— Отныне и навсегда?

— Да, вот с этой самой минуты.

— Но твой миллион, наверное, меня к чему-то обязывает?

— Конечно. Я ведь знаю, что сыр бывает бесплатным только в мышеловке. И ты тоже это знаешь.

— Знаю. Надеюсь, дело не дойдет до убийств? — улыбнулся Евлентьев.

— И я надеюсь, — ответил Самохин, но без улыбки. Он остро, в упор глянул на Евлентьева, и его худощавое лицо напряглось. — Поручения будут несложные. Суть их заключается в том, что тебя никто не должен знать. Ты не входишь ни в банковские, ни в криминальные, ни в какие другие круги. Живешь своей жизнью, общаешься со своей девушкой...

— Откуда ты знаешь о моей девушке?

— Ничего я о ней не знаю. Просто посмотрев на тебя сейчас вот, я решил, что здесь не обошлось без женских усилий... Вот и все. Итак, тебя никто не знает, никто даже не догадывается, что ты у меня есть. Эти деньги не проходят ни по одной статье, тебе не придется нигде расписываться, отчитываться за них. Нигде, никому, никогда, даже своей девочке ты ничего не говоришь обо мне. Не просто обо мне, а еще круче — меня нет. Ни в каком виде. Никто от меня не знает, что ты есть, никто не знает от тебя, что есть я. Поэтому я сказал, что мы с тобой здесь больше не увидимся.

— И когда начинаются наши игры?

— Игры уже закончились, — Самохин вынул из кармана плоский бумажник из тонкой кожи, вынул две полумиллионные купюры и положил их на белую скатерть перед Евлентьевым. Тот легко взял их, но из простого любопытства, ему не приходилось до этого держать в руках полмиллиона одной бумажкой.

— Спрячь! — сказал Самохин, опасливо оглянувшись.

И Евлентьеву ничего не оставалось, как быстро сунуть деньги в карман пиджака. Мимо них прошел официант с каменным лицом. Он, видимо, ждал заказа, но опять Самохин пропустил его, не подозвав. Евлентьев сунул было руку в карман, чтобы вынуть деньги и вернуть их, но Самохин остановил его.

— Не надо, старик. Не надо. Возьми себя в руки.

— Я? — удивился Евлентьев. — Я в порядке.

— Вот и хорошо. У нас заметано?

— Пусть так, — согласился Евлентьев после некоторого колебания. — Но если задание не будет вписываться в мои представления о добре и зле...

— Ты просто не будешь его выполнять.

— Но тогда мне придется вернуть... — Возвращать тебе ничего не придется. Все, что оказалось в твоих руках, — твое навсегда.

— Да? Хорошо, — кивнул Евлентьев. — Это мне нравится. Но есть еще одно обстоятельство... Ты не будешь возражать, если я, оставив суетную торговлю, буду подрабатывать как-то иначе... Ведь миллион — это не те деньги, на которые...

— Каждое задание оплачивается отдельно. Ты будешь получать гонорары. В общей сложности набежит еще миллион. Это компенсирует твои потери?

— Думаю, да.

— Тогда никаких подработок, Сможешь?

— Попытаюсь...

— Никаких попыток, — Самохин жестко посмотрел на Евлентьева. — Как сказано в Библии... Есть слово «да» и есть слово «нет». Все остальное от лукавого. У нас с тобой сложатся очень хорошие отношения, если ты почаще будешь пользоваться этими короткими библейскими словами. Согласен?

— Да.

— Есть вопросы?

— Нет.

— Тогда наливай, — и, кажется, впервые за весь вечер Самохин улыбнулся свободно и широко, как можно улыбаться лишь старому доброму другу. — Изменим жизнь к лучшему! Каждая третья реклама по телевидению заканчивается этими словами, прекрасными словами, старик! — Самохин поднял руку.

— Ну что ж, изменим... Во всяком случае попытаемся, — Евлентьев, словно преодолевая в себе какое-то сопротивление, выпил.

— Ну, а вообще как поживаешь?

— Ничего... Суетно немного... Но жить можно.

— От суеты я тебя избавлю. Мы еще закажем что-нибудь?

— А надо ли?

— Тогда повторим осетрину.

— Это можно, — согласился Евлентьев. Едва Самохин успел обернуться, едва поднял руку, как официант в черном рванулся в их сторону, к единственному занятому столику во всем Дубовом зале. Только черные фигуры официантов потерянно бродили между столами, словно в недоумении — как жить дальше, чем бы заняться...

Евлентьев медленно брел от Белорусского вокзала в сторону улицы Правды. К ночи подморозило, и под ногами похрустывал ледок мелких луж. Прохожих почти не было, только гулкие пустые троллейбусы время от времени проносились совсем рядом. Мимо туристического агентства он прошел, не взглянув на плакат, который приглашал его в Грецию. Сегодня далекий теплый остров, омываемый лазурным морем, не взволновал его, не растревожил, словно билет на Родос уже лежал в его кармане.

В кармане Евлентьева лежал не билет, там плескалась пол-литровая бутылка водки. Уже в конце ужина, расплачиваясь, Самохин вздумал заказать себе и Ев-лентьеву по бутылке, чтобы было чем похмелиться утром. Водка была из холодильника и приятно остужала евлентьевский сосок сквозь подкладку пиджака, сквозь рубашку. Глухо побулькивая, она обещала продолжение вечера столь же достойное, каким было его начало.

Разговор с Самохиным, его предложение, некоторые несуразности нисколько его не насторожили. Все казалось естественным, все было в пределах здравого смысла.

Давний приятель решил помочь незадавшемуся торговцу, это было нормально. Весь вечер слился в одну приятную беседу, которая никого ни к чему не обязывала, разве что к некоторым дружеским услугам.

Запомнились прощальные слова, когда они пожимали друг другу руки на ступеньках ресторана — Самохин извинился, что не может подбросить друга к дому — уговор о том, что они незнакомы, вступил в силу. Евлентьев не возражал, ему тоже хотелось побыстрее остаться одному.

— Значит, говоришь, д'Артаньян? — пьяно улыбаясь, спросил Евлентьев.

— Да, старик, да! — несколько нервно ответил тот. — Именно так, д'Артаньян.

— А что ты вкладываешь в это слово?

— Самые высокие представления. Я тебе вручаю королевские подвески, и ты, преодолевая всевозможные трудности, преодолевая расстояния, оставляя за спиной горы трупов кардинальских гвардейцев или как их там, в самый последний момент, в самый критический момент доставляешь подвески по назначению, спасаешь королеву, спасаешь герцога, а прекрасная госпожа Бонасье без чувств от любви падает в твои объятия! Каково?

— Красиво, — пробормотал Евлентьев. Что-то смутило его в этом красочном объяснении, что-то насторожило, но, сколько он ни пытался, вспомнить не удалось.

Какое-то слово, может быть, взгляд Самохина или его непроизвольный жест...

Что-то зацепило, но нет вспомнить Евлентьев не смог.

На том и попрощались.

— Ты, старик, должен мне поверить, — проговорил Самохин неожиданно трезво и внятно. — Я ничего не скрываю. Нет никаких тайных пунктов в нашем договоре. Все их я произнес открытым текстом. Заметано? Даже на твой вопрос о д'Артаньяне я ответил серьезно и полно. Тебе повторить мои слова?

— Нет! — замахал руками Евлентьев. — Я все помню.

— У нас заметано?

— Заметано! — с хмельным азартом воскликнул Евлентьев и, обняв Самохина, похлопал его ладошками по спине. — Изменим жизнь к лучшему!

И сейчас вот, свернув на улицу Правды, проходя мимо казино, освещенного ночными порочными сполохами, Евлентьев повторил почти с тем же выражением:

«Заметано, старик, заметано!»

Подойдя к своему дому, Евлентьев заметил, что окно в полуподвале тускло светится. И он, не колеблясь, постучал в дверь рядом с булочной. Некоторое время никто не отзывался, в полуподвале стояла настороженная тишина, и только после повторного стука он уловил внутри слабое движение. Это была мастерская художника Юрия Ивановича Варламова — бородатого, седого, с румяными щеками и маленькими шальными глазками. Так и есть — едва Варламов открыл дверь, как тут же заорал что-то радостное. Впрочем, радостным криком он приветствовал всех, кто заглядывал к нему в мастерскую.

Внутри за столом сидел сын Варламова, Миша, тоже бородатый и веселый, правда, менее заросший, но зато более пьяный. И, конечно же, Зоя — подружка Варламовых, соседка, приятельница. На столе стояла опустевшая бутылка, в блюдце лежал кусочек халвы и надкушенный пряник — у Варламова с закуской всегда было тяжело, хотя можно сказать, что закуске он просто не придавал большого значения.

Уже сев за стол и достав бутылку из ресторана Дома литераторов, Евлентьев наконец задал себе вопрос, который давно зрел в его сознании, — а зачем он, собственно, здесь появился? Но отвечать не стал, в этот вечер все казалось ему правильным и единственно возможным.

Старший Варламов тут же побежал в угол и поставил чайник, принес еще одну рюмку, Зоя с лицом легкого фиолетового оттенка и с таким тонким голосом, что далеко навсегда удавалось разобрать, что она говорит, показала Евлентьеву язык, потом показала еще раз. То ли она пыталась соблазнить его, обещая неземные ласки, а может, столь странно проявлялась ее непосредственность. А Миша Варламов все это время, покатываясь со смеху и вскидывая коленки, рассказывал о том, как они с отцом взяли Зою с собой в деревню, а там ее посетил инопланетянин.

— Представляешь, Виталик, все выпили, все съели, уже далеко за полночь, разбрелись по кроватям и вдруг слышим истошный вопль!

— Ты бы тоже закричал! — сказала Зоя.

— Оказывается, в темноте, вдоль луча лунного света к ней проникло существо, забралось под одеяло и воспользовалось ее беспомощным состоянием!

— Ничего и не воспользовалось! — поправила Зоя. — Оно не успело.

— А утром выяснилось, что никакое это и не существо, — пояснил Миша. — Это был вовсе не посланник высшего разума, это пастух Иван перепутал избы и спьяну влез в окно не к себе, а к нам... А Зою в темноте за свою бабу принял! — хохотал Миша.

Ночное происшествие обсуждали, пока не кончилась водка, и только после этого Евлентьев поднялся. Варламов вышел его провожать, он всех провожал, тряс руку, просил заходить.

— Это... — Евлентьев подождал, пока мимо пройдет мужик с собакой. — Я слышал, ты уезжаешь?

— Через неделю. На границу Украины с Молдавией.

— Да ты говорил... Иконостас расписывать...

— Представляешь, два месяца на полном довольствии, на молдавском вине...

— Ключ дашь? — спросил Евлентьев.

— Ради Бога! — вскричал Варламов, радуясь непонятно чему, и, метнувшись в мастерскую, через минуту вернулся. — Держи. Как пользоваться, знаешь. Миша, — он кивнул в сторону мастерской, где опять раздался взрыв веселого хохота, — Миша едет со мной... Так что... Давай. Только свет не забывай гасить, а то всю ночь ломиться будут.

— Кто?

— Люди, кто же еще...

Евлентьев сунул в карман плоскую холодную железку, пожелал Варламову творческих успехов, пожал сильную, костистую руку художника. И зашагал к арке.

Пора было возвращаться к Анастасии.

Зачем он зашел к Варламову, что его заставило обратиться к тому со столь странной просьбой, зачем ему ключ от полуподвала в том самом доме, в котором он живет... Евлентьев не знал. Он не думал об этом. Не было никакой цели. Что-то заставило, что-то надоумило. Во всяком случае, утром он долго будет рассматривать ключ и не сразу, далеко не сразу вспомнит, откуда он у него. О позднем посещении мастерской художника в памяти Евлентьева не останется ничего.

На автопилоте мужик вернулся. Последнее его четкое воспоминание об этом вечере — прощание с Самохиным на ступеньках ресторана и название улицы, на углу дома — Поварская. Анастасия впустила его в квартиру, снова заперла дверь, молча посмотрела на схватку Евлентьева со своей курткой и вздохнула.

— Что и требовалось доказать, — сказала она, забираясь с ногами в кресло перед мерцающим экраном телевизора. Толстый заросший мужик с кудрявыми прядями по плечам с серьезным видом рассуждал о странностях отношений мужчины и женщины, озабоченно так рассуждал, вдумчиво, но спокойно. В его словах ощущался большой личный опыт, можно сказать, наболевшим делился мужик.

— Во телевидение наступило! — хмыкнул Евлентьев, расправившись наконец с курткой и забросив ее в угол. — То Белоруссию матерят, то про баб треплются...

Круг замкнулся... Что им белорусы сделали плохого, чем бабы не угодили? Ни с теми вместе не хотят, ни с другими...

И рухнул на диван.

— Что и требовалось доказать, — повторила Анастасия, не оглянувшись на бесчувственного сожителя.

Евлентьев открыл глаза, когда большое квадратное окно едва начало сереть. В утренних сумерках уже различалась дверь в прихожую, кресло, телевизор — он черным квадратом выделялся четче остальных предметов в комнате. По голове Евлентьева, где-то внутри, мучительно передвигался комок боли. Вот он словно под тяжестью опустился к самым шейным позвонкам, потом раздулся и охватил весь затылок между ушами. Это было еще терпимо, но, когда сгусток разделился на два и приблизился к вискам, Евлентьев понял, что наступил последний его час.

— Умираешь? — с интересом спросила Анастасия. Она лежала рядом с самого края, одетая, все в тех же брючках и в большом толстом свитере.

— Кажется, да...

— Что-то болит, наверное?

— Болит...

— Мне почему-то кажется, что у тебя должна болеть голова... Я угадала?

— Нет... Голова не болит... Но в самой голове, в черепушке... Творится что-то страшное... Там у мен1 кто-то завелся.

— Много выпили? — деловито осведомилась Анастасия.

— По бутылке. Уже заканчивали, а Самохин и говорит... Надо бы, говорит, добавить... Добавили. А потом внизу, в полуподвале... С художниками...

— И Зоя была?

— А как же без Зои...

— Что с ней случилось на этот раз?

— Инопланетянин посетил... Воспользовался ее беспомощным состоянием.

— Опять? — удивилась Анастасия.

Ответить у Евлентьева сил не нашлось, и тогда Анастасия, легко спрыгнув с кровати и сразу попав ногами в шлепанцы, прошла на кухню, хлопнула там дверцей холодильника и вернулась со стаканом холодного кефира. Не открывая глаз, Евлентьев протянул руку, нащупал холодные грани стакана и, приподняв голову, залпом выпил. И тут же со слабым стоном снова упал на подушку.

Анастасия взяла из его ослабевших пальцев стакан, вытряхнула себе в рот остатки кефира. Чуть приоткрыв глаза, Евлентьев увидел на фоне светлеющего окна ее тонкую, не правдоподобно тонкую руку, которая казалась совсем полупрозрачной рядом с толстыми складками свитера.

— Выжил? — спросила Анастасия.

— Еще не знаю...

— Похмелишься?

— Упаси Боже!

— Значит, выживешь... Это хорошо. Тогда я собираюсь.

— Куда?

— За товаром... Возьму пару пачек «Московского комсомольца». Он хорошо расходится — народ любит бифштекс с кровью...

— Не надо, — Евлентьев пошарил в воздухе рукой, нащупал ладошку Анастасии и сжал, не позволяя ей отлучиться.

— Что не надо? Газету?

— Вообще не надо... Завязали с электричками.

— Виталик... А это... Кушать?

— Возьми в пиджаке... Во внутреннем кармане... На первое время хватит.

— Самохин? — удивилась Анастасия.

— Да.

Анастасия подошла к стулу, на спинке которого висел пиджак Евлентьева, скользнула ладошкой во внутренний карман и, Нащупав нечто похрустывающее, вынула две полумиллионные купюры. Подошла с ними к окну, осмотрела каждую с двух сторон, в полной растерянности повернулась к Евлентьеву.

— Послушай... А что... Разве есть такие деньги?

— Какие? — не понял Евлентьев, в это утро он вообще мало что понимал.

— По пятьсот тысяч рублей в одной бумажке?

— Других у него не было.

— А они настоящие?

— Магазины откроются... Проверим.

— Проверим, — кивнула Анастасия и снова сунула деньги в пиджак.

— Возьми одну себе... А вторую мне оставь, — простонал Евлентьев. От вчерашнего блеска в нем ничего не осталось — спутанные волосы, затуманенный взгляд, смятая рубашка уже не столь ослепительной белизны, какой она сверкала совсем недавно.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.