— Понимаешь, какое дело, — Шаланда покряхтел, пытаясь сосредоточиться. — Джип каждый день подъезжал к этому месту и останавливался почти на одной и той же точке. Рядом с водочным магазином. Видимо, эти ребята брали с директора дань. Поэтому убийцы знали, где нужно подстеречь...

— Можно? — заглянул в дверь еще один посетитель, тоже капитан, как успел заметить Пафнутьев.

— Входи, — с легким раздражением кивнул Шаланда.

— Кротов сказал, что вы интересуетесь джипом, а я как раз им занимался... Вдруг, думаю, ко мне будут вопросы. — Капитан остановился у двери, ожидая решения Шаланды. Его глаза были спокойны, и он, похоже, с равным бы удовольствием и ответил на вопросы, и вышел за дверь. Горделивая осанка, вскинутая голова, из-за чего у него как бы сам по себе возникал второй подбородок, делали его похожим на суслика, стоящего на задних лапках и озирающего окрестности.

— Нападающие не оставили никаких следов? — спросил Пафнутьев.

— Кроме гильз, ничего. Они и не приближались к джипу.

— Стрелял один?

— Да, но были еще несколько, они вроде как на подхвате стояли.

— Как же сумел один человек, не приближаясь к джипу, расстрелять четверых?

— Стрелять он начал, когда те только подходили к машине. Они уже полуживыми заползли внутрь... Трое, во всяком случае. Один остался на асфальте.

— Убийцы уехали?

— Нет, дворами ушли. А уже там, возможно, сели в машину. Но с места преступления ушли через двор, — повторил большеглазый капитан, все еще стоя у двери. Он сделал один лишь шаг к начальственному столу и остановился на почтительном расстоянии. — А что, есть новые данные?

— Есть, — кивнул Пафнутьев. — Они были в масках?

— Какие-то колпаки с прорезями... Так что, вышли на них?

— Вышли, — кивнул Пафнутьев. — У меня больше нет вопросов.

— Идите, — сказал Шаланда.

— Если понадоблюсь, буду у себя. Там есть еще кое-какие подробности.

— Какие? — быстро спросил Пафнутьев.

— Если это важно... Я принесу дело, и мы можем поговорить подробно? — не то спросил, не то предложил капитан.

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — Чуть попозже, — повторил он с видом сонным и вялым. Сразу было видно, что дело это ему надоело до чертиков, и если он им интересуется, то только по опостылевшей обязанности.

— Спасибо, Вобликов, — сказал Шаланда удаляющемуся капитану. — Хороший работник, — сказал он, когда дверь за ним закрылась. — Цепкий.

— Давно он у тебя? — скучающе спросил Пафнутьев.

— Года три его знаю... Так что, продолжим?

И они продолжали обсуждать подробности бандитской разборки на окраине города, происшедшей несколько дней назад. Или Шаланда об этом происшествии знал больше, или же Пафнутьев притворялся, что многое слышит впервые, но как бы там ни было, оба чувствовали, что обсудили дело не зря, многое стало ясно, как это обычно и бывает, когда вещи называются своими именами. Пусть не выяснилось ничего нового, но слово, произнесенное вслух, обладает некой физической силой и те подробности, которые для того же Шаланды были неопределенными, недоказанными, теперь стояли перед ним явственно и зримо. Он был даже благодарен Пафнутьеву за то, что тот навязался с этим разговором. Но признать, а тем более открыто сказать об этом старому своему соратнику, Шаланда не мог, иначе это был бы не Шаланда.

Все это время продолжали заглядывать сотрудники с самыми разными вопросами — что-то нужно было подписать, в чем-то хотели получить согласие начальства, кто-то просто решил убедиться, что никуда ему не нужно нестись, никого не нужно хватать.

Несколько раз Шаланда поднимал трубку — когда заглядывала секретарша и молча указывала на телефон. Секретарша у Шаланды была полная, завитая, белокурая, с высокой грудью. На начальство смотрела с какой-то трепетностью, даже польщенностью, будто и не надеялась, что Шаланда возьмет трубку, когда она попросит его об этом.

Разговор отнял у Шаланды и Пафнутьева часа полтора, не меньше. Но ни один сотрудник, при котором они неизменно продолжали обсуждать происшествие, не вмешался в разговор, не задал ни единого вопроса. Вообще никто не проявил интереса к тому, что обсуждал их начальник с гостем из прокуратуры. Это был признак хорошего служебного тона, хорошей милицейской школы, и Пафнутьев, не скупясь, отметил вышколенность подчиненных, их неподдельное уважение к руководству, но подал свое замечание так, будто все было результатом неустанной работы самого Шаланды. Тот покраснел от удовольствия, прямо-таки зарделся. Что делать, тщеславным был Шаланда, любил, когда его хвалят, тем более что, честно говоря, хвалили его гораздо реже, чем он того заслуживал.

— Легко тебе, я смотрю, работается! — воскликнул Пафнутьев.

— С чего ты взял? — начал сразу обижаться Шаланда.

— Отличные сотрудники! Деловые, грамотные, немногословные... Видят, что в кабинете чужой человек, ни тебе лишнего вопроса, ни внутренней проблемы, ни жалобы друг на друга... Это же не легко далось, а?

— Пришлось поработать. — Шаланда откинулся в кресле и снисходительно посмотрел на Пафнутьева.

— Вот смотри — обсуждаем убийство, от которого содрогнулся город, и ни один не вмешался в разговор, хотя, я уверен, многие твои подчиненные могли бы кое-что добавить.

— Ты же не просил об этом!

— Да! — воскликнул Пафнутьев. — Но какая тактичность, сдержанность! Представляешь, я просто ошарашен! Если бы мы с тобой затеяли такой же разговор у меня, не поверишь, полпрокуратуры набилось бы в кабинет и каждый вякал бы все, что знает и чего не знает! Бардак, понял? Полный бардак!

— Ты уж сам разбирайся со своими, — благодушно заметил Шаланда, жалея бестолкового Пафнутьева.

— Один только заглянул — не нужен ли, не хотят ли чего у него спросить... Этот, как его...

— Вобликов, — подсказал Шаланда. — Но он занимался этим делом, он действительно может кое-что прояснить.

— Руководил группой?

— Нет. — Шаланда махнул рукой, отметая такое предложение. — Был в группе. А руководил другой, майор Звягинцев.

— Что же он не зашел?

— А я его не вызывал.

— Вообще-то да, — согласился Пафнутьев.

— А что, пригласить? — Рука Шаланды потянулась к кнопке звонка, укрепленной на тумбочке стола.

— Нет, сейчас не надо, может быть, чуть попозже, чуть попозже... Как-нибудь в другой раз. Ты мне здорово помог, Жора. — Пафнутьев поднялся, с подчеркнутым уважением пожал Шаланде большую горячую ладонь. — Пойду. Дело к обеду, надо быть на месте. — Он продолжал произносить какие-то необязательные, пустоватые в общем-то слова с единственной целью — успеть попрощаться до того, как Шаланда спросит, зачем же приходил, зачем понадобилась вся эта комедия с секретаршей, с посетителями, разговорами при них.

— Будь здоров! — прогудел Шаланда уже возле самой двери и дружески похлопал Пафнутьева по плечу. Дескать, хороший ты парень, Пафнутьев, да и я ничего, хорошо к тебе отношусь и всегда помогу, когда тяжело станет, выручу, а то и, чего не бывает, спасу.

Пафнутьев вышел, плотно закрыл за собой дверь, махнул рукой секретарше, а оказавшись в коридоре, не глядя по сторонам, полубегом заторопился к лифтовой площадке. Он все еще опасался, что Шаланда вспомнит о начале их разговора, бросится за ним следом, зазовет обратно и все это будет тягостно и неловко.

Уже когда лифт остановился на площадке, когда распахнулись двери и Пафнутьев привычно оглянулся — не надо ли кого пропустить впереди себя он наткнулся на настороженный взгляд капитана, который рассказал столько нового о преступлении на окраине.

Да, похоже, Вобликов, поджидал его в коридоре — вдруг гость из прокуратуры захочет поговорить с ним подробнее, вдруг сообщит что-то интересное. Но Пафнутьев успел лишь приветственно махнуть ему рукой из кабинки лифта и двери тут же захлопнулись.

«Действительно, цепкий, — подумал Пафнутьев озадаченно. — Похоже, очень ценный работник».

Он уже не видел, как Шаланда, спохватившись, выбежал из кабинета в приемную, потом в широкий коридор управления, чтобы успеть остановить Пафнутьева, но не успел. Когда он подошел к лифтовой площадке, то увидел лишь мелькание убывающих цифр на табло — Пафнутьев был уже на первом этаже.

— Догнать? — с готовностью предложил Вобликов.

— Далеко не уйдет, — мрачно пошутил Шаланда и, тяжело ступая по ковровой дорожке, вернулся в кабинет. — Ах ты, плут поганый, — бормотал он, усаживаясь за стол. — Перехитрил все-таки... Что же ему надо было, а? Чего же хотел этот пройдоха прокурорский?

Едва Пафнутьев вошел в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Наверное, это были его пафнутьевские заблуждения, пафнутьевские фантазии, но ему частенько казалось, что всего лишь по телефонному звонку, по дребезжанию встроенного в аппарат колокольчика он может определить тон будущего разговора и даже догадаться, кто звонит. Это была мистика, ощущения на грани чего-то потустороннего, но Пафнутьеву нравилось так думать о своих способностях, и он не торопился отказываться от этих заблуждений. Тем более что частенько его мистические прозрения оправдывались и каждый раз в таких случаях он радовался, как ребенок, и не скрывал своей радости.

И сейчас вот, едва подняв трубку, не дожидаясь, пока кто-то там, на другом конце провода, подаст голос, заорал:

— Рад слышать тебя, Шаланда!

И в ответ услышал тяжелую, напряженную тишину.

— Ну? — поторопил собеседника Пафнутьев. — Ну? Есть там кто-нибудь?

— Как ты догадался, что это я звоню? — настороженно спросил Шаланда. — У тебя что, определитель номера стоит?

— Если у меня что-то и стоит, то не определитель! — рассмеялся Пафнутьев. — Его предвидение опять оправдалось, и он был откровенно счастлив. — Ты знаешь, какой у меня телефон — завхоз на складе нашел, пауков вытряхнул, дохлую мышь из трубки по частям вытащил и мне на стол поставил.

— Зачем приходил?

— Как?! — вскричал Пафнутьев. — Да мы же с тобой битых два часа обсуждали особо опасное преступление, случившееся в нашем любимом городе три дня назад, когда неизвестные преступники из автоматического огнестрельного оружия...

— Паша!

— Ну?

— Заткнись. Так что, не скажешь?

— Скажу. Но чуть позже, чуть попозже.

— А сейчас не желаешь? — Шаланда был любопытен и нетерпелив, как ребенок, которому пообещали игрушку, но день рождения будет только завтра, а игрушку ему хочется уже сегодня.

— Не могу. Я тем самым толкну тебя на рискованные и необдуманные действия. У меня одна только просьба — о нашем сговоре в твоем кабинете никому ни слова. Самым надежным и цепким твоим сотрудникам — ни слова!

Прокололся Пафнутьев и сразу, в ту же секунду, понял, что прокололся. И крякнул с досады, и чертыхнулся, и застонал от бессилия, невозможности что-либо исправить. Не надо бы ему, не надо бы произносить слово «цепкий» — совсем недавно именно это слово прозвучало в устах самого Шаланды, когда тот говорил о Вобликове. По молчанию в трубке Пафнутьев понял — подсек его Шаланда, догадался, и заворочалось что-то в его громоздкой душе, напряглось.

— И самым цепким, говоришь, тоже не надо? — медленно проговорил Шаланда.

— Я же сказал — никому.

— Иначе — утечка? — продолжал соображать Шаланда, тяжело, но в правильном, в правильном направлении, и Пафнутьев с сожалением это сознавал. Что делать, прокололся.

— Хочу попросить, Шаланда, еще об одном важном деле, чрезвычайно важном. — Хитрый Пафнутьев знал, чем сбить Шаланду с мысли.

— Ну?

— Меня интересуют самые малые нарушения законности и правопорядка, самые невинные преступления, не говоря уже об особо опасных, которые будут происходить в районе тупика девятого номера трамвая. Там недалеко городская свалка, но она вскоре закрывается, поскольку новые русские облюбовали рядом неплохую рощицу с лесными озерами.

— А что там?

— Чует сердце, — горько сказал Пафнутьев. — Болит по ночам, давит в груди... И каждый раз перед мысленным взором возникает тупик девятого номера трамвая. Представляешь?

— Нашли там сегодня человека...

— Труп?

— Почти. Еле дышит. Нахлебался какой-то гадости.

— Сам или помогли?

— Если выживет, я у него спрошу. Мои ребята установили личность... Некий Калашников Федор Петрович. Больше полсотни мужику. Связался с его родственниками... Вчера у него была машина, совсем новая... А сегодня при смерти... Если и выживет, как сказали врачи, немного он вспомнит из своей жизни...

— В тупике девятого? — механически повторил Пафнутьев.

— Между свалкой и новыми русскими есть лесок... Вот в этом леске, на обочине... В траве...

— А сейчас этот Калашников в больнице?

— В городской. Позвони своему Овсову, он тебе все доложит. Заодно нальет, если попросишь, — усмехнулся Шаланда и положил трубку.

Странными и непредсказуемыми бывают извивы и перемены человеческого настроения. Пафнутьев мог, мог все-таки без больших душевных колебаний и сожалений выпить где угодно, далеко не всегда даже спрашивая, что ему наливают. Конечно, была в этом и природная хитрость, поскольку так уж сложилось, что человек, согласившийся выпить в новой компании, становился как бы своим, и люди готовы были доверчиво или, скажем, гораздо доверчивее, нежели до этого, отвечать на самые неуместные его вопросы. Он уже свой, он не продаст так нагло и подло, как это наверняка сделает человек, который пренебрег предложением выпить стаканчик-второй.

А потом, как ни странно это покажется для его профессии, была в Пафнутьеве какая-то расположенность к людям, и это сразу чувствовалось. Не только из сатанинского лукавства он мог пить с незнакомым человеком, вовсе нет, он много раз ловил себя на том, что ему просто хочется выпить с этим вот мужиком, которого видит первый и последний раз в жизни.

Все это так, все так...

Но какая-то неуправляемая волна гнева, злости, обиды накатывала на него после самых милых, можно сказать, слов — когда именно этой слабостью его и попрекали. Даже не то чтобы попрекали, а напоминали о ней, может быть, даже сочувствующе, дружески, с усмешкой, может быть, даже с одобрением, но напоминали. Вот сказал только что Шаланда, что, дескать, нальет тебе Овсов, если попросишь, и Пафнутьев окаменел от обиды. Шаланда давно уже занялся своими делами, давно уже из пафнутьевской трубки неслись частые короткие гудки, а он все еще сидел неподвижно и кулак его, лежавший на столе, побелел от напряжения.

Пафнутьев глубоко вздохнул, будто решаясь на что-то неприятное, но необходимое, нажал кнопку телефона, дождался непрерывного гудка и набрал номер.

— Слушай, Шаланда... Овсов мне нальет, даже если я у него и просить не буду, нальет всего, что у него найдется в тумбочке. А тебе, Шаланда, он не нальет, даже если ты в его кабинет войдешь на коленях или на своем брюхе вползешь, понял? И единственное, чего ты, Шаланда, можешь от него дождаться, так это нашатырного спирта под нос. И не только от Овсова. Понял? Спрашиваю, понял?

— Понял...

— Тогда будь здоров. — И Пафнутьев положил трубку. Звонок раздался минуты через три — именно столько времени понадобилось Шаланде, чтобы прийти в себя и понять, что произошло.

— Паша, — сказал он негромко, — ты не имей на меня зуб, ладно? Я исправлюсь.

— Ох, Шаланда, — выдохнул Пафнутьев и почувствовал — отпустило, отпустило. И только по одному этому выдоху понял Шаланда, что прощен. — Проехали, Жора.

Пришел Андрей с длинным списком машин, которые вчера подъезжали к конторе Сысцова. Напротив каждой стояла фирма, которой принадлежала машина, и даже номер телефона. Все они были известны, все зарегистрированы. Были и частные машины, они тоже принадлежали людям, установить которых было нетрудно, — фирмачи, банкиры, оптовики.

Но, просматривая записи телефонных разговоров, которые вел за вчерашний день Сысцов, Пафнутьев наткнулся на коротенький перебрех, который сразу привлек его внимание. Выловить из вороха именно эту запись было нетрудно. Когда речь шла о суммах, тоннах, поставках, Пафнутьев эти записи сразу откладывал в сторону, это были деловые звонки. Он искал разговор или откровенно угрожающий, или же затаенно ласковый, с неопределенными намеками, со странными напоминаниями о чем-то известном только собеседникам, о чем вслух при посторонних они сказать не могут. Вот такая запись и обнаружилась в потоке слов, которые произнес вчера Сысцов, которые ему пришлось услышать...

" — Здравствуйте, Иван Иванович... Вы меня узнаете?

— Простите...

— Меня зовут Илья Ильич. Имя достаточно простое, но в то же время и редкое. Обычно меня запоминают.

— Что вы хотите?

— Прошлый раз мы с вами об этом говорили... Я представляю интересы моих клиентов... Я адвокат, с вашего позволения.

— Адвокатом вы стали и без моего позволения.

— Так что мне передать моим клиентам?

— Я готов с ними встретиться.

— Видите ли, им бы этого не хотелось...

— Откуда же мне тогда знать, что вы представляете их интересы, а не свои собственные?

— Простите, Иван Иванович, но это не должно вас интересовать. Это, дорогой Иван Иванович, не ваше дело.

— Значит, так, уважаемый... Что является моим делом, куда мне нос совать не следует, это буду решать я сам, и больше никто. Во всем, что касается взаимоотношений с вашими так называемыми клиентами, мы будем решать с ними, а не с вами. Вы же, как я понимаю, их только представляете, и не более того. Я правильно понимаю сложившееся положение?

— Не совсем, дорогой, не совсем. Дело в том, что я являюсь единственным человеком, с кем вы будете иметь дело и в будущем. Только я, и никто, кроме меня. Мы подумали, посоветовались и решили, что так будет гораздо удобнее, гораздо безопаснее для всех нас.

— А может быть, вы вообще никого не представляете, кроме самого себя?

— Зачем вам об этом думать, Иван Иванович? Прошлый раз я передал небольшой сувенир, полагая, что вы правильно поймете его назначение... Вы его храните? Надеюсь, он еще у вас? Берегите его, я проверю. Он будет хранить вас от всевозможных напастей. Знаете, в городе сейчас неспокойно, вы слышали, что случилось с пассажирами зеленого джипа на окраине города? Кошмар какой-то... Кстати, если задумаетесь об этой истории, то получите ответы на многие сегодняшние свои вопросы и сомнения... О том, представляю ли я кого-нибудь или только самого себя.

— Хорошо... Пусть будет по-вашему. Я готов встретиться с вами хоть сейчас.

— Это уже лучше, но требует некоторого обдумывания и некоторой подготовки. Я позвоню вам в ближайшее время. Всего доброго, дорогой Иван Иванович".

Пафнутьев прочитал текст один раз, второй, третий.

— Вот такие, брат, дела, — пробормотал он, тяжело нависая над столом.

Некоторые выводы напрашивались сами собой. Первое, что он отметил, — достойное поведение Сысцова. Он, конечно, мастер и в разговоре явно переигрывал своего противника, несколько раз попросту загонял того в угол, и Илье Ильичу ничего не оставалось, как перейти к откровенным угрозам. Хватка у Сысцова сохранилась прежняя. И звериного чутья, ощущения слабых мест противника ему не занимать. В коротком, на полторы страницы разговоре все это проявилось в полной мере.

Теперь Илья Ильич...

Он действительно адвокат или ловкий бандюга, начитавшийся газет, которые переполнены такими же вот случаями? Нет, разговор он вел весьма ловко, из сложных положений уходил почти без потерь, пригвоздить его Сысцову не удалось. Это надо признать. Но когда ему стало совсем неуютно, выложил козыри — глаз в баночке и расстрел зеленого джипа. Никого не назвал, ни на кого не сослался, несмотря на мощный напор Сысцова, позиций своих не покинул, линию свою довел до конца. И разговор закончил неожиданно быстро на случай, если его попытаются засечь, если прослушивают... Звонил, конечно, из автомата, при нынешней оснащенности определителями номера, которыми обзавелась чуть ли не каждая контора, чуть ли не каждый третий гражданин новой России, это разумно. Судя по служебным пометкам, да, действительно, звонил из автомата в центре города.

Пафнутьев еще и еще раз вчитывался в текст разговора, потом взгляд его скользнул по столу, по бумагам, скопившимся за день, и нащупал наконец настольный календарь. И только тогда он увидел на листке написанные его собственной рукой сегодня же слова «Илья Ильич Огородников, адвокат».

Да, конечно, как он мог забыть — ведь приходили же ребята из расстрелянной банды и сказали открытым текстом — Илья Ильич Огородников имеет к происшедшим событиям прямое отношение. Они не были уверены и сейчас ни в чем не уверены, они в шоке после того, как была уничтожена добрая их половина. И к этому Илюше боятся приблизиться — если с ним хоть что-нибудь случится, сразу будет видно, кто приложил руку. Поэтому и пытались натравить на него Пафнутьева, справедливо рассудив, что у государства сил для этого гораздо больше.

— Не пора ли нам познакомиться, дорогой Илья Ильич, — вслух проговорил Пафнутьев. — Имя у тебя, как ты говоришь, достаточно простое, но в то же время редкое...

Рука Пафнутьева как бы сама собой потянулась к телефону, но тут же обессиленно легла на стол — рабочий день давно закончился. Звонить можно было только по домашним телефонам, но времена нынче настали такие, что люди стали очень нервничать, когда их тревожат дома, — отключают телефоны, ставят автоответчики. Отгораживаются от жизни, умыкаются, проще говоря, прячутся. Опасаются новостей стремительных, все сминающих, все разрушающих, хотя пора бы и привыкнуть, усмехнулся Пафнутьев, пора бы и пообвыкнуться.

Но, с другой стороны, прекрасно знал он и то, что существуют целые пласты населения, которые все свои вопросы, и личные, и общественные, решают вечерними телефонными звонками. А днем, днем они только отрабатывают то, что было решено накануне, во время полуночных перезвонов.

Единственный, кому решился позвонить Пафнутьев, это Андрей. Трубку долго не поднимали. В полном недоумении он уже хотел положить ее, но наконец где-то что-то щелкнуло и он услышал знакомый голос:

— Да, слушаю.

— Андрей? Спал?

— Почти.

— Ладно. Слушай. Есть такой человек, Илья Ильич Огородников. Вроде адвокат. Не возбуждая паники в городе, постарайся узнать, что за птица, добро?

— Записал. Илья Ильич Огородников. Адвокат. Значит, завтра буду после обеда.

— Давай, — сказал Пафнутьев и положил трубку. Не понравился ему Андрей, какой-то он был не то удрученный, не то подавленный. Трубку опять же долго не поднимал... Не все у них с Надей ладно, не все, вздохнул Пафнутьев. А ведь иначе и быть не могло, вдруг открылось ему, иначе и быть не могло. Оба они, и Андрей, и Надя, — люди с потревоженной психикой, если можно так сказать. У него девушка застрелилась, Надя сама застрелила отца своего ребенка... Какая может быть безоблачность, какая беззаботность, если у каждого за спиной труп маячит...

«Вмешивается, вмешивается криминальная жизнь в личную и влияет на нее самым пагубным и необратимым образом», — про себя проговорил Пафнутьев и даже восхитился, как у него складно да ловко сложились эти слова.

Андрей положил трубку, да так и остался сидеть возле телефона в прихожей. Он вдруг поймал себя на странном желании — не хотелось ему возвращаться в комнату, подходить к Наде, видеть ее, о чем-то с ней говорить. Последнее время все эти простые и естественные поступки начали обрастать какой-то тяжестью, подневольностью. Вот он что-то говорит Наде, важное для него, интересное, и видит, видит, что она попросту его не слышит. Замолкнув на полуслове, он отходит, и говорить ему что-то после этого не хочется. А она, спохватившись, вернувшись из каких-то своих дальних мысленных странствий, может легко и свободно, без напряжения повторить все его последние слова — дескать, слушаю тебя, Андрюша, дескать, внимательно жду продолжения, Андрюша, что же ты, Андрюша, замолчал?

Но не слушала она его и не слышала. А повторить только что прозвучавшие слова несложно, звуковое эхо еще некоторое время гуляет в сознании. С ним это случалось в троллейбусе. К примеру, едет он, задумавшись, и вдруг вспоминает, что на этой вот остановке или на следующей ему надо выходить. И в сознании, как по какой-то команде, звучат слова, которые минуту назад произнес в динамики водитель.

— Пафнутьев звонил? — спросила Надя из комнаты.

— Да. Он.

— Что на этот раз?

Возможно, она и сама не сознавала, насколько чуждым, если не сказать издевательским, был этот вроде бы такой невинный вопрос. Дескать, что с него взять, с Пафнутьева, дескать, что с тебя, Андрюша, взять? Такие уж вы люди, ни о чем действительно важном, волнующем поговорить не можете. И интересы у вас не меняются годами, и разговоры идут такие, что можно на год отлучиться, а вернувшись, тут же сказать нечто волне уместное. А если на этот раз в вашем разговоре что-то новое, то это лишь способ, каким кто-то кого-то убил, расчленил, фамилия может измениться, название улицы или время суток. А суть, суть остается одна. И даже в том, что Надя вот так просто, не сомневаясь, спросила, не Пафнутьев ли звонил, Андрей почувствовал уязвленность. Конечно, Пафнутьев звонил, кто же еще может позвонить тебе, Андрюша, этим приятным вечерком?

— На этот раз Пафнутьева интересует человек, которого зовут Илья Ильич Огородников.

— Конечно, — кивнула Надя, и Андрей, не выходя из прихожей, не поднимаясь от телефона, увидел ее снисходительную улыбку. — Кто же еще может заинтересовать Павла Николаевича... Отпетый бандюга, трижды судимый, дважды сидевший, многократно опущенный... Илья Ильич Огородников.

Андрей поднялся, медленно приблизился к двери и с удивлением уставился на Надю.

— Боже! — пробормотал он потрясенно. — Откуда ты все это знаешь?

— Общалась, когда служила у одного подонка... У папаши вот этого невинного младенца. — Она кивнула на девочку, которая возилась в детской кроватке с куклами. — С остальными судьба поступила сурово, а он, как видишь, увернулся.

— И ты знаешь, что он сидел, что он...

— Да, и это знаю. — Надя спокойно улыбнулась в лицо Андрею. — И что опускали его несколько лет подряд, тоже знаю. — Ей легко давались такие вот слова на грани бесстыдства. Андрей их избегал. Не потому, что не знал. Знал. Просто избегал, полагая, что люди могут общаться и без этих откровений. — Ты знаешь, что бывает в лагерях с теми, кто попадает туда за развращение малолеток? — Ей, казалось, доставляло удовольствие видеть его неловкость.

— Представляю.

— Так вот он сидел именно за это. У нас было на него неплохое досье. Компра, как выражается твой Пафнутьев.

— Пафнутьев не мой. И он так не выражается. Он вообще не выражается. В отличие от некоторых.

— Ты меня имеешь в виду?

— Да.

— Недостойна, значит? Грязновата? Замарана? — Надя улыбнулась, но это была лишь гримаса, изображающая улыбку. Андрей уже знал это ее состояние — она была близка к истерике. Знал и то, что одно его неосторожное слово, и начнется такое, что потом неделю будет висеть в воздухе чем-то тягостным и непродыхаемым.

— У Огородникова были дела с твоим шефом?

— Он был не только шефом...

— Кем же еще? — неосторожно спросил Андрей, решив, что Надя начала успокаиваться.

— Любовником. Отцом этого ребенка.

— Хорошим любовником? — не удержался Андрей, понимая, что получил ее ответом по физиономии.

— Да! В отличие от некоторых! — Надя уже не могла остановиться. Может быть, она и сожалела о злых, подлых словах, которые выскакивали из нее, но остановиться не могла. Андрей видел это по бешенству в глазах, которое на мгновение сменялось беспомощностью. Но он тоже не владел собой и не хотел останавливаться. Это он потом поймет, но сейчас уже не хотел останавливаться и бросать разговор неоконченным, с повисшими в воздухе оскорблениями, обидами, обвинениями.

— За что же ты с ним так? — усмехнулся Андрей побелевшими губами. — За что же ты ему пулю в лоб?

— Погорячилась. Бывает.

— Что же в нем было такого потрясающего? Как в любовнике?

— Тебе не повторить.

— А я и не собираюсь. Но должен же я знать границы собственного ничтожества.

— Думаешь, они есть?

— А что, их нет?

Надя некоторое время смотрела на Андрея бешенными от ненависти глазами, но постепенно ненависть угасала и вместо нее появлялось все больше смятения. Наконец, не выдержав, она разрыдалась.

— Зачем ты втягиваешь меня в такие разговоры? Почему ты просто не набьешь мне морду? Ты же видишь, что я плыву, что несу чушь, что не отвечаю за свои слова, ты же видишь...

Андрей знал, что нужно делать в таких случаях, — он просто обязан подойти к Наде, положить руку на ее голову, погладить по волосам. Она расплачется, прижмется, обнимет его, стоящего рядом, и через несколько минут успокоится. И у них будет хорошая, очень хорошая ночь. Надю всегда возбуждали такие ссоры, она просто теряла самообладание от любви после таких перебранок с оскорблениями, обидами, даже с пощечинами. А наутро была, как никогда, ласкова, нежна, предупредительна. И такой оставалась почти неделю, на неделю ее хватало. Но потом снова начинала смотреть в угол, молчала и в ответ на вопрос Андрея, слышит ли она его, могла легко, без запинки повторить десяток, два десятка слов, которые он только что произнес. Но все-таки она их не слышала, увлеченная видениями своей прошлой жизни.

— Так что Павел Николаевич? — спросила Надя подобревшим голосом, словно то злобное существо, которое только что бесновалось в ней, покинуло ее тело и она наконец снова смогла стать собой. — Ах да, Огородников... Запиши, Андрюша... Тридцать два шестьдесят три, сорок один.

— Что это? — испуганно спросил Андрей, решив поначалу, что Надя бредит.

— Его телефон. Домашний, между прочим. Этот номер знают немногие.

— И ты его до сих пор помнишь? — удивился Андрей.

— А почему нет? Я многие номера помню. И твой хорошо помню. — Это был явный выпад. И хотя Надя произнесла последние слова с улыбкой, Андрей не принял шутки. Он отошел в сторону, записал в блокноте номер, который только что назвала Надя.

Собственно, если это и была помощь с ее стороны, то небольшая, совершенно незначительная, поскольку к услугам Пафнутьева была надежная служба по установлению телефонных номеров граждан. Но другие ее сведения об Огородникове были в самом деле важными. Во всяком случае, теперь можно было запрашивать сведения о нем в тех местах, до которых Пафнутьев мог бы и не додуматься.