Решили, что на вокзал лучше ехать Жестянщику. Он и бойчее, и с паспортами ему легче управиться, где предъявить, где умыкнуться. Как выяснилось, Донецк находится совсем в другом государстве, и купить туда билет, вот так запросто подойдя к кассе, невозможно. Ночью всех пассажиров ждет досмотр двух таможен — и российской, и украинской. И о тех, и о других рассказывали страшные истории, об их придирчивости, алчности, о перетряхивании сумок, карманов, даже трусов. Говорили, что хохлы совали руки женщинам в лифчики, а москали простукивали чемоданы в поисках второго дна и это второе дно находили даже в тех чемоданах, в которых и одно-то единственное еле держалось.

Забой остался дома укладывать вещи. Время от времени он выходил во двор, копался в машине, перекатывал колеса то в гараж, то из гаража. У каждого, кто проходил мимо, складывалось впечатление, что здесь идет обычная неспешная работа, которую можно наблюдать каждый день. Разогретый на солнце железный гараж был распахнут настежь, и каждый желающий мог видеть его весь, до задней стенки. Перемазанный, сумрачный Забой время от времени колотил кувалдой по каким-то железкам и опять скрывался в доме.

Бежать из города решили этим же вечером. Причем, условившись об этом не говорить никому, ни единой душе — ни любимой бабе, ни злобной соседке, ни единого слова.

Банда, казавшаяся обоим такой надежной и неуязвимой, исчезала прямо на глазах. Не проходило дня, чтобы не показывали по телевизору все новых и новых участников. И все они оказывались или мертвы, или же, как злосчастный оборотень Вобла, пребывали в затяжном беспамятстве. Жестянщику и Забою казалось, что спастись они могут только вот так — исчезнуть неожиданно и в неизвестном направлении, скрыться среди бесчисленных шахтерских поселков соседнего государства.

Во многих из этих сумрачных, нищенских и каких-то разбойного вида поселках у Забоя остались друзья, ребята, с которыми он уголь рубил, водку пил, по бабам ходил. Едва ли не у всех у них были нелады с законом — в тех местах это почиталось за достоинство, а человек, чистый перед законом, вызывал подозрение и неприязнь. И потому торопился от этой своей чистоты, от этого недостатка как можно быстрее избавиться. Тогда он уже мог рассчитывать и на помощь, и на защиту. Это было выгодно и нравственно — слегка замараться, скрываться и вести двойную жизнь. Днем воспитывать детей, растить картошку и кукурузу, а по ночам грабить товарные поезда, тащить со строек, с остановившихся шахт и заводов металл, приборы, доски, трубы, батареи, фундаментные блоки и плиты перекрытий. Все это было естественно и не вызывало ни осуждения, ни слишком большого интереса.

Оказаться в таком поселке значило оказаться дома, под надежной защитой и в полной уверенности, что тебя не только не выдадут, но и спасут при нужде.

Единственная опасность, которой оба не могли пренебречь, — Огородников. И Жестянщик, и Забой убедились, что именно он уничтожает остальных.

Поразмыслив, оба решили, что если здесь после их отъезда Огородников навсегда замолчит, то им и в будущем ничего не угрожает. Кроме того, выполнить обещание, которое они дали Петровичу, было делом достойным и даже святым.

Вернулся с вокзала Жестянщик. Нервный, дергающийся, он быстро прошел через двор, поддал консервную банку, спихнул с дороги отработанный масляный фильтр и вошел в гараж. Но, не выдержав там разогретого воздуха, тут же выскочил и скрылся в доме. Забой вытер подвернувшейся тряпкой руки и прошел следом.

— Ну что? — спросил он.

— А что? Ничего! Понял? Ничего нас здесь не держит!

— Билеты взял?

— Полный порядок, Гена! Полный порядок во всех танковых войсках страны!

— Значит, взял? — Забой не признавал такой недосказанности. Ему нужно было внятно и просто сказать, что билеты есть, они в кармане, что поезд отходит в одиннадцать вечера, что вагон, к примеру, девятый...

Жестянщик выхватил из кармана два желтоватых листочка и припечатал их к столу. Забой взял их и всмотрелся в цифры. Да, все правильно — поезд на Донецк, отправление в одиннадцать с копейками, вагон действительно девятый.

— Купейный? — Забой поднял глаза.

— А что? Плохо?

— Шикуешь.

— Могу я хоть раз в жизни...

— Раз в жизни можно. Пошли... Надо машину подготовить.

Машину нужно было подготовить тоже со смыслом. С одной стороны она должна быть в таком состоянии, чтобы можно было без помех ездить по городу, чтобы ни одному гаишнику не пришло в голову останавливать их, требовать документы, задавать глупые свои гаишные вопросы. Но в то же время в ней должна оставаться недоделанность, чтобы хозяин не вздумал забрать ее именно в этот вечер.

В общем-то все это было несложно, свинченное колесо убедит охломона, что его машина нуждается в доводке, а навинтить колесо... Дело пяти минут. Так все и вышло — когда он пришел уже с бутылкой и деньгами забирать машину, друзья бутылку у него взяли, деньги тоже взяли, пить не стали, но и машину не отдали. Приходи, дескать, завтра утром, часам к двенадцати. Тот и пошел, бедолага, не заподозрив злого умысла.

Поскольку Жестянщик и Забой постоянно имели дело с машинами, то им приходилось не раз оказывать всевозможные транспортные услуги тому же Огородникову. Поэтому они приблизительно знали его распорядок дня, его вечерние и ночные привычки и уж совершенно точно знали, где он живет.

Выехали со двора в восемь вечера.

Отъехав несколько кварталов, позвонили по домашнему телефону.

Трубку никто не поднял.

Дома у Огородникова было два телефона — для домашних дел и для служебных переговоров. Ни жена, ни взрослые уже дети не брали трубку служебного телефона, так было заведено. И когда Жестянщик убедился, что известный ему телефон молчит, это значило только одно — ничего не срывается, план, который они составили, годится и все идет как надо.

До девяти ждали в машине.

Остановившись в отдалении, выключив мотор и опустив стекла, оба поглядывали в сторону подъезда, к которому должен был подъехать Огородников. О деле не говорили, роли не распределяли.

У каждого был хороший, надежный нож. Ножи такие делал на заказ умелец с военного завода. Он и сталь подбирал, и рукоять сам придумывал, чтобы была она и достаточно массивной, и удобной. Лезвие на первый взгляд, было толстоватое, но это только казалось, к острию оно сходилось безукоризненным клином, слегка вогнутым. Это позволяло добиться такой остроты, что нож легко резая на весу бумагу с торца. Его опасно было держать при себе без ножен, поэтому умелец наладился делать и ножны — из толстой грубой кожи.

Оба, не сговариваясь, решили, что такого оружия им на сегодняшний вечер будет вполне достаточно. Был у них и пистолет, но без глушителя, потому от него решили отказаться. И шуму много, да и пистолет меченый, в случае потери нетрудно было выйти на человека, который им продал его по сходной цене.

Когда стрелка часов перевалила за девять, Жестянщик и Забой вышли из машины. Подняли стекла, захлопнули двери, подергали за ручки и, убедившись, что машина заперта, отправились к подъезду Огородникова.

Наверное, в таких случаях срабатывает какое-то чутье, интуиция. Ведь не обсуждали ничего, не спорили, не советовались. Просто поднялись и пошли. У обоих возникло ощущение, что пора, что вот-вот должен появиться их сегодняшний крестник.

Входные двери были с кодом, но они его знали — приходилось продукты завозить, как-то громадный телевизор втаскивали на третий этаж, да и самого Огородникова тоже приходилось втаскивать, и это было ничуть не легче, чем телевизор в необъятной картонной коробке.

Да, жил Огородников на третьем этаже и поэтому часто поднимался к себе без лифта. И для разминки, и просто потому, что ждать лифт приходилось куда дольше, чем подняться на своих двоих.

Жестянщик расположился на четвертом этаже у окна, выходящего во двор. Забой поднялся еще на этаж выше, чтобы не привлекать внимание — на площадках часто бывали люди, выходили жильцы покурить, посудачить, забредали чужаки, на застав хозяев, маялись на площадках гости, пришедшие раньше времени.

Черный «мерседес» Огородникова оба увидели одновременно.

— Видишь, да? — спросил Жестянщик негромко, но Забой его услышал.

— Да, — сказал он.

И больше ничего на добавил.

Увидев, что Огородников вылезает из машины, Жестянщик рванулся вверх, к Забою. И отвлек его ненадолго, секунд на двадцать, но отвлек и тем самым поставил всю операцию на грань срыва. Получилось у них, все получилось, но риск оказался слишком велик, и виноват в этом был Жестянщик. Не надо было ему бежать к Забою, но задергался Жестянщик, задергался паникер несчастный.

— Значит, так, — сказал он, тяжело дыша от бега и от волнения. — Я начинаю. Понял? Ты тут же спускаешься и страхуешь. Понял?

Жестянщик метнулся вниз.

Снова выглянув в окно, Забой убедился, что машина стоит на месте, Огородникова нет, видимо, он уже прошел к подъезду и его не было видно сквозь высокие клены.

Прошла минута, вторая, третья...

Никто не появлялся, шагов тоже не было слышно, лифт молчал. Обычно, когда его вызывают, начинается гул, вибрация троса, грохот движущейся машины.

Но сейчас все было тихо.

Жестянщик заволновался, уже хотел было сбежать на пролет, на два пролета вниз, чтобы узнать, в чем там дело, но в этот момент раздался оглушительный грохот входной двери. В общем-то он не был таким уж громким, но даже этот дверной хлопок заставил Жестянщика снова метнуться вверх по лестнице. Он выскочил на третий эгаж, поднялся еще на один пролет и там остановился.

Невнятные звуки, которые доносились снизу, говорили о том, что Огородников медленно, с трудом, но все-таки поднимается. Он что-то бормотал невнятно, видимо, продолжая разговор в той компании, которую только что покинул, негромко смеялся. По всему было видно, что находится он под хорошим хмелем.

Жестянщик вспомнил, что и из машины Огородников вышел какой-то нарядный, в белой рубашке, при бабочке, в черных лакированных туфлях. Вообще-то он был достаточно неряшлив и к одежде всегда относился с некоторым пренебрежением, поэтому нарядность его так бросалась в глаза, он явно не был похож на самого себя, на самого себя обычного.

Услышав тяжелое дыхание Огородникова, Жестянщик спустился на несколько ступенек, чтобы видеть дверь его квартиры, и достал из-за спины прекрасный нож, который по всем боевым показателям наверняка превосходил лучшие армейские ножи мира.

Огородников остановился посередине площадки, роясь в карманах в поисках ключа. В этот момент Жестянщик начал спускаться. Ему оставалось преодолеть три ступеньки, но Огородников услышал позади себя невнятный шорох и обернулся.

И увидел спускающегося Жестянщика.

И нож в его руке увидел.

Удивился, широко раскрыл глаза, и еще до того, как он сам что-то понял, осознал, его организм вздрогнул от предсмертного ужаса. Огородников присел и уже хотел было броситься вниз, к спасительному выходу из подъезда, однако Жестянщик, одним прыжком преодолев все три ступеньки, оказался на пути Огородникова. Тот с каким-то нечеловеческим хрипом ткнулся головой в грудь убийцы, пытаясь оттолкнуть его с пути. Жестянщик, тоже в ужасе оттого, что все срывается, изо всей силы ткнул ножом прямо перед собой, по рукоять погрузив его в выпирающий живот Огородникова.

Тот замер, глаза его округлились, он уже раскрыл было рот, чтобы заорать что было мочи, но болевой шок сковал его и он лишь слабо прохрипел что-то невнятное.

— Это тебе за Петровича, сучий ты потрох, — прошипел — не проговорил, он не мог говорить в этот момент — прохрипел Жестянщик и, вырвав нож из живота Огородникова, снова его всадил по самую рукоять, и снова вырвал и снова всадил, не видя крови, хлынувшей из ран...

И в этот момент что-то изменилось, что-то пошло не так. Жестянщик спиной почувствовал перемену обстановки, и тут же на его шее сомкнулись железные пальцы Вандама, который поднимался по лестнице вслед за Огородниковым. Они приехали вместе, но Жестянщик, отвлекшись от машины, не заметил, как из нее вышел второй человек. Вандам отстал от Огородникова, задержался у почтового ящика — несколько писем выпали из его рук и рассыпались по площадке.

— Ах ты, пидор позорный, — проговорил Вандам и легко опрокинул Жестянщика на спину. Увидев нож в его руке, Вандам вырвал его, перехватил рукоятку и уже готов был всадить в Жестянщика, но не успел, не успел. Вандам всегда был силен, но некоторая полноватость, замедленность в движениях, как и у его знаменитого тезки, дали себя знать. Пока он, подмяв Жестянщика, выбирал, куда бы ударить точнее и неотразимее, Забой точно такой же нож всадил в наклонившегося Вандама сзади, в шею, чуть пониже черепа.

Удар был так силен, что нож вышел наружу возле горла.

Кровь хлынула куда сильнее, нежели изо всех ран Огородникова.

Вандам упал прямо на тело своего хозяина и уже в агонии, уже без сознания стиснул его в предсмертном объятии, как это бывало иногда при жизни...

— Уходим. — Жестянщик вскочил, оглянулся по сторонам. Быстро сдернул с себя легкую корейскую ветровку, завернул в нее свой нож, выдернул из лежащего Вандама второй нож, тоже завернул его в ветровку. — Уходим, — повторил он и бросился вниз.

Из подъезда они хотели выйти как можно спокойнее, не торопясь, не привлекая к себе внимания.

Но не смогли, не смогли.

Сбой в планах, который чуть было не обернулся катастрофой, смертью, лишил обоих выдержки. Выскочив из подъезда, бросив за собой дверь, чтобы захлопнулись замки, чтобы хоть немного подзадержались преследователи, если таковые будут, оба легкой трусцой пересекли двор, выскочили в арку и с облегчением увидели, что их машина стоит на месте.

И завелась хорошо, с полуоборота ключа.

И с места тронулась, не заглохнув, а могла и заглохнуть, учитывая то судорожное состояние, в котором находился Жестянщик.

Свернули за угол, при первой возможности свернули еще раз, еще раз и, лишь выехав на широкую трассу, влившись в плотный поток машин, перевели дыхание.

— Кажись, ушли? — проговорил Жестянщик.

— Не гони... Не гони, Женя... Нельзя. Нам не нужны эти две минуты, которые ты выгадаешь.

— Откуда он взялся?

— Снизу поднимался. Они вместе приехали.

— Что-то они все время вместе!

— Сердцу не прикажешь, — усмехнулся наконец, первый раз усмехнулся все еще серыми губами Забой. — Ножи надо выбросить.

— Ни за что! — как от боли вскрикнул Жестянщик. — Сейчас опущу их в бензин, в ацетон, в отработанное масло... Вытравлю до капли их поганую заразную кровь.

— Кажется, Вандама мы тоже завалили... Столько кровищи...

— Муж и жена — одна сатана! — нервно рассмеялся Жестянщик.

В гараж, все еще разогретый на солнце, он въехал быстро, но затормозил вовремя, резко остановился. Дернул рычаг, открыв запор капота.

— Хорошо управились.

— Снимай колесо, я займусь курткой и ножами. — Подхватив канистру с бензином, Жестянщик, на ходу взглянул на часы — без четверти десять.

Ножи Жестянщик бросил в узкую банку из-под краски, залил бензином, куртку отнес за гараж, где они частенько сжигали мусор, ветошь, домашние отходы. Он уложил окровавленную тряпку на это кострище, щедро плеснул бензином и, отойдя на два шага, бросил на нее зажженную спичку. Огонь вспыхнул с легким гулом, сразу охватил всю тряпку, вселяя в душу Жестянщика странную радость освобождения от всего, что произошло за последний час в его жизни.

Осмотрев себя, он увидел пятнышко крови на штанах.

— Все понял, — пробормотал Жестянщик и, бросившись в дом, быстро снял штаны, надел другие, а меченые отнес в костер. Взяв обувную щетку, промыл ножи в бензине, плеснул на них ацетоном. — Так, — пробормотал он. — Что еще? Руки! Надо помыть руки! В новую жизнь с чистыми руками! — воскликнул Жестянщик и отправился на кухню.

Руки он мыл тщательно, щедро намыливая их едким хозяйственным мылом. Потом долго насухо вытирал полотенцем.

— Иди мой руки, — сказал Забою. — В новую жизнь с чистыми руками, — повторил Жестянщик слова, которые понравились ему значительностью.

На вокзал они прибыли за пятнадцать минут до отхода поезда. У обоих в руках были спортивные сумки. Уже шла посадка и проводницы в черных курточках и белых блузках стояли у своих вагонов. Билеты проверяли мимоходом, не прекращая разговора с подругами.

Войдя в свое купе, Жестянщик и Забой сели на лавки и едва ли не впервые за последние два часа посмотрели друг другу в глаза.

— Ну что, Женя... Выжили? — спросил Забой. — Неужели выжили?

— Да вроде! — Жестянщик неотрывно смотрел в окно.

— Что ты там увидел?

— Люди ходят, целуются, плачут...

— Это они от радости.

— А что, можно плакать от радости?

— От чего угодно можно плакать... Деньги-то не забыл?

— Ты что?! — вскричал Жестянщик испуганно. — Знаеш-ш-шь! Говори да не заговаривайся!

— Впереди две таможни, — сказал Забой.

— Придумаем что-нибудь... Не впервой. Сколько до отхода?

— Пять минут.

— Тогда наливай.

Забой достал из сумки два граненых стакана, бутылку водки, батон хлеба и уже нарезанную колбасу. Водку он разлил в два стакана, наполнив их почти доверху.

— Чтоб мы тоже когда-нибудь заплакали от радости, — сказал Забой и, подняв свой стакан, не обращая внимания на водку, стекающую по его тяжелым, натруженным пальцам со въевшимся металлом, выпил до дна. Отломив кусок хлеба, долго внюхивался в него, потом сунул в рот.

Водка стекала и по пальцам Жестянщика, но и его это не тревожило. Он выпил, отставил стакан и растер выплеснувшуюся водку в руках.

— Вот теперь на моих пальцах не осталось никакой заразы, — сказал Жестянщик, и уже не было в его голосе ни взвинченности, ни нервного страха, ни истеричной радости.

Момент, когда поезд тронулся, они не почувствовали, и лишь когда поплыли мимо окна носильщики, провожающие, милиционеры, они поняли, что едут. И когда уже кончились за окном станционные постройки, когда пошли заборы, склады, завалы бетонных плит и ржавого железа, в купе вошел еще один пассажир — запыхавшийся, счастливый и распаренный.

— Успел, — выдохнул он и обессиленно опустился на лавку. Его небольшая спортивная сумка так и осталась лежать на полу. — А ведь мог и не успеть, — проговорил он с блаженной улыбкой.

— Ты что же, на ходу вскочил? — спросил Жестянщик.

— В последний вагон успел впрыгнуть... Проводница, сука, не хотела пускать... Ну, я с ней поговорил.

— А ты что, без билета?

— Да есть билет, есть! А она решила, что я хочу зайцем... Сука, — сказал он беззлобно и откинулся спиной на стенку купе.

Забой и Жестянщик некоторое время рассматривали попутчика. Был он плотен телом, упитан, после бега даже румянец выступил на выбритых щеках. И, конечно, они заметили, не могли не заметить шрам над бровью, наколку в виде кольца на правом безымянном пальце — это кое о чем говорило, вроде как свой человек в попутчиках оказался.

— Я вижу, вы тут уже успели пригубить. — Парень усмехнулся, показав на стол, где стояла почти пустая бутылка водки. Не дождались, значит, меня, поторопились. — Он наклонился, расстегнул молнию на сумке, вынул лежавшую сверху бутылку водки, батон, кусок сухой колбасы. — Продолжим?

— Можно, — сказал Жестянщик и посмотрел на Забоя.

— Нужно, — улыбнулся тот.

— Будем знакомиться. — Парень протянул сильную розовую ладонь. — Сергей.

— Женя, — сказал Жестянщик.

— Геннадий.

— Сеня, — представился парень Забою.

— Так Сеня или Сергей? — усмехнулся Жестянщик.

— Какая разница! Вот скажешь мне... Сергей Семенович, давай выпьем! Я тут как тут. Или скажешь... Семен Сергеевич, выпить не хочешь? И я опять как штык!

Все рассмеялись, Жестянщик сбегал к проводнику за третьим стаканом, Сергей или Семен, кто его знает, за это время нарезал колбасы, вынул из сумки несколько помидоров, и к тому времени, когда Жестянщик вернулся со стаканом, все уже было готово к тому, чтобы знакомство освятить хорошим тостом. Допили водку, оставшуюся на столе, выпили бутылку, которую выставил Сергей, потом выяснилось, что у Забоя есть еще одна, в самой глубине его сумки.

И время пошло, понеслось стремительно и неудержимо, наполненное забавными историями, анекдотами, рассказами о разных случаях, из которых удалось вывернуться, выскользнуть и уцелеть.

Легли поздно, далеко за полночь, легли друзьями, которые, казалось, знали друг друга давно и до самого донышка. Сергей или Семен оказался отличным парнем, своим в доску. Несколько раз он намекнул ребятам, что живет не совсем по закону, живет неплохо и только чрезвычайные обстоятельства заставили его на некоторое время покинуть этот прекрасный город.

— Мы тоже уезжаем на некоторое время и тоже по не зависящим от нас причинам, — начал было рассказывать захмелевший Жестянщик, но Забой с такой силой наступил ему на ногу, что тот мгновенно умолк.

А утром из окна вагона уже можно было видеть на горизонте черные, похожие на египетские пирамиды терриконы шахт. Едва увидев их, Забой приник к окну и не мог, не мог оторваться. Лицо его постепенно разглаживалось, исчезала угрюмость и какая-то непреходящая настороженность, в которой он прожил последние несколько тяжелых, мучительных лет.

— Все, — сказал он, повернул к Жестянщику просветлевшее лицо. — Я дома.

— А я? — спросил тот.

— И ты дома.

— Тогда наливай!

Странно, но и Жестянщик изменился, хотя никогда не бывал в этих краях. Заметно поубавилось в нем нервозности, готовности на все отвечать криком, часто беспомощным криком. Казалось, оба возвращались из долгого опасного путешествия, из которого и вернуться-то надежд было совсем немного.

И вот надо же, вернулись.

Попрощавшись с попутчиком, они стояли на перроне донецкого вокзала и счастливо оглядывались по сторонам. Это была другая страна, здесь у милиции были другие задачи, и никто, ни единая душа не знала ни Жестянщика, ни Забоя. И хотя люди вокруг говорили на том же языке, так же были одеты и матерились теми же словами, дышалось здесь свободно, легко, и улыбки, счастливые улыбки сами по себе раздвигали их губы.

— Сколько до твоего Первомайска? — спросил Жестянщик.

— Километров двадцать. Автобус ходит, можно и электричкой...

— Какой автобус! Ты что?! Возьмем машину! Другая жизнь началась, Гена!

— Другая-то другая, — пробормотал Забой, — но знаешь...

— Ничего не хочу знать! Пошли! — Жестянщик, подхватив тощеватую свою сумку, решительно зашагал через рельсы прямо к привокзальной площади.

Но не успели они обогнуть здание вокзала, как прямо на них выбежал их попутчик, весь в белом, опять румяный и запыхавшийся.

— Вам же до Первомайска? Пошли! Я взял машину, и водитель сказал, что ехать будем через Первомайск... Пошли, пошли. — И он первым побежал к стоявшей в сторонке белой «Волге». Жестянщику и Забою ничего не оставалось, как ускорить шаг и устремиться вслед за Сергеем, Семеном или как там его. — Садитесь сзади, я уже застолбил себе место рядом с водителем.

Что-то мешало, что-то настораживало, но настолько невнятно и смутно, что Жестянщик и Забой, подавив в себе это чувство, расселись на заднем сиденье.

— Вперед, — сказал попутчик и, обернувшись, посмотрел на своих новых друзей. — Что-то вы, ребята, смурные, — сказал он. — Похмелитесь?

— Можно, — неохотно согласился Жестянщик.

— Надо напоследок... Просто надо.

— А почему напоследок? — спросил Забой.

— Так ведь расстаемся же... И, похоже, навсегда, — рассмеялся Семен-Сергей и, вынув из своей сумки бутылку водки, не глядя протянул ее назад. — Хлопнете по стаканчику, да и мне глоточек оставьте!

Пить не хотелось, водка оказалась с каким-то отвратным запахом, но деваться было некуда, и Жестянщик с Забоем, давясь, выпили почти по полному пластмассовому стаканчику, который нашелся в бардачке у водителя.

Сергей сразу пить не стал, опустил бутылку с оставшейся водкой между ног на резиновый коврик. Там она опрокинулась, вылилась, но он, похоже, этого даже не заметил.

Минут через пятнадцать машина выбралась из города и устремилась к далеким черным терриконам, видневшимся где-то на горизонте.

К этому времени Жестянщик и Забой крепко спали, забывшись тяжелым, нездоровым сном, спали, привалившись друг к другу и на всякий случай просунув руки сквозь ручки сумок.

На губах у обоих блуждали улыбки — они вернулись домой.

Пафнутьев и Шаланда сидели рядом на холодной бетонной ступеньке лестничного марша. Им было тесновато, сидели они сжавшись, плотно соприкасаясь друг с другом. На несколько ступенек ниже перед ними лежали в причудливом переплетении Огородников и Веденяпин, более известный по кличке Вандам. Площадка была залита кровью, крови было много, необычно много.

Осторожно переступая через кровавые лужи, ходил Худолей и беспрестанно щелкал фотоаппаратом. Яркая вспышка время от времени выхватывала из полумрака площадки два застывших трупа, выхватывала во всех, даже ненужных подробностях — набрякшие кровью волосы Вандама, оставшийся чистым белоснежный воротничок Огородникова, зеленую с переливом бабочку, выражение его лица спокойное, даже отрешенное, будто наконец открылось ему нечто важное в этой жизни, нечто самое главное.

Пафнутьев сидел, поставив локти на колени и подперев кулаки. И Шаланда сидел точно в такой же позе, только кулаки его были массивнее и обильнее щеки. Его люди из угрозыска тоже суетились тут же, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы, возможно оставленные убийцами. А то, что убийц было двое, подтвердила какая-то бесстрашная бабуля, которая видела, как из подъезда выскочили два невзрачных паренька, бегом пересекли двор, сели в машину и тут же отъехали. Больше она ничего не могла сказать. А внимание на убийц обратила, когда они с силой бросили за собой бронированную дверь. На грохот двери старушка и оглянулась. Жильцы свою дверь берегли, закрывали ее осторожно, помня о том, сколько с них собрали денег на установку всей этой охранной системы.

— Слушай, а может, они того, — проговорил Шаланда, — может, они сами друг дружку, а? Так бывает...

— Нет. — Пафнутьев покачал головой. — Это невозможно. У Огородникова весь живот в дырках... С такими ранами не то что ответить на удар... Шевельнуться невозможно. С такими ранами остается только одно.

— Что? — спросил Шаланда.

— Упасть и умереть. И у этого типа такая дыра в затылке... Упасть и умереть. Что они оба успешно и проделали. Он, похоже, наклонился над Огородниковым и в этот момент получил удар ножом... Ох-хо-хо! — тяжко вздохнул, почти простонал Пафнутьев. — Самое бездарное мое дело, самое беспомощное и унылое.

— Ты чего несешь-то, чего несешь?! — в гневе распрямился Шаланда. — Такую банду раскрутить! Паша! Опомнись!

— Не-е-ет, — протянул Пафнутьев. — Осрамился я, осрамился, скорости не хватает, шустрости... Едва установил этого парнишку, афганца, от тут же пускает себе пулю в лоб. Только вычислил твоего Вобликова, оборотня поганого, а он уже в погребе подыхает, стоном стонет, на помощь зовет. Едва удалось установить старого уголовника Осадчего, едва я обложил его, офлажковал, по телевидению его морду показал... И что? Сидит в кресле, и пять дыр в груди. Хорошо, думаю, хоть напоследок блесну, хоть главаря живым возьму... Вот, пожалуйста, взял...

— Не переживай, Паша... — Шаланда похлопал Пафнутьева по спине. — Ты еще молод, научишься.

— Да, когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет, — нараспев произнес Пафнутьев. — Такая банда, и такой бесславный конец. Можно сказать, самоликвидировались.

— Еще двое осталось, — напомнил Шаланда. — Собутыльники Осадчего.

— Боюсь, мы уже их не найдем. Они убрали последних, кто хоть что-то о них знал. Сделали свое дело и слиняли. Их уже нет в городе, думаю, что и в России их вряд ли найдешь. Но впечатлений им хватит на всю жизнь.

Вжавшись в противоположный угол площадки, Худолей присел на корточки и сделал несколько снимков. Это были едва ли не лучшие его снимки, и вскорости они обошли все газеты и журналы России. На первом плане лежат бездыханные тела бандитов в луже крови, а за ними на ступеньках сидят пригорюнившиеся начальник городской милиции и начальник следственного отдела, Шаланда и Пафнутьев. Лица их мудры и печальны. Но ни один читатель газеты или журнала, ни один телезритель — а этот снимок много раз показывали и по телевидению, — не могли даже предположить, какой разговор шел в это время между двумя ответственными товарищами.

— Паша, — сказал Шаланда, и в голосе его была скорбь. — Я ведь тоже маленько осрамился с этим оборотнем... Надо бы нам эти угрызения совести как-то погасить, а?

— Что-что? — живо обернулся Пафнутьев, почувствовав вдруг, что в словах Шаланды есть какой-то тайный смысл, секретный код, с помощью которого можно найти выход из того дурацкого положения, в котором оба они оказались. Причем прекрасный выход, можно сказать, даже праздничный.

— Ящик отличной водки, который я задолжал твоему эксперту... — В этот момент Худолей, который находился на целый пролет ниже, вдруг насторожился, поднял голову, и ноздри его трепетно дрогнули, как у породистого арабского скакуна, которые, как известно, славятся своими трепетными ноздрями.

— Так что ящик? — спросил Пафнутьев.

— Он цел, Паша. Ждет, чтобы ему уделили внимание.

— Как мы все страдаем от недостатка внимания ближних! — вдруг прозвучал взволнованный голос Худолея с нижней площадки. — И как мало нам нужно, чтобы мы снова стали счастливы в этом залитом кровью мире!

— Его, кажется, понесло, — удовлетворенно проговорил Пафнутьев. — Значит, нас трое.

— Пусть несет! Может, что-нибудь и снесет! — воскликнул Шаланда облегченно. Опасался он, опасался и робел, затевая этот разговор, боялся, что откажется Пафнутьев, откажется гордо и оскорбительно. Все-таки плохо он знал своего старого друга, недооценивал и сомневался в нем.