти камерным, несмот­ря на сокрушительные размеры и огромную лестницу, что ведет к не­большой авансцене, напоминающей арену для боя быков, но в пуритан­ском духе. За старинными волнистыми стеклами виден поднимающийся от снега пар, и зал поэтому залит белым мерцающим светом.

Внизу амфитеатра за длинным деревянным столом расположилась комиссия – шесть человек, и свободен только один стул. На первом ря­ду сидят несколько зрителей – вероятно, свидетели.

Свенсон спускается, у третьего ряда останавливается. Неизменно обходительный Бентам встает из-за стола, подходит к Свенсону, жмет ему руку и – радушный хозяин – предлагает сесть тут же, в третьем ряду около прохода.

А остальные что же, не хотят пожать ему руку? Да, кстати, кто они? Три женщины и трое мужчин. Фрэнсис Бентам. А это… неужели Лорен Хили? Так, треть комиссии – люди, его презирающие. Предвзятость на­лицо: в комиссию включили человека, первым услышавшего обличи­тельную запись, а также председательницу Женской лиги университета.

Можно было бы, наверное, заявить, что Бентам излишне хорошо информирован. То, что Лорен здесь, вполне объяснимо. Это ее шайка феминисток жаждет крови. Разбирательство может состояться только в присутствии Лорен Хили, которая должна быть свидетелем того, как вершится правосудие. И все же, разве не имеет значения, что один из су­дей видел его в машине с Анджелой в тот роковой день, когда их роман начался и закончился? Невинная поездка в Берлингтон, после которой все и начало рушиться. Он был тогда Адамом, рассеянно подбрасываю­щим на ладони яблоко.

Но неужели вторая женщина за столом – Магда Мойнахен? Магда решила за него заступиться? Уравновесить Фрэнсиса и Лорен? Она не имеет штатной должности – и пусть. Ну и что, что он солгал ей, своей так называемой лучшей подруге, и лично отвез книгу Анджелы тому из­дателю, которому отказался показывать стихи Магды…

А вот Амелия Родригес, узкогубая красавица, заведует кафедрой испаноязычной культуры. Может, это и хороший знак. Она хотя бы пуэр­ториканка, и, надеется он, вполне возможно, у нее отношение к пробле­мам полов не такое пуританское. Свенсон вспоминает, как он хотел, чтобы ее пригласили на тот ужин к Бентаму; да, кстати – половина ко­миссии присутствовала на приеме, где обвиняемый повел себя непристойно и испортил всем вечер. Жаль, что в тот вечер вас, Амелия, там не было, рад, что вы сейчас с нами, в строгом черном костюме, волосы забраны в тугой пучок, суровая, грациозная, инквизитор времен Филип­па II, одетая от Армани, или же злобная старая дева из трагедии Гарсиа Лорки. Что делает Амелия в этих интерьерах Новой Англии?

А как мужская половина, что за соратники у Бентама? Характерная деталь: Свенсон знает всех дам и с трудом узнает двух мужчин рядом с Бентамом. Вечная проблема – у Свенсона здесь не было приятелей его же пола. Так, это… это Билл, Билл Гриссом, кафедра антропологии, симпатичный парень, в семидесятых он провел несколько лет в резерва­ции навахо и до сих пор пожинает плоды. Уравновешенный, туповатый, на него настроения, царящие в университете, вряд ли действуют. А вто­рой – так, минутку! – это Карл Фенли, с кафедры химии. Оба рассуди­тельные, осмотрительные люди, изрядные зануды. Порядочные, зако­нопослушные. Свенсону было бы лучше, окажись на месте одного из них тренер футбольной команды.

Его судьба в руках этих шестерых, но почему же он не в состоянии сосредоточиться или хотя бы сделать вид, что они ему интересны, что ему вообще интересен здесь кто-то кроме Анджелы Арго?

Она сидит в первом ряду. Во всяком случае, он решил, что это она. Анджела. Но совсем другая. Она покрасилась, теперь волосы у нее не иссиня-черные, а очень естественного золотисто-рыжего оттенка. У нее такая трогательная головка – яйцеобразная, очень изящная. Одета она на редкость странно – то есть странно для Анджелы. Строгие брючки цвета хаки, красный свитер – обычная одежда «приличной» студентки. Насколько ему известно, она всегда ходила в черной коже и в заклепках, а это – Анджела подлинная, вернувшаяся к своему естественному обра­зу. Насколько ему известно… Ничего ему не известно. Ну ладно. Сейчас узнает.

У нее даже фигура изменилась. Она сидит очень прямо – благовос­питанная девочка внимает благожелательной комиссии. По бокам от нее – отец и мать. Две головы, лысая и платиновая, склонились к ней, оба родителя готовы защитить ее в любую минуту. Они научились этому, знают из теленовостей, как это должно выглядеть.

Свенсону хочется, чтобы они обернулись и посмотрели на него. В их глазах обязательно должно мелькнуть узнавание, намек, что они по­мнят ту беседу, помнят, как рассказывали, что Анджела обожает его, только о нем и говорит, что считает его лучшим из нынешних писате­лей. Ну а если им удалось стереть это из памяти, и Свенсон теперь – единственный в мире, кто знает, что произошло на самом деле? Он не должен рисковать и встречаться с ними взглядом. Сердце у Свенсона ис­тово стучит. Боли за грудиной. Прерывистое дыхание. Суета, неразбери­ха, сейчас бы на всех парах в амбулаторию, и вот так Шерри, которая се­годня работает, увидит его в последний раз.

Фрэнсис Бентам улыбается и говорит:

– Привет, Тед! Спасибо, что пришли.

– Привет, Тед, – вторят остальные.

Привет, Тед! Привет, Тед! Привет! Спасибо. Как Свенсону полагает­ся ответить? Не за что? К вашим услугам? Словно он почтил своим при­сутствием их вечеринку. Ему нечего сказать. Он молча кивает. Будет ли это сочтено проявлением враждебности?

Фрэнсис Бентам бросает взгляд на Лорен – Свенсон видел, как он таким же взглядом смотрел на Марджори. Пусть гостей принимает хо­зяйка.

Лорен говорит:

– Спасибо, что пришли. Вы знакомы с Магдой, Амелией, Фрэнсисом, Биллом, Карлом и со мной. Спасибо вам всем, что пришли. Вам, Анджела, спасибо. И вам, мистер и миссис Арго. Полагаю, процедура всем известна. Комиссия будет вызывать свидетелей по оговоренному списку. – Кем оговоренному, хочет спросить Свенсон. Кто выстроился в очередь желающих его оклеветать? – Перекрестный допрос запрещен. Здесь, в конце концов, не суд. – Конечно, и им не нужно морочить себе голову соблюдением надлежащей процедуры.

Анджела решительно кивает. Переигрывает, думает Свенсон и тут замечает, как отец Анджелы накрывает ее руку своей, и тут же начинает ревновать Анджелу к этому типу, который может трогать ее, когда ему вздумается. Если, конечно, он ее отец. Как Свенсон мог оказаться в по­стели с женщиной, которую так мало знал и которой так мало доверял? А известно ли ее «отцу», что он – герой цикла стихов о дочери, над ко­торой он надругался и которую ранил столь глубоко, что ей пришлось реализовывать себя на поприще телефонного секса?

Свенсон едва заметно кивает, он играет отведенную ему роль мрач­ного распутника. Давайте поскорее приступим. Ему не терпится узнать, кто выступил с предложением его уволить.

Когда звонила секретарша Бентама, она его спросила, есть ли свиде­тели, которых он хотел бы вызвать в свою защиту.