Ураган мысли

Официально и сейчас у нас церковь отделена от государства, но во всех школах Закон Божий является обязательным предметом. Необязательно учиться в православной школе, можно выбрать мусульманскую или еврейскую, можно даже считать себя атеистом, но большинство людей на атеистов смотрят косо. Считается, что хороший человек должен быть в меру религиозен, а атеизм – это признак ущербной личности. Это неофициально, в официальных анкетах, например, при приеме на работу можно не указывать вероисповедание, но, если его не указать, вряд ли тебя примут куда-нибудь, кроме как ассенизатором. Мой папа всем говорит, что он убежденный атеист, но ему можно – он человек уважаемый, бывший космонавт, и его взгляды терпят. А если я заявлю во всеуслышание, что не верю в Бога, на меня в лучшем случае посмотрят как на дурака. Не знаю, зачем я сейчас начал честно излагать свои философские мысли, возможно, виновато похмелье. Но, раз начав, я уже не смог остановиться.

– Во-вторых, – сказал я, – доказательства бытия Божьего могут доказать только существование в мире чего-то божественного, но ничего не говорят о природе того, чье существование доказывается. Ни одно из доказательств Фомы Аквинского не утверждает, что Христос существует, а, скажем, Аллах не существует. По-моему, вообще невозможно доказать, что Бог удовлетворяет требованиям, предъявляемым к нему какой-либо религией. Если подходить к вопросу существования Бога чисто логически, может оказаться, что истинный Бог – это бог племени Мумбо-Юмбо. То есть, с точки зрения чистой логики, Бог Мумбо-Юмбо существует не менее, чем существует Бог Отец или Бог Сын. В-третьих, Фома Аквинский не придумал ничего нового, все его доказательства были ранее сформулированы Секстом Эмпириком, который доказывал существование римских богов. И, наконец, Фома Аквинский сам говорит, что доказательства нужны еретикам, а истинно верующему человеку они ни к чему.

– Так какой вы делаете вывод из всего этого? – спросил Отрепьев. – Доказательства бытия Божьего, на ваш взгляд, пустая игра ума?

– Ну… я бы не стал это формулировать так категорично…

На самом деле я бы сформулировал это еще более категорично, может быть, даже нецензурно, но семинар по философии – не самое лучшее место для выражения своих мировоззренческих взглядов. Получить зачет по философии непросто и в обычных обстоятельствах, а если преподаватель заподозрил тебя в атеизме, так и вовсе тяжело. Я запоздало подумал, что надо было ограничиться благоглупостями из учебника.

Отрепьев спросил, не хочет ли кто-нибудь из группы высказаться по поводу моих рассуждений. К моему удивлению, желающий нашелся. Это был староста нашей группы Андрей Соколов. Если бы Хетфилд лично знал Андрея, он посвятил бы ему «Holier that thou», до знакомства с Андреем я не встречал ни одного столь правильного молодого человека, притом правильного в худшем смысле этого слова.

Андрей всегда говорит правильные слова, всегда думает правильные мысли и всегда совершает правильные поступки. Его мысли и слова почти всегда банальны, поступки– стандартны, личность абсолютно сера; но он об этом даже не подозревает. Узел его галстука всегда идеально завязан, рубашка идеально бела, а волосы идеально причесаны. Он истово верит в православие, он искренне одобряет капитализм, короче, представляет собой ожившую статую идеального юноши.

Андрей говорил долго и сумбурно, и из его речи следовало, что, хотя я сказал все правильно, он со мной в корне не согласен. Да, Бог неисповедим, непостижим и недоказуем, но это все есть проявления Божьего величия, а вовсе не повод усомниться в его вездесущии и всеблагости. Приплетать к Божьему имени механическое движение – это механистический материализм, который ругал даже Ленин (не верю, что Андрей прочитал хотя бы слово из Ленина), а описывать Божьи деяния через радиоактивный распад – это даже не позитивизм, а просто нелепость. Сомневаться же в бытии Бога Сына, равно как и Бога Отца, просто неприлично для русского человека. До какой степени нужно закоснеть в атеизме, чтобы вопрос о существовании Бога был неактуален? Если Бога нет, тогда можно все, и тогда все правила морали теряют смысл. Да и вообще, если бы Игорь увидел, как Христос кормит многотысячную толпу людей пятью хлебами или как превращает воду в вино, он бы и то не поверил в то, что видит.

И тут я внезапно вспомнил то, что мучительно пытался вспомнить все утро. Это возникло перед моими глазами, как картинка с виртуального дисплея. Вот я зачем-то зашел на Пашкину кухню. Вот я наливаю воду из-под крана в пустую бутылку из-под водки, а Егор сидит за столом с сигаретой в руке. Вот я делаю руками магические пассы, говорю: «Крибле-крабле-бумс» – и глупо ухмыляюсь. Егор смеется, а в бутылке по-прежнему вода. Я искренне возмущаюсь, я хочу, чтобы в бутылке было вино. Я сбивчиво объясняю Егору, что теперь могу творить чудеса, а он соглашается со мной и смеется. Я тоже смеюсь. Я говорю на этот раз: «Рэкс-пэкс-пэкс», – и Егор закатывается в хохоте.

А потом я вижу, что в бутылку теперь налито нечто красное. Я отпиваю – это вино. Егор отпивает, соглашается, что это вино, и говорит, что пустых бутылок на кухне много, а вина мало. Я делаю много-много вина, литра два-три. Появляется Пашка, мы квасим. Потом провал в памяти, и следующий кадр – лежу около дивана и страдаю от жажды.

Я заметил, что больше не страдаю от похмелья, и, как, только это осознал, оно вернулось и навалилось с новой силой. Я мысленно цыкнул на алкоголь, разлагающийся на составные части в моей крови, и он куда-то делся. Мне показалось, что он обиженно скулит что-то неразборчивое.

Я оглядел себя мысленным взором и понял, что небрит, помят и растрепан и выражение лица у меня тоже помятое. Теперь стало понятно, почему аудитория встретила мою речь улыбками. Заходит, понимаете ли, в аудиторию опоздавший мальчиш-плохиш только что из-под стола, с красными глазами, и начинает излагать свои насквозь еретические философские взгляды, даже не удосужившись вытащить узел галстука из-под уха. Прямо-таки иллюстрация того, каким не надо быть российскому студенту. Я покраснел. Я подумал, могу ли усилием воли привести себя в приличный вид, и решил, что, независимо от ответа, это делать не надо. Если я без видимых причин превращусь из иллюстрации плохого студента в иллюстрацию хорошего, это вызовет, мягко говоря, удивление.

Поэтому я ограничился тем, что поправил галстук, разгладил наиболее вызывающие складки моего костюма и укоротил на треть щетину, буйно проросшую на моем лице. Я огляделся по сторонам, и вовремя, Андрей как раз закончил свою речь.

Отрепьев спросил, кто еще хочет высказаться, и, совершенно неожиданно, высказаться пожелала Маринка. Она сказала примерно следующее. Да, конечно, истинно православный человек не должен сомневаться в существовании Бога, он даже не должен задумываться об этом. Но философ тем и отличается от нормального человека, что задумывается о тех вещах, о которых обычный человек не стал бы задумываться. А когда человек задумывается о том, о чем ему не стоило бы задумываться, человек может додуматься до чего угодно. Да, Игорь наговорил много лишнего. Но любой человек, который учится, совершает ошибки; как говорится, не ошибается только тот, кто ничего не делает. А Игорь не философ, он учится быть философом, как и все мы. Игорь попытался самостоятельно осмыслить вопросы бытия Божьего, и, пусть он и пришел к неверным выводам, Андрею не стоило переходить наличности и так резко высказываться (он, значит, перешел на личности? Прослушал…). Как Андрей ни пытался, он так и не смог ничего противопоставить логике Игоря, и это естественно – Фома Аквинский не зря сказал, что в вопросах религии следует применять не логику, а веру, а логика – это для еретиков. А когда еретики собираются вместе и начинают рассуждать логически, они не могут придумать ничего, кроме ереси. И неудивительно, что на этом семинаре мы обсуждаем такую ерунду, не имеющую никакого отношения к философии.

Отрепьев спросил, считает ли Маринка, что научный аппарат философии непригоден для обсуждения теологических вопросов и вообще философия – это ересь. Маринка ответила, что философию ересью не считает, но она полагает, что религиозные вопросы следует обсуждать с использованием научного аппарата религии и что она также считает, что для всякого истинно религиозного человека это совершенно очевидно. Отрепьеву ничего не оставалось, кроме как согласиться с этим банальным утверждением. Он не стал ввязываться в спор, ощутимо попахивающий ересью, а вместо этого спросил, что думаю по этому поводу я. Я сказал, что думаю в точности то, что сейчас сказала Маринка, но не смог это так хорошо сформулировать из-за собственного косноязычия, за которое я запоздало извиняюсь. Отрепьев удовлетворился моим ответом и спросил, что может сказать по поводу всей этой дискуссии господин Соколов.

Господин Соколов извинился передо мной за то, что перешел на личности. Он попросил меня не держать на него зла, но так говорили только его губы, а в глазах было совсем другое. В общем, все пришли к мирному согласию, и разгорающийся скандал затух, так и не успев разгореться. Отрепьев стал задавать вопросы другим студентам, и эти вопросы были не столь глобальны и касались второстепенных частностей трудов Фомы. На меня больше не обращали внимания, и я, воспользовавшись этим, укоротил свою щетину еще наполовину, а заодно убрал красноту с глаз и перегарный запах изо рта. Теперь я выглядел почти прилично.

* * *

В перерыве я подошел к Маринке. Она критически посмотрела на меня, приблизила свое лицо к моему и шумно втянула воздух. Ее глаза тревожно расширились. Я подумал, что убирать алкогольный запах не следовало.

– Игорь, ты что, употребляешь наркотики?

– Нет, с чего ты взяла, всего лишь водку с пивом и вином.

Маринка принюхалась еще раз.

– Антиполицай, – сказал я.

– Не ври, антиполицай так хорошо не действует. Засучивай рукава.

– Зачем? Ты что, мне не веришь?

– Пока не увижу, не поверю. Если ты наркоман, Игорь, этот разговор между нами последний. И если ты не покажешь мне вены, я буду считать, что ты наркоман.

Я посмотрел Маринке в глаза и понял, что она говорит в точности то, что думает. Я оглянулся по сторонам. Пока на нас никто не обращал внимания, но когда я сниму пиджак и засучу рукава, это станет настолько похоже на семейную сцену из сериала, что все начнут пялиться и давать прикольные советы, и Егор с Пашкой, распивая очередную бадью «Очаковского», вдумчиво обсудят, что Игорь все-таки влюбился в виртуальную проститутку, совсем пропал человек. С другой стороны, если я не сделаю этого… ничего страшного не произойдет, в мире полно симпатичных и обаятельных девушек, про которых не говорят, что они приторговывают своим телом. Но на этих девушек мне почему-то наплевать.

Я стиснул зубы и снял пиджак. Я засучил рукав и почти что ткнул внутренней стороной предплечья в лицо Маринки. Она отшатнулась, перехватила мою руку своими и внимательно осмотрела вену. Я засучил другой рукав. Эту вену она осмотрела куда более бегло. Маринка положила руку мне на плечо и тихо сказала:

– Извини.

– Я еще не закончил. Сейчас вены на бедрах покажу.

– Не надо, Игорь, я тебе верю.

– Нет уж, раз надо, так надо. – Я посмотрел, куда бы повесить пиджак, и не увидел ничего подходящего. Я попытался сунуть его Маринке в руки, но она отступила на шаг, и мой порыв угас. Я откатал рукава обратно, застегнул пуговицы и надел пиджак.

– Ты удовлетворена? – спросил я Маринку.

– Извини, – она неуверенно прикоснулась ко мне, – я так испугалась.

– Чего испугалась?

– Что ты наркоман. Это так страшно. Да, наркомания – это страшно, но не настолько, чтобы устраивать такие сцены. Я спросил:

– У тебя есть знакомые наркоманы?

– Можно и так сказать.

«Лучше сказать – клиенты?» – подумал я и сказал резче, чем хотел первоначально:

– Знаешь, Маринка, про тебя говорят странные вещи. Ее лицо изменилось: взгляд застыл, мимика остановилась, как в стоп-кадре видео. Я продолжил:

– Говорят, ты работаешь после учебы. Она молчала.

– Марина, скажи, пожалуйста, где ты работаешь. Она молчала.

– Если ты не скажешь, Марина, этот разговор между нами последний.

Она не сказала. Она зажмурила глаза, закрыла лицо руками, но все равно было видно, что ее лицо покраснело, она громко всхлипнула, отвернулась к стене и заплакала.

Я глупо оглянулся. Метрах в двух от нас стоял Андрей. Он смотрел на меня и злорадно улыбался. Наверное, с таким выражением лица смотрят порнуху для садистов. Мне захотелось ликвидировать его, под черепом вяло заворочался нематериальный насос, мои глаза расширились, ноздри раздулись, а руки сжались в кулаки. Андрей не испугался и не отвел взгляд, он улыбнулся, поднял вверх большой палец, кивнул мне и отвернулся. Я почувствовал такую гадливость, что моя ярость моментально прошла.

Несколько групп студентов стояли неподалеку и делали вид, что не смотрят на нас. Я повернулся к Маринке и взял ее за плечи. Я просто хотел ее успокоить. Внезапно я почувствовал, что исполняю роль положительного мужского героя бразильского сериала, то есть делаю как раз то, что ждут от меня обступившие нас зрители. Завтра эту сцену будет обсуждать весь курс. Пацаны, вы не поверите, Гончаров приперся на вторую пару в стельку пьяный, начал говорить, что Бога нет (ха-ха), а потом устроил разборки с Маринкой Тимофеевой (Это которая проститутка? Ага, та самая. Ха-ха-ха). В натуре, пацаны, как в сериале, она подумала, что он наркоман (во дура), начала ему вены проверять (ха-ха-ха), а он ей что-то сказал, она заплакала, а он ее начал успокаивать, да так нежно и ласково (ха-ха-ха, во дурак, он что, не знает, что она проститутка? Ха-ха-ха).

Эти мысли пронеслись в моей голове, мои зубы сжались, руки дрогнули, и вместо того, чтобы нежно и успокаивающе обнять плачущую девушку, получилось, что я ее толкнул. Маринке пришлось выставить вперед руку, чтобы не удариться лбом об стену. Она оттолкнула меня и яростно выкрикнула:

– Иди к черту!

И убежала. А я стоял как дурак и думал, что теперь понимаю смысл выражения «Хочется провалиться сквозь землю».

Глава четвертая, в которой я совершаю доброе дело

Я вошел в виртуальность. В полупрозрачном режиме, как обычно. Я вошел в поисковую систему и дал запрос «Марина Тимофеева». Естественно, поисковая система выдала какую-то ерунду. Тайна личности, изволите ли видеть. Даже мент не может получить подробное личное досье без достаточных оснований, что уж говорить о простом любопытном пользователе. Я попытался вспомнить, что чувствовал, когда заколдовывал доску в лекционном зале (заколдовывал? А что, подходящее слово). Вспомнил и повторил запрос. На этот раз компьютер задумался надолго, я даже подумал, не оборвалась ли связь. Но через минуту я получил то, что хотел.

Марина Александровна Тимофеева, 18 лет, студентка 2-го курса МГУ. Адрес проживания, аттестат зрелости, зачетная книжка – ничего интересного. Медицинская карта. Действительно, у нее обратимая стерильность, операция сделана в 15 лет. У меня заныло сердце – она наверняка проститутка, причем, скорее всего, не только виртуальная, иначе просто незачем делать такую дорогую операцию так рано. Кредитная история – копеечные доходы, копеечные расходы. Ежу ясно, что основные деньги этой девушки – наличные, причем из тех наличных, которые называют черными.

Информация о родителях. Отец – Александр Александрович Тимофеев, умер три года назад, раньше работал в частном охранном предприятии. Причина смерти – губчатая энцефалопатия. Ого! Это же коровье бешенство. Не хотел бы я, чтобы такое случилось с моим отцом, этого и врагу не пожелаешь. Мать – Юлия Георгиевна Тимофеева, домохозяйка. Место рождения – город Урюпинск Тамбовской области. Я и не знал, что город из анекдотов существует на самом деле. Образование среднее, никогда не работала. Инвалид первой группы. Причина инвалидности – хроническая форма губчатой энцефалопатии…

Если говорить по-простому, мозги давно уничтожены прионом, а тело живет в режиме овоща и может так существовать еще десятки лет. Я никогда не понимал, зачем врачи лечат больных коровьим бешенством, по-моему, лучше сразу умереть, чем долгие годы существовать бестолковым и беспомощным бараном.

Итак, три года назад Юлия Георгиевна купила на рынке, а может, и в супермаркете, кусок зараженной говядины. Дочка, очевидно, дома не ужинала, а вот папа с мамой с удовольствием полакомились натуральным мясом. Возможно, это был бифштекс, а может быть, котлеты, теперь это совершенно не важно. Важно то, что через неделю папа умер очень неприятной смертью, а маму врачи сумели спасти. Ну это они считают, что сумели спасти, по-моему, лучше бы не спасали, а сама Юлия Георгиевна уже три года ничего не считает, потому что физически не способна что-либо считать. Через два месяца дочка сделала себе обратимую стерильность в маленькой частной клинике. Я готов поспорить на что угодно, что к этому времени она уже трудилась в борделе.

Ну и что мне делать со всем этим? Я подумал, что настало время сотворить что-нибудь хорошее. Позавчера я размышлял, чем могу быть полезен в народном хозяйстве, почему бы не попробовать свои силы здесь и сейчас? Я мысленно обратился к тому, что живет в центре моего мозга, и потребовал, чтобы Маринкина мама была здорова. Потом вспомнил многочисленные сказки про исполнение желаний и поспешно добавил: без значительных побочных эффектов.

Я вышел из сети и вошел в нее снова, на этот раз как обычный рядовой пользователь, отключив свои необычные способности. Я написал Маринке короткое письмо, в котором извинился за произошедшее сегодня. Подумал, не стоит ли написать, что я, кажется, влюбился, но решил, что еще не время. Сначала надо разобраться в своих чувствах.

Ответ пришел через считаные минуты. Мои извинения были приняты, Маринка на меня больше не злится и вообще считает, что вела себя как дура. Короче говоря, инцидент исчерпан.

* * *

Те две пары, что были в четверг, упоминания не заслуживают, ибо на них не произошло абсолютно ничего интересного.

В перерыве я подошел к Маринке и еще раз извинился, на этот раз устно. Она приняла мои извинения, но выглядела при этом непривычно задумчиво, даже немного подавленно. Я спросил, что с ней случилось, она сказала, что ничего. Потом, подумав и, помолчав, она предложила сходить после занятий в беседку. Я согласился.

По дороге в беседку Маринка купила пол-литра джин-тоника. Я удивился. В принципе в беседку не запрещается приходить со своей выпивкой, но это считается очень дурным тоном. И то, что она выбрала джин-тоник… я не ожидал этого от нее. Маринка не похожа на девушек, которые любят джин-тоник, она не злоупотребляет косметикой, не носит одежду попугайской расцветки, и в ее глазах виден нормальный человеческий интеллект.

Я взял себе кружку «Мадам Бочкиной» и пачку фисташек. Хотел было угостить Маринку эмэндэмсами, но она отказалась. Мы сели за столик, и воцарилось неловкое молчание, как в тот воскресный день, когда мы сидели за пивом и не знали, как предложить друг другу переместиться в постель, не показавшись при этом персонажами неприличного анекдота. Господи, с тех пор прошло всего четыре дня, невозможно поверить!

Маринка достала из кармана пачку «Marlboro lights» и закурила, я и не знал, что она курит. Она сделала пару затяжек и начала говорить, часто прерываясь, чтобы затянуться или отхлебнуть из банки. Пока она говорила, она успела выкурить две сигареты, а ее банка джин-тоника совершенно опустела. Я дернулся было, чтобы купить ей пива, но передумал. Меня заворожила ее речь, раньше я думал, что так говорят только в женских романах. Но, оказывается, такое бывает и в жизни, причем выглядит это не так пошло, как могло бы показаться. Итак, Маринка начала говорить:

– Знаешь, Игорь, мне кажется, ты очень необычный человек. Не знаю, что в тебе странного, но я это чувствую, хотя словами объяснить не могу. Извини, я говорю сумбурно, ты, скорее всего, ничего не поймешь, но мне надо это кому-то сказать. А может, ты и поймешь, пусть и не все, но хоть что-то.

Мне надо кому-то выговориться уже несколько лет. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Я живу, я работаю, я учусь, веду домашнее хозяйство, смотрю фильмы, играю в игры, но часто кажется, что это не я. Будто я смотрю фильм про свою собственную жизнь, и это так… отстраненно, что ли… Мне кажется, что жизнь идет как-то иначе, будто я играю в «Цивилизацию», нажала Save, поиграла еще немного и понимаю, что где-то сделала что-то не то, что надо восстанавливаться, но нажимать Load почему-то не хочется, и я смотрю, что будет дальше, зная, что нажать Load никогда не поздно. Только в жизни я не знаю, как нажать Load.

Я действительно проститутка. Уже три года. Вначале работала в реале, теперь – в виртуальности. Не бойся, я незаразна, уже больше года я работаю только в виртуальности. С тех пор, кстати, у меня не было ни одного мужчины в реале. Правда, странно – проститутка страдает от полового воздержания? Моя жизнь вообще очень странная с тех пор, как умерли родители.

Тогда мне было пятнадцать лет, я училась в десятом классе, мы с друзьями пошли на майские праздники в поход на Истру, а когда вернулись, папа был уже мертв. Я отключила радиоприставку, мы все отключили мобильную связь, это было как правило игры. Мы как бы играли в пионеров-первопроходцев, делали вид, будто на тысячу километров вокруг никого нет, будто нас окружает не подмосковный лес, где пустых бутылок больше, чем грибов, а что-то далекое, сибирская тайга, что ли…

Мама успела вызвать «скорую», они приехали, но сделать ничего не смогли. Да, они сохранили маме жизнь, но я часто думаю, лучше бы они вообще ничего не делали. У них с папой было коровье бешенство, прион пятого класса вирулентности. Когда я пришла домой, квартира была опечатана. Ее полностью дезактивировали, часть вещей уничтожили, а то, что осталось, воняло так, что я больше не могла там жить.

То, что моя мама выжила, – настоящее чудо. Обычно прион пятого класса убивает за считаные часы, причем больной даже не успевает понять, что случилось. Они с папой пили вино. А когда прион поступает в организм вместе с алкоголем, все симптомы списываются на опьянение. Хочется лечь поспать, кажется, что все пройдет, но ты больше не просыпаешься. А если просыпаешься и понимаешь, что надо вызвать «скорую», то уже не можешь говорить и почти не способен на связные мысли. Мама все-таки вызвала «скорую», это мне сказали врачи, они искренне считали, что ей повезло. А, по-моему, лучше умереть, чем так жить.

Когда я впервые увидела ее в больнице, мне было так страшно… Я знала, что такое коровье бешенство, знала, что мозг физически разрушается, что это хуже, чем обычное бешенство. Но одно дело знать, а другое – видеть своими глазами. Мне казалось, что все будет, как это обычно случается в больницах: мама лежит в постели, я подхожу к ней, присаживаюсь рядом, она говорит что-то ободрительное, вроде того, что не расстраивайся, я выздоровею, все будет хорошо. Я отвечаю, конечно, мама, все будет хорошо, раскрываю сумку, вытаскиваю всякие там фрукты, другие вещи, мы говорим о пустяках, она спрашивает, как было в походе, я рассказываю, естественно, не о том, как мы курили анашу, и не о том, что меня два раза трахнули, а о том, как мы шли по лесу с рюкзаками, и сидели у костра, и пели песни, и как все это было прекрасно.

А получилось совсем иначе. Врачи предупреждали меня, что это будет «неприятно», но это оказалось ужасно. Мама лежала в кровати, ей постоянно кололи успокоительное, она была привязана ремнями, но казалось, что они ее не удержат. Она страшно похудела, вся тряслась, тело выгибалось дугой, лицо искажалось какими-то нечеловеческими гримасами, которые постоянно менялись. Это были не ужас, не улыбка, это вообще было ни на что не похоже, казалось, мышцы лица живут своей жизнью, причем в отдельности друг от друга. Она тогда была похожа на терминатора из фильма, у которого сломался мозг и он бьется в судорогах. В кино это интересно и даже смешно, а в жизни – кошмар. Еще было похоже, что у мамы под кожей шевелится выводок червей, тараканов или чего-то такого же противного. Мама все время говорила. Она говорила невнятно, интонация постоянно менялась, но слова были понятны. Это было чем-то схоже… знаешь, как вирус «Ниндзя» генерит заголовки зараженных писем? Примерно так же. Слова, обрывки фраз, иногда довольно длинные, однажды она сказала даже: «Я люблю тебя, моя маленькая жабочка», – она так меня называла, когда я была совсем маленькая, но только теперь это говорила не она, ее уже не было как личности, мозг распадался на фрагменты, и каждый из них делал то, что умел, и никакой координации между ними не было. Это потом врач мне все объяснил, а тогда, как только я услышала, что мама любит меня, я то ли упала в обморок, то ли случилось еще что-то, я не помню.

Я очнулась в пустой палате, на кровати-каталке, у меня страшно болела рука после инъекции, мне показалось на секунду, что я тоже заболела, я захотела закричать, но не смогла. Меня начало трясти, я скатилась на пол, прибежала сестра, мне вкололи успокоительное, и я проснулась только следующим утром. Со мной говорил врач, его звали Михаил Ахмедович, только он был совсем не похож на хача, скорее на того придурка из рекламы жвачки. Очень добрый, спокойный, он мне все объяснил, но я и сама знала, что коровье бешенство не передается от человека человеку, что активная стадия никогда не длится больше недели, а обычно заканчивается гораздо быстрее, что потом наступает общая заторможенность, иногда переходящая в паралич, и что уже сейчас моя мама спит, и я могу на нее посмотреть. Я зарыдала, мне было страшно смотреть на нее, и я больше никогда ее не видела.

Михаил Ахмедович долго поил меня чаем, он почти успокоил меня, но ему было неудобно, он все время смотрел на часы, ему надо было куда-то идти, но он не мог оставить меня в таком состоянии. Наконец я собралась с силами, попрощалась и ушла. Мне показалось, что он почувствовал облегчение. Я вышла на улицу и поняла, что не знаю, куда идти – квартира была опечатана после дезактивации. Наверное, в медицине предусмотрена какая-то процедура для таких случаев, до сих пор не знаю.

Ко мне подошел незнакомый мужчина в дорогом костюме и пригласил к нему в машину. Мне было все равно. Я подумала, что сейчас он меня изнасилует, а после чего убьет, а потом мне будет совсем все равно. Я пошла за ним, как сомнамбула, и села в автомобиль, это оказался почти новый «Ленд Крузер», но тогда я этого не заметила. Я сидела и смотрела в одну точку, а он все говорил и говорил. Я удивилась, почему он не нападает, стала прислушиваться к его словам и попросила все начать сначала.

Он удивился и даже чуть-чуть разозлился, но потом понял, что я вовсе не издеваюсь над ним, и начал сначала.

Оказалось, что этого человека зовут Станислав Сергеевич, но я могу звать его Борманом, это было его погоняло. Я сначала не поняла, что такое погоняло, я подумала, что он имеет в виду фамилию, и сказала, что он не похож на еврея. Он долго смеялся, а потом сказал, что погоняло – это прозвище. Выяснилось, что мой папа был вовсе не охранником, а бандитом. Не слишком хорошим бандитом, но семья все равно поможет мне, потому что мне сейчас очень тяжело, а помогать тем, кому тяжело, – святой долг каждого приличного человека. Меня повезли на какую-то дачу, я жила там с неделю, пока немного не пришла в себя.

Я думала, что меня обязательно изнасилуют, но никто меня не трогал. Все обращались со мной очень бережно, особенно проститутки, их там все время было человек пять, они постоянно менялись, но не исчезали навсегда, а через какое-то время возвращались. Они все были такие добрые.

Потом Борман сказал, что я должна отписать квартиру семье, что вроде как, по понятиям, это квартира семьи, а папа ее вовсе не купил, а ему ее купила семья, и несправедливо, что квартира больше семье не принадлежит. Я не возражала, мне было все равно. Приехал нотариус, я подписала какие-то бумаги, и жизнь продолжилась. Я тогда много пила и курила травку, и дни проходили будто в тумане. Одна девчонка даже предложила мне героин, она уколола меня, но я тут же вспомнила больницу и как мне кололи димедрол, я разозлилась и расплакалась, и прибежал Карабас-Барабас – главный охранник. Он добрый и смешной, это только погоняло у него такое. Он отругал эту девицу, даже ударил ее, а потом успокаивал меня, носил на руках и убаюкивал, как ребенка. Больше я никогда не кололась. Наверное, если бы не больница, я бы села на иглу.

Потом я захотела вернуться к себе домой, мне показалось, что семья делает мне так много хорошего, что неудобно пользоваться всем бесплатно. Я сказала Борману, что очень ему благодарна, но хочу вернуться домой, а он смутился и сказал, что в этой квартире мне больше жить нельзя и что я сама не захочу там жить. Я обиделась и потребовала, чтобы меня туда отвезли. Мы туда приехали вместе с Ка-рабасом-Барабасом. В квартире жили какие-то азербайджанцы, я потом поняла, что они делали наркотики, и действительно не захотела там жить. Не из-за азербайджанцев, а потому что постоянно вспоминала маму. Здесь она спала, здесь она сидела, когда смотрела телевизор, эти цветы она очень любила, поливала и расстраивалась, когда они засыхали или их листья поражала какая-то болезнь. Я расплакалась, и Карабас-Барабас отвез меня обратно. Я жутко напилась и плакала весь вечер. Ночью Карабас-Барабас меня трахнул. Не помню, как это было, я слишком напилась, но думаю, что не так уж и плохо, он вообще добрый и заботливый. Только какой-то… дерганый, что ли, как все бандиты.

Борман сказал, что подобрал мне комнату неподалеку от моей старой квартиры и что я могу там жить. Эта комната находилась в большой пятикомнатной квартире, в других комнатах которой был бордель. Сначала семья платила мне, как говорил Борман, пенсию. А потом я решила тоже работать, не из-за денег, скорее из любопытства. И еще мне так нравились мои соседки, они были такие хорошие девчонки, я хотела быть среди них своей, мне было неудобно, что они постоянно подкармливали меня всякими деликатесами, дарили дорогие подарки. Я хотела стать такой же самостоятельной, как они, а не сопливой дурехой. Я несколько раз потрахалась за деньги, а потом об этом узнал Борман, всех страшно изругал и перевез меня в другой бордель, где работали малолетки.

Так и пошло – днем я ходила в школу, а вечером ложилась в постель. Меня пользовали нечасто, этот бордель был не то чтобы элитный, но и не самый дешевый, семья следила за тем, чтобы девочки не теряли «товарный вид».