19.

В ту же ночь под утро профессор Коротченко, спавший в своем кабинете, надо сказать, по взаимному с женой согласию и удовольствию из-за частого своего похрапывания, еще во сне почувствовал нечто мешающее и постороннее. Он открыл глаза и даже не удивился, увидев сидящего рядом в кресле Меньшенина, чисто выбритого, распространяющего запах дорогого одеколона. И только встретив пристальный, какой-то словно раздевающий взгляд, Климентий Яковлевич ощутил легкое беспокойство.

– Вот хорошо, Алексей Иванович, что вы здесь, – сказал он приветливо. – Я сам хотел искать встречи с вами для важного разговора. Мне кажется, именно вы можете разрешить мои сомнения…

Ранний гость – утро еще только разгоралось над Москвой, – молчал, и профессор, несколько конфузясь, предложил ему подождать в соседней комнате, пока он сам встанет и приведет себя в порядок.

– Не стоит, дорогой коллега, – спокойно отклонил предложение хозяина Меньшенин. – У меня нет времени, я всего на несколько минут. Что-то вы бледны, профессор, вам нездоровится? А ну-ка, ну-ка…

И тут незваный посетитель завладел, несмотря на слабое сопротивление хозяина, его рукой, стал щупать пульс сильными, горячими пальцами и глубокомысленно качать головой.

– Позвольте, позвольте, что это вы такое позволяете? – теперь уже по-настоящему возмутился профессор, пытаясь отнять свою руку, и не успел, – все в нем переменилось, краски вокруг стали ярче и словно спала какая-то угнетающая его в последние дни и закрывающая Божий мир пелена. Он до мельчайшей подробности вспомнил свой путь жизни чуть ли не от самого рождения, лицо его исказилось страданием и ужасом, и он опять попытался освободить руку и не смог даже шевельнуть ею – она оставалась недвижимой и бессильной. И голову он не в состоянии был оторвать от подушки, и лицо его вновь передернулось – теперь от ненависти; голос Меньшенина заставлял его физически страдать, он проклинал себя за слепоту, а ведь какая предоставлялась возможность нанести опережающий удар… хотя и здесь был наложен строжайший запрет, трупы были не нужны, требовались только живые мозги, и попробовал бы он ослушаться…

На глаза Климентия Яковлевича выдавило предательскую влагу; он окончательно затаился и затих, выжидая.

– У меня, профессор, к вам один вопрос, – послышался мучивший его голос, заставивший и самую глубину его существа содрогнуться, – раньше он никогда не слышал такого давящего, не оставляющего ни малейшей надежды, палаческого голоса. – Кто стоит у вас за спиной и кто вами движет, профессор? Скажите, и вам сразу станет легче, не мучайте себя, исход предрешен.

– Кем? – запротестовал Климентий Яковлевич. – Кем предрешен? Уж не вами ли? – Он хотел засмеяться, не смог, некрасиво оскалился и стал задыхаться, испуганно округлив глаза. – Убийца… палач… вы…

– Я жду, профессор, – оборвал его Меньшенин. – За все ваши тайные черные дела и преступления вас приговорила сама русская земля, и приговор не подлежит обжалованию. – Ваша игра подошла к концу, наберитесь мужества и успокойтесь.

И тогда Климентий Яковлевич окончательно и бесповоротно понял, скорее даже почувствовал приблизившийся вплотную рубеж небытия, – о нем раньше он никогда не разрешал себе думать, а если об этом приходилось с кем-либо говорить, то он вспоминал нечто ординарное и безликое, вроде того, что все там будем, и тотчас, едва успев отвернуться, забывал о своих словах. И вот, еще полный сил, желаний и планов, он должен был смириться и уйти, и причиной тому вот этот сидевший рядом в кресле московский недоносок, каким-то роковым образом вставший у него на пути… И тотчас душа его запротестовала и застонала, так не должно быть, нет, нет, раздался в нем подспудный задавленный крик, нет, это несправедливо, над ним ведь простирается защита могущественных сил, давно уже управляющих миром, планирующих войны и революции, меняющих любые правительства и режимы в любой части света… он одно время усомнился, и вот расплата… да нет, нет, просто какие-то галлюцинации, сон, бред, пожалуй, он еще не проснулся… Как здесь мог оказаться Меньшенин? Кто его впустил?

Попытавшись сесть и позвать жену, он сам не услышал своего голоса, и опять липкий холодный пот покрыл тело – от этого он передернулся.

– Я жду, – вновь услышал он отвратительно бесстрастный голос рядом и скосил глаза, пытаясь поймать взгляд своего палача.

– Послушайте, Меньшенин, – сказал он, собрав всю свою волю. – Я понимаю, вы очень много знаете, за вами, очевидно, большая и преступная стихия… Только напрасно стараетесь, эта страна приговорена высшими тайными силами, она погибнет, исчезнет, никто и ничто не сможет этому помешать… Идите к нам, вы умный и талантливый человек, получите в жизни мыслимое и немыслимое, познаете высшее наслаждение – неограниченную власть, возможность участвовать в конструировании модели нового миропорядка, вы даже сможете предложить миру своего Бога – все будет разрушено здесь, все выродится и вымрет – так решили высшие силы… Они никогда не отступят от своих планов, еще не было такого случая и никогда не будет… ну…

– Вы напрасно расточаете свое красноречие, профессор, – услышал Климентий Яковлевич пугающе ровный голос, только теперь в нем пробивалась насмешливая нотка. – Бабушка еще надвое сказала, здесь мы еще посмотрим. Я и сам мастер напустить в глаза туману… Я жду, профессор, вы не забыли?

– Мне что-то тяжко, – пожаловался Климентий Яковлевич.. – Освободите меня, никто ничего не узнает, клянусь вам. Ведь вас все равно вычислят и найдут, расплата будет ужасной. Подумайте о своем сыне, о жене – у вас такая прекрасная жизнь впереди, вы так молоды…

– Чепуха! – тяжело уронил Меньшенин. – Молодость пройдет, честь останется. Итак…

– Можно задать единственный вопрос? – заторопился профессор. – И потом…

– Хорошо. Слушаю вас…

– Сколько времени у меня осталось? – быстро спросил Климентий Яковлевич, с решительностью и вызовом в глазах. – Только правду, больше ничего не надо…

– Ровно столько, сколько осталось до моего ухода. Едва лишь за мной закроется дверь… Впрочем, коллега, все интересующее нас мы давно знаем. Ваше дело – можете молчать, мое же время истекло, к сожалению, я должен…

Климентий Яковлевич поверил сразу и безоговорочно.

– Вы меня застрелите, зарежете или придушите? – продолжал он выпытывать с болезненным любопытством, и у Меньшенина по лицу пробежала тень легкой улыбки.

– Ну, профессор! – сказал он. – Вас никто пальцем не тронет.

– А как же?

– Очень просто. У вас остановится сердце, оно достаточно потрудилось и изработалось. Вот так, коллега, запустить обратно его никто уже не сможет.

– И кем же это решено? – Голос хозяина от такой вести дрогнул и окончательно сел.

– Вот этого не знает никто… и не должен знать, – ответил гость и встал. Здесь профессор заметил, что его рука, ранее находившаяся во власти Меньшенина, свободна.

– Подождите, – попросил он. – Я скажу… ваш шурин, Вадим Анатольевич Одинцов – вот кто стоит у меня за спиной…

– Зачем вы лжете, профессор, никакая жизнь не стоит такой дорогой цены… Лгать, как мелкому карманнику, – укоризненно заметил Меньшенин. – Прощайте…

– Подождите! – взмолился Климентий Яковлевич. – Я скажу… обещайте не уходить еще пять минут… обещайте!

Бросив взгляд на часы, Меньшенин кивнул и вновь опустился в кресло.

– Сусляков Николай Александрович, – понижая голос до шепота, выдавил из себя хозяин, – хотя это вам ничего не даст, он – на недосягаемой высоте. И штаб по ликвидации этой страны уже сформирован – недра Академии наук… Знаете, вы мне все время нравились… мы бы с вами успешно и дружно работали, ведь вы все равно проиграли… Я знаю эту беспощадную, сокрушающую силу… Зачем вам бесполезный подвиг? Вы же взрослый человек…

– Я тоже кое-что хорошо знаю, профессор. – Беглая улыбка тронула губы Меньшенина, лишь глаза оставались далекими и по-прежнему пугали. – Слышите, прошел первый трамвай… Рассвет близко, мне пора…

– Как… уже?

– Все будет хорошо, – сказал Меньшенин и, не оглядываясь, быстро вышел, и дверь, сделанная по специальному заказу, тяжелая, высокая, с медным узорочьем, бесшумно затворилась за ним. И с Климентия Яковлевича словно тотчас сполз душивший его покров, плотно облегавший тело, – он даже ощутил особую бодрость и ясность. «Провел на бобах, подлец, – ахнул многоопытный профессор. – Идиот, осел, как же я так? Ну, погоди, мерзавец, шарлатан!»

Ловко и привычно сбросив ноги с дивана, уже заранее нацеливаясь на телефон, смутно белевший на большом, заваленным рукописями и книгами столе, профессор рывком вскочил, кипя от негодования и ненависти. И в тот же момент его швырнуло назад – пытаясь удержаться на ногах, он зашатался, хватая воздух широко открытым ртом, в горле застрял плотный ком, а в груди провис горячий, беспорядочно пульсирующий, набухавший камень, все тяжелее распирая ребра. В висках тоненько, пронзительно зазвенело и лопнуло, – надломившись, Климентий Яковлевич рухнул обратно на диван, увидев в самое последнее мгновение открывшийся перед ним, уходящий куда-то в бесконечность ослепительно белый, просторный коридор и неясные призрачные фигуры людей впереди.

И он встал и двинулся вслед за ними.

Дня через два к Одинцову на работу наведался невысокий приветливый гражданин, – докладывая о посетителе, пожилая и никогда не произносившая лишнего слова секретарша, неопределенно кивая в сторону двери, обронила:

– Оттуда, Вадим Анатольевич… Полковник, товарищ Востриков Эдуард Феликсович…

Подняв брови, Одинцов помолчал и бесстрастно сказал:

– Просите, Галина Петровна. Пожалуйста, чаю покрепче…

Потом Одинцов сидел с полковником Востриковым в уютных креслах, – около часа они мирно беседовали о положении дел в институте, затрагивали и более широкие перспективы исторической науки, хотя свелось все к неожиданной, трагической кончине профессора Коротченко от паралича сердца, и только под конец полковник, как бы невзначай, упомянул о Меньшенине, о его весьма загадочном исчезновении, и хозяин кабинета вполне искренне и сокрушенно развел руками.

– Опять прискорбный случай, – подтвердил и полковник. – Мы слишком поздно узнали о приключившемся с ним несчастье. Попросило поинтересоваться этим делом весьма высокопоставленное лицо. Словно в воду канул… как-то даже несерьезно. Впрочем, чего в жизни не бывает? У вас никаких предположений, Вадим Анатольевич, возможно, вы что-либо посоветуете?

Академик ответил не сразу, ушел в себя и сидел насупившись, созерцая что-то видимое ему одному где-то за спиной у своего гостя и чувствуя странное вдохновение, – он безошибочно ощущал прибытие вестника из другого, враждебного пространства, знающего очень много и сейчас ведущего умную и терпеливую игру, и думал, что этот аккуратно подстриженный и прилизанный вестник, само собой, может оказаться и совершенно пустым, просто формально выполняющим свое служебное дело. Но об этом он никогда не скажет, одним из краеугольных основ власти всегда были доскональные знания человеческих слабостей и пороков, здесь ничего не переменилось и никогда не переменится, – несомненно; они перелопатили, просеяли, и не раз, родословную Меньшенина, только вряд ли к ним попал хоть какой-нибудь кончик, не тот уровень…

С разрешения хозяина, полковник курил и ждал, он не торопил и, казалось, расположился в уютном кресле прочно и надолго.

– Я часто думаю о минувшей войне, – буднично и устало признался заслуженный ученый. – Она еще долго будет калечить и убивать в экстремальных стрессовых ситуациях, слишком велика усталость, накопившаяся в самом народном организме. Человеческое сознание подчас не выдерживает, оказывается весьма уязвимым. Что можно предположить? У него жена, маленький сынишка – мой племянник. Очень люблю мальчугана… Как их-то сохранить для нормальной жизни?

– Понятно, – не раздумывая, согласился полковник, и большие напольные часы стали звонить конец рабочего дня – мелодичные серебряные звуки заполнили пространство большого обжитого кабинета, давно вобравшего в свой облик черты, характер и привычки самого хозяина. – Разрешите раскланяться. Вполне вероятно, нам еще придется побеспокоить вас, так что заранее приношу…

– Ну что вы, что вы! – остановил его Одинцов и, проводив гостя до двери, вернулся к столу. В окна рвалась и стучала поздняя московская осень, и все только начиналось. Москва жила будничной и напряженной жизнью, и, проследив взглядом за какой-то стремительной птицей, перечеркнувшей наискось пространство неба за окном, Одинцов вспомнил, что и на его подмосковной даче теперь можно часто услышать счастливый и бездумный смех ребенка и увидеть его пытливые и ясные глаза, распахнутые навстречу неведомой жизни.