На какое-то время за столом наступило молчание. Что-то дожевывал Худолей, потом Халандовский решил наполнить стаканы, и он их наполнил бестрепетной своей мохнатой рукой, Шаланда тяжко и шумно вздыхал, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, и только Пафнутьев, казалось, был беззаботен — он аппетитно закусывал, укладывая укроп и петрушку на горячие еще куски мяса, потом молча допил оставшуюся в своем стакане водку, выразительно посмотрел на Халандовского, дескать, пора наливать.

И тот послушно разлил по стаканам остатки водки.

— Между прочим, — неожиданно оживился Халандовский, — его фамилию иногда произносят как Дубовский, имея в виду не слово «дуб», как некоторым может показаться, намекают на слово дубина. А дубина, Паша, это оружие. Безжалостное, всесокрушающее, всесминающее оружие. Это не тонкий изящный ножичек, это не молчаливая пуля, не аристократический яд... Это дубина, Паша, которая проламывает черепа и крошит ребра.

— Ишь ты, — проговорил Пафнутьев с набитым ртом. — Надо же.

— Хорошо, скажу. — Поставив локти на стол, Халандовский некоторое время сидел молча, уставившись в тарелку. — Если ты так хочешь, пожалуйста... Он мне звонил.

— Кто? — спросил Пафнутьев.

— Лубовский. Он уже знает о тебе. Он знает о тебе больше, чем ты о нем. Твое досье, Паша, у него на столе. Он, Паша, уже назначил человека, который будет тобой заниматься. Но я этого человека не знаю.

— А с Лубовским ты знаком?

— Да, Паша. И достаточно давно. Мы с ним когда-то начинали с наперстков, потом у нас было спортлото, какая-то благотворительная лотерея... Мы с ним даже книжки издавали, но пролетели на реализации. Нас кинули. Потом он кинул меня, но я не обиделся, это было нормально. Так было принято в начале девяностых.

— Но ты ведь его не кинул?

— Я глупее, Паша. Тогда же наши пути и разошлись.

— Ему повезло больше? — спросил Шаланда.

— Не уверен, — ответил Халандовский, не отрывая взгляда от своей опустевшей тарелки. — Не уверен, Жора, — повторил он. — Не уверен.

— Так, — протянул Пафнутьев. — Это что же получается...

— Это получается, Паша, что у него свои люди в прокуратуре, — сказал Худолей. — Я имею в виду Генеральную прокуратуру. А почему нет? Это нормально, как выражается наш друг и гостеприимный хозяин Халандовский. Так принято.

— Паша... — Халандовский помолчал. — Как ты поступишь?

— А я уже поступил, — беззаботно отметил Пафнутьев.

— Ты поедешь в Москву?

— Да.

— Зачем, Паша?

— Понятия не имею!

— Нет, Паша, ты ответь. Может быть, ты хочешь сделать блестящую карьеру? Или получить много денег? Может быть, ты решил перебраться в столицу, а мы все тебе давно наскучили? Тебе уже предложили квартиру, должность, зарплату? Или Вика толкает тебя на это безрассудство? Давай мы с ней поговорим, Паша, мы с ней строго поговорим. Мы не позволим...

— Остановись, Аркаша. Не надо говорить с Викой. Вам не о чем с ней говорить. Она будет на твоей стороне. — Пафнутьев отодвинул от себя тарелку, вилку, нож, отодвинул пустой стакан, словно освобождая на столе место для разговора, откровенного и жесткого. Он даже крошки хлеба смел ладонью, чтобы перед ним была только чистая белая скатерть. Подняв голову, он каждому посмотрел в глаза. — Видите ли, ребята... Живем мы с вами, живем... Водку пьем... Мясо кушаем... Анекдотами тешимся... Начальство материм... От женской темы не уклоняемся... Обо всем мнение имеем... О загробной жизни можем поговорить со знанием дела, о покорении Гималаев, о вреде и пользе гемоглобина... О президенте можем умное словечко обронить, и не только о своем президенте... Знаем, например, что Буш выборы проиграл, а правит, войны объявляет, других учит, как надо выборы проводить... Потому — сила. Сила ломит и соломушку, поклонись пониже ей, да? Классик сказал. Со школы еще помню. Чтобы старшие Еремушку в люди вывели скорей, да? Другими словами — кланяйся, кланяйся, кланяйся — авось что-то и обломится. Поляки кинулись вслед за Бушем в Ирак, авось что-то обломится. Уже цинковые гробы получают. Хохлы рванули следом — авось обломится, покушать дадут с барского стола. Наш тоже позволяет себя по спинке похлопывать... Этак поощрительно... Бабу свою Буш все по жопе похлопывает, а нашего — по спинке... Молодцы, дескать, хозяина знаете... А я не хочу, Аркаша, я не хочу пластаться перед твоим Лубовским.

— Он не мой!

— Но сегодня, за этим столом, его интересы ты представляешь, Аркаша.

— Остановись, Паша, не надо. Не обижай. Я не заслужил.

— Да я не в обиду, Аркаша. Ты спросил — почему? Я ответил. Они все взяли, да? У них все схвачено, да? Что у Буша, что у Лубовского... Везде поспели, урвали, кто под ногами путался — кинули. Убрали, устранили. Да? Того найти не могут, того нашли, но он для жизни оказался уже непригодным. Ребята, я ведь и раньше не вел себя иначе.

— Помним, — кивнул Шаланда.

— Ну, хорошо. — Пафнутьев помолчал. — Хорошо... Слиняю. Откажусь. Не поеду. Причин я могу для этого привести больше, чем ты, Аркаша, перечислил. Шаланда бандюгу выпустит, а что... Протокол перепишет и выпустит, да, Жора? Худолей снимки продаст с места преступления... А что, по тысяче долларов за штуку продашь?

— Запросто! — Худолей согласился так быстро и так охотно, что было ясно — не продаст.

— И после всего этого мы снова соберемся здесь, за этим потрясающим столом... Водочки выпьем, мясца покушаем... Но поговорить толком ни о чем не сможем, права у нас такого не будет. Анекдоты про баб? Не пойдут, ребята. Не будет у нас такого права, ни в чем мы их не лучше, не умнее, не отчаяннее! Гималаи? Запретная для нас тема, мы можем говорить о Гималаях, пока у нас остается возможность их покорить. Сейчас пока остается. Президентов материть? Ни фига, ребята. Мы можем их материть до тех пор, пока считаем, хотя бы считаем себя чище их, честнее, мужественнее! Мы будем сидеть, пить водку и кушать мясцо. Мы уже не сможем есть мясо, мы будем кушать мясцо! Облизывая пальцы и вытирая ладонями жирные губы! Я хочу ехать в Москву? Не хочу. Я боюсь туда ехать? Боюсь. Но я поеду. Я не имею права отказаться от этого предложения. Чем бы мне это ни грозило. Иначе я не смогу пить водку, есть мясо, смеяться и плакать, общаться с женщинами и рассуждать о Гималаях, будь они трижды прокляты! Если мы все поступим так, как я только что сказал... Мы, конечно, останемся людьми, но не совсем, не совсем, ребята. Внешне нас, конечно, не отличить от прежних, знакомые будут узнавать, и женщины от нас отшатнутся не все, не все... Но мы-то сами будем про себя знать кое-что важное, мы будем знать, что мы не совсем люди, не совсем. Такие дела.

— Как ты прав, Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав! Я всегда говорил, Паша, мне в жизни невероятно повезло, что судьба свела меня с таким вот...

— Помолчи! — сказал Халандовский. — Ну, что ж, Паша, пусть так. Пусть. — Халандовский поднялся из-за стола, подошел к книжному шкафу и, выдернув зажатую между книг фотографию, вручил ее Пафнутьеву. Тот взял, всмотрелся и передал Шаланде. — Паша, ты невнимательно ее посмотрел... Справа от президента — Лубовский, Юрий Яковлевич. Твой клиент.

— У меня есть этот снимок, — спокойно сказал Пафнутьев. — Прокурор сегодня подарил. На долгую и добрую память.

— Да? — удивился Халандовский. — А я думал, что такой снимок есть только у меня. Тем лучше... Значит, ты представляешь, что тебя ожидает.

Полюбовавшись снимком, Шаланда передал его Худолею.

— Ни фига себе! — закричал тот. — Какая приятная компашка!

— Была, — негромко обронил Халандовский. — Еще одно, Паша... Тебе есть куда отправить Вику и дите?

— Думаешь, это необходимо?

— А тут и думать нечего. У тебя есть надежное место, о котором никто не знает? Твои или Викины родственники отпадают, однополчане отпадают, близкие друзья отпадают...

— Неужели все это просчитывается? — озадачился Пафнутьев.

— Паша! — укоризненно воскликнул Халандовский. — Я дам тебе адрес в близлежащей стране. Сразу говорю — я не покажу его ни Худолею, ни Шаланде. О нем будут знать только двое — ты и я. И все. И никто больше.

— Двое — это многовато, — без улыбки сказал Пафнутьев. — Это слишком много. И потом... Если Лубовский зажмет тебе пальцы в дверь, ты ведь ему этот адрес дашь.

— Ни за что!

— А зачем тебе рисковать пальцами или еще чем-то... Спасибо, Аркаша, но не возьму я у тебя этот адрес.

— Почему?!

— Двое — это многовато.

— Когда уезжаешь? — спросил Шаланда.

— На понедельник заказан пропуск.

— А когда отправляешь Вику?

— Ох, Жора! Ты такой любопытный...

— Я любознательный, — хмуро поправил Шаланда. — Не хочешь говорить — не говори. Это правильно. Добираешься самолетом?

— Еще не решил, — широко улыбнулся Пафнутьев.

— В случае чего — звони. Подмогнём, как могём.

— Я уже подумал об этом.

— Я пошел, — сказал Халандовский.

— Куда?

— К холодильнику.

— Это правильно, — одобрил Худолей. — Должен сказать, что меня всегда в нашем хозяине поражала трезвость мышления. Очень ценное качество. По себе знаю. Может, чего помочь?

— Перебьюсь, — ответил Халандовский уже из коридора.

И тут прозвенел телефонный звонок. Как всегда бывает в таких случаях, неожиданно, резко и даже с каким-то вызывающим нахальством. Халандовский быстро вернулся в комнату, на ходу поставил бутылку на стол и поднял трубку.

— Да! — крикнул он, давая понять звонившему, что разговаривать долго не намерен.

— Аркаша? — прозвучал в трубке вкрадчивый, доброжелательный голос. — Здравствуй, Аркаша... Как поживаешь?

— Не жалуюсь. — Халандовский повернулся к столу и сделал страшные глаза — дескать, замрите все, замолчите и затаитесь.

— Но ты ведь никогда не жаловался, да?

— Старался.

— У тебя новости?

— Да вроде ничего такого, чтобы...

— Гости собрались?

— Это не новость, Юра... Они у меня собираются время от времени.

— Но сегодня повод, да?

— Повод? — Халандовский был явно растерян, что бывало с ним не часто, что вообще-то и не бывало с ним никогда, но сейчас замершие его гости видели Халандовского совершенно не таким, каким привыкли видеть, — он неприкаянно раскачивался из стороны в сторону, косил черным своим глазом в сторону гостей, давая понять, что его команда «Затихнуть!» остается в силе.

— Пашу провожаете? — спросил голос в трубке.

— Пашу? — опять переспросил Халандовский.

— Он ведь у тебя? За столом?

— Вроде того...

— Дай ему трубку, пожалуйста. На два слова.

— Трубку? — Халандовский явно не мог прийти в себя.

— Аркаша, успокойся, — произнес голос улыбчиво. — Я не оторву его от вашей компании надолго. Так, минутка, вторая... Не больше.

— Хорошо. — Опустив руку с трубкой вдоль тела, Халандовский запрокинул голову и некоторое время стоял, молча глядя в потолок. Потом тяжко вздохнул, поворотил свое лицо к Пафнутьеву, посмотрел на него печальными своими глазами и наконец протянул трубку. — Тебя, — сказал обреченно.

— Кто? — Пафнутьев поднялся, подошел.

— Лубовский. Видимо, из Парижа. Или из Лондона.

На секунду, не больше, только на секунду замер Пафнутьев, остановившись перед Халандовским. Он уже протянул руку к трубке, качнулся вперед, чтобы сделать еще один шаг, но, услышав фамилию звонившего, замер в движении, как это бывает в сказках, когда принцесса нечаянно уколет палец веретеном и сбывается страшное пророчество колдуньи. Пафнутьев беспомощно оглянулся на Худолея и Шаланду, снова повернулся к Халандовскому и наконец взял трубку.

— Пафнутьев на проводе! — с напором произнес он, гася в себе растерянность.

— Здравствуйте, Павел Николаевич. — Голос Лубовского был таким же вкрадчивым и доброжелательным. — Извините, что нарушил вашу беседу... Водка у Аркаши такая же холодная?

— Гораздо холоднее, чем обычно, — заверил Пафнутьев.

— Это Лубовский беспокоит.

— Да уж догадался.

— Догадался? Как?

— По голосу, — весело ответил Пафнутьев. Он уже пришел в себя и готов был разговаривать долго и неуязвимо.

— Это приятно. — Теперь уже был озадачен Лубовский. — У меня такое ощущение, что мы с вами можем встретиться.

— Пути господни неисповедимы! — воскликнул Пафнутьев.

— То есть... Вы подтверждаете мою догадку? — в голосе Лубовского явно поубавилось и вкрадчивости, и доброжелательности. Он как бы посерьезнел. Дурацкие вскрики Пафнутьева, похоже, его озадачили.

— Господи! — продолжал радоваться Пафнутьев. — Юрий Яковлевич! Да после халандовской водки, после халандовского мяса я готов подтвердить все, что угодно!

— Мне приятно сознавать, Павел Николаевич, что у нас общие друзья.

— Взаимно, Юрий Яковлевич!

— Мне говорили о вас, как о человеке опытном, справедливом, обладающем высокими профессиональными качествами.

— Да, я такой, — заверил Пафнутьев, посерьезнев.

— Всего доброго, Павел Николаевич. Думаю, мы сработаемся.

— До скорой встречи! — воскликнул Пафнутьев и тут же положил трубку, поскольку его запал заканчивался и продолжать разговор в таком же тоне он уже не мог. — До скорой встречи, дорогой, — проговорил он уже нормальном голосом и с тяжким вздохом опустился на свой стул.

— Хорошие у тебя друзья, Аркаша.

— Стараюсь, — сдержанно ответил Халандовский.

— Похоже, он узнал о моей командировке в Москву раньше меня.

— Наверняка. Так, Паша, будет продолжаться и впредь. Не исключено, что о твоих планах, задумках он будет знать до того, как эти планы и задумки созреют в твоей голове.

— Вот такой монстр?

— Как видишь.

— Ты не звонил ему, не сообщал, что я у тебя буду за этим вот столом?

— Паша! — укоризненно возопил Халандовский.

— Тогда наливай, — и Пафнутьев выдвинул свой стакан к середине стола.

Проснулся Пафнутьев на удивление свежим, будто и не было вчерашнего перебора у Халандовского. Некоторое время он лежал, глядя в потолок и припоминая подробности затянувшегося застолья, звонок Лубовского не то из Парижа, не то из Лондона, напутствия и предостережения друзей, которые сыпались на него в этот вечер в невиданном изобилии. Совершенно не думая о предстоящей командировке, он с удивлением обнаружил, что все решения уже приняты, что он знает, что делать, как поступить, в каком порядке. Пафнутьев частенько ловил себя на этой странности — не напрягаясь и не терзаясь, он позволял организму самому принимать решения. И беззаботно занимался всякой мелочевкой, встречался с друзьями, шатался по городу, наблюдая быстротекущую жизнь, а вечером заваливался спать. Но наутро, наутро обнаруживал, что работа проделана, выводы сделаны, решения готовы и ему остается лишь выполнить все то, что кто-то для него подготовил тщательно и безошибочно. Есть старая русская сказка, в которой злая мачеха измывается над падчерицей, заставляя ее выполнять непосильную работу — перебирать зерно, прибирать избу, мыть и стирать. Но той помогают мыши, птички и прочая мелкая живность. Девочка спокойно ложится спать, а утром с удивлением обнаруживает, что вся работа выполнена.

Нечто похожее происходило и с Пафнутьевым, правда, не общался он ни с воробьями, ни с мышами, хотя не отказался бы, да и кто откажется...

Встав с кровати, он прошлепал босыми ногами на кухню, заварил большую чашку крепкого чая и, втиснувшись в угол, сделал первый глоток. Через некоторое время в дверях появилась Вика. Постояв, тоже присела к столу, запахнув поплотнее халат.

— Пьешь? — спросила она.

— Пью.

— Это хорошо. У меня такое чувство, будто ты хочешь мне что-то сказать.

— Хочу.

— Говори. Внимательно тебя слушаю.

— Значит, так. — Пафнутьев замолчал, отвлеченный очередным глотком чая.

— Говори, говори, Паша. — Вика подперла подбородок кулачком. — Ты еще вчера вечером пытался что-то сказать, но силы тебя оставили. Так бывает, я привыкла.

— Неужели пытался? — удивился Пафнутьев.

— Ты произнес слово «командировка».

— Ага... Выходит, я был достаточно трезв. Все правильно... Значит, так... Еду в командировку. В Москву. Генеральная прокуратура. Особое задание. Сложное, опасное, чреватое.

— Надолго?

— Не знаю. Но что-то подсказывает мне, что она может затянуться. Такое ощущение.

— Тебе светит повышение?

— Вряд ли... Скорее всего, это только командировка.

— Вернешься?

— Постараюсь.

— Можешь и не вернуться?

— Чего не бывает в нашей жизни, полной волчьих ям, медвежьих углов, лисьих нор...

— Ну, что ж... — Вика поднялась.

— Подожди. Сядь, — в голосе Пафнутьева впервые в это утро прозвучала твердость. — Я не все сказал... Есть еще кое-что...

— Слушаю. — Вика остановилась, но не присела, осталась стоять в дверях.

— Сегодня ты уезжаешь. С Наташкой.

— Куда? Зачем? Почему?

— Вам опасно здесь оставаться.

— Никуда я не поеду.

— Поедешь, — и Пафнутьев снова опустил нос в чашку.

Вика села. Взяла пафнутьевскую чашку с чаем, сделала несколько глотков, придвинула чашку Пафнутьеву.

— Говори, Паша, — сказала она.

— У тебя есть три часа на сборы. В двенадцать подъедет Худолей и отвезет вас в деревню. К своей тетке.

— Я ее не знаю! В глаза не видела!

— Это главное ее достоинство, — невозмутимо произнес Пафнутьев. — В любом другом месте тебя могут найти, а вот у худолеевской тетки тебя не найдет никто и никогда. О том, что ты у нее, будут знать три человека. Ты, я и Худолей.

— И тетка, — добавила Вика.

— Да, конечно, тетка тоже будет догадываться, что ты с дитем живешь у нее. Условия там приличные, отдельная комната, окно в сад, колодец во дворе, картошка в огороде. Но никто, слушай внимательно, ни близкие подруги, ни дальние родственники не должны знать, где ты.

— Но я должна как-то объяснить людям...

— Ты думаешь, им это нужно?

— Кому?

— Людям, о которых ты так беспокоишься. Скажи всем, что поехала в Крым. Или лучше на Азовское море. С малыми детьми люди обычно едут именно на Азовское море. На Арабатскую стрелку. Там море чистое, дно пологое, правда, не песок, а ракушечник. Там совершенно потрясающий ракушечник.

— Может, мне в самом деле поехать на Арабатскую стрелку?

— Худолей не знает туда дороги. Он отвезет тебя к своей тетке. Зовут ее Варвара Семеновна. Можешь не записывать, она сама тебе напомнит. О деньгах не думай, мы с Худолеем уже все решили. Еще раз повторяю — ни близким подругам, ни дальним родственникам, ни соседям.

— Все так серьезно?

— Да, — кивнул Пафнутьев и еще раз повторил: — Да.

Худолей подъехал ровно к двенадцати. Увидев его машину во дворе, Пафнутьев взял две большие челночные сумки в голубую клетку, быстро сбежал с ними по лестнице, бросил в уже раскрытый задний багажник, захлопнул крышку, и машина тут же отъехала. Пафнутьев, не медля, поднялся на свой этаж и вошел в квартиру, плотно захлопнув за собой дверь.

На все про все ушла ровно одна минута. Какие вещи, кто увез, в какую сторону — вряд ли кто обратил внимание на задрипанный «жигуленок» невнятного серого цвета, который простоял у подъезда не более минуты.

Еще через полчаса медленно и церемонно Пафнутьев спустил вниз детскую коляску, потом так же неторопливо спустилась Вика с ребенком на руках, вместе с мужем аккуратно уложила младенца в коляску, легко махнула ручкой, как бы ненадолго прощаясь, и покатила коляску на мягком резиновом ходу вдоль дома, свернула за угол, двинулась к скверу, давая ребенку возможность подышать свежим воздухом, выспаться, да и сама, видимо, была не прочь отвлечься от бесконечных домашних забот.

В конце сквера ее ждал серый задрипанный «жигуленок». Она, не раздумывая, села на заднее сиденье вместе с ребенком — дверь была уже распахнута, Худолей, быстро сложив коляску, забросил ее на верхний багажник, пристегнул уже приготовленной резинкой и тут же тронул машину с места.

Через три часа они были уже далеко, в маленькой деревеньке у деревянного дома. Худолеевская тетка Варвара Семеновна радостно всплескивала ладошками, улыбалась, суетливо открывала прозрачные ворота из некрашеного, выгоревшего на солнце штакетника.

А в это самое время в опустевшей и гулкой квартире Пафнутьева раздался телефонный звонок.

Звонил Халандовский.

— Здравствуй, Паша! Это я! — сказал он бодро, но невесело.

— О! — заорал Пафнутьев. — Сколько лет, сколько зим!

— У тебя все в порядке?

— Вроде как бы ничего... А что?

— Звонил Лубовский.

— Ишь ты! Соскучился?

— Кланялся, приветы передавал.

— Спасибо. Если еще позвонит, скажи ему, пожалуйста, что я постоянно о нем помню.

— Именно так ему и сказал.

— А чего хотел?

— Спрашивал, не нужно ли тебе чего... Поначалу в большом городе, может быть, тебе будет неуютно... Он готов помочь. Квартира, машина с водителем, другие услуги, более интимного свойства... Я пообещал все тебе передать.

— Еще будет звонить?

— Скорее всего. Ведь я должен сообщить ему твой ответ.

— Так, — крякнул Пафнутьев. — Знаешь, Аркаша, он делает ошибку. Так нельзя. Это плохо.

— Я тоже так подумал.

— Ты оказался в сложном положении?

— А знаешь, нет. Пока я не чувствую холодного сквозняка за спиной, пока я в порядке. Что твои?

— Все хорошо. — Даже Халандовскому Пафнутьев не стал сообщать никаких подробностей — куда уехала Вика, уехала ли с Наташкой.

Халандовский все понял.

— Ну что ж, Паша, это правильно. Знания рождают скорбь. Давно сказано и очень правильно. Что передать нашему другу?

— Скажи, что я чрезвычайно благодарен ему за внимание, что я ценю его участие в моих проблемах. Но ничего внятного ответить пока не могу, поскольку себе не принадлежу. Человек я служивый и должен соблюдать порядок — явиться, отметиться, представиться, определиться... Ну, и так далее. Кстати, а ты не спросил, откуда он звонил?

— Из Монако.

— Чего это его занесло туда?

— Путешествует, — глубокомысленно произнес Халандовский.

— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев. — Путешествия расширяют кругозор.

— Ты знаешь, где будешь жить в Москве?

— Нет.

— Это хорошо.

— Почему?

— Потому что я совершенно искренне не смогу ответить ему на этот вопрос.

— Он уже спрашивал?

— Да..

— Ошибка, — сказал Пафнутьев. — Это ошибка.

— Я тоже так решил, но ему об этом не сказал. У меня все, Паша.

— Будь здоров!

Да, и Пафнутьев, и Халандовский поняли — Лубовский совершает ошибку. Показывая свою осведомленность о том, что происходит в Генеральной прокуратуре, какие мнения там зреют, какие решения принимаются, он тем самым как бы заранее призывал к бдительности, осторожности. Неуязвимость, которая сопровождала его до сих пор, расслабила, убедила в каком-то превосходстве. Обстоятельства, благоволившие ему, показались результатом собственных усилий, собственного ума и проницательности. А деньги, большие, хорошие деньги убедили Лубовского во всемогуществе. Да, могущество было, деньги действительно помогали ему контролировать многое, но не все, ребята, не все.

Побед не бывает окончательных, окончательными бывают только поражения. Конечно, человек слабый, глупый и корыстный, столкнувшись с таким напором, с такими возможностями, наверняка дрогнет. Никуда ему не деться от вкрадчивых, железных объятий олигарха. Личное знакомство с президентом страны, телефонные звонки из Парижа и Монако, владелец заводов, газет, пароходов, а это была правда, опять же возможность легко и просто связаться со следователем, который даже не получил еще официального поручения Генеральной прокуратуры... Может, ребята, все это может подавить даже человека умного, опытного, хорошо знакомого с хитросплетениями жизни в верхних слоях общества.

Но знания рождают не только скорбь, они рождают беспомощность и обреченность. Великие открытия часто делают невежды, не подозревающие, что их открытие невозможно, что их попытки осмеяны века назад. Выручает невежество, выручает ограниченность, когда человек не просто не знает, а сознательно и убежденно не желает знать того, в чем все уже давно убедились, с чем все давно уже смирились.

Вот-вот, это будет наиболее точно — с чем все давно уже смирились. Тогда действительно твердость, честность, наивность приобретают черты самой кондовой ограниченности.

И это не отвлеченные рассуждения, это все о нем, о Павле Николаевиче Пафнутьеве. Только человек, достаточно долго поживший с ним и достаточно много выпивший с ним, может отличить пафнутьевскую туповатость от качеств куда более достойных и уважаемых — не хочу даже перечислять их, чтобы не показаться назидательным.

Опять позвонил Халандовский, голос его был откровенно виноватым и растерянным.

— Паша, он меня достал.

— Это плохо, так нельзя, — рассудительно заметил Пафнутьев.

— Он попросил твой номер телефона, и я ему дал. Домашний. Он хочет тебе позвонить.

— Вывод один — рыло в пуху. И еще одно — я не верю, что он не знает мой телефон.

— Как ты прав, Паша, как прав! Ты на меня не обиделся за телефон?

— Что ты, Аркаша! Я жду его с нетерпением. Он не сказал, чего хочет?

— Темнит. Знаешь, Паша, он действительно мог достать твой телефон и без моей помощи. Просто хочет втянуть меня в свои игры. Сделать как бы причастным.

— Разумно.

— Я хочу слинять, Паша. Куда угодно. Лишь бы кончились эти его звонки. Паша, ты мне не поверишь...

— Ну?

— Мне страшно. У меня есть укромное местечко, о котором никто не знает. Даже ты, Паша.

— А как же я? На кого ты меня бросаешь?

— За твоей спиной система. Генеральная прокуратура и высшая справедливость. А я — плут и пройдоха.

— Аркаша, поступай как знаешь. Но возникай иногда. Хотя бы по телефону, хотя бы по мобильнику. Это же не выдаст твое укромное местечко?

— Паша, он приглашает нас с тобой к себе в гости. В Испанию.

— Торопится.

— Он всегда играл на опережение. Но нетерпеливость... Да, это у него есть.

— Ну, что ж, поедем в Испанию. Ты знаешь испанский язык?

— Он нам не понадобится. Лубовский вполне прилично говорит на русском. Не слишком, но понять можно.

— Разберемся, Аркаша, — беззаботно ответил Пафнутьев. — Где наша не пропадала. Давай заканчивать... Вдруг он уже звонит... Неудобно заставлять ждать. Уважаемый человек, друг президента, опять же владелец заводов... Ах да, мы об этом уже говорили. Пока, Аркаша!

И Пафнутьев положил трубку.

Постояв над телефоном, он прошел к окну, вернулся к креслу, прошлепал на кухню, открыл холодильник, снова захлопнул. Неожиданно для себя оказался у телефона, потрогал его и упал в кресло.

— Веселья час и боль разлуки, — пропел он вполголоса, — готов делить с тобой всегда... Давай пожмем друг другу руки... И в дальний путь на долгие года... Ни фига себе! — вдруг проговорил он громко, оборвав свои лирические рулады.

Лубовский не позвонил.

Видимо, и сам понял — пора остановиться. В конце концов, этот его перезвон вполне можно было объяснить и нервозностью, и неуверенностью, и опасениями, под которыми явно должны быть серьезные основания. Он в полной мере показал свою осведомленность, свои возможности, и этого было вполне достаточно. Тем более знал, что Халандовский со всеми подробностями передаст Пафнутьеву их последний телефонный разговор.

Но зато позвонил Худолей.

— Паша, я в городе. Все в порядке. Жизнь продолжается. И будет продолжаться еще некоторое время.

— Это прекрасно! — воскликнул Пафнутьев с облегчением. Теперь он был предоставлен самому себе и волен был поступать как заблагорассудится. Впереди его ждала Москва, Генеральная прокуратура и задание, которое можно было назвать и почетным, и чреватым.

Поезд отходил вечером.

Пора было собирать вещички.

Прислушиваясь к себе, Пафнутьев с удивлением обнаружил хорошую такую взволнованность, встревоженность, чувство, которое он не испытывал давно, может быть, со времен юности.

Поезд прибыл без опоздания, поезда редко опаздывают в Москву, это уж должно случиться что-то необыкновенное — чеченский взрыв в серединном вагоне, наводнение, землетрясение или еще что-то в этом роде.

Поезд прибыл утром, многие поезда прибывают в Москву утром — и это правильно. Деловые люди за предстоящий день многое могут решить в столице — встретиться, подписать, согласовать, утрясти и вечером отправиться восвояси в полной уверенности, что дело сдвинулось. Они, конечно, заблуждались, сильно заблуждались, но тем не менее положенное отрабатывали и плотные такие пакетики успевали вручить нужным людям, зная наверняка, что, вернувшись домой, надо, не откладывая, тут же готовить следующий пакетик, следующий.

Москва — дорогой город, и у всех здесь набегают бесконечные проблемы, связанные с многочисленными тратами на обучение детей, строительство дачи, евроремонт в квартире — потому без евроремонта ты есть полное ничтожество и больше никто. А после евроремонта ты уважаемый человек, и любой пришедший к тебе решать кое-какие дела, оказавшись в твоей квартире, а в квартире решать все дела гораздо проще и удобнее, так вот оказавшись в твоей квартире, проситель сразу понимает, какой из нескольких приготовленных пакетов он должен оставить — конечно, самый толстый, конечно, самый плотный.

А многоопытный хозяин, увидев скошенным взглядом этот самый пакетик, бросит небрежно, продолжая разливать принесенный гостем коньяк, положи, дескать, вон там на полку, нет-нет, повыше, и задвинь поглубже. Не коснется он сразу пакета, не возьмет в руки, мало ли что, мало ли какими хитрыми порошками этот пакет может быть обработан людьми подлыми и коварными. Через несколько дней он, возможно, потянется к пакету, убедившись наверняка, что ничего в мире не изменилось, тучи над его головой вовсе никакие не тучи, а так, перистые облака, которые, говорят, кружат над землей на совершенно безопасной высоте.

Пафнутьев прибыл на Курский вокзал и был счастлив оказаться в утренней суетной толпе радостно возбужденных пассажиров, которые покинули наконец душные вагоны и вырвались на столичные просторы. У него было два чемодана — большой и поменьше. Большой он тут же сдал в камеру хранения, а с маленьким нырнул в метро, добрался по радиальной до «Площади Революции», перешел на «Театральную», вышел на «Тверской» и оказался на площади Пушкина. Был маршрут и покороче, но ему нравился этот, к Генеральной прокуратуре он предпочитал спускаться по улице Пушкинской.