Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кандибобер(Смерть Анфертьева)

ModernLib.Net / Современная проза / Пронин Виктор Алексеевич / Кандибобер(Смерть Анфертьева) - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
Автор: Пронин Виктор Алексеевич
Жанр: Современная проза

 

 


Но, досадливо щелкнув пальцами, он как бы снимал эти картинки, все-таки снимал и навсегда запоминал. Зачастую Анфертьеву и не требовался аппарат, он сам превратился в ходячую камеру-обскуру, известную, между прочим, еще достославному Ибн-аль-Хайтаму, жившему никак не менее тысячи лет назад. Казалось бы, у Вадима Кузьмича постоянно Должно быть хорошее настроение, ан нет! Как-то уж очень близко к сердцу он принимал и хмурость жены, и недовольство директора товарища Подчуфарина, и Фубость продавцов выбивала Анфертьева из душевного благорасположения. Он понимал, что в самом деле трудно ублажать рыскающих между магазинами домохозяек или сбежавших с работы чиновников, научных работников, канцеляристов, раздраженных друг другом, очередями и теми же продавцами.

Возможно, об этом и не стоило говорить, потому что всем нам бывает паршиво, когда нас облает туповатая баба в замусоленном халате, но Анфертьеву почему-то доставалось чаще других. Возвращаясь домой уже в полной темноте, вдыхая ночной воздух, настоянный на сырой коре деревьев, на желтой горечи листьев, на бензиновых отходах машин, он был почти горд собой — купив водки, хлеба и колбасы, Анфертьев умудрился не проронить ни слова. Правда, услышал все-таки брошенное ему вслед: «Ходят тут, как воды в рот набрали!», но сегодня это лишь позабавило его.

Дома Анфертьев застал окончание уборки. Посуда была вымыта, раковина продраена какими-то порошками с романтическими названиями, Танька стаскивала со всей квартиры в свой угол бантики, карандаши, куски пластилина с завязшими в них пуговицами, головы и туловища кукол, рассыпавшиеся от безжалостного чтения книжки. Стол в комнате светился льняной скатертью с квадратами нетронутых складок, на Наталье Михайловне красовалось тесноватое платье из панбархата цвета хаки, и даже кольцо, ребята, она надела золотое обручальное кольцо, а на Таньку — новые тапочки. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из ряда книг и поставлен лицом к Вовушке, опять для Вовушки в передней стояли расшитые комнатные туфли, за которыми битых три часа, самых лучших в ее жизни три часа Наталья Михайловна простояла в очереди. На креслах, которым Вадим Кузьмич самолично дважды менял обшивку, лежали накидки — вдруг Вовушка пожелает сесть, а если не сядет, тоже не беда, кресла будут радовать Вовушкин взор. И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт его подери, устроился в жизни! У него, у этого подонка Анфертьева, жена с монетным профилем, прелестный ребенок, отличная квартира из двух комнат, с прихожей в два квадратных метра, кухней, раздельными удобствами, окнами, с потолком и полом, у него кресла с алыми накидками, изготовленными народными мастерами Украины, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапки, расшитые цветными нитками в дружественной Индии, а для гостей у него всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы и банка сайры, которая недавно и, кажется, навсегда попала в разряд изысканнейших блюд. «О! — подумает Вовушка. — Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать в жизни, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву, мать его за ногу!»

— Вадим! Ты что там копаешься! — прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, волосами, ушами и пятнами, словно любая часть квартиры, каждая тарелка, ножка стула, тряпка и подоконник, унитаз и ситечко для чая невидимыми проводами, нервами, жилами соединялись с телом Натальи Михайловны, с ее мозгом и сердцем.

Так вот, бросила Наталья Михайловна эти слова, как вишневые косточки из окна поезда, и умчалась дальше, нанося последние мазки. Цветок повернут бутоном к Вовушке, Танька расчесана так, чтобы лучший ее локон смотрел прямо Вовушке в глаза, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна занавеска с золотой ниткой и кактус гимнокалициум балдианум, который Анфертьев называл не иначе, как турбиникартус лофофороидес, на проигрывателе поставлена заморская, если не заокеанская пластинка, хрустальный графин, свадебный подарок соседа, который тот по пьянке спер у собственной жены, вот уже столько лет не видавший света дня, вынут, обласкан взглядом, осчастливлен нежными прикосновениями пальцев и воздушными касаниями махрового полотенца, поставлен на телевизор, как бы между прочим, как бы всем надоевшая вещь, но абажур повернут, и щель, прожженная лампой, направлена как раз на графин, чтобы блики в нем играли и радовали Вовушкину душу, Вовушкин взор, чтобы Вовушка в конце концов сказал себе: «Да, этот проныра Анфертьев всех нас обскакал, пока мы, как кроты, под землей рылись!»

— Вадим! Ты оделся! — Это был не вопрос. Это было приказание.

— Да я вроде ничего...

— Надень другую рубашку. Красную.

— Почему красную?

— Потому! И штаны смени. Послушай! — вдруг произнесла Наталья Михайловна каким-то новым озаренным тоном. — Ведь этот Вовушка... состоятельный мужик, а?

— Нет, — сказал Вадим Кузьмич. — Ни в коем случае.

— И будет лето, отпуск, повезем Таньку на море... Все рядом. Надо только расколоть его на триста рублей.

— Нет, — сказал Вадим Кузьмич тверже прежнего.

— Но почему, Вадим? — жарко зашептала Наталья Михайловна. — Для него эти деньги — раз плюнуть.

— Именно поэтому.

— Ну, как знаешь, — оскорбленно отступила Наталья Михайловна. — Если тебе известны другие источники — пожалуйста. Скажите, сколько в нас гордости! Мы, оказывается, еще о достоинстве подумываем. Надо же!

— Какова? — Танька отчаянно крутнулась на одной ноге. — Ну? Что же ты молчишь? Какова?

— Да ты просто красавица! — воскликнул Анфертьев. — Если бы я встретил тебя на улице, то ни за что не узнал бы! Я бы только подумал: интересно, чья это девочка и где ей покупали наряды? И еще я бы подумал: вот счастливые папа и мама, у которых есть такая девочка!

— Вот такушки! — Получив желаемое, Танька умчалась на кухню протирать газовую плитку, чтобы она сверкала белоснежно, и нравилась бы Вовушке, и настраивала его на мысли чистые и светлые.

В общей суете Вадим Кузьмич нечаянно столкнулся со взглядом жены. И поразился — сколько было в Наталье Михайловне ожидания, стремления поразить гостя, предстать перед ним в наивозможно лучшем свете Вадима Кузьмича потрясла неистовость, с которой его жена прятала их неудачи, поражения, весь невысокий пошиб их бытия. Наталья Михайловна прятала от чужих глаз бездарность мужа, его малую зарплату, позорную должность.

А Вовушка? Чем взял? Ведь он в самом деле был робок и беспомощен! Какая жизненная сила дремала в нем? Что движет им сейчас? Тщеславие? Жадность?

Любопытство?

Когда он внедрял свой лазерный излучатель, то почти год не ночевал дома, меняя самолеты, поезда, машины, носился из конца в конец по всей стране — доказывая пригодность прибора для любого климата, любого вида строительных работ. Как и прежде, он бледнел перед каждой дверью, обитой черным, это в нем осталось, но он распахивал эту дверь и входил. И хотя голос его не всегда был тверд, отстаивал все, что считал нужным отстаивать.

Анфертьев уже знал невероятную историю о том, как Вовушка, не дожидаясь промышленного внедрения своего изобретения, однажды, очарованный потрясающим выступлением знаменитой певицы, смущаясь и хамя, просочился сквозь кордоны поклонников и телохранителей, явился за кулисы и предложил Несравненной Алле осветить ее выступление лазерными плоскостями, сверкающими конусами, мерцающими цилиндрами.

Алла соблазнилась, и он ее осветил.

Сказать, что на очередном выступлении публика была потрясена, это ничего не сказать. Зрители топали ногами, кричали дикими голосами, издавая звуки, по силе и красоте ничуть не уступающие их кумиру. А свет, что творилось со светом!

Радужные лучи окутывали Бесподобную Аллу сверкающим покрывалом, потом вдруг вырастали вокруг нее стеной северного сияния, в нарушение всех законов физики и здравого смысла начинали струиться в стороны от божественной головки. Все решили, что это заслуга Аллы, что это под действием ее биологических и музыкальных ритмов пространство изменило свои свойства и принялось сворачиваться в световые кульки, сжиматься в плоскости, скручиваться в рулоны. А время! Оно исчезло! И мир исчез! И ничего во Вселенной не осталось, кроме Олимпийского зала на проспекте Мира, кроме Аллы и смятого, скомканного, обесчещенного ею пространства. Никто из тысяч зрителей не мог поручиться, что выйдя из зала, он не окажется на пляжах Копакабаны в лунном кратере Ломоносова или в собственном детстве. Автор присутствовал на этом концерте и может подтвердить — истинно все так и было.

А Вовушка сидел в укромном уголке и настраивал сумасшедший свой прибор, меняя силу лазерного луча, его направление и гибкость. Он подставлял под него стеклянные шарики, колбочки, трубочки, которые выменял в Пакистане у мусульманских колдунов за блок сигарет. А когда в ход пошли выращенные из мумие и стирального порошка кристаллы, когда тонкий и злой, как цыганская игла, луч света вонзился в желтовато-зеленые додекаэдры и трапецоэдры, дрогнула сама Несравненная Алла и во всеуслышание на весь зал, на всю Москву и на весь мир объявила, что следующую песню она исполнит в честь ее нового друга из Днепропетровска.

Вовушка улыбнулся и в знак благодарности поставил под свой адский луч такой ромботетраэдр, выращенный из бельевой синьки и лимонного сока, с такой силой пронзил его пьезоэлектрической индикатрисой, а его новая подружка Аллочка выдала такой шлягер, что религиозные чувства, охватившие публику, вырвались из Олимпийского дворца, прокатились по Москве, и волна их до сих пор невидимым валом идет по сибирским просторам нашей необъятной родины. Правда, не обошлось и без накладок — весь прилегающий район Москвы на несколько часов остался без электричества, производственные планы предприятий оказались сорванными, и отставание удалось наверстать только благодаря Всесоюзному субботнику. Что делать, искусство требует жертв.

Ну вот, подготовка к приему гостя в доме Анфертьевых закончилась, и теперь можно остановить у подъезда такси и выпустить из машины высокого, сутуловатого человека с большим чемоданом и длинным предметом, обернутым бумажной лентой.

Человек постоял с минуту, посмотрел, как выехала со двора машина мелькнув на прощание красными тормозными огнями. После этого он вошел в подъезд и, затаенно улыбаясь, поднялся на пятый этаж.

Да это был Вовушка Сподгорятинский, несколько часов назад покинувший солнечную Испанию, с ее замками, женщинами, быками, кабачками, блюдами и песетами. Охваченный светлой грустью расставания, он пронесся над всей Европой и приземлился в Шереметьеве.

Когда в прихожей прозвучал звонок, первой к двери подбежала Танька и бесстрашно ее открыла. Да, бесстрашно, потому что, не забывайте, ей было шесть лет и она ждала Серого Волка. Волк оказался смущенным и озадаченным.

— Ой! — сказал он. — А ты кто?

— Я — Таня. Я здесь живу. Это ты звонил по телефону?

— Звонил, — виновато сказал Вовушка, опуская чемодан и устанавливая в угол длинный предмет. — А где твои папа и мама?

— Наводят порядок. Они всегда наводят порядок, когда ждут гостей.

Вовушка засмеялся, и в это время из комнаты вышел Вадим Кузьмич. Увидев старого приятеля, он протянул навстречу руки, чувствуя, как все гнетущее уходит, теряя всякое значение, и душа его освобождается для доброты и доверчивости. К нему приехал Вовушка, они выпьют, поболтают о старых добрых временах, когда у них не было ни проблем, ни болезней и все слова имели только то значение, которое приводилось в словарях. Мир был прост и благороден, а поджидавшее их прекрасное будущее позволяло быть снисходительными и великодушными. Правда, с тех пор многое изменилось, как, впрочем, и у всех нас Прекрасное будущее подстерегало их за каждым углом, в каждом женском имени, а в каждой бутылке вина сидел джинн — посланник прекрасного будущего, светофоры мигали из будущего, в будущее влекли трамвайные звонки, раскаты грома, полночный шепот, и все объявления на столбах, заборах, стеклах троллейбусов, надписи в подъездах рассказывали о нем и зазывали, как уполномоченные по найму, — так вот это прекрасное будущее неожиданно оказалось где-то далеко позади и все больше отдалялось, а впереди маячило и раскачивалось нечто тревожное, сырое, знобящее.

О, эти проявившиеся на пятом десятке мысли, которые не хочется додумывать до конца, да и не у всех хватает духу представить, осознать и смириться с тем, что тебя ожидает. И надо иметь кое-что за душой, чтобы оставаться невозмутимым, когда речь заходит о зарплате, должности, ушедших годах, о молодости, промелькнувшей, как яркая картинка за окном поезда между двумя соседними тоннелями. Неплохо сказано, да? Нечто подобное можно увидеть, подъезжая к Сочи, к Уралу, путешествуя по Байкало-Амурской магистрали или добираясь по узкоколейке из Холмска в Южно-Сахалинск. Господи, да мало ли на земле дырок, которые наводят нас на печальные раздумья!

Не будем корить за унизительную показуху очаровательную Наталью Михайловну, которая, сжав душу свою и гордыню, с улыбкой проходила мимо ковров ручной работы, мимо сослуживцев в дубленках, мимо задниц в джинсах. Какие невероятные перегрузки испытывала она годами! И как жестоко было бы требовать от Натальи Михайловны спокойной уверенности в себе, если ее радовала даже жалкая удача — опередив других, плюхнуться на свободное место в автобусе и, отвернувшись к окну, насладиться видом людей, оставшихся на остановке. Простим ее и первой дадим слово.

— О! Да ты совсем не изменился! — воскликнула Наталья Михайловна, целуя гостя в щеку.

— Что ты! — зарделся Вовушка. — Я совсем облысел!

— Лысина тебя красит, — заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого друга. — Просто она украсила тебя раньше других.

— Ну, спасибо, ну, утешил! — совсем застеснялся Вовушка.

— А что дарят в Испании маленьким детям? — неожиданно прозвучал вопрос Таньки.

— Танька! Как тебе не стыдно! — всплеснула ладошками Наталья Михайловна. — А ну марш в свою комнату!

— Зачем? Она задала очень своевременный вопрос. Ты любишь рисовать? — Вовушка присел перед девочкой и заглянул в ее смятенные собственной решимостью глаза.

— Да. Люблю.

— И что ты рисуешь?

— Леших.

— Почему леших?

— Потому что они водятся в наших лесах.

— А что еще водится в лесах?

— Кикиморы болотные, василиски поганые, нетопыри... Много чего водится...

— И ты их всех нарисовала?

— Всех, — твердо сказала Танька.

Водрузив на стул свой чемодан, Вовушка принялся отстегивать ремни, щелкать замками, скрежетать «молниями» и, наконец откинув верх, сделанный из желтой тисненой кожи, пахнущий настоящей, почти забытой кожей, показал его волшебное нутро. Прихожая сразу наполнилась запахами диковинных покупок, щедрых подарков, упоительными запахами, на которых настоящие дальние страны, города и универмаги.

Подмигнув Таньке, Вовушка запустил загоревшую в пакистанских пустынях и на испанских побережьях руку под будоражащие свертки, волнующие пакеты, похрустывающие упаковки и вынул голубую, в радужных надписях и разводах коробку с фломастерами:

— Держи!

— Спасибо, — с достоинством произнесла Танька и тут же попыталась ногтем сковырнуть клейкую ленту — Что ты делаешь! — ужаснулась Наталья Михайловна. — Пусть целая побудет!

— Пока не высохнут? — спросила Танька.

— Все правильно, — Вовушка сам содрал ленту с коробки. — Она нарисует самого лучшего лешего подмосковных лесов и подарит мне. И когда приедет ко мне в гости, увидит над столом портрет ее знакомого лешего. И ему будет приятно, и мне, и Тане. Договорились?

— Заметано! — деловито сказала Танька и умчалась рисовать.

— А это тебе, — Вовушка извлек из таинственных глубин чемодана... Да, это было агатовое ожерелье. В свете тусклой электрической лампочки, среди потертых обоев, на фоне растерянной физиономии Натальи Михайловны в каждом камне вспыхнул живой огонек.

— Мне?! — задохнулась в благодарном протесте Наталья Михайловна. — Ты с ума сошел! Нет, Вовушка, ты сошел с ума! Я не могу взять такой подарок, — продолжала она, прикладывая ожерелье к груди. — Он слишком дорог. Сколько он стоит?

— Фу, какой плохой вопрос! — фыркнул Вовушка. — Ты надевай и зови за стол.

Последний раз я ел часов пять назад в солнечной Испании. Между прочим, на плацца Майор.

— Там что, исключительно одни майоры разгуливают? — спросил Вадим Кузьмич.

— Вадька, ты очень глупый и невежественный человек. Плацца Майор означает Главная площадь. Центральная площадь, если уж по-нашему. Вот, держи, — Вовушка нащупал в чемодане еще один предмет — довольно вместительную, но какую-то мягкую, будто жеваную бутылку.

— Какая прелесть! — воскликнула Наталья Михайловна. — Вадим, ты только посмотри! Умеют же люди, это прелесть! Просто прелесть!

Вадим Кузьмич взял бутылку, повертел в руках, вчитался в мелкие буквочки.

— Восемнадцать градусов, — сказал он. — Вроде «Солнцедара». Сойдет.

В безудержных восторгах жены Вадиму Кузьмичу почудилось что-то уничижительное. Но, увидев сверкающие глаза Натальи Михайловны, он подумал, что нечасто они бывают такими. Потом задержался взглядом на агатах... И простил жену. Но с радостными воплями у нее явный перебор, решил Вадим Кузьмич. Она испускает такие фонтаны счастья, будто боится показаться неблагодарной.

Направляясь в комнату, Вадим Кузьмич неловко задел длинный предмет, который Вовушка впопыхах поставил у вешалки. Предмет с грохотом рухнул на пол.

— Боже! — радостно испугалась Наталья Михайловна. — Что это?

— Меч, — смущенно засмеялся Вовушка. — Не удержался и в Толедо на толчке купил. — Он отмотал бумажную ленту, и взорам изумленных Анфертьевых предстал полутораметровый меч с алой рукоятью и кованым эфесом. Лезвие меча было украшено фигурами чудищ, крылатых людей и каких-то зубастых растений.

— Вовушка, — озадаченно проговорила Наталья Михайловна, — это... Зачем он тебе?

— А так! — шало рассмеялся Вовушка. — Половину всех своих песет отдал за этот меч. Дрогнула душа, не смог пройти мимо.

— Но ведь... милиция отнимет, — Наталья Михайловна, выбитая из привычных представлений о том, что следует покупать за границей, мучительно искала верный тон. Она не могла понять этой покупки, не могла допустить, что человек, попавший в страну, о которой можно только мечтать, отваливает кучу денег за двухкилограммовую железяку... Наталья Михайловна почувствовала себя униженной. А что, так ли уж редко нас уязвляют разорительные, с нашей точки зрения, покупки, поступки, поездки, подарки ближних? Вот и Наталья Михайловна, сама того не замечая все увиденное и услышанное невольно примеряла к себе, словно бы все в мире делалось только для того чтобы узнать, как она к этому отнесется. — Это ведь холодное оружие, Вовушка! — Она решила, что искренняя озабоченность будет вполне уместна.

— А! — Вовушка беззаботно махнул рукой. — Преследуется не владение холодным оружием, а ношение. Я постараюсь не брать его с собой на работу. Разве уж в крайнем случае, когда все другие доводы будут исчерпаны.

— Как же тебя таможенники пропустили?

— Они спрашивают, что это, дескать, такое у вас, молодой человек, под мышкой? Боковой меч, говорю, осколок средневековья. Они в хохот. А я уже в общем зале. Представляете, пройдет десять, двадцать, сто лет, и все эти годы меч будет висеть на почетном месте, и мои внуки скажут: «Этот меч наш дед привез в прошлом веке из Испании!» Как, звучит?

— Нет, Вовушка, ты молодец! — воскликнул Вадим Кузьмич. — Честно говорю — завидую. Я бы не решился. — Он подержал меч на весу, подышал на лезвие, смахнул набежавшее облачко. Взяв меч в правую руку, Вадим Кузьмич повернулся к зеркалу и принял воинственную позу:

— Хорош, да?

— Никогда не видела ничего более несовместимого, — холодно заметила Наталья Михайловна.

— Да? — вскинул брови Вадим Кузьмич. — Полагаю, дорогая, ты ошибаешься.

— Ничуть, дорогой! — весело ответила Наталья Михайловна.

— Ошибаешься!

Вадим Кузьмич приблизился к зеркалу так близко, что эфес глухо ударился о стекло, и пристально посмотрел себе в глаза. Он увидел усталость человека который вот-вот готов сдаться, которого убивает не работа, а ее бесполезность.

Он мог любить ее, отдаваться без остатка, мог сгорать на работе, но это ничего не меняло в его жизни. «Что ж, дорогой товарищ, все идет к тому, что тебе придется принимать решение, — сказал себе Анфертьев. — Да, ты кое-чем рискуешь... Но надо же за что-то и уважать себя... Мужайтесь, гражданин Анфертьев».

— Пошли, Вовушка, водку пить, — сказал Вадим Кузьмич. Не взглянув больше на меч, он отставил его к вешалке, прошел в комнату. Впервые за весь вечер промелькнуло в нем что-то новое, жесткое, и Вовушка успевший бросить на друга стыдливый взгляд, поспешно отвернулся. Но через минуту видел в глазах Вадима Кузьмича лишь радость встречи и нетерпение — пора наконец начать застолье.

Вряд ли стоит подробно говорить о том, что они пили, в каком порядке, чем закусывали. Содержимое стола, накрытого Анфертьевым, мы знаем: бутылка водки, свекольный салат, жареная картошка, полкило колбасы по два рубля двадцать копеек и банка сайры в качестве холодной закуски и украшения, призванного показать уважение к гостью. Да, и бутылка диковинного портвейна в мятой бутылке — Наталья Михайловна поставила ее возле себя, предупредив, что будет пить исключительно испанское зелье. Это, дескать, утешит ее и позволит приобщиться к прекрасной стране, в которую одни ездят, а другие лишь мечтают об этом. Вовушка виновато улыбнулся, будто от него зависело, поедет ли Наталья Михайловна на Пиренейский полуостров или останется дома заниматься постирушкой. В несильном свете торшера на груди ее тускло переливались зерна агата. В каждом камешке мерцала красноватая загадка, и казалось, огоньки не стоят на месте, они то собираются по несколько в одном камне, то вдруг покидают его, оставляя пустым и холодным, то затевают гонку по ожерелью, сверкая обжигающими взгляд искрами.

Наталья Михайловна заставила Вовушку подробно Рассказать о его встречах, открытиях и потрясениях. И как раз в тот момент, когда он, покинув гостеприимную Севилью, сквозь оливковые рощи, по солнечному шоссе, мимо замков и рекламных быков отправился по Андалузским горам в Гранаду, из маленькой комнаты вышла Танька и молча протянула Вовушке изображение русского леса, исполненное в испанских красках.

— Ой! — со счастливой улыбкой воскликнул опьяневший Вовушка. — Как здорово!

Это же надо! А почему у лешего волосы стали дыбом?

— Это не леший, это пень. Леший вот сидит, в сторонке. А это кикимора болотная. Она пришла к лешему в гости, им очень грустно, потому что у них нет детей, а идет дождь, и никто их не жалеет, — с опасливой доверчивостью пояснила Танька, боясь, что Вовушка чего-то не поймет или, еще хуже, поднимет на смех. Но тот сам запечалился, проникшись невеселой судьбой лешего. Склонив голову, с минуту рассматривал повлажневшими глазами цветные разводы.

— Спасибо. Мне очень нравится. Только почему у лешего нет детей?

— У него были дети, — не задумываясь, ответила Танька, — но они баловались, он их отшлепал, они убежали в лес и заблудились.

— И леший никогда их больше не видел?

— Нет, -Танька покачала головой.

— Это очень грустно. Мне его жалко.

— Мне тоже. Поэтому я нарисовала ему кикимору болотную. Они вместе будут жить. А однажды он встретит в лесу своих детей, но не узнает их, потому что они станут большими и даже старыми лешими.

— Боже, какой ужас! — Вовушка схватился руками за голову и непритворно застонал. — Нет, я больше не могу слушать про этого бедолагу!

После этого Таньку увели спать, уложили дружными усилиями, и она заснула у всех на глазах, зажав в руке яркую коробку с фломастерами и пообещав уже заплетающимся языком нарисовать Вовушке картинку повеселее.

Остатки питья и закуски перенесли на кухню, чтобы освежить обстановку и не будить Таньку. И некоторое время, наверное не меньше часа, просидели молча.

Вообще-то и Вовушка, и Анфертьевы произносили слова, обменивались житейским опытом, который усвоили из газет, телевизионных передач, из анекдотов, расхожих историй и испытали на собственной шкуре, на шкурах своих близких. Но эти разговоры не затрагивали важного, что заставляло бы их настаивать на своем, бледнеть и злиться, повышать голос и употреблять рискованные слова. Случаи, которыми они потешали друг друга, можно было объединить в некую развлекательную программу вечера, когда все благодушно выслушивают благозвучные благоглупости, зная, что главное впереди.

Наконец Вовушка, отодвинув рюмку, тарелку, вилку, освободив на столе пятачок и поставив на него локоток, посмотрел Вадиму Кузьмичу в глаза и спросил смущенно:

— Ну, хорошо, Вадим, а все-таки... чем живешь?

— Чем живу... — Анфертьев потер ладонями лицо, вздохнул.

— Фотографией он живет! — неожиданно резко выкрикнула Наталья Михайловна, будто давно ждала этого вопроса. — Снимает передовиков, новаторов, рационализаторов, инициаторов, победителей соцсоревнования, снимает токарей, у которых на верстаке стоит флажок, причем насобачился снимать так, что видны и флажок, и станок, и счастливая физиономия, и совершенно потрясающая болванка. И все в одном кадре, представляешь?! Я правильно понимаю? — Наталья Михайловна обернулась к мужу.

— Почти, — отчужденно ответил Вадим Кузьмич. — Не считая того, что токари не работают за верстаками.

— Ну, такая ошибка простительна. Сути не меняет. Так вот, помимо этих сугубо производственных сюжетов, Вадим Кузьмич последнее время смело берется за освоение новых тем — фотографирует похороны директорской бабушки, вступление в пионеры дочки главного инженера, свадьбу сына технолога, прибавление семейства у секретарши, а они за это здороваются с ним и даже улыбаются при встрече, если, разумеется, замечают его. А недавно какой-то двадцать пятый заместитель начальника гаража пожелал сняться для паспорта, а заводскому электрику пришла блестящая мысль оформить стенд по технике безопасности... Я ничего не путаю, Вадим?

— Нет, дорогая, ты ничего не путаешь. Только забыла упомянуть, что мне частенько приходится фотографировать заводские свалки, бракованные болванки для витрины «Не проходите мимо». Среди моих клиентов — заводские пьяницы, мне поручено делать их портреты в злачных местах. Наутро, протрезвев, они приносят мне бутылки, трешки, пятерки и просят не вывешивать их мятые мордасы у проходной. И я беру все, что они мне дают, и снимки, естественно, отдаю не «Комсомольскому прожектору», а им самим на память о прекрасно проведенном вечере. Делаю я это не только ради трояков — не нравится мне, когда расклеивают изображения пьяных людей в общественных местах. Если ты имел в виду это, спрашивая, чем я живу, то ответ таков, — Вадим Кузьмич твердо посмотрел Вовушке в глаза.

— А дальше? Что дальше? — Вовушка попытался понять — издевается ли тот над Натальей Михайловной, над ним, Вовушкой, или же над самим собой.

— Дальнейшее состоит из повторения вышеперечисленного, — Вадим Кузьмич вскинул голову, словно подставляя лицо под пощечины.

И Вовушка понял: тому зачем-то нужен сегодняшний позор, который еще болезненнее оттого, что Вадим Кузьмич признается в своем падении старому другу.

Зачем? — подумал Вовушка. Почему он позволяет жене говорить о своих унизительных обязанностях, сам находит в них нечто еще более постыдное? of подстегивает себя, он накануне отчаянного, может быть, безрассудного решения...

— Не промахнись, — сказал Вовушка, чтобы про верить свою догадку.

— Авось!

— Кавалерийскими атаками в наше время ничего не добьешься.

— Чем же можно добиться?

— Терпением. Ежедневными, незаметными постороннему глазу действиями. Но они должны иметь четкую цель, устремленность в будущее. И все, что ты говоришь, думаешь, делаешь, все, что ты ешь, пьешь, с кем ругаешься и с кем целуешься, должно предполагать эту цель.

— Совершенно с тобой согласен, — кивнул Вадим Кузьмич.

— Возможно, есть другие способы, но мне они неизвестны. Или же не под силу.

— Мне тоже.

— Не промахнись, — повторил Вовушка. — Самые неприятные осложнения — это те, о которых даже не догадывался. Люди срываются на неожиданностях. Самых пустяковых. Можно предусмотреть извержение вулкана, но забыть, что при этом изменится цвет неба.

— Или пойти на ограбление и забыть мешок для денег! — с улыбкой подхватил Вадим Кузьмич.

— А ты не хочешь вернуться к...

— Вовушка! — протянула Наталья Михайловна. — О чем ты говоришь! Есть такое понятие — дисквалификация.

— Ты хочешь сказать, что...

— Да, с ним это уже давно произошло...

— Нет, я не хочу вернуться в горное дело, строительство, геодезию, картографию, хотя везде еще мог бы работать. Мне нравится то, чем я занимаюсь.

— Этого не может быть, — проговорил Вовушка. — Хотя, если подумать...

— Не надо! — опять вмешалась Наталья Михайловна. — Не надо думать над тем, как подсластить пилюлю. Давайте называть вещи своими именами. Не всем дано быть удачливыми и сильными, не всем дано ломать обстоятельства, большинство полностью от них зависит. Радовать алкоголиков, показывая им их же физиономии на листочках бумаги, — наверно, и в этом можно находить смысл жизни! — Наталья Михайловна расхохоталась хрипло и зло. Можно сказать, что рассмеялась она горько и безрадостно. Похоже, замечательный портвейн, который она благополучно приканчивала, потягивая маленькими глоточками, не придал ни великодушия, ни любви. Жаль! Разве не для этого мы пьем? Разве не для того мы бегаем за несколько кварталов, чтобы, выстояв очередь, купить бутылку водки, а потом выпить ее спешно и скомканно из чайных чашек, из мензурок и чернильниц, из граненых стаканов, из стеклянных, алюминиевых, керамических пробок, из бумажных кульков, надрезанных перцев, а то и просто из горлышка, закусив коркой хлеба, луковицей, леденцом, снегом, выпить и ощутить в душе прилив великодушия и любви?

А иначе зачем пить?

Вовушка и Вадим Кузьмич одновременно почувствовали, что наступил тот заветный миг, когда можно наполнить рюмки. Их руки столкнулись у бутылки, оба понимающе улыбнулись друг другу, и эта мимолетная улыбка объединила их и утешила. А Наталья Михайловна, нанеся свой верный и безжалостный удар, отвернулась горделиво, показав мужчинам превосходный профиль, слегка подпорченный, правда, небольшими бородавками, которые совсем еще недавно выглядели миленькими родинками.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4