Эннис дель Мар встал раньше пяти, когда ветер сотрясал трейлер, со свистом врываясь сквозь алюминиевую дверь и оконные рамы. Рубашки, висящие на гвозде, слегка колыхались на сквозняке. Он встал, почесывая серый клин волос на лобке и животе, дотопал до газовой горелки, налил остатки кофе в кастрюлю с отбитой эмалью; горелка окутала ее синим пламенем. Он открыл кран и помочился в раковину, натянул рубашку и джинсы, свои потертые ботинки, ударяя пятками по полу, чтобы они налезли. Ветер грохотал под изогнутой частью трейлера, и в его ревущих пассажах ему слышалось царапание гравия и песка. Это может повредить прицепу с лошадьми, стоящему на шоссе. Ему нужно собрать вещи и уехать отсюда сегодня утром. Ранчо вновь выставлено на продажу, и они вывезли последних лошадей, рассчитавшись вчера со всеми. Роняя ключи в руку Энниса, владелец сказал: «Отдай его последним охотникам за землей, я избавляюсь от него». Эннису, наверное, придется остаться со своей замужней дочерью, пока он не подыщет другую работу, но он был вполне счастлив, потому что видел во сне Джека Твиста.
      Вчерашний кофе убегал, но он подхватил его до того, как пена перевалила через край, перелил в испачканную чашку и подул на черную жидкость, отпуская свои мечты на волю. Если он не напрягал свое внимание, то мог провести весь день, вспоминая то старое, холодное время на горе, когда они владели миром и, казалось, не было никаких проблем. Ветер ударял в трейлер, будто это были куски грязи, падающие с мусоровоза, ослабевал, исчезал, оставляя временную тишину.
      Они выросли на маленьких, бедных ранчо в противоположных концах штата, Джек Твист с Равнины Молний на границе со штатом Монтана и Эннис дель Мар из Сейджа, неподалеку от границы с Ютой, два деревенских мальчишки, бросивших среднюю школу, оба лишенные всяких перспектив, привычные к тяжелой работе и нужде, с грубыми манерами и грубой речью, приученные к стоической жизни. Эннис, воспитанный своим старшим братом и сестрой после того, как их родители слетели с единственного поворота на Дороге Мертвых Лошадей, оставив им двадцать четыре доллара наличными и дважды заложенное ранчо, – Эннис получил в четырнадцать лет социальные водительские права, с которыми он мог совершать часовую поездку от ранчо до средней школы. Пикап был старым, без печки, с одним «дворником» и плохими шинами; когда сломалась коробка передач, на ее починку не нашлось денег. Он хотел быть второкурсником, чувствуя в этом слове какой-то престиж, но поломка грузовика лишила его этой мечты, заставив заниматься работой на ранчо.
      В 1963 году, когда он встретил Джека Твиста, Эннис был помолвлен с Алмой Биас. И Джек, и Эннис утверждали, что понемногу копят деньги; в случае с Эннисом это означало коробку из-под табака с двумя пятидолларовыми купюрами внутри. Этой весной, отчаявшись найти хоть какую-нибудь работу, оба подписали договор со Службой занятости на фермах и ранчо – они оказались вместе, оформленные как пастух и сторож одного и того же лагеря к северу от Сигнала. Летнее пастбище лежало выше границы роста лесов на территории лесничества на Горбатой горе. Это было второе лето на горе для Джека Твиста и первое для Энниса. Обоим еще не исполнилось двадцати.
      Они пожали друг другу руки в маленькой удушливой конторе-трейлере, перед столом, на котором валялись написанные небрежным почерком бумаги и лежала бакелитовая пепельница, доверху наполненная окурками. Жалюзи висели неровно, и пропускали треугольник белого света, в который попадала тень от руки бригадира. Джо Эгри, с кудрявыми волосами цвета сигаретного пепла, разделенными прямым пробором, давал им свои указания.
      – У лесничества есть места под лагерь на отведенных землях. Эти лагеря могут быть в паре километров от места, где мы пасем овец. От хищников огромные потери, нет никого рядом, чтобы присмотреть за овцами. Вот что я хочу: сторож будет в главном лагере, как того хочет лесничество, а пастух, – показывая на Джека согнутой рукой, – тайком разобьет палатку рядом с овцами, так, чтобы ее было не видно, и будет спать там. Ужинай, завтракай в лагере, но спи с овцами, сто процентов; никакого огня, не оставляй никаких следов. Сворачивай эту палатку каждое утро, потому что лесники шпионят повсюду. Возьми собак, винчестер и спи там. Прошлым летом жуткий падёж был, около двадцати пяти процентов. Не хочу, чтобы опять так было. Ты, – сказал он Эннису, разглядывая его косматые волосы, крупные грубые руки, оборванные джинсы, рубашку, на которой не доставало пуговиц, – ты по пятницам в двенадцать будь внизу у моста со списком вещей на следующую неделю и мулами. Кто-нибудь довезет туда припасы на пикапе. – Он не стал спрашивать, есть ли у Энниса часы, а вытащил дешевые круглые часы на плетеном ремешке из ящика на верхней полке, завел и поставил их, а потом бросил ему, как будто Эннис не стоил того, чтобы протянуть ему руку. – Завтра утром довезем вас до лагеря.
      Пара чертей, которые отправились в никуда. Они нашли бар и пили пиво до утра; Джек рассказывал Эннису о грозе, которая за год до того убила на горе сорок две овцы, о странной вони, которую они издавали, о том, как они распухли, и здесь потребовалось немало виски. Он сказал, что подстрелил орла, повернув голову, чтобы показать перо из орлиного хвоста на своей шляпе. На первый взгляд Джек казался довольно красивым со своими курчавыми волосами и быстрым смехом, но для невысокого человека у него были слишком толстые бедра, а улыбка открывала торчащий зуб, не настолько длинный, чтобы он мог есть попкорн из горла кувшина, но заметный. Он был помешан на родео, и на ремне у него красовалась пряжка – небольшая награда за объезженного быка, однако его ботинки были изношены дотла, с дырами, которые уже нельзя было заштопать, и он жутко хотел быть где угодно, но только не в Долине Молний.
      У Энниса был нос с горбинкой и узкое лицо; он казался неряшливым, а грудь его была немного впалой, уравновешивая небольшое туловище на длинных тонких ногах. Он обладал гибким и мускулистым телом, будто специально созданным для лошадей и для кулачных поединков. Его рефлексы были необычайно быстрыми, кроме того, он был настолько дальнозорким, что не любил читать ничего, кроме каталога сёдел Хэмли.
      Грузовики с овцами и прицепы с лошадьми достигли конечной станции, и кривоногий Бэски показал Эннису, как навьючить мулов, взяв двух животных, набросив веревку на каждого из них двойным ромбом и закрепив узлами, а затем сказал: «Никогда не заказывай суп. Эти коробки с супом так трудно упаковывать». Три щенка, принадлежащие одной австралийской пастушьей собаке, отправились во вьючную корзину, а самый маленький – под куртку к Джеку. Он любил щенков. Эннис выбрал для себя крупную гнедую лошадь, которую звали Сигаретная задница, Джек – гнедую кобылку, которая, как оказалось позже, была очень пугливой. В ряду свободных лошадей была мышиного цвета кобыла, которая на вид понравилась Эннису. Эннис и Джек, собаки, лошади и мулы, тысячи овец и их ягнята наводнили тропу как грязная вода, переваливая через изгородь и двигаясь выше границы роста леса к огромному цветущему лугу и струящемуся, бесконечному ветру.
      Они поставили большую палатку на площадке лесничества, надежно закрепив коробки с пищей и кормом для скота. Оба спали в лагере этой ночью, и Джек уже ворчал насчет приказа Джо Эгри спать с овцами и не разжигать огня, хотя рано утром он без лишних слов оседлал гнедую кобылу. Заря была стеклянно-оранжевой, окрашенная внизу желатиновой полоской бледно-зеленого. Темный силуэт горы медленно выцветал, пока не стал того же цвета, что и дым от костра, на котором Эннис готовил завтрак. Холодный воздух наполнился запахами, округлые камни и кусочки земли стали отбрасывать неожиданно длинные тени, а вытянутые столбы сосен под ними превратились в плиты темного малахита.
      Днем Эннис смотрел через широкую пропасть и иногда видел Джека, маленькую точку, ползущую по высокому лугу, как насекомое ползет по столовой скатерти; Джек, в своем темном лагере, видел Энниса как огонек в ночи, красную вспышку на огромной черной фигуре горы.
      В один из вечеров Джек пришел позже, с трудом передвигая ноги, выпил свои две бутылки пива, охлажденные в мокром мешке с северной стороны палатки, съел две миски тушенки, взял у Энниса четыре высохших печенья, консервированные персики и закурил, наблюдая за закатом.
      – Я мотаюсь туда-сюда по четыре часа в день, – сказал он сердито. – Пришел позавтракать, вернулся к овцам, вечером устроил их на ночь, пришел поужинать, вернулся к овцам и полночи не спишь, сторожишь их от койотов. Если по-честному, то я должен спать здесь. Эгри не может заставлять меня так работать.
      – Поменяться не хочешь? – сказал Эннис. – Я не против быть пастухом. Могу спать там.
      – Не в этом дело. Дело в том, что мы оба должны быть в лагере. И эта чертова палатка воняет кошачьей мочой или чем похуже.
      – Я не против быть там.
      – Знаешь что, ты будешь вставать по двадцать раз за ночь, смотреть, нет ли койотов. И я бы поменялся с тобой, но предупреждаю, повар из меня дерьмовый. Только открывать консервы и умею.
      – Не хуже меня, значит. Решено – меняемся.
      Еще час они отгоняли ночь желтой керосиновой лампой, и около десяти Эннис поехал на Сигаретной заднице, хорошей ночной лошади, сквозь мерцающий иней к овцам, неся с собой оставшееся печенье, банку джема и банку кофе. Он решил, что этого хватит ему на день, и он не будет лишний раз возвращаться – останется с овцами до ужина.
      – Убил койота, когда светало, – сказал он Джеку следующим вечером, выплескивая на лицо горячую воду, намыливаясь и надеясь, что его лезвие еще способно брить, в то время как Джек чистил картошку. – Большой, сукин сын. Яйца у него размером с яблоко. Держу пари, он стащил пару ягнят. Такой может съесть и верблюда. Тебе надо горячей воды? Здесь ее море.
      – Бери всю, мне не нужна.
      – Что ж, я помою всё, до чего смогу достать, – сказал он, снимая свои ботинки и джинсы (ни подштанников, ни носков, заметил Джек), хлюпая зеленой мочалкой, так что брызги долетели до костра, и огонь начал трещать.
      Они провели долгожданный ужин у костра, с двумя банками бобов, жареной картошкой и литром виски на двоих, упершись спинами в бревно, подошвы ботинок и медные заклепки джинсов при этом накалились докрасна, лиловое небо потеряло свой цвет, подул холодный ветер, а они все передавали друг другу бутылку, курили сигареты, то и дело вставали, чтобы отлить, подбрасывали ветки в костер, чтобы поддержать беседу, говорили о лошадях и о родео, о продаже скота, о пережитых падениях и ранах, о затонувшей два месяца назад со всем экипажем подлодке Трешер и о том, как подводники держались в последние минуты перед гибелью, о собаках, которых они держали и знали, о призыве, о родном ранчо Джека, где остались его отец и мать, о родном доме Энниса, который развалился давным-давно, сразу после смерти его родителей, о старшем брате в Сигнале и о вышедшей замуж сестре в Каспере. Джек рассказал, что его отец в прошлом был довольно известным ездоком на быках, но держал свои секреты при себе, ни разу не давал Джеку советов, ни разу не пришел посмотреть, как ездит Джек, хотя он катал Джека на овцах, когда тот еще был ребенком. Эннис сказал, что его интересуют скачки, которые длятся дольше восьми секунд и в которых есть какая-то цель. Деньги – хорошая цель, сказал Джек, и Эннис вынужден был согласиться. Каждый из них с уважением относился к мнению другого и был рад найти друга там, где совсем этого не ждал. Когда Эннис скакал против ветра, возвращаясь к овцам в предательском, хмельном свете, он думал, что никогда не проводил время так хорошо, чувствовал, что может выбить рукой желтый круг луны. Лето продолжалось, и они перевели стадо на новое пастбище, сдвинули лагерь; расстояние между овцами и новым лагерем было больше, и ночные поездки стали длиннее. Эннис легко мог спать с открытым глазами, когда скакал на лошади, но часы, которые он проводил вдали от овец, становились все дольше и дольше. Джек извлекал из губной гармошки визгливый звук, немного смягчаемый жраньем пугливой гнедой лошади, а Эннис пел приятным хрипловатым голосом; несколько вечеров подряд они коротали время, напевая песни. Эннис знал неприличный вариант слов к «Клубничной Чалухе». Джек попробовал песню Карла Перкинса, закричав во всю глотку «что я сказа-а-ал», но больше всего ему нравился грустный церковный гимн «Иисус, идущий по воде», который ему пела мать, верившая в Пятидесятницу, и он пел его замогильно медленным голосом, оттенявшим тявканье далеких койотов.
      – Поздно уже, неохота возвращаться к этим чертовым овцам, – сказал в стельку пьяный Эннис одной холодной ночью, когда было уже больше двух часов. Луговые камни отсвечивали бело-зеленым; резкий ветер погулял по лугу, немного повздорил с костром, потом взъерошил его в желтые шелковые полосы. – Было бы у тебя лишнее одеяло, я бы завернулся в него и прикорнул здесь, а на рассвете уехал.
      – Отморозишь себе задницу, когда костер потухнет. Лучше спи под тентом.
      – Да ну, не замерзну. – Но он зашел пошатываясь под брезент, сбросил ботинки, похрапел на лежащей на земле ткани немного, а потом разбудил Джека клацаньем своих зубов.
      – Боже, кончай стучать зубами и залезай сюда. В постели хватит места, – сказал Джек раздраженным сонным голосом. Места хватило, постель была теплой, и вскоре они значительно углубили свою близость. Эннис все делал быстро – и чинил забор, и тратил деньги – но он не захотел ничего подобного, когда Джек сжал его левую руку и поднес ее к его торчащему члену. Эннис отдернул руку, будто дотронулся до огня, встал на колени, расстегнул ремень, сбросил штаны, поднял Джека на четвереньки и, сделав пару плевков и резких толчков, вошел в него. Такого он раньше никогда не делал, но инструкция по эксплуатации здесь не требовалась. Они делали это в тишине, прерываемой несколькими резкими вдохами и сдавленным возгласом Джека: «Пистолеты выстрелили», потом погасли, упали и – спать.
      Эннис проснулся на алой заре со спущенными штанами, первоклассной головной болью и Джеком, пристыкованным к нему; не сказав друг другу ни слова, они знали, что это будет продолжаться до конца лета, и провались пропадом эти овцы.
      Так и вышло. Они никогда не говорили о сексе, так получилось, сначала только под тентом ночью, затем при свете дня под жарким палящим солнцем, вечером в отблесках костра, быстро, грубо, со смехом и фырканьем, не без шума, но ни говоря ни одного чертова слова, кроме того, что Эннис однажды сказал: «Я не голубой», и Джек мгновенно отозвался: «Я тоже. Всего пару раз. Кроме нас, это никого не касается».
      Они были вдвоем на горе, плывя в исступляющем, горьком воздухе, разглядывая спину ястреба внизу и огни машин, ползущих по долине, отложив повседневные дела и удалившись от привычного лая деревенских собак в ночные часы. Они думали, что никто их не видит, не зная, что Джо Эгри однажды наблюдал за ними в свой бинокль с 10-кратным увеличением целых десять минут, дождался, когда они застегнули свои джинсы, дождался, когда Эннис отъедет к овцам, перед тем, как принести весть, что родные Джека просили передать, что его дядя Гарольд лежит в больнице с пневмонией, и, наверное, не выживет. Хотя он выжил, и Эгри снова поднялся на гору, чтобы передать это, сверля Джека своим нахальным взглядом, и не думая даже слезать с лошади. В августе Эннис провел всю ночь с Джеком в главном лагере. Была гроза с сильным ветром и градом; овцы ушли на запад и смешались со стадом с другого участка. Пять жалких проклятых дней подряд Эннис и чилийский пастух, не умевший говорить по-английски, пытались разделить их, что было почти невозможно, так как метки на овцах были сделаны краской, которая к концу сезона стерлась. Даже когда число голов сошлось, Эннис знал, что овцы перемешались с тем стадом. Казалось, в этой эйфории всё перемешалось.
      Первый снег выпал рано, тринадцатого августа, он лип к ногам, но быстро растаял. На следующей неделе Джо Эгри передал им, что пора спускаться – новая, более сильная гроза надвигалась с Тихого океана, – они упаковались и сошли с горы вместе с овцами. Камни катились из-под их ног, вторгшаяся с запада фиолетовая туча и металлический запах приближающегося снега подгоняли их. Гора забурлила с дьявольской силой, покрылась трепещущим светом, проходящим сквозь изорванные облака; ветер причесал траву и принес от сломанного дерева и расщелины в скале зверский вой. Когда они спускались со склона, Эннис чувствовал, что он медленно, но неудержимо, безвозвратно падал. Джо Эгри заплатил им, сказав всего пару слов. Он посмотрел на кружащее стадо с кислой миной, сказав: «Не все из этих овец поднимались с вами на гору». Число голов тоже было не тем, какое он ожидал. Эти пьяницы с ранчо никогда не делали свою работу хорошо.
      – Ты приедешь на следующее лето? – спросил Джек Энниса на улице, одной ногой уже стоя в своем зеленом пикапе. Ветер налетал резкими, холодными порывами.
      – Наверное, нет. – Пыль замела розовый куст, затуманила воздух мелким песком, и он прищурился из-за нее. – Я уже говорил, мы с Алмой собираемся пожениться в декабре. Попробую найти чего-нибудь на ранчо. А ты? – Он отвел взгляд от синяка на лице Джека, который появился оттого, что Эннис вчера заехал ему кулаком в челюсть.
      – Если не подвернется чего получше. Думаю вернуться в дом бати, помочь ему зимой, а весной, может, поеду в Техас. Если меня не заберут в армию.
      – Ну что же, увидимся, я думаю. – Ветер швырял пустой мешок для продуктов по улице, пока этот мешок не залетел под его грузовик.
      – Верно, – сказал Джек, они пожали руки, похлопали друг друга по плечу, а потом между ними было расстояние в десять метров, и не оставалось ничего другого, как разъехаться в противоположных направлениях. Проехав километр, Эннис почувствовал себя так, как будто кто-то быстро вытягивает из него кишки, метр за метром. Он остановился на обочине и, под кружащим новым снегом, попробовал вызвать рвоту, но ничего не вышло. Кажется, ему было так плохо, как не было никогда, и прошло много времени, прежде чем это ощущение исчезло.
      В декабре Эннис женился на Алме Бирс, и в середине января она забеременела. Он брался за разные недолгие работы на ранчо, затем устроился пастухом в старой усадьбе Вершина Элвуд к северу от Потерянной Хижины в округе Вашаки. Он все еще работал там в сентябре, когда появилась на свет Алма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами старой крови, молока и детского дерьма, криком ребенка, сосанием груди и сонным храпением Алмы – все это убеждало в плодовитости и в продолжении жизни каждого, кто работал со скотом.
      Когда Вершина Элвуд закрылась, они переехали в маленькую квартиру над прачечной в Ривертоне. Эннис стал работать в дорожной бригаде, это было для него терпимо, но по выходным он трудился на ранчо Рафтер-Б в обмен на то, что держал своих лошадей в другом месте. Родилась вторая девочка, и Алма захотела остаться в городе рядом с больницей, потому что у ребенка была астматическая одышка.
      – Эннис, пожалуйста, давай не будем больше жить в этих проклятых безлюдных ранчо, – сказала она, сидя на его коленях и обнимая его своими веснушчатыми руками. – Найдем жилье в городе?
      – Думаю, да, – сказал Эннис. Его рука проскользнула под рукав ее блузы и пощекотала шелковые волосы подмышкой, затем отпустила их, пальцы сдвинулись от ее ребер вверх к похожим на студень грудям, проплыли над круглым животом и коленями в мокрую впадину, по всей дороге к северному полюсу или к экватору, если вам так больше нравится, и так до тех пор, пока она не задрожала, и не стала сопротивляться его руке, тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что она ненавидела. Они остались в маленькой квартире, которая нравилась ему тем, что оттуда можно было уехать в любой момент. На четвертое лето после Горбатой горы Эннис получил письмо до востребования от Джека Твиста, первый признак жизни за все это время.

      Друг, это письмо сильно запоздало. Надеюсь, ты получишь его. Слышал, ты был в Ривертоне. Я приеду туда 24-го, думаю, остановлюсь и поставлю тебе пива. Напиши, если можешь, и скажи, живешь ли ты там.

      Обратный адрес был в Чилдрессе, штат Техас. Конечно же, Эннис ответил ему, и дал адрес в Ривертоне. День был жарким, и утром было еще ясно, но к обеду с востока вторглись тучи, несущие немного удушливый воздух перед собой. Эннис надел свою лучшую рубашку, белую с широкими черными полосами. Он не знал, когда приедет Джек, так что взял отгул, слонялся туда-сюда, разглядывая пыльный уличный забор. Алма сказала, чтобы он сходил с другом поужинать в «Нож и вилку» вместо того, чтобы готовить дома, и что-то насчет того, какая на улице жара, и что неплохо бы им найти няньку для ребенка, но Эннис сказал, что, скорее всего, они с Джеком просто уйдут и напьются. Джек – не любитель ходить в рестораны, сказал он, вспоминая грязные ложки, воткнутые в консервные банки с холодными бобами, стоящие на бревне.
      Ближе к ужину, когда грохотала гроза, подъехал тот же зеленый пикап, и он увидел, как Джек выходит из грузовика, надвигая на затылок побитую ковбойскую шляпу. Энниса пронзил горячий удар, он выскочил на лестницу, открывая закрытую перед ним дверь. Джек взлетел по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Они схватили друг друга за плечи, сжали в объятьях, не давая друг другу перевести дух, сказали, сукин сын, сукин сын, потом, также просто, как нужный ключ поворачивает штифты замка, их губы соединились, большой зуб Джека выдавил каплю крови, его шляпа упала на пол, щетина заскрежетала, слюна потекла рекой, дверь открылась, Алма на пару секунд взглянула на напряженные плечи Энниса и снова захлопнула дверь, а они все обнимались, прижимаясь друг к другу и грудью, и пахом, и бедрами, и ляжками, отдавливая друг другу ноги, пока они не разорвали объятия, чтобы вдохнуть, и Эннис, не слишком искушенный в нежных словах, назвал Джека так, как он обычно называл своих лошадей и дочерей, – мой малыш.
      Дверь снова открылась на пару сантиметров, и в узкой полоске света стояла Алма. Что он мог сказать?
      – Алма, это Джек Твист, Джек, моя жена Алма.
      Его грудь поднималась и опускалась. Он мог чувствовать запах Джека – ужасно знакомый аромат сигарет, мускусного пота и легкой свежести, как запах травы, и все это в смеси со стремительным холодом горы.
      – Алма, – сказал он, – мы с Джеком не видели друг друга четыре года. – Как будто это могло служить оправданием. К его радости, свет на лестнице был тусклым, но он не отвернулся от нее.
      – Не сомневаюсь, – тихо сказала Алма. Она видела то, что видела. В комнате за ее спиной молния, будто колышущаяся белая простыня, осветила окно, и заплакал младенец.
      – Ты завел ребенка? – спросил Джек. Его дрожащая рука задела руку Энниса, и между ними будто пролетела искра.
      – Двух девочек, – ответил Эннис. – Алма-младшая и Франсина. Люблю их до чертиков. – У Алмы дернулись губы.
      – А у меня мальчик, – сказал Джек. – Восемь месяцев. Ты знаешь, в Чилдрессе я женился на маленькой красотке из старого Техаса, ее зовут Люрин. – По дрожанию половицы, на которой они оба стояли, Эннис мог чувствовать, как сильно трясется Джек.
      – Алма, – сказал он. – Мы с Джеком выйдем и напьемся. Вечером, наверное, не вернусь, мы будем пить и говорить.
      – Не сомневаюсь, – сказала Алма, вытаскивая долларовую купюру из своего кармана. Эннис подумал, что она собирается попросить его купить ей пачку сигарет, чтобы он пришел пораньше.
      – Рад был повидаться, – сказал Джек, дрожа, как загнанная лошадь.
      – Эннис... – сказала Алма несчастным голосом, но он уже спускался по лестнице и крикнул ей вслед:
      – Алма, ты хотела папиросы, они в кармане моей синей рубашки в спальне.
      Они уехали на грузовике Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут уже раскачивали кровать в мотеле «Сиеста». Несколько пригоршней града ударились в окно, потом пошел дождь, и подул порывистый ветер, всю ночь хлопавший незакрытой дверью в соседней комнате.
      В комнате воняло спермой, дымом, потом и виски, старым ковром и кислым сеном, кожой седла, дерьмом и дешевым мылом. Эннис раскинулся на кровати, выдохшийся и мокрый, дышал глубоко и немного опух, Джек с силой выпускал клубы сигаретного дыма, как кит выпускает фонтаны воды, и Джек сказал:
      – Господи, прошло все это время, а скакать на твоей спине так чертовски хорошо. Нам надо поговорить об этом. Богом клянусь, я не знал, что пойду на это снова – да, я пошел. Потому я здесь. Провалиться мне пропадом, я знал это. Всю дорогу – на красный свет, не мог дождаться, когда приеду сюда.
      – Я не знал, где тебя черти носили, – сказал Эннис. – Четыре года. Я уже думать бросил о тебе. Я решил, ты злишься из-за того синяка.
      – Друг, – сказал Джек, – я был на родео в Техасе. Там встретил Люрин. Посмотри на тот стул. – на спинке грязного оранжевого стула он увидел блестящую пряжку.
      – Скачки на быках?
      – Да. В тот год я сделал три проклятые тысячи долларов. Голодный, как черт. Таскал все, кроме зубной щетки, у других парней. Мотался по всему Техасу. По полдня лежал под этим затраханным грузовиком, чинил его. Все равно, я никогда не думал, что проиграю. Люрин? Здесь дело в деньгах. У нее богатый старик. Продает комбайны и трактора. Конечно, он не дает ей денег, и ненавидит мои затраханные кишки, так что сейчас мне трудно, но когда-нибудь...
      – Что же, ты идешь, куда и хотел. Тебя не забрали в армию? – Звук грозы уходил от них на восток, разбрасывая красные гирлянды огней.
      – Я им был не нужен. У меня несколько раздробленных позвонков. И кость руки сломана вот здесь. Ты знаешь, как скачки на быках ломают тебе бедра? – понемногу каждый раз, когда ты ездишь. Даже если ты хорошо завяжешь чертову ногу, она все равно чуть-чуть ломается. А потом болит, сука. У меня ноги переломаны. В трех местах. Упал с быка, и это был большой бык, у него куча телят, он сбросил меня через три круга, и погнался за мной, и он, конечно, был быстрее. Мне еще повезло. Моему другу бычий рог померил уровень масла, и это все, что о нем написали. И пара других вещей, чертовы сломанные ребра, порванные связки, боль жуткая.
      – Видишь, сейчас все не так, как было у моего бати, – продолжал он. – Парни с деньгами идут в колледж, тренируются в спортзале. Сейчас нужно быть при деньгах, чтобы заниматься родео. Старик Люрин не дал бы мне и пятака, если бы я бросил, так что у меня был только один выход. И сейчас я знаю об игре достаточно, чтобы понять, что я никогда бы не стал чемпионом. Есть и другие причины. Я ухожу, пока еще могу ходить.
      Эннис притянул руку Джека к своему рту, затянулся от его сигареты, выдохнул.
      – Вроде мне все ясно. Знаешь, я тут сидел все это время и пытался понять,.. такой я или нет. Я знаю, что нет. Я хочу сказать, у нас у обоих жены, дети, ведь так? Я люблю делать это с женщиной, да, но, боже мой, это совсем не то. Я в жизни не думал о том, чтобы сделать это с другим парнем, но сотни раз кончал, когда вспоминал о тебе. Ты делаешь это с другими парнями? Джек?
      – Нет, черт подери, – сказал Джек, разозлившись как бык, на которых он ездил. – Ты это знаешь. Старая гора здорово сделала нас, и это не кончается. Нам нужно подумать, что, черт возьми, делать дальше.
      – Тем летом, – сказал Эннис, – когда мы получили деньги и разъехались, меня так выворачивало, что я остановил машину и хотел прорыгаться, думал, съел что-то не то в том кафе в Дубойсе. Год прошел, и только тогда я понял, это значило, что я не должен быть выпускать тебя из виду. Но тогда было уже слишком поздно.
      – Друг, – сказал Джек, – мы в кошмарном положении. Нужно решить, как быть дальше.
      – Не думаю, сейчас мы ничего не можем сделать, – сказал Эннис. – Говорю же, Джек, за эти годы я построил свою жизнь. Люблю моих девочек. Алма? Это не ее вина. У тебя тоже ребенок и жена, то место в Техасе. Мы с тобой вместе не сможем соблюдать приличия, если то, что случилось сейчас здесь, – он дернул головой в сторону комнаты, – будет продолжаться, как сейчас. Сделаем это не в том месте – будем трупами. У нас нет никаких тормозов. Меня это чертовски пугает.
      – Хочу сказать тебе, друг, нас могли видеть тем летом. Я приехал туда на следующий год, в июле, думал вернуться – не стал, вместо этого убрался в Техас – и Джо Эгри был в конторе, и он сказал мне: «Вы, ребята, нашли хороший способ проводить время, не так ли?», я вытаращился на него, а когда стал уходить, то заметил, что у него на стенке висит большущий бинокль. – Он не стал говорить, что бригадир откинулся на свой скрипучий деревянный стул и добавил: «Твист, вам не платили за то, чтобы вы оставляли собак сторожить овец, а сами занимались черт знает чем», и отказался принять его на работу во второй раз. Джек продолжил:
      – Да, я здорово удивился, когда ты врезал мне тогда кулаком. Никогда не думал, что ты можешь так лихо вдарить.
      – У меня есть брат, К.Е., на три года старше меня; когда-то он поддавал мне каждый день. Отцу надоело, что я прихожу домой и ору как резаный, и когда мне было лет шесть, он позвал меня к себе и сказал, Эннис, у тебя проблема, и тебе нужно ее решить, иначе тебе будет девяносто лет, а К.Е. – девяносто три, а он все будет тебя лупить. Ну, я сказал, он больше меня. Отец сказал, тебе нужно застать его врасплох, ничего ему не говорить, заставить его почувствовать боль, быстро убраться и делать так до тех пор, пока он не поймет. Побить его, чтобы он лучше слышал, вроде того. Так я и сделал. Подкараулил его в сарае, набросился на него на лестнице, забрал у него подушку ночью, когда он спал, и исколотил его как следует. Это заняло два дня. Потом с К.Е. не было никаких проблем. Урок был таким: ничего не говори и разделайся с этим побыстрее. – в соседней комнате звонил телефон, все звонил и звонил, и вдруг остановился посередине гудка.
      – Второй раз ты меня не поймаешь, – сказал Джек. – Слушай. Я вот тут думаю, если мы с тобой вместе заведем маленькое ранчо, немного коров и телят, возьмем твоих лошадей, это будет очень даже неплохо. Я уже говорил, что ухожу из родео. Я не такой псих, и у меня не столько денег, чтобы выпутаться из дерьма, в котором я застрял, и у меня не столько костей, чтобы их еще ломать. Я все обдумал, придумал этот план, Эннис, как мы можем сделать это, мы с тобой. Старик Люрин, могу поспорить, даст мне стадо, если я отвяжусь от его дочери. Он уже говорил кое-что об этом...
      – Тпру, тпру, тпру. Так не пойдет. Мы не можем.